"Времена не выбирают, в них живут и умирают" (А.Кушнер) Но судьба, хотя она свыше чем-то и предопределена, зависит ещё от многих причин: в ней неразрывно сплетаются время, обстоятельства и личность. Историю можно познавать не только через деяния великих людей. Об этом и книга – о познании времени через судьбу обычного человека. «Блажен, кто посетил сей мир...» – Ф. Тютчев. А ведь я действительно «посетил сей мир в его минуты роковые»: от 1937-го – через девяностые…
Автор
ТИРАСПОЛЬ
В этом городе я родился. Но практически ничего о нём не знаю. Отрывочные фрагменты, всплывающие будто бы ниоткуда.
Родители моей мамы были простыми тружениками. Проживали они в Тирасполе где-то на улице Розы Люксембург. У них был дом, небольшой участок, выходивший одним своим концом к какому-то водоёму. Мой дед Григорий Лизогубов был каменщиком.
«Вэлыка птыця – горобець».
Так дед мой говорил.
Дед Лизогубов был мудрец.
И я его любил.
Григорий каменщиком был,
И ставил он дома.
Я деда своего любил,
Сходил по нём с ума.
Он пил дешёвое вино,
Любил мой дед пожить.
И этим он меня давно
Сумел приворожить.
Его жена – Мария Лизогубова, была красива крестьянской казачьей красотой: крепка телом, изящно горбоноса и женственна. Моя мама взяла у неё неуловимо многое и привнесла нечто аристократическое. У Лизогубовых был ещё сын Павел. Всю войну он прослужил артиллеристом при орудии сорок пятого калибра, в народе – сорокопятка, дошёл до Берлина, но с войны вернулся неуравновешенным. Лишь через много времени, увидев во дворе ростовского музея сорокопятку, я понял: маленькая пушчёнка со щитком защиты толщиной 5 мм и всегда на прямой наводке – такое выдержит не каждый. А Павел выдержал.
Был у Лизогубовых конь, на которого меня сажали по приезде и катали по двору. Сколько помню, во дворе у них буртом лежала лущёная кукуруза. В общем, хозяйство было в поряде.
Вот и все мои воспоминания о Тирасполе. Сейчас, когда речь заходит о Приднестровье, я горжусь, что моя Родина сопротивляется
КИШИНЁВ
Это город моего детства. Жили мы там до войны и сразу после его освобождения.
О довоенной жизни, естественно, не помню ничего, поскольку в сорок первом году мне было всего 4 года. Именно в эти годы формируется организм у человека. Вот и я всю последующую жизнь легко переношу жару и плохо – холод. Я южанин. Молдавия – страна винограда, абрикосов, груш, слив, яблок. Фрукты в вазе у нас стояли на столе всегда, а в обед – бутылёк с вином, и выпить полстакана или стакан для аппетита никогда не считалось грехом.
Жили мы и до войны и после в одном и том же месте –ул. Котовского, 16. Память сохранила название улиц. Наш дом примыкал к консерватории, на углу улиц Котовского и Щусева. Да и нашим можно было его назвать чисто условно: ранее он принадлежал зажиточному молдаванину, а выделен нам управлением погранвойск.
Дом был добротный – каменный, с большим фруктовым садом, с роскошным парадным входом и металлическими воротами, с тремя большими комнатами и небольшой прихожей. Отопление – печное. Печь кафельная. Во дворе хороший капитальный погреб и небольшая саманная кухонька.
29 марта 1934 г. в Кишинёве произошло землетрясение силой в 9 балов. Отец, как всегда, был на границе, а мама с дочкой спали во дворе, поскольку разрушения были огромными. Увиденное потрясло маму и она начала попивать для храбрости. Тогда муж отвёз семью в Серпухов – под надзор своих родителей. Со временем всё сгладилось и они опять вернулись домой.
В связи с географическим положением, война накрыла Молдавию сразу. Отец был всё время на границе, а нам – матери со мной и старшей сестрой Мартой – удалось эвакуироваться последним поездом. Мы перебрались в Серпухов Московской области к родственникам моего отца. Как и сколько мы там пробыли, я не знаю, только при наступлении немцев на Москву и Тулу мы большим кагалом эвакуировались на Урал. А кагал – это мой дед Троицкий Дмитрий Николаевич, моя бабушка Троицкая Мария Васильевна, жена Леонида брата отца-Троицкая Лизавета Петровна с дочерью Галей и наша семья.
Перебрались мы сначала в Челябинск потом в Нязепетровск, а затем в Троицк. Как это организовывалось и кем – не имею понятия. Об отце не было никаких сведений и поэтому не было ни пайков, ни денег. Работы тоже – никакой. Были какие-то карточки на хлеб. А остальное – наше дело. Я не помню, чтобы нам кто-то помогал, как это трактуется в некоторой патриотической советской литературе, только мы ходили на жд вокзал и собирали шкурку от картошки, которую чистили железнодорожники. Моей матери и Лине было где-то около 30, а бабушке с дедушкой – в районе 50-60.
Из тех лет я вынес воспоминание о вкуснейшем блюде – тюре. Это кусочки чёрного хлеба, нарезанный и посоленный лук, залитые водой и при счастливой случайности заправленные ложечкой подсолнечного масла. В наши дни я решил опробовать, оказалось – не то.
Мы с сестрой «ловили рыбу». Тщательно собирали хлебные крошки со стола в маленький заварной чайник, несли его на речку и ставили на не глубокое место. Махонькая рыбёшка заплывала в чайник, а выплыть оттуда уже не могла. С какой радостью несли мы домой наш «улов».
Единственным реальным тружеником была моя мама. Она устроилась продавщицей в пивном ларьке. Там-то она, я думаю, и простудила себе поясницу, почки. Так безрадостно продолжалась наша жизнь, пока не нашёлся отец. Я не знаю, кто кого нашёл: мы его, или он нас. Но потом были…
ЕРЕВАН и БАКУ
Ереван запомнился только тем, что мы жили на улице Шаумяна. А вот Баку – Девичьей башней и купанием в порту. Девичья башня – кирпичной кладки, но вместо цемента – яйца. А вот с купанием в порту сложнее. Мы с пацанами бегали и купались в порту тайком. А возвратившись, были в нефти с ног до головы. Во дворе стояла бочка с водой. Один из нас погружался в бочку с головой, а другой выплёскивал всплывавшую на поверхность нефть. Не помню, помогало это или нет, но так было.
После освобождения Кишинёва в августе мы возвратились на Котовского, 16. Дом хранил следы войны: сад перерыт окопами, у стены на боку лежала изуродованная немецкая легковая машина, саманная кухонька была разрушена. В самом доме угадывалось существование казармы.
С течением времени всё это засыпалось, зачищалось, замывалось, т.е. принимало жилой вид. Оживал и сам город. В Пушкинском парке, примыкавшем к центральной улице – ул. Ленина – построили первый дощатый кинотеатр «РОДИНА». Снабжение ещё долго осуществлялось по карточкам. Но постепенно сахарин заменялся сахаром и в выходные дни мы ходили на ул. Ленина поесть мороженого и попить газировки на сахаре. Для нас с продуктами было проще: отцу полагался паёк, что в это время было немаловажно.
Молдаване – весёлый народ. Пить и петь – это естественный ход их жизни. Была у нас домработница – Мариора. Радио – круглая чёрная тарелка в доме, не выключалось. Мариора пела везде и из любого положения. На кухне – поёт. Натирает полы – поёт. Вся в движении и в образе. Возможно, и я унаследовал от молдаван неистребимое влечение к музыке.
Накладывала отпечаток на наше безмятежное существование и консерватория – высокое, не помню – двух- или трёхэтажное здание, нависавшее над нашим скромным одноэтажным жилищем. С высоты своего превосходства, с самого утра над нами витало многогамье обучаемых: а–а–а–а–а–а–а–а, в прямой и обратной последовательности. От него некуда было деться и с этим нам предстояло жить пять лет.
Я, конечно, протестовал. У самого выхода из нашего двора от консерватории нас отделяла саманная стена, за которой были общественные туалеты. Саман – это характерный для юга строительный материал для неответственных сооружений. Это глина,перемешапнная с соломой и высушенная на солнце в виде кирпича. Он непрочен и со временем может даже рассыпаться. Вот такая была стена. Сверху на саман положены небольшие пластины черепицы. Ну кому могло прийти в голову забираться на неё. А я забрался. Забрался и, сидя на ней, кричал:
«Консерватория дурная».
Не выдержала стена: черепица соскользнула, саман осыпался, и я с высоты полутора метров шлепнулся на ранее упавшую туда черепицу, ощетинившуюся острыми концами. Один из них пробил мне дырку в ягодице. Я сунул в неё палец и заплакал: мама надела мне новые рейтузы, а за дырку в них теперь она будет меня ругать.
Боли я не чувствовал. К тому времени к нам в дом подселили ещё одну семью. Муж – интендант, а жена – санитарка, прошедшая всю войну. Когда меня достали, она оценила всю сложность ситуации: глубокая рана, грязь, туда занесённая. Фронтовичка скомандовала, меня положили и жёстко зафиксировали. И тогда она взяла пузырёк йода и вылила его в рану под завязку. Я выл.
Когда я немного затих, меня отвезли к хирургу: рану надо было зашить. А я уже был знаком с причиняющими мне боль и ни в какую не давался врачам. Как меня уговаривала мама! Я сопротивлялся отчаянно. Но мама – самый близкий человек, знает, что любит её ребёнок. Она обещала мне сахар. Я ещё упирался. Но когда она мне предложила купить деревянный игрушечный автомат с трещоткой, я сдался. А всего-то наложили скобки.
Но от близости консерватории были и положительные моменты: я приобщился к оперному искусству. Студенты сдавали экзамены в небольшом здании, окна которого на первом этаже выходили к нам в сад. На время экзаменов мы припадали к ним. Там я впервые услышал: «О, дайте, дайте мне свободу!» и много других популярных арий. Нет худа без добра.
1 сентября 1944 г. я пошёл в школу в первый класс. Странно, но я помню – Армянская улица, школа 15. Единственная школа, в которой я проучился непрерывно самое длительное время – целых пять лет, с первого по пятый. «И носило меня, как осенний листок»: Владивосток – 2 года, а Москва, Мукачево, Серпухов, Рига – по году и меньше в каждом городе.
Поскольку наши перемещения зависели от работы отца, пришло время поговорить об этом подробнее. Мой отец работал в погранвойсках, которые тогда находились в ведении НКВД (народного комиссариата внутренних дел). Насколько я знаю, он занимался контрразведкой. До этого он там же был комсоргом чего-то.
Сергей Дмитриевич Троицкий 1904 г. рождения имел по тем временам «приличное» образование – 4 класса церковно-приходской школы. Не удивляйтесь, для того времени это действительно было много. В Кишинёве он обслуживал так называемое «окно». Через это окно переправляли наших и принимали переходящих с сопредельной стороны. В основном работа велась с румынской разведкой –«Сигуранцей». Как впоследствии говорил мне отец, она была перевербована и работала на нас, а когда один из румынских офицеров-патриотов попытался разоблачить это, перевербованные агенты оболгали его и даже устранили.
До войны отец возглавлял миссию в Белостоке. В её задачи входило перемещение немцев, живущих в Союзе – в Германию, а русских, проживавших в Германии – в Союз. Но был приказ: всех выпускать, никого не впускать. Устраивались приёмы для военной администрации. Немецкие генералы, сопровождаемые денщиками, нажирались и напивались до такой степени, что денщикам приходилось вытаскивать их из-под столов.
Об одном случае в этой его практике он рассказал мне особо. На одном из приёмов немец с той стороны сообщил, что он хочет оказать услугу Красной армии. Не за деньги. Он просил, чтобы наши органы отметили это у себя, а когда мы победим, чтобы это ему зачлось. Он готов передать нам чертежи нового прицельного устройства для бомбометаний. Ну и что делать? Провокация? Возможно. И это неминуемое наказание. А если не провокация? А потом, если отец откажется и это станет известно органам? Наказание тоже неизбежно. Согласовывать не с кем и некогда. Отец рискнул. Во дворе стоял деревянный туалет общего пользования. Визитёр оставил там документацию, а отец не сразу, но забрал её. Всё получилось.
Принимая перебежчиков с румынской стороны, а среди них бывали и немцы, под его руководством осуществлялись допросы, составлялись протоколы и отправлялись доклады в штаб приграничного киевского военного округа. В Киеве о его работе отзывались так: «Троицкий работает хорошо, но ему постоянно мерещится война». Отец пережил 37-й год. В то время он возглавлял ещё и иностранный отдел, руководителями которых, как правило, были евреи. Коллеги рассказывали отцу, что в руководстве звучали такие нотки: почему жид Троицкий ещё на свободе. А когда отвечали: да нет, он русский, следовало указание – тщательно проверить.
Его пытались встроить в репрессивную машину и для этого послали в следственный отдел по расследованию деятельности секретаря компартии Молдавии – Димо. Отец познакомился с делом, но когда он заявил, что Димо на себя наговаривает, его убрали оттуда как неперспективного.
Один товарищ отца избежал расстрела. Следователь, его допрашивающий, был наглым и грубым. Подследственный на его обвинения заявил:
– Я Сталину напишу.
На что следователь неосторожно брякнул:
– Пиши. Здесь я тебе Сталин.
Подследственный сумел это передать на волю. Его выпустили, а следователя посадили.
Отец любил свою работу и гордился ею. Вспоминая первые дни войны, он говорил, что, благодаря обстрелянности, погранцы первые недели буквально издевались над немцами. В днестровских плавнях не было дорог, которыми могла воспользоваться немецкая техника. Заставы пропускали некоторое количество немцев, отсекали их от основных частей и уничтожали. По словам отца, за передачу пограничников военные структуры конкурировали.
После завершения Ясско – Кишинёвской операции для налаживания оперативной работы был направлен человек, обладавший конкретными знаниями и опытом – мой отец. Кстати, после возвращения в Кишинёв стало известно, что, по приходе, немцы искали отца как предполагаемого организатора подполья, или его семью.
На новом месте начальника отдела в чине майора ему полагались персональный «Виллис» – аналог нашего «газика»,и персональный шофёр. Таким был Костя Белянский – житель Краснодарского края. Рыжеватый, хитроватый, энергичный кубанец, весьма предприимчивый и не лишённый корыстных побуждений. После разгрома румыно-немецких войск, поля Румынии представляли собой кладбище техники. Бродить по этому скопищу считалось небезопасным, но разжиться было можно. Деньги в Румынии после её освобождения оставались прежние – леи, и, побродив по местам боевой славы, Белянский набил свой кошелёк. А когда он повёз отца в командировку в Румынию и предложил ему поучаствовать в реализации "нажитого" капитала, отец запретил даже думать об этом. За всю жизнь он не взял ни рубля выше положенной ему зарплаты. Это была дань тому времени. Но Костя не остановился. Присмотрев исправный немецкий автомобиль, он вывез его на территорию Молдавии в поле – для последующего вывоза, и завалил соломой под обычный деревенский стог. Но и этот номер у него не прошёл. Ему пришлось бежать от справедливой кары за мародёрство. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.
Семьи пограничников в городе дружили между собой. Это поощрялось. Одной из таких семей были Ронисы. Они жили недалеко от нас – на Котовского, 9, и наши семьи тесно общались. Я дружил с их дочерью Жанной, а её брат Виля был много старше и для дружбы не годился. Вот про Ронисов много позднее отец рассказывал следующее. В органах решили у своих служащих взять отпечатки пальцев. Открыто это делать было неприлично. Всё происходило так: Ронисы приглашали коллег в гости, накрывали на стол, и после принятия угощения жена ставила на подносы стаканы и несла их на кухню, где ожидающий её сотрудник снимал отпечатки пальцев со всех бокалов. Вот такие были деликатные будни органов.
Война уходила на запад, а жизнь медленно, но уверенно становилась на мирные рельсы. Всё чаще в Кишинёве гремели салюты. Орудия устанавливались у Арки Победы на ул. Ленина. После каждого салюта мы, пацаны, бегали туда и собирали пыжи от ракетных зарядов. Ленинградцы наводнили Молдавию: они приезжали «на орехи» – отъедаться после блокады.
Взращивались элементы государственности. Откуда-то привезли статую молдавского господаря Штефана чел Маре, правившего молдавским княжеством более 40 лет в 15 веке и отстоявшего от турок его независимость – мужчина в полный рост опирается на меч правой рукой, а в высоко поднятой левой держит крест. Статую некоторое время держали во дворе управления погранвойск – на железнодорожной платформе. Статуя была велика, тонкостенна и пуста внутри. Однажды я пришёл на работу к отцу. Мне очень захотелось писать, а так как другого подходящего места не было, я забрался внутрь и справил там свою нужду. Так что, мы с господарем «побратимы». Существует ещё одна легенда среди кишинёвских остряков: когда мимо господаря проходит девушка, он машет крестом.
За продуктами, выдаваемыми по карточкам, нужно было становится в очередь с вечера, выстаивать ночь, так как не всем и не всегда хватало. Единственное, чего в Кишинёве было вволю, это вина и фруктов. Вина были разные. В то время я не был специалистом в виноделии, поэтому мне запомнились из детства только некоторые названия, часто бывшие на слуху: алиготе, фетяска, пино. Когда мой дед Григорий Лизогубов и его сын Павка приезжали к нам в гости, отец, желая их ублажить, покупал самое лучшее вино в погребках, которых в городе было множество. Дед говорил:
– Серёжа, это вино не для меня, мне бы «прямика».
Прямик – самое низкосортное вино, и стоило – копейки. Его называли ещё – чернила. Это было пойло густого тёмнофиолетового цвета с большим количеством осадка.
У нас в погребе тоже стояла столитровая бочка с вином. Но это было приличное вино – хорошего сорта и достаточной выдержки. Когда приезжали гости, мать давала мне баллон:
- Борька, сбегай, нацеди.
Я шёл и цедил. А выглядело это так – опускался в бочку резиновый медицинский шланг, подсасывалось вино, а шланг опускался в баллон. По наполнении, шланг из бочки вынимался и укладывался на неё сверху. Конечно, когда засасывалось вино, бывало, ненароком (а иногдаи не ненароком), проскакивал глоток или два. А рядом стоял маленький бочонок с маринованными баклажанами – фаршированными морковкой, укропом, луком и перевязанными сельдереем. Так я мужал.
До Кишинёва мы жили в Киеве. Я там, правда, пребывал в младенческом возрасте, а у родителей уже была дочь – моя сестра Марта. Отец играл в футбол за команду своего ведомства, которая впоследствии называлась «Динамо». Он играл вратарём, потому что был «прыгуч». Когда родители переехали в Молдавию, он стал рекордсменом республики по прыжкам в высоту. Его рекорд составлял в то время – 1 м 40 см. Сейчас такую высоту берут школьники на уроках физкультуры. А тогда... Люди пили, а отец прыгал. Вот в чём дело. Но однажды отца сильно травмировали, мама настояла, чтобы он бросил это гиблое дело: дочери нужен исправный родитель.
Моя мама в Киеве пела в оперном театре вместе со своей подругой – Галиной Шолиной, которая впоследствии стала лауреатом Государственной премии. У матери был хороший голос. И у отца – тоже. Они часто пели дуэтом:
– Эй, Одарка, годе, буде,
Перестань уже кричать.
– Ни, нехай почують люди,
Ни, не буду я мовчать.
Дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем». Иногда они пели нечто такое: «С одесского кичмана бежали два уркана», и при этом загадочно смеялись. Мама и меня хотела приобщить к искусству и наняла учительницу, у нас было пианино «Мюльбах». Его приволок отец из Белостока. Но когда его доставили, оказалось, что у него треснула металлическая рама. Рвения к занятиям я не проявлял. Папаня спросил – нравится ли мне это унылое дело, и когда я ответил, что нисколько, волевым приёмом он прервал затянувшуюся волынку. Больше в моей жизни никто и никогда меня ничему не учил.
В Кишинёве я подцепил малярию. Подлый комар. Все вокруг здоровы, а меня треплет мерзкая хворь. Моя малярия была классической: три дня проходят нормально: я хожу, гуляю, играю. Но на следующий день появлялась любезная. Меня заранее укладывали в кровать, укутывали кучей тёплых одеял и ровно в 2 часа появлялись озноб и лихорадка. Через некоторое время всё проходило, и так до следующего сеанса. Меня так колотило, что бабушка – мать отца – ходила в церковь ставить свечку «во здравие». Я пил хину, акрихин, лицом был жёлт и обессилен до такой степени, что иногда непроизвольно терял сознание. Только когда мы переехали во Владивосток, хворь исчезла из моей жизни навсегда. Всё по медицине: для излечения необходимо изменение климата.
В перерывах между приступами я, бывало, элементарно простуживался. Однажды, когда я лежал с простудой в постели, отец, желая развлечь меня, привёз с охоты цаплю и поставил её рядом с моей кроватью. Она одиноко и молчаливо стояла на одной ноге, ничем не проявляя себя – ничего не ела, не пила. Когда я подздоровел, мы с отцом взяли цаплю и поехали на ближайшее болото на служебном виллисе. Как забеспокоилась она, когда мы стали подъезжать. Забилась, заметалась. А когда мы выпустили её, подбросив вверх, взмыла и, вольно махая крыльями, растворилась в небе.
Кишинёв стоял на притоке Днестра – реке Бык. Правда, местный житель рекой назвать её не рисковал. На очень небольшой период – во время дождей или таяния, Бык превращался в бурлящую пучину. Большую же часть времени он пересыхал, образуя череду вонючих луж. Зимы в Молдавии практически нет. Если и выпадал снег, то это на день-два. Климат здесь мягкий. Лично я в Париже не бывал, а вот климатологи говорят, что он очень близок к французскому. Оттого и молдавские вина отличаются тонкими изысканным вкусом.
Друзья, вы, конечно, не бывали на кишинёвских рынках того времени. Это было эффектное зрелище – сплошные возы с бочками. Ты мог пройти по рынку и «напробоваться» так, что и домой дойти сложно. Кроме этого там было, конечно, и всё остальное. Многие по литературе знают, что такое одесский "Привоз". Так и кишинёвский был в том же роде. На рынок мама всегда брала меня с собой. Хотя она родилась и выросла в Молдавии, но языка не знала: в Тирасполе была многочисленна русская диаспора. А я в школе учил молдавский и, вероятно, делал успехи, так что был отличным переводчиком. Мама имела экстравагантный вид: приятно пышнотелая, черноволосая, изящно горбоносая. Подходившие к ней еврейки заговаривали, принимая её за единоверку, на что мать всегда отвечала смехом.
За войну в Молдавии расплодилось всякой живности. Отец с друзьями занимались охотой на зайцев, и довольно успешно. Он привозил по четыре-пять зайцев. И не удивительно: ночная охота была хищнической. Каждый из охотников поочерёдно садился на переднее сидение с охотничьим ружьём, у машины откидывалось переднее стекло, включался свет и машина мчалась по дороге. Выбегая на дорогу, зайцы попадали в створ включённых фар, и «охотнику» оставалось только стрелять. Причём, если не получалось с первого выстрела, то следовал второй или третий. Но, при таком изобилии живности, существенного урона это не наносило. Отец разделывал зайцев, а мать готовила.
Как готовить зайчатину? Зайчатина – мясо жёсткое и «пахучее», поэтому её нужно сначала вымочить. После того, как мясо доходило до кондиции, мама густо засыпала его в кастрюле петрушкой и тушила до тех пор, пока мясо не мягчало. Это круто усвоил отец, и я помню, что в Серпухове, уже будучи вдовцом, он широко это проповедовал, чем снискал себе славу признанного кулинара.
Кишинёв жил со страной одной жизнью, а в СССР, в августе 1946 г., начался великий голод, который продолжился до 1948 г. В Молдавии он тоже принял широкий размах. Доходило до людоедства. Поскольку отцу полагался паёк, у нас с продуктами было сравнительно терпимо. Вот в то время я усвоил, что мамалыга с салом – царская еда.
Летом 1949 г. отца перевели во Владивосток, и мы отправились из милой нашим сердцам Молдавии. Прощай, Кишинеу:
Диминяца, диминяца.
Ербурь, фрунзе, флоричеле.
Мы ещё два раза приезжали сюда вотпуск из Владивостока. И каждый раз, пересекая границу Украины и Молдавии, я радовался, что кукуруза в Молдове была пышнее и орех ветвистее. Короче, здесь было лучше. Прощай, Молдавия.
Закрепить в авторских анонсах
Закрепить в шапке сайта
Рейтинг работы: 0
Количество рецензий: 0
Количество сообщений: 0
Количество просмотров: 6
© 29.08.2018 парамоша
Свидетельство о публикации: izba-2018-2349937
Метки: тирасполь кишинёв,
Рубрика произведения: Проза -> Мемуары
««
«
8
9
10
11
12
13
14
15
16
»
»»
© 2007-2018 Chitalnya.ru
Входящий, знай, тебя здесь ждут свобода слова и уют!
«Изба-Читальня» - литературный портал. Отправляя любой текст через специальные формы на сайте, вы соглашаетесь с политикой конфиденциальности данного сайта. Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются действующим законодательством. Перепечатка и копирование произведений возможны только с согласия их автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за содержание произведений закреплена за их авторами на основании правил публикации и российского законодательства. При нарушении правил сайта и официального судебного запроса Администрация сайта предоставит все необходимые данные об авторе-нарушителе.
О нас Контакты Реклама
Рейтинг@Mail.ru
"Времена не выбирают, в них живут и умирают" (А.Кушнер) Но судьба, хотя она свыше чем-то и предопределена, зависит ещё от многих причин: в ней неразрывно сплетаются время, обстоятельства и личность. Историю можно познавать не только через деяния великих людей. Об этом и книга – о познании времени через судьбу обычного человека. «Блажен, кто посетил сей мир...» – Ф. Тютчев. А ведь я действительно «посетил сей мир в его минуты роковые»: от 1937-го – через девяностые…
Автор
ТИРАСПОЛЬ
В этом городе я родился. Но практически ничего о нём не знаю. Отрывочные фрагменты, всплывающие будто бы ниоткуда.
Родители моей мамы были простыми тружениками. Проживали они в Тирасполе где-то на улице Розы Люксембург. У них был дом, небольшой участок, выходивший одним своим концом к какому-то водоёму. Мой дед Григорий Лизогубов был каменщиком.
«Вэлыка птыця – горобець».
Так дед мой говорил.
Дед Лизогубов был мудрец.
И я его любил.
Григорий каменщиком был,
И ставил он дома.
Я деда своего любил,
Сходил по нём с ума.
Он пил дешёвое вино,
Любил мой дед пожить.
И этим он меня давно
Сумел приворожить.
Его жена – Мария Лизогубова, была красива крестьянской казачьей красотой: крепка телом, изящно горбоноса и женственна. Моя мама взяла у неё неуловимо многое и привнесла нечто аристократическое. У Лизогубовых был ещё сын Павел. Всю войну он прослужил артиллеристом при орудии сорок пятого калибра, в народе – сорокопятка, дошёл до Берлина, но с войны вернулся неуравновешенным. Лишь через много времени, увидев во дворе ростовского музея сорокопятку, я понял: маленькая пушчёнка со щитком защиты толщиной 5 мм и всегда на прямой наводке – такое выдержит не каждый. А Павел выдержал.
Был у Лизогубовых конь, на которого меня сажали по приезде и катали по двору. Сколько помню, во дворе у них буртом лежала лущёная кукуруза. В общем, хозяйство было в поряде.
Вот и все мои воспоминания о Тирасполе. Сейчас, когда речь заходит о Приднестровье, я горжусь, что моя Родина сопротивляется.
КИШИНЁВ
Это город моего детства. Жили мы там до войны и сразу после его освобождения.
О довоенной жизни, естественно, не помню ничего, поскольку в сорок первом году мне было всего 4 года. Именно в эти годы формируется организм у человека. Вот и я всю последующую жизнь легко переношу жару и плохо – холод. Я южанин. Молдавия – страна винограда, абрикосов, груш, слив, яблок. Фрукты в вазе у нас стояли на столе всегда, а в обед – бутылёк с вином, и выпить полстакана или стакан для аппетита никогда не считалось грехом.
Жили мы и до войны и после в одном и том же месте –ул. Котовского, 16. Память сохранила название улиц. Наш дом примыкал к консерватории, на углу улиц Котовского и Щусева. Да и нашим можно было его назвать чисто условно: ранее он принадлежал зажиточному молдаванину, а выделен нам управлением погранвойск.
Дом был добротный – каменный, с большим фруктовым садом, с роскошным парадным входом и металлическими воротами, с тремя большими комнатами и небольшой прихожей. Отопление – печное. Печь кафельная. Во дворе хороший капитальный погреб и небольшая саманная кухонька.
29 марта 1934 г. в Кишинёве произошло землетрясение силой в 9 балов. Отец, как всегда, был на границе, а мама с дочкой спали во дворе, поскольку разрушения были огромными. Увиденное потрясло маму и она начала попивать для храбрости. Тогда муж отвёз семью в Серпухов – под надзор своих родителей. Со временем всё сгладилось и они опять вернулись домой.
В связи с географическим положением, война накрыла Молдавию сразу. Отец был всё время на границе, а нам – матери со мной и старшей сестрой Мартой – удалось эвакуироваться последним поездом. Мы перебрались в Серпухов Московской области к родственникам моего отца. Как и сколько мы там пробыли, я не знаю, только при наступлении немцев на Москву и Тулу мы большим кагалом эвакуировались на Урал. А кагал – это мой дед Троицкий Дмитрий Николаевич, моя бабушка Троицкая Мария Васильевна, жена Леонида брата отца-Троицкая Лизавета Петровна с дочерью Галей и наша семья.
Перебрались мы сначала в Челябинск потом в Нязепетровск, а затем в Троицк. Как это организовывалось и кем – не имею понятия. Об отце не было никаких сведений и поэтому не было ни пайков, ни денег. Работы тоже – никакой. Были какие-то карточки на хлеб. А остальное – наше дело. Я не помню, чтобы нам кто-то помогал, как это трактуется в некоторой патриотической советской литературе, только мы ходили на жд вокзал и собирали шкурку от картошки, которую чистили железнодорожники. Моей матери и Лине было где-то около 30, а бабушке с дедушкой – в районе 50-60.
Из тех лет я вынес воспоминание о вкуснейшем блюде – тюре. Это кусочки чёрного хлеба, нарезанный и посоленный лук, залитые водой и при счастливой случайности заправленные ложечкой подсолнечного масла. В наши дни я решил опробовать, оказалось – не то.
Мы с сестрой «ловили рыбу». Тщательно собирали хлебные крошки со стола в маленький заварной чайник, несли его на речку и ставили на не глубокое место. Махонькая рыбёшка заплывала в чайник, а выплыть оттуда уже не могла. С какой радостью несли мы домой наш «улов».
Единственным реальным тружеником была моя мама. Она устроилась продавщицей в пивном ларьке. Там-то она, я думаю, и простудила себе поясницу, почки. Так безрадостно продолжалась наша жизнь, пока не нашёлся отец. Я не знаю, кто кого нашёл: мы его, или он нас. Но потом были…
ЕРЕВАН и БАКУ
Ереван запомнился только тем, что мы жили на улице Шаумяна. А вот Баку – Девичьей башней и купанием в порту. Девичья башня – кирпичной кладки, но вместо цемента – яйца. А вот с купанием в порту сложнее. Мы с пацанами бегали и купались в порту тайком. А возвратившись, были в нефти с ног до головы. Во дворе стояла бочка с водой. Один из нас погружался в бочку с головой, а другой выплёскивал всплывавшую на поверхность нефть. Не помню, помогало это или нет, но так было.
После освобождения Кишинёва в августе мы возвратились на Котовского, 16. Дом хранил следы войны: сад перерыт окопами, у стены на боку лежала изуродованная немецкая легковая машина, саманная кухонька была разрушена. В самом доме угадывалось существование казармы.
С течением времени всё это засыпалось, зачищалось, замывалось, т.е. принимало жилой вид. Оживал и сам город. В Пушкинском парке, примыкавшем к центральной улице – ул. Ленина – построили первый дощатый кинотеатр «РОДИНА». Снабжение ещё долго осуществлялось по карточкам. Но постепенно сахарин заменялся сахаром и в выходные дни мы ходили на ул. Ленина поесть мороженого и попить газировки на сахаре. Для нас с продуктами было проще: отцу полагался паёк, что в это время было немаловажно.
Молдаване – весёлый народ. Пить и петь – это естественный ход их жизни. Была у нас домработница – Мариора. Радио – круглая чёрная тарелка в доме, не выключалось. Мариора пела везде и из любого положения. На кухне – поёт. Натирает полы – поёт. Вся в движении и в образе. Возможно, и я унаследовал от молдаван неистребимое влечение к музыке.
Накладывала отпечаток на наше безмятежное существование и консерватория – высокое, не помню – двух- или трёхэтажное здание, нависавшее над нашим скромным одноэтажным жилищем. С высоты своего превосходства, с самого утра над нами витало многогамье обучаемых: а–а–а–а–а–а–а–а, в прямой и обратной последовательности. От него некуда было деться и с этим нам предстояло жить пять лет.
Я, конечно, протестовал. У самого выхода из нашего двора от консерватории нас отделяла саманная стена, за которой были общественные туалеты. Саман – это характерный для юга строительный материал для неответственных сооружений. Это глина,перемешапнная с соломой и высушенная на солнце в виде кирпича. Он непрочен и со временем может даже рассыпаться. Вот такая была стена. Сверху на саман положены небольшие пластины черепицы. Ну кому могло прийти в голову забираться на неё. А я забрался. Забрался и, сидя на ней, кричал:
«Консерватория дурная».
Не выдержала стена: черепица соскользнула, саман осыпался, и я с высоты полутора метров шлепнулся на ранее упавшую туда черепицу, ощетинившуюся острыми концами. Один из них пробил мне дырку в ягодице. Я сунул в неё палец и заплакал: мама надела мне новые рейтузы, а за дырку в них теперь она будет меня ругать.
Боли я не чувствовал. К тому времени к нам в дом подселили ещё одну семью. Муж – интендант, а жена – санитарка, прошедшая всю войну. Когда меня достали, она оценила всю сложность ситуации: глубокая рана, грязь, туда занесённая. Фронтовичка скомандовала, меня положили и жёстко зафиксировали. И тогда она взяла пузырёк йода и вылила его в рану под завязку. Я выл.
Когда я немного затих, меня отвезли к хирургу: рану надо было зашить. А я уже был знаком с причиняющими мне боль и ни в какую не давался врачам. Как меня уговаривала мама! Я сопротивлялся отчаянно. Но мама – самый близкий человек, знает, что любит её ребёнок. Она обещала мне сахар. Я ещё упирался. Но когда она мне предложила купить деревянный игрушечный автомат с трещоткой, я сдался. А всего-то наложили скобки.
Но от близости консерватории были и положительные моменты: я приобщился к оперному искусству. Студенты сдавали экзамены в небольшом здании, окна которого на первом этаже выходили к нам в сад. На время экзаменов мы припадали к ним. Там я впервые услышал: «О, дайте, дайте мне свободу!» и много других популярных арий. Нет худа без добра.
1 сентября 1944 г. я пошёл в школу в первый класс. Странно, но я помню – Армянская улица, школа 15. Единственная школа, в которой я проучился непрерывно самое длительное время – целых пять лет, с первого по пятый. «И носило меня, как осенний листок»: Владивосток – 2 года, а Москва, Мукачево, Серпухов, Рига – по году и меньше в каждом городе.
Поскольку наши перемещения зависели от работы отца, пришло время поговорить об этом подробнее. Мой отец работал в погранвойсках, которые тогда находились в ведении НКВД (народного комиссариата внутренних дел). Насколько я знаю, он занимался контрразведкой. До этого он там же был комсоргом чего-то.
Сергей Дмитриевич Троицкий 1904 г. рождения имел по тем временам «приличное» образование – 4 класса церковно-приходской школы. Не удивляйтесь, для того времени это действительно было много. В Кишинёве он обслуживал так называемое «окно». Через это окно переправляли наших и принимали переходящих с сопредельной стороны. В основном работа велась с румынской разведкой –«Сигуранцей». Как впоследствии говорил мне отец, она была перевербована и работала на нас, а когда один из румынских офицеров-патриотов попытался разоблачить это, перевербованные агенты оболгали его и даже устранили.
До войны отец возглавлял миссию в Белостоке. В её задачи входило перемещение немцев, живущих в Союзе – в Германию, а русских, проживавших в Германии – в Союз. Но был приказ: всех выпускать, никого не впускать. Устраивались приёмы для военной администрации. Немецкие генералы, сопровождаемые денщиками, нажирались и напивались до такой степени, что денщикам приходилось вытаскивать их из-под столов.
Об одном случае в этой его практике он рассказал мне особо. На одном из приёмов немец с той стороны сообщил, что он хочет оказать услугу Красной армии. Не за деньги. Он просил, чтобы наши органы отметили это у себя, а когда мы победим, чтобы это ему зачлось. Он готов передать нам чертежи нового прицельного устройства для бомбометаний. Ну и что делать? Провокация? Возможно. И это неминуемое наказание. А если не провокация? А потом, если отец откажется и это станет известно органам? Наказание тоже неизбежно. Согласовывать не с кем и некогда. Отец рискнул. Во дворе стоял деревянный туалет общего пользования. Визитёр оставил там документацию, а отец не сразу, но забрал её. Всё получилось.
Принимая перебежчиков с румынской стороны, а среди них бывали и немцы, под его руководством осуществлялись допросы, составлялись протоколы и отправлялись доклады в штаб приграничного киевского военного округа. В Киеве о его работе отзывались так: «Троицкий работает хорошо, но ему постоянно мерещится война». Отец пережил 37-й год. В то время он возглавлял ещё и иностранный отдел, руководителями которых, как правило, были евреи. Коллеги рассказывали отцу, что в руководстве звучали такие нотки: почему жид Троицкий ещё на свободе. А когда отвечали: да нет, он русский, следовало указание – тщательно проверить.
Его пытались встроить в репрессивную машину и для этого послали в следственный отдел по расследованию деятельности секретаря компартии Молдавии – Димо. Отец познакомился с делом, но когда он заявил, что Димо на себя наговаривает, его убрали оттуда как неперспективного.
Один товарищ отца избежал расстрела. Следователь, его допрашивающий, был наглым и грубым. Подследственный на его обвинения заявил:
– Я Сталину напишу.
На что следователь неосторожно брякнул:
– Пиши. Здесь я тебе Сталин.
Подследственный сумел это передать на волю. Его выпустили, а следователя посадили.
Отец любил свою работу и гордился ею. Вспоминая первые дни войны, он говорил, что, благодаря обстрелянности, погранцы первые недели буквально издевались над немцами. В днестровских плавнях не было дорог, которыми могла воспользоваться немецкая техника. Заставы пропускали некоторое количество немцев, отсекали их от основных частей и уничтожали. По словам отца, за передачу пограничников военные структуры конкурировали.
После завершения Ясско – Кишинёвской операции для налаживания оперативной работы был направлен человек, обладавший конкретными знаниями и опытом – мой отец. Кстати, после возвращения в Кишинёв стало известно, что, по приходе, немцы искали отца как предполагаемого организатора подполья, или его семью.
На новом месте начальника отдела в чине майора ему полагались персональный «Виллис» – аналог нашего «газика»,и персональный шофёр. Таким был Костя Белянский – житель Краснодарского края. Рыжеватый, хитроватый, энергичный кубанец, весьма предприимчивый и не лишённый корыстных побуждений. После разгрома румыно-немецких войск, поля Румынии представляли собой кладбище техники. Бродить по этому скопищу считалось небезопасным, но разжиться было можно. Деньги в Румынии после её освобождения оставались прежние – леи, и, побродив по местам боевой славы, Белянский набил свой кошелёк. А когда он повёз отца в командировку в Румынию и предложил ему поучаствовать в реализации "нажитого" капитала, отец запретил даже думать об этом. За всю жизнь он не взял ни рубля выше положенной ему зарплаты. Это была дань тому времени. Но Костя не остановился. Присмотрев исправный немецкий автомобиль, он вывез его на территорию Молдавии в поле – для последующего вывоза, и завалил соломой под обычный деревенский стог. Но и этот номер у него не прошёл. Ему пришлось бежать от справедливой кары за мародёрство. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.
Семьи пограничников в городе дружили между собой. Это поощрялось. Одной из таких семей были Ронисы. Они жили недалеко от нас – на Котовского, 9, и наши семьи тесно общались. Я дружил с их дочерью Жанной, а её брат Виля был много старше и для дружбы не годился. Вот про Ронисов много позднее отец рассказывал следующее. В органах решили у своих служащих взять отпечатки пальцев. Открыто это делать было неприлично. Всё происходило так: Ронисы приглашали коллег в гости, накрывали на стол, и после принятия угощения жена ставила на подносы стаканы и несла их на кухню, где ожидающий её сотрудник снимал отпечатки пальцев со всех бокалов. Вот такие были деликатные будни органов.
Война уходила на запад, а жизнь медленно, но уверенно становилась на мирные рельсы. Всё чаще в Кишинёве гремели салюты. Орудия устанавливались у Арки Победы на ул. Ленина. После каждого салюта мы, пацаны, бегали туда и собирали пыжи от ракетных зарядов. Ленинградцы наводнили Молдавию: они приезжали «на орехи» – отъедаться после блокады.
Взращивались элементы государственности. Откуда-то привезли статую молдавского господаря Штефана чел Маре, правившего молдавским княжеством более 40 лет в 15 веке и отстоявшего от турок его независимость – мужчина в полный рост опирается на меч правой рукой, а в высоко поднятой левой держит крест. Статую некоторое время держали во дворе управления погранвойск – на железнодорожной платформе. Статуя была велика, тонкостенна и пуста внутри. Однажды я пришёл на работу к отцу. Мне очень захотелось писать, а так как другого подходящего места не было, я забрался внутрь и справил там свою нужду. Так что, мы с господарем «побратимы». Существует ещё одна легенда среди кишинёвских остряков: когда мимо господаря проходит девушка, он машет крестом.
За продуктами, выдаваемыми по карточкам, нужно было становится в очередь с вечера, выстаивать ночь, так как не всем и не всегда хватало. Единственное, чего в Кишинёве было вволю, это вина и фруктов. Вина были разные. В то время я не был специалистом в виноделии, поэтому мне запомнились из детства только некоторые названия, часто бывшие на слуху: алиготе, фетяска, пино. Когда мой дед Григорий Лизогубов и его сын Павка приезжали к нам в гости, отец, желая их ублажить, покупал самое лучшее вино в погребках, которых в городе было множество. Дед говорил:
– Серёжа, это вино не для меня, мне бы «прямика».
Прямик – самое низкосортное вино, и стоило – копейки. Его называли ещё – чернила. Это было пойло густого тёмнофиолетового цвета с большим количеством осадка.
У нас в погребе тоже стояла столитровая бочка с вином. Но это было приличное вино – хорошего сорта и достаточной выдержки. Когда приезжали гости, мать давала мне баллон:
- Борька, сбегай, нацеди.
Я шёл и цедил. А выглядело это так – опускался в бочку резиновый медицинский шланг, подсасывалось вино, а шланг опускался в баллон. По наполнении, шланг из бочки вынимался и укладывался на неё сверху. Конечно, когда засасывалось вино, бывало, ненароком (а иногдаи не ненароком), проскакивал глоток или два. А рядом стоял маленький бочонок с маринованными баклажанами – фаршированными морковкой, укропом, луком и перевязанными сельдереем. Так я мужал.
До Кишинёва мы жили в Киеве. Я там, правда, пребывал в младенческом возрасте, а у родителей уже была дочь – моя сестра Марта. Отец играл в футбол за команду своего ведомства, которая впоследствии называлась «Динамо». Он играл вратарём, потому что был «прыгуч». Когда родители переехали в Молдавию, он стал рекордсменом республики по прыжкам в высоту. Его рекорд составлял в то время – 1 м 40 см. Сейчас такую высоту берут школьники на уроках физкультуры. А тогда... Люди пили, а отец прыгал. Вот в чём дело. Но однажды отца сильно травмировали, мама настояла, чтобы он бросил это гиблое дело: дочери нужен исправный родитель.
Моя мама в Киеве пела в оперном театре вместе со своей подругой – Галиной Шолиной, которая впоследствии стала лауреатом Государственной премии. У матери был хороший голос. И у отца – тоже. Они часто пели дуэтом:
– Эй, Одарка, годе, буде,
Перестань уже кричать.
– Ни, нехай почують люди,
Ни, не буду я мовчать.
Дуэт Одарки и Карася из оперы «Запорожец за Дунаем». Иногда они пели нечто такое: «С одесского кичмана бежали два уркана», и при этом загадочно смеялись. Мама и меня хотела приобщить к искусству и наняла учительницу, у нас было пианино «Мюльбах». Его приволок отец из Белостока. Но когда его доставили, оказалось, что у него треснула металлическая рама. Рвения к занятиям я не проявлял. Папаня спросил – нравится ли мне это унылое дело, и когда я ответил, что нисколько, волевым приёмом он прервал затянувшуюся волынку. Больше в моей жизни никто и никогда меня ничему не учил.
В Кишинёве я подцепил малярию. Подлый комар. Все вокруг здоровы, а меня треплет мерзкая хворь. Моя малярия была классической: три дня проходят нормально: я хожу, гуляю, играю. Но на следующий день появлялась любезная. Меня заранее укладывали в кровать, укутывали кучей тёплых одеял и ровно в 2 часа появлялись озноб и лихорадка. Через некоторое время всё проходило, и так до следующего сеанса. Меня так колотило, что бабушка – мать отца – ходила в церковь ставить свечку «во здравие». Я пил хину, акрихин, лицом был жёлт и обессилен до такой степени, что иногда непроизвольно терял сознание. Только когда мы переехали во Владивосток, хворь исчезла из моей жизни навсегда. Всё по медицине: для излечения необходимо изменение климата.
В перерывах между приступами я, бывало, элементарно простуживался. Однажды, когда я лежал с простудой в постели, отец, желая развлечь меня, привёз с охоты цаплю и поставил её рядом с моей кроватью. Она одиноко и молчаливо стояла на одной ноге, ничем не проявляя себя – ничего не ела, не пила. Когда я подздоровел, мы с отцом взяли цаплю и поехали на ближайшее болото на служебном виллисе. Как забеспокоилась она, когда мы стали подъезжать. Забилась, заметалась. А когда мы выпустили её, подбросив вверх, взмыла и, вольно махая крыльями, растворилась в небе.
Кишинёв стоял на притоке Днестра – реке Бык. Правда, местный житель рекой назвать её не рисковал. На очень небольшой период – во время дождей или таяния, Бык превращался в бурлящую пучину. Большую же часть времени он пересыхал, образуя череду вонючих луж. Зимы в Молдавии практически нет. Если и выпадал снег, то это на день-два. Климат здесь мягкий. Лично я в Париже не бывал, а вот климатологи говорят, что он очень близок к французскому. Оттого и молдавские вина отличаются тонкими изысканным вкусом.
Друзья, вы, конечно, не бывали на кишинёвских рынках того времени. Это было эффектное зрелище – сплошные возы с бочками. Ты мог пройти по рынку и «напробоваться» так, что и домой дойти сложно. Кроме этого там было, конечно, и всё остальное. Многие по литературе знают, что такое одесский "Привоз". Так и кишинёвский был в том же роде. На рынок мама всегда брала меня с собой. Хотя она родилась и выросла в Молдавии, но языка не знала: в Тирасполе была многочисленна русская диаспора. А я в школе учил молдавский и, вероятно, делал успехи, так что был отличным переводчиком. Мама имела экстравагантный вид: приятно пышнотелая, черноволосая, изящно горбоносая. Подходившие к ней еврейки заговаривали, принимая её за единоверку, на что мать всегда отвечала смехом.
За войну в Молдавии расплодилось всякой живности. Отец с друзьями занимались охотой на зайцев, и довольно успешно. Он привозил по четыре-пять зайцев. И не удивительно: ночная охота была хищнической. Каждый из охотников поочерёдно садился на переднее сидение с охотничьим ружьём, у машины откидывалось переднее стекло, включался свет и машина мчалась по дороге. Выбегая на дорогу, зайцы попадали в створ включённых фар, и «охотнику» оставалось только стрелять. Причём, если не получалось с первого выстрела, то следовал второй или третий. Но, при таком изобилии живности, существенного урона это не наносило. Отец разделывал зайцев, а мать готовила.
Как готовить зайчатину? Зайчатина – мясо жёсткое и «пахучее», поэтому её нужно сначала вымочить. После того, как мясо доходило до кондиции, мама густо засыпала его в кастрюле петрушкой и тушила до тех пор, пока мясо не мягчало. Это круто усвоил отец, и я помню, что в Серпухове, уже будучи вдовцом, он широко это проповедовал, чем снискал себе славу признанного кулинара.
Кишинёв жил со страной одной жизнью, а в СССР, в августе 1946 г., начался великий голод, который продолжился до 1948 г. В Молдавии он тоже принял широкий размах. Доходило до людоедства. Поскольку отцу полагался паёк, у нас с продуктами было сравнительно терпимо. Вот в то время я усвоил, что мамалыга с салом – царская еда.
Летом 1949 г. отца перевели во Владивосток, и мы отправились из милой нашим сердцам Молдавии. Прощай, Кишинеу:
Диминяца, диминяца.
Ербурь, фрунзе, флоричеле.
Мы ещё два раза приезжали сюда вотпуск из Владивостока. И каждый раз, пересекая границу Украины и Молдавии, я радовался, что кукуруза в Молдове была пышнее и орех ветвистее. Короче, здесь было лучше. Прощай, Молдавия.