Хозяйка дома — какая насмешка. Розанна давно уже ничему не хозяйка, даже собственной судьбе. А так хорошо все начиналось. Она любила Йонаса и хотела детей. История банальная, как сама жизнь. Очень сильно любила, и, точно наркоманка, жаждала все больше и больше любви. Она по-настоящему подсела на любовный наркотик, так что надо было, наконец, выплеснуть на кого-то это половодье нежности, это желание хлопотать и беречь, лелеять, как бесконечно хрупкий росток. Семья для женщины — главное. Какой недоумок вбил в ее голову эту мысль, теперь уже и не вспомнить, но засела она крепко, исказив и без того шаткий внутренний мир несчастной Розанны.
Первого сына — Марека — она родила в девятнадцать, и тут же окуналась в мир восхитительных забот. Памперсы, бутылочки, кашки, вся эта яркая, бестолковая карусель, в которой и день, и ночь растворяются до последней минуты — все доставляло радость, все удавалось и спорилось в любящих руках. Молодой матери некогда скучать и рефлексировать. Ее душевная гармония настолько абсолютна, что и мечтать как будто бы не о чем — разве что о втором ребенке. А затем и о третьем. Чем больше детей, тем больше счастья, кажется ей. Уж так устроен человек, что когда у него чего-то много — всегда хочется еще и еще, и желания его, как соленая вода, так что пьешь и не можешь напиться. И вдруг — будто волны о скалу — они вдруг разбиваются о внезапное откровение: за все на свете надо платить, и платить деньгами. Не любовью, не заботой, не бессонными ночами у детской кроватки. И вовсе не рука, качающая колыбель, правит миром, а рука с зажатыми в ней купюрами.
Истина подобна вспышке молнии, расколовшей ночные небеса. Она ослепляет и может убить. И, как настоящая молния отбирает у природы яркие цвета, так истина, вырывая человека из тьмы, лишает его иллюзий.
Внезапная резкая боль в пояснице заставила ее охнуть. Розанна присела на мокрую скамейку. Малыш канючил и вертелся, и тянул ее за рукав.
- Мама, идем скорее! Мы опоздаем в садик! Быстрее! Быстрее! - ныл он и наступал ей грязными ботиками на сапоги.
Дорогие, между прочим. Еще полгода назад она бы и не задумалась о цене сапог, а сейчас — чуть не ударила ребенка за дурацкое пятно на кожзаменителе.
- Мама устала, - бесцветным голосом произнесла Розанна. - Сейчас пойдем.
Их окружал пустынный парк, невзрачный и темный, разбухший от дождевой воды. Кое-где, под скамейкой, в кустах и возле стволов, его раны были прикрыты снежными бинтами, но в других местах начиналась гангрена, вспучивалась размокшая земля и расползалась уродливыми комьями. Гнилая зима и такая же гнилая погода. На душе какая-то холодная слякоть, и так мерзко, хоть плачь. Но и плакать она не могла. Слезы колом стояли в глотке, а Розанна смотрела сухими глазами на распаханные клумбы, зная, что пройдет каких-нибудь полтора месяца и парк изменится, зазеленеет и расцветет, и что под жидкой грязью спят бутоны тюльпанов и бледные травяные ростки, притаившись под рыжим перегноем, ждут своего часа. Только в ее жизни все будет по-прежнему: ни зима, ни лето, а сплошное гадкое межсезонье. Тревоги, безденежье, чувство вины, ощущение собственной никчемности — отныне ее постоянные спутники.
И вроде бы можно что-то исправить, пойти учиться, найти хоть какую-то работу. Но дети кандалами висят на ногах. Когда малыши вырастут, ей будет уже под сорок, а то и за сорок. Это почти старость, думала она. И что тогда? Розанна уже сейчас никуда не годится. Ни образования, ни профессии, а ведь не девчонка. Она даже школьную программу помнит слабо — три беременности сожрали остатки ума. Ни к чему не способная глупая курица — вот кто она такая. Наседка, лучшие годы проквохтавшая над своим выводком и к середине жизни оставшаяся ни с чем.
Розанна слушала нытье сына и проклинала собственную глупость. Ее тошнило от себя, детей, мужа, раскисшей дороги, по которой с таким трудом едет неуклюжая коляска, от голых деревьев с растопыренными черными пальцами, дождя и тоскливой небесной серости. Минута отчаяния, такая острая, что выплеснулась молитвой... почти, потому что молитва — это все-таки слова любви — к Богу, к миру, к людям и к собственной доле, какой бы незавидной та ни была. В них нет места обиде и горечи.
Розанна горевала, и любовь ее затаилась, как цветок под снегом.
«Господи, - молила она, - прошу, сотвори меня заново. Я все в этой жизни делала неправильно, все испортила, абсолютно все, с первого до последнего шага. Позволь мне начать заново...».
Но она понимала, что и заново не хочет, потому что это значило повторить свои же ошибки. Снова окунуться в бестолковую юность, в подростковые страхи... опять стоять на перепутьи, мучительно решая, куда податься, и все равно сворачивая не туда, с дороги к обрыву, в депрессию и безнадегу. Если бы из каждого неверного шага мы извлекали хоть крупицу опыта, мы бы уже давно жили, как боги. Розанна мечтала стать той, которая все знала наперед. Мудрой женщиной, однажды сделавшей правильный выбор. Да, это невозможно. Но разве для Того, Кто Слышит Молитвы, есть что-то невыполнимое? Бывает, что человеческая судьба подобна кривому дереву, но неужели выпрямить его — сложнее, чем воскресить мертвого? Неужто проще отделять свет от тьмы и добро от зла, создавать миры и побеждать хаос? Нет. Конечно, нет. На какую-то волшебную долю секунды Розанна поверила в чудо, и невероятное вдруг стало вероятным, пробилось сквозь толщу реальности, как весенний росток пробивается сквозь лед и наст.
У нее закружилась голова. Теплая ладошка сына выскользнула из онемевшей руки. Акварельные силуэты деревьев утратили четкость, как будто растворяясь в дожде, размылись и потекли. Набухшие водой облака пролились грязной пеной и накрыли детскую коляску, и лавочку, на которой сидела Розанна. Свет померк, и это было так, словно мир, желая переодеться, задернул перед собой шторки.
Наступило глубокое забытье. Кошмар внутри кошмара. Розанна плавала в мутном безвремении, не помня себя, отдавшись на волю странных грез. Ей виделось, как поезд, громыхая вагонами, съезжает по стрелке на другой путь, и это жутко, потому что его трясет, он чуть не разваливается на ходу... в окнах мечутся адские огни. А потом его ход выправляется, одновременно убыстряясь — состав несется, как пущенная из лука стрела, и бег его все тише, все ровнее.
Розанна вздрогнула и очнулась, словно пробудившись от долгого тяжелого сна, и потянулась блаженно, так, что хрустнули шейные позвонки. Она сидела, закрыв глаза, стиснув на коленях сумочку, и в полудреме вспоминала собственное имя. Солнце ласково грело ее сомкнутые веки. В ушах еще стояли грохот и лязг, и мерный, затихающий перестук колес. Не удивительно, подумалось ей, ведь рядом с парком — грузовой вокзал. Неудачное соседство. В прошлом году на железнодорожных путях погиб шестилетний ребенок. Но бездетной Розанне нравился шум поездов, успокаивал нервы, и даже бессмысленному придавал какой-то изощренный смысл.
Даже не открывая глаз, она знала, что все вокруг залито ярким светом: клумба с тюльпанами, корявые платаны с пегими, вечно линяющими стволами, и ее собственная тонкая фигурка в белом плаще, и бежевые туфли-лодочки на ногах, и мокрый после недавнего ливня асфальт в лоскутах голубого неба.
Только откуда взялось это мимолетное, тающее тепло в правой руке? А слева от скамейки — почему так пусто? Как будто еще секунду назад там находилось что-то ценное, но исчезло. Розанна хмурилась, изо всех сил пытаясь удержать странные ощущения, но те ускользали, таяли, как радуги в майском небе. Их обманчивая глубина мелела с каждой секундой. Так уходят из памяти сны, оставляя чувство растерянности и невосполнимой потери.
Розанне сорок лет. Она самостоятельна и одинока. Небольшой семейный бизнес — магазинчик подержанных товаров — не сказать, что процветает, но вполне успешно кормит двух энергичных, моложавых людей — ее и мужа. Их купленная в кредит квартира светла и просторна, и лишена мещанского лоска. О, у Розанны отличный вкус. Она любит добротные и красивые вещи в классическом стиле, массивную деревянную мебель и никакого ДСП, стекло, кожу и велюр. Кстати, зовут ее теперь Клэр. Но мы, чтобы не запутаться, будем по-прежнему называть ее Розанной, тем более, что имя это вписано в ее сердце большими буквами.
Она трудолюбива и аккуратна, и прекрасно владеет собой. Но иногда Розанне в голову приходят чудные мысли. Например, снять модные туфли и пройти босиком по лужам. Или сесть в первый попавшийся поезд — обязательно товарный, чтобы ни людей вокруг, ни билета в кармане, и чтобы впереди ехала цистерна с жидким газом, а сзади — открытая платформа с новенькими автомобилями, сидящими друг на друге, как весенние жуки. А сама бы она ютилась на каких-нибудь мешках или тюках, скажем, сена, и дремала всю дорогу, иногда просыпаясь и поглядывая в узкое окно. И пусть длинная гусеница вагонов ползет дни и ночи, вгрызаясь в сочную ткань мироздания, зависая на диких полустанках, и пусть бесконечный мегаполис перетекает в лес, в деревни с гнилыми заборами, каких не увидишь в Европе, в тайгу или тундру, или вечные снега. Может быть, рельсы вывезут ее к морю, думает Розанна, к меловым скалам и пальмовым берегам, или на самый край Земли, за которым клубится тьма и плещется вселенский океан.
Какой еще край, возражает ее внутренний голос. Да, конечно, Земля круглая. Тем хуже. Значит, сколько ни огибай голубой шарик — все равно вернешься в одну точку. И все мечты Розанны - жалкие иллюзии. Можно уехать из города, из страны, в другую часть света и даже в другое полушарие. Но ни один человек не способен уехать от самого себя, от собственных ошибок, от жестокого внутреннего озноба, от нелюбви.
Если бы поезда умели ходить сквозь время!
Розанна вернулась бы лет на пятнадцать назад, когда только начинала жить с Пьером в съемной квартирке в самом центре Парижа. Чердачный этаж, скошенные потолки. Единственная комната, в которую не помещалась двухспальная кровать, так что спать приходилось на матрасе. По ночам в хорошую погоду молодые, рискуя жизнью — ведь сорваться с карниза можно было в два счета — выбирались на крышу, на крохотный плоский козырек, и смотрели на звезды. Дул резкий, ледяной ветер, надувая парусом холщовый тент, и торговая улица внизу шумела, как морской прибой. Но Розанна не чувствовала холода, потому что они с Пьером держались за руки.
И к черту бизнес! Она родила бы дочку, а еще лучше — дочку и сына. Двух маленьких ангелов — хранителей их с мужем любви. Есть вещи, которые нельзя откладывать на потом. Если бы кто-нибудь предупредил ее раньше, что все эти «надо встать на ноги», «ребенок — дорогое удовольствие», «сначала карьера, а потом дети» - идиотские уловки, за которыми беспечные, инфантильные люди пытаются скрыть свою неготовность к самому главному в жизни — к отцовству и материнству. К тому времени, как Розанна и Пьер задумались о наследниках, рожать ей стало поздно. Ранний климакс. Вот как оно бывает.
Розанна-Клэр медленно брела по осеннему парку, и белый песок под ее ногами скрипел, как снег на морозе. Платаны, еще зеленые, но уже тронутые то здесь, то там легкими мазками грусти, застыли, очарованные холодным октябрьским солнцем. По дорожкам гуляли пожилые пары и мамы с детьми. Старики улыбались малышам, приветствовали матерей, и столько безмятежной радости было на их лицах, что у Розанны от боли сжималось сердце.
Ей тоже хотелось улыбок. Хотелось внимания и доброты, но ее мрачный взгляд, казалось, отпугивал прохожих. Даже дети спотыкались об него, как о придорожный камень, и отбегали, озадаченные. Но вот, словно теплый мяч подкатился Розанне под живот. Девчушка лет четырех, полненькая и какая-то неуклюжая, как неуклюжи бывают маленькие щенки или котята, обхватила ее пухлыми ладошками и, задрав голову, рассмеялась.
Блестящие раскосые глаза, приоткрытый рот, широкая плоская переносица.
«Даун! - ахнула Розанна. - Какое горе!».
Она помнила свои давние опасения — родить инвалида, умственно отсталого, вечную обузу, тяжелый крест. Ребенка, за которого будет стыдно — перед знакомыми, перед мужем, перед самой собой. Теперь ей это не грозило, но где-то в подсознании затаилось зерно страха — древний пещерный ужас перед всем непохожим, другим, неполноценным.
А девочка-даун обнимала Розанну и, хохоча, теребила пухлыми пальчиками ее поясок.
- Простите! - весело извинилась подоспевшая следом молодая женщина. - Она только хочет поиграть!
- Ничего страшного, - рассеянно пробормотала Розанна, потому что в этот самый миг
внутри ее сознания распахнулись невидимые створки и через них, как свет, хлынуло понимание: «Не горе... счастье! Любой ребенок — это счастье, пока он играет и смеется, и не все ли равно, какой у него разрез глаз, какая форма лица и носа, и может ли он к четырем годам считать до трех и говорить длинными фразами. Главное, что он есть и что он — живой. Бегает и радуется жизни. Твой настоящий ребенок».
Ей вдруг отчаянно захотелось иметь такую же дочку — именно такую, раскосую хохотушку с неловкими ручонками и солнечной улыбкой. Розанна почувствовала ее всю — от красных замшевых сапожек до вязаной шапочки на голове, мысленно обняла и прижала к груди — свою крохотную, несуществующую девочку. Единственную и ни на кого не похожую, настолько милую, искреннюю и открытую, что даже угрюмую тетку сумела растрогать до слез.
Слезы подобны молитве, пусть и не выраженной в словах — но Тому, Кто Сотворил Наши Сердца, слова и не нужны. Малейшее дуновение человеческих мыслей известно Ему наперед. Мгновенная дурнота стиснула Розанне горло, заставила пошатнуться и присесть на ближайшую скамейку. Мир плавно тронулся с места и понесся куда-то, все ускоряясь, чудовищно кренясь на повороте и грохоча тяжелыми колесами. В крепко зажмуренные глаза били острые желтые блики.
Наклонившись вперед, Розанна уперлась локтями в колени. Она медленно приходила в себя. Второй обморок за неделю — это серьезно. «Вам нельзя столько работать, - сказал ей врач, - и так много волноваться. Думайте о чем-нибудь хорошем». - «Да ведь нет у меня ничего хорошего», - слабо возражала она. - «Значит, поменьше думайте о всякой ерунде. Побольше спите».
Легко ему так говорить. А проверять по ночам тетрадки он не пробовал? А писать отчеты?
Знаешь ли ты, доктор, каково это — иметь дочь-инвалида, беспомощную, как дитя, и косолапую, как медведь? Сколько мебели в доме поломала, посуды побила... Да Бог с ней, с посудой, с мебелью. Семью она разбила в черепки, жизнь.
Розанна с трудом перевела дух. Не годится так думать о дочери. Какая ни есть, а своя, родная. Любимая, несмотря ни на что. Незабываемый день ее рождения спустя годы казался жестокой насмешкой. А тогда — душа как будто разделилась надвое. Вот она, ты, и эта кроха с пальчиками-закорючками — тоже ты. Ее боль — твоя боль. Твое счастье, полыхая, как многоцветный хвост жар-птицы, зонтиком распахнулось над вами обеими. Даже страшный диагноз не смог его погасить.
Розанне чудилось, что вот сейчас, сию минуту, она пережила что-то светлое и чистое, какое-то невиданное откровение. Нечто эфемерное, как обрывок запаха или музыки. Грустное и в то же время пропитанное надеждой, будто земля талой водой. Удержать бы его, хоть на пару секунд, рассмотреть поближе... Нет, растаяло... и следа не осталось.
«Может, у меня эпилепсия? - подумала она с тоскливой обреченностью, вставая со скамейки. - Странная аура, потеря сознания... Этого только не хватало. Ну, что за судьба такая окаянная. Тридцать три несчастья».
Розанне пятьдесят лет. Теперь ее зовут Ольга Ивановна, а для близких — Оля, Оленька... Хотя и близких тех почти не осталось. Только брат, да и тот живет за границей и звонит раз в два месяца. Отныне имя Клэр вписано к ней в сердце рядом с именем Розанна и множеством других забытых имен.
Ну, что о ней рассказать? Занудная училка, как выражаются ее подопечные — мальчишки и девчонки из второго «б» класса, загнанная кляча и просто не очень счастливая женщина. А все потому, что в одной квартире с ней живет человекоподобный монстр... Нет, просим прощения за неполиткорректность — Ольга Ивановна делит кров со своей «особенной» дочерью. Как говорит Розанна, на одном плече у нее сидит беда, а на другом — страх. Она боится ночью и днем, боится возвращаться с работы домой, и каждый раз, поворачивая ключ в замке, обливается холодным потом — кто встретит ее на пороге, ласковая доченька Ксюша или дикая тварь с железными кулаками, девяносто килограммов тупого веса против ее, Ольгиных, шестидесяти. И чем дальше, тем хуже. Ксения, ее любимая Ксюшенька, все глубже пряталась под чугунный панцирь, как черепаха, втягивала под него голову и мягкую, уязвимую шею.
Розанна боится зажигать на кухне газ, и разливать горячий суп, и доставать что-то с антресолей. Уже сколько раз дочь, глупо хихикая, толкала ее под локоть или выбивала из-под ног табуретку. И бесполезно объяснять, что не всякая шутка хороша, что маме больно, что у нее идет кровь.
Она боится не понять бормотание дочери, не угадать ее желание, потому что разочарованная Ксюша становится агрессивной. Может ударить, или плюнуть в лицо, или примется крушить все подряд — стол, стулья, вытряхивать из полок безделушки и книги. Ложась ночью в постель, Розанна боится закрывать глаза. И даже во сне ее мучает невнятная тревога — смутное ощущение, будто что-то массивное и темное возвышается над кроватью, плотное, как шкаф — но не шкаф, а нечто живое и неразумное, наделенное злой волей.
Ей боязно идти в душ — никогда не знаешь, что взбредет в голову слабоумной: то ли начнет ломиться в дверь, то ли припрет ее снаружи чем-нибудь тяжелым. А то просто навалится всей тушей и попробуй ее сдвинь.
«Открой! Зачем ты это делаешь?» - в отчаянии кричит Розанна, но слышит в ответ все тот же идиотский смех.
Дети эгоистичны и жестоки. Но у них есть хотя бы шанс вырасти, повзрослеть и научиться эмпатии. У Ксюши такого шанса нет. Она до самой смерти останется злым ребенком, давно растерявшим свою солнечность, но так и не сумевшим за собственным «я» разглядеть «я» другого человека. Несчастная мать отдала ей всю душу, и что получила взамен?
А так — жизнь как жизнь. Розанна и пожаловалась бы, да некому. В классе тридцать два сорванца, безалаберных, ленивых, шумных. Совсем недавно она призналась себе, что ненавидит детей. А ведь когда-то любила. Думала, что любит.
Зима, как лютый зверь, кидается в лицо, кусает за шею и щеки, почти выедает глаза. В крещенские морозы фонари блестят холоднее звезд. А те застыли в вышине, точно крохотные сосульки, хрустальные капельки льда. Черное полотно небосвода расшито ими, как бисером. Поэтому на ветру зимнее небо тихонько звенит. К такой погоде невозможно привыкнуть. Особенно, если дома тебя не ждут уютное кресло и чашка горячего чая.
Розанна вышла из метро под неоновый свет реклам, неся в руках две тяжелые сумки. Купила кое-что по дороге. Туалетная бумага, киллограм картошки, две банки сгущенного молока, фрукты для Ксюши. Девочке надо хорошо питаться, у нее слабое здоровье. Тяжело вздохнув, Розанна перенесла сумку из правой руки в левую, а из левой — в правую. Легче не стало.
«Все девочка, да девочка, - с неожиданной злобой подумала она, - а кобыле этой уже за двадцать. Еще и меня переживет. Вот так тяну ее из последних сил, а она вместо благодарности тянет жилы из меня. И что за смысл в такой жизни? Зачем это все? Не надо было ее рожать, ох, не надо! Ведь предупреждали врачи, а я, дура, надеялась, что пронесет. Боялась, что детей больше не будет. Ну, и не было бы, и что? Мало мне в школе кровососов?»
Снежная улица хрустела, будто накрахмаленная простыня, ровной тусклой полосой стелясь под ноги. В окнах за туманным тюлем занавесок мерцали силуэты наряженных елок. На перекрестке Розанна замешкалась. Можно было срезать угол и пройти к дому напрямую через парк, а можно — добраться в обход. Если бы не сумки, она бы, не колеблясь, выбрала второй путь. В парке в этот час темно и безлюдно. Фонари горят еле-еле, умирающим фиолетовым светом, и хорошо, если через один. Но руки болели, а душой овладела странная аппатия. Будь, что будет, сказала себе Розанна и свернула на узкую дорожку.
Мохнатые кроны сомкнулись над ее головой тускло-серебряным шатром. Она ступала, как по канату, по нерасчищенной тропинке с протоптанной посередине стежкой. Ватная тишина заложила уши, казалось, в ней тонули не только звуки, но и мысли. Вернее, мысли еще кое-как шевелились, будто толстые ленивые черви в муке, а злоба и обида заглохли, словно канули в густое масло.
«Ну, что я в самом деле, - тихо покачала головой Розанна. - Девочка не виновата, что она такая. И Дима не виноват, что ушел... Не мог он больше. И я... ну, откуда я могла знать? Все говорили: солнечный ребенок, они все добрые хорошие, ты привыкнешь, полюбишь, будешь счастлива... Откуда в самом деле мне было знать, что из этого выйдет? Никто не виноват, просто так сложилось. Так звезды встали...»
Блестел фиолетовый снег. На слабом ветру качался фонарь, описывая концентрические круги, и юркими зверьками разбегались от дорожки тени — в кромешную тьму, в черно-белую мешанину стволов.
Розанна шла и вспоминала, почти забыв про сумки, про боль в натруженных плечах, про темноту и страх.
Крошечная девочка плачет на руках. Ксюша родилась такой слабенькой и хрупкой, что кажется, урони ее — разобьется в черепки. Она синела при малейшем усилии — сперва губы, потом крылья носа, подбородок и лоб. И все-таки Розанна счастлива. Она думает, что диагноз — не приговор, что любого ребенка можно чему-то научить, если много с ним заниматься. Она верит, что ее труд и любовь сотворят чудо.
И вроде бы все правильно. Человек — хозяин своей судьбы, и все такое. И солнечные детки, действительно, солнечны, а Розанна много лет играла в неутомимую мать, в этакий вечный двигатель, поминутно долбила с Ксюшей одно и то же, рисовала, читала, пела, разве что не плясала. Опекала ее день и ночь, свою кровинку, берегла, любила, как безумная. Разрывалась между домом и работой, между Ксюшей и мужем.
Но чуда не случилось. «Почему?» - спрашивала себя Розанна. И себе же отвечала: «Потому что нельзя слишком верить в собственные силы. Нужно помнить, что ты — песчинка. Ты — капля в океане случайностей. И ты не можешь сотворить чудо своими руками, зато можешь принять его с благодарностью, когда оно произойдет. Каждому человеку судьба дает шанс. Главное — не проморгать его».
«Все, что требовалось от меня, — размышляла Розанна, - это посмотреть чуду в лицо и узнать его из тысячи нечайных событий, хороших или плохих. А я? Не узнала. Вот и расплачиваюсь теперь».
Затаив дыхание, она перебирала в памяти эпизоды из прошлого. Вспоминала, как на одной из рутинных консультаций впервые услышала Ксюшин диагноз. Тогда — как вероятность, но вероятность страшную, нечто такое, чего любой ценой нужно избежать. Но Розанна думала иначе.
- Женщина, будете делать аборт? - спросила ее хмурая врач, как о чем-то само собой разумеющемся, всем своим видом показывая, что только ненормальная может захотеть больного ребенка.
Розанна испуганно затрясла головой.
Нет, она не согласна. Ни в коем случае. Это же ее малыш, ее плоть и кровь. Он живой, у него бьется сердце, есть крохотные ручки и ножки... Как можно его убить? Она никогда себе этого не простит.
Врач равнодушно пожала плечами.
- Ну, как знаете. Не жалуйтесь потом.
В ее взгляде Розанна прочитала даже не презрение, а полнейшее безразличие.
«А ведь я могла сказать «да», - подумала она с запоздалой тоской. - Всего лишь одно словечко — длиной в две буквы, и вся жизнь пошла бы по-другому».
Или на третий день после рождения дочки. Ксюша вдруг посинела, стала хрипеть и задыхаться. Тельце крохотное, словно кукольное — еще немного и душа отлетела бы, легко, как бабочка, впорхнула. И надо было Розанне поднять тревогу, всполошить врачей, а потом, глотая слезы, сидеть возле опутанного датчиками ребенка и молиться. Первые две недели с Ксюшей она только и делала, что молилась и плакала, заклиная Господа сохранить ее крошку.
А могла бы мирно спать и проснуться свободной... Так дико устроен мир, что и чудо порой неотличимо от беды. Никогда не знаешь, что для тебя по-настоящему хорошо.
А когда в пять лет Ксюша заболела скарлатиной? Розанна чуть не поседела. Жизнь ее любимой дочурки висела на тончайшем волоске. И опять ее молитвами, слезами и многодневным бдением у детской кроватки этот волосок не оборвался. Но ведь мог? Мог?
Она вздохнула и, остановившись, опустила сумки на снег. От тяжести руки онемели до плеча, а внутри Розанна онемела от холода, боли, одиночества. Нет, она не желала дочери смерти. Да и кто она такая, чтобы решать, кому умирать, а кому жить, не ее ограниченного человеческого ума это дело.
Но морозным шлейфом потянулись мечты. Как бы хорошо было сбросить этот крест, а еще лучше — вовсе не взваливать его на свои плечи. Идти налегке, может быть, родить другого ребенка или посвятить себя профессии, какому-нибудь хобби... или завести домашнего питомца, наконец. Она подумала о соседке Варваре Петровне — своей ровеснице, о том, каким счастьем светилось ее лицо, когда та выходила под балкон, звать с прогулки кошечку. И ничего больше не нужно человеку. И никто не нужен: ни мужчина, ни дети. Днем она работает в каком-нибудь бюро, а вечера коротает вдвоем с пушистой красавицей, теплой, мягкой, благодарной. Да, никто не умеет быть таким благодарным, как наши хвостатые друзья. Никто не любит сильнее и бескорыстнее, чем они. Розанна приютила бы бездомного котенка или, может, щенка, если бы не Ксюша. Глупый и жестокий ребенок — она бы в два счета свернула зверьку шею, как много лет назад — несчастному хомячку.
Усталый фонарь трепетал на ветру, как свеча. С деревьев падал снег. Розанна стояла, покачиваясь от слабости, на ватных ногах, от которых, словно костыли, тянулись длинные лиловые тени. Над головой звенело морозное небо, и этот навязчивый, тонкий, как писк комара, почти нереальный звук оглушал и выстужал душу, коварно убаюкивал тело. Розанна медленно уплывала в сон.
Огромный дракон на колесах уносил ее прочь, косил янтарным глазом и, стремительно набирая скорость, вытягивался в прямую линию. Он — больше не поезд, а желтый блеск, ветер, свист, чудовищное дыхание вечности. Он разметал Розанну на молекулы. Несколько долгих, как ночь, секунд, она не существовала — никак и нигде, только жалкая искра сознания, подобная затерянному в океанских просторах маячку. Но и посреди небытия Розанна продолжала грезить — о чем-то невыразимо сладком, о счастье, невозможном на Земле.
А потом сквозь фиолетовую тьму воссиял свет. И все казалось прежним — тот же девственный парк, те же сосульки на ветвях, и те же паутинки голубиных следов по обочинам дороги, но фонарь скособочился, лишившись единственной лампочки. Впрочем, это не имело значения, потому что утро уже наступило. Сугробы сгладились, чуть заметно осели, а в тех местах, где солнце лизнуло их горячим языком, блестел наст.
Розанна недоуменно огляделась. Ее сумки исчезли, но руки не были пусты. В них уютно свернулась большая, серая, как дым, кошка с глазами-хризалитами. Теплая, как меховая муфта, она лежала и щурилась на яркий снег.
Поймав ее взгляд, Розанна улыбнулась, а кошка в ответ лениво мигнула — они понравились друг другу. Позади осталось что-то неприятное, бесформенное, темное и грозное, как айсберг, с которым только чудом удалось разминуться. Начинался новый день. Новая дружба.
В старости время идет быстрее, так что за год часто пролетают два. То ли зимние дни короче, то ли поезд разогнался так, что вехи на пути смазались и твердость форм сменилась текучестью красок. Художник-жизнь — тот еще импрессионист — смело и широко кладет мазки. Розанне семьдесять лет. Зовут ее теперь Бабка Сто Кошек, и, хотя имя это не паспортное, оно вполне оправдано. В ее маленькой квартирке на девятом этаже обитают, может, и не сто, но точно пара дюжин хвостатых наглых зверюг. Розанна давно потеряла им счет. Повинуясь древнему библейскому завету, твари плодятся и размножаются, распирая изнутри двухкомнатную вселенную. На глазах беспомощной хозяйки постоянно кто-то умирает — от старости, болезней и Бог знает от чего еще, а кто-то рождается — пухлые шерстяные клубки, которые потом лезут во все дыры, путаются под ногами, дерут обои со стен и оставляют за диваном лужи и дурно пахнущие кучки. Впрочем, котят нередко сжирают взрослые коты, и тогда Розанна находит по углам крошечные скелетики и клочки меха.
Бабку Сто Кошек ненавидят все соседи, особенно те, кому выпало несчастье жить с ней на одной лестничной клетке. Они жалуются на вонь, на разжиревших на остатках кошачьей еды тараканов, на шум и аллергию. Им все равно, что Бабка голодает, потому что ее пенсии едва хватает на прокорм хвостатого стада. Розанна давно забыла, когда питалась чем-то, кроме черного хлеба, размоченного водой — да и того с каждым разом достается меньше и меньше. Она бы доедала из кошачьих мисок, но прожорливые бестии, сами недокормленные, уничтожают все до последней крошки.
Розанна страдает от астмы и бессонницы, и стреляющих болей в спине, и порой неспокойными ночами, кряхтя и ворочаясь под стареньким байковым одеялом, задумывается о том, как дошла до жизни такой. Была ли в этом ее вина? Или вся ее нескладная судьба — цепь жестоких случайностей?
Ее единственный ребенок умер полутора часов отроду. Слишком мало времени, чтобы узнать и полюбить друг друга, но, хотя Розанна и не признавалась в этом никому, она любила свою маленькую девочку все девять месяцев, что носила под сердцем. Ни мужу, ни психологу она не рассказала, как вместе с крохотным сморщенным младенцем погибла очень важная часть ее самой — отмер какой-то орган, хоть и не нанесенный на анатомические карты, однако необходимый для жизни. Розанна словно рухнула в глубокую черную пропасть. Она не захотела видеть мертвого ребенка. Какая разница, как он мог бы выглядеть, если его больше нет и не будет. Она испугалась боли — а получила долгое и мучительное раскаяние.
Если бы Розанна увидела свое дитя, она бы смирилась с его смертью и продолжала любить память о дочери, черпая в ней горькую радость, мужество и силу жить. Она бы чувствовала себя не бесплодной смоковницей, а матерью, даже если ее материнство длилось всего-то полтора часа.
А получилось так, что ее малышка не рождалась и не умирала, а словно растаяла в воздухе, как мираж, испарилась, как человеческое дыхание на морозе. Дуновением тепла посреди вечной мерзлоты — вот кем была ее маленькая девочка, так и не отдавшая миру свой первый крик.
После неудачных родов все пошло наперекосяк. Устав от постоянной депрессии жены, ушел муж, а ее душа точно обратилась в пиявку — она только и делала, что искала, к кому прилепиться. Розанна усыхала без нежности, страдала от невыразимой пустоты во всем теле. Полая изнутри, она стала дудочкой, поющей о скорби — безвольной игрушкой злого ветра.
Так и маялась Розанна, коченея от душевного холода, пока в ее доме не появилась Мышка. Теплая, мягкая, с колдовскими глазами, в которых отразился, казалось, целый мир. В них, ярких и зеленых, рассеченных вертикальными щелками зрачков, плескалось целое море спокойной мудрости и звучал таинственный зов жизни... Но не это с первого дня покорило сокрушенную тоской хозяйку, а хрупкая беззащитность и доверчивость зверька. Он в твоей власти. Сожми его чуть покрепче — и косточки хрустнут, будто сухие ветки. А он лежит на твоем плече, расслабленный и мягкий, словно махровое полотенце, и тычется носом тебе в ухо. «Как младенец», - с нежностью думала Розанна, и руки ее сами складывались колыбелькой, готовые ласкать и баюкать.
Мышку она купила на птичьем рынке. Между тощим подростком со щенком в руках и бойкой старушенцией, торговавшей котятами, разноцветными, как осенние листья, стояла дебелая тетка почти двух метров ростом. У ее ног на одеяле, опутанная тоненькой шлейкой, лежала серая кошка и, казалось, спала. Охваченная жалостью, Розанна смотрела на животное, у которого во сне дергались лапы и уши, и что-то сладко замирало у нее внутри.
- Если не продам — усыплю, - равнодушно сказала тетка и слегка подтолкнула кошку носком сапога.
-Убьете? - испуганно переспросила Розанна.
- Ну да, - пожала плечами женщина.
- Я возьму, - засуетилась Розанна, уже представляя, как принесет Мышку домой и, устроив ее на подушках, побежит в магазин покупать миски, корм, лежанку.
Она погрузится в мелкие хлопоты — станет кормить, гладить, купать и лечить спасенную кошку. Ей чудился в этом какой-то материнский героизм. Подарить жизнь, пусть и косвенно, а после — оберегать ее всеми силами, хранить, как зеницу ока.
Мышка — хвостатая принцесса. Ей разрешалось все. Ходить по столу, качаться на занавеске, точить когти о стены, пробовать рыбу со сковородки, спать под одним одеялом с хозяйкой, обнимая ее всеми четырьмя лапками и мурлыча — прямо в сердце. И сердце Розанны таяло от ее мурчания, словно кусок масла. Любить кошку проще, чем ребенка. Она всегда ласкова и благодарна. Не ершится, не рвется на свободу, не грубит, как трудный подросток. Не приходит домой за полночь, пьяная и в грязной одежде. Кошка не разочарует, потому что от нее ничего не ждешь. И, как в другой жизни, много-много лет назад, Розанна, сама того не ведая, попала в ловушку неутолимой любви. Не прошло и двух месяцев, как в ее квартире поселилась Боня — обыкновенная помоечная тигруша, потом — черно-белая Трикси, и тут же за ней огромный трехлапый Рыжик, следом... а что толку перечислять их всех по кличкам? Своих первых питомцев Розанна не просто помнит наперечет — они приходят к ней во сне, игривые и задорные, будто котята, и в этих снах она счастлива, как мать в окружении родных детей. Сейчас она живет под одной крышей с десятками безымянных тварей — жадных, диковатых, нечистоплотных. Розанна не знает, в какой момент и почему, но что-то пошло не так. Она уже забыла, когда из одинокой и слегка депрессивной, но вполне приличной женщины превратилась в Бабку Сто Кошек. А может, она всегда была ей — в душе. Старость не лепит из нас нового человека, а только выявляет нашу глубинную суть, как солнечный свет выявляет красоту или уродство пейзажа.
Нехитрая детская площадка у дома — качели и железная горка — третий день мокла под проливным дождем. А Розанне так хотелось погулять. В прошлый четверг она подвернула ногу и с тех пор ходила с палочкой, но все равно каждое утро стремилась на свежий воздух. В квартире такая вонь, что хоть надевай противогаз, а убираться — нет сил. Наверное, легче расчистить Авгиевы конюшни, но она — не Геракл и на подвиги не готова.
С другой стороны, хорошо, что погода плохая и на площадке не видно детей. Розанна терпеть не могла малышню. Их вопли и смех раздражали, терзая слух и взбалтывая в подсознании мутную горечь. Третий этаж, а кажется, они орут тебе прямо в уши. Мерзкие, чумазые спиногрызы.
Она подняла шпингалет и дернула раму на себя. На мгновение ее потянуло глотнуть холодного воздуха, дождя и ветра, а потом... Прямо под окнами — асфальтированная площадка. Розанне хватило бы. Но, почти отдавшись минутному порыву, она понимала, что не прыгнет. Нет у нее такого права — кинуть на произвол судьбы многочисленных питомцев. Оставить их умирать от голода и жажды в запертой квартире. Не ради них самих, до смерти надоевших, а ради Мышки, Бони, Рыжика — самых первых, которых она любила. Ради их памяти.
С тревожным недоумением Розанна осознала, что не хочет больше ни любви, ни ласки, ни душевного тепла, а только покоя. Чтобы никто не крутился под ногами, не мяукал, не вонял, не кричал во дворе.
Наверное, лучше было уйти с птичьего рынка с пустыми руками. Тогда Мышку спас бы кто-нибудь другой. А если бы и не спас... что ж, ее все равно уже нет на свете. Кошачий век не долог. Зато Розанна сейчас наслаждалась бы тишиной и свободой.
На этот раз она не теряла сознания, только на пару секунд впала в ступор. Плеснул в глаза желтый ядовитый свет, и бешеный ветер, прилетевший не из окна, а как будто из стены, хлестнул плетью, взъерошив ее короткие седые волосы. Точно из иного мира донесшийся звук — взвизгнули колеса, и наступила тишина. Розанна стояла у окна и, широко распахнув глаза, прислушивалась. Не топотали по полу мягкие лапки, не падали зонтики, тапочки, чашки, коробки, цветы с полок, не двигались лотки и стулья, не ворочалась одежда в шкафу. В этом чудилось что-то странное и непривычное... в пахнущем пылью воздухе, в гнетущем безмолвии вещей. Хотя чего уж тут странного. Розанна была одна.
Розанне восемьдесят лет, а может, и больше. Десятилетие промелькнуло, как вздох, как один единственный удар ослабевшего сердца. И как ее теперь зовут — совершенно не важно, потому что пришла пора отдавать свое имя небесам, а тело — земле.
Она одинока, будто маяк в океане, но океан вокруг нее — живой и шумный, кипит и вздымается волнами, радуется, танцует, поет. Когда-то чужое счастье вызывало у Розанны зависть, потом — боль, а затем — легкую грусть. Сейчас она принимает его спокойно, как весну или зиму, как снег или дождь за окном, как буйство красных гиацинтов на клумбе.
В палисаднике у ее дома круглый год цветут живые цветы. В холодное время года — вереск и маргаритки. Летом — пряное, медовое разнотравье и разноцветие, симфония красок и запахов, отрада для глаз. Розанна больна и ходит с трудом, но в теплые дни любит выбираться на солнышко. Она сидит на лавочке у альпийской горки, жмурясь на золотой свет, слушает и дышит, вспоминает и думает.
Как причудливо судьба тасует карты. Кто-то встречает осень в окружении внуков, а то и правнуков, а ей — хоть бы питомца завести, согреть дом. И того не может — сильнейшая аллергия.
Краем глаза она заметила движение под скамейкой, и, распушив хвост, оттуда вынырнула дымчатая кошка. Соседская, должно быть. Серая, как мышь. «Только черта помянешь — и вот он», - усмехнулась Розанна, ожидая, что мурлыка уйдет. Обычно животные ее сторонились, впрочем, как и люди. Но кошка приблизилась и потерлась о ее ноги.
- Кыш, - слабо шикнула Розанна, чувствуя, как горло сжимает знакомое удушье.
Громкое мурчание было ей ответом. Не в силах отогнать животное, она задыхалась, хватая ртом исчезающий воздух.
«Ну, и пусть, - мелькнула покорная мысль. - Уж лучше так... не в доме, холодном, как могила, а на солнышке и с кошкой... и можно представить, что она моя... вышла встречать хозяйку. Ласкается. Любит. Хоть кто-то меня любит».
Любовь и смерть, взявшись за руки, закружились в отчаянном вальсе, мелькая пестрыми юбками, застлавшими июльское небо, и поднимая каблуками душную пыль.
И сквозь их мельтешение прорезался голос. Он звучал как будто у Розанны внутри и в то же время — снаружи, нигде и везде.
- Чего же ты хочешь, женщина? Все твои желания исполнились, а ты все равно не рада?
Внешний свет померк, и, словно задутые ветром свечи, угасли гиацинты. Как осенние листья, Розанне в лицо полетели картины. Она видела себя бездомной девочкой на улицах Бомбея, и некрасивым подростком, рыдающим перед зеркалом, домохозяйкой и матерью, и легкомысленной парижанкой, учительницей, одинокой старушкой... И все это была — она, ее мечты, ее выбор.
- Ничего не хочу, Господи, - прошептала Розанна, - только забери меня к себе.
- Так иди.
Тьма не рассеялась, но в стиснутое судорогой горло вдруг хлынул живительный воздух, делая тело молодым и гибким, а мысли хмельными, как аромат цветов. Теплая ладошка сына скользнула ей в руку, и Мышка вскочила к Розанне на колени, окутав ее пушистым хвостом, и адский поезд остановил свой бег.
© Copyright: Джон Маверик, 2018