ОДНА — ЭТО ТОЛПА НАРОДА или
ЖЕНЩИНА — ЭТО МНОГО ЛЮДЕЙ
(РОМАН В ОТРЫВКАХ)
Надо быть очень умным,
Чтобы не замечать чужую глупость.
Надо быть очень добрым,
Чтобы прощать чужое зло.
Надо быть очень мудрым,
Чтобы не раздражаться
чужою ограниченностью.
Надо быть очень честным,
Чтобы верить в чужую ложь.
Надо быть очень устремлённым,
Чтобы идущие рядом не отставали.
Надо быть очень светлым,
Чтобы не видеть в другом пятен.
Надо быть очень нужным,
Чтобы тебя не замечали...
Так нам нужен воздух,
Которым дышим, не думая о нём.
(моё...)
«Был человек не воин. Был человек расстроен, расчетверен, распят. Был человек не воин — был человек расстроен...», изрекла Новелла Матвеева, вообще обладающая дивным талантом не только смотреть, но и видеть. В том смысле, выразилась женщина-поэт, что для проявления себя как воин, надо непременно собраться, сконцентрироваться.
И, в тот же раз, человек и может жить, то есть, именно жить, а не выживать, в этом многоликом мире, только имея массу частей в себе. Частей разных, но соединенных гармонично в единое.
Вот и Она являла Собой вместилище Людей разного люда.
Сама о себе Она еще в молодые годы написала:
Ты видишь,
как Лика
Твоя
многолика:
Снежинкой кажусь,
когда ты – снегопад;
Волною качусь,
когда встрече ты рад!
Ты стал листопадом?
Я – шелест листвы.
Будь раем, будь адом, -
я – жизни разлив,
И молнии блеск,
и грохот развала.
Я – шум, грохот, треск...
И этого мало!
Я – звон тишины!
Я – ключик от тайны!
И кротость жены,
И распутство путаны...
О! Как бесконечна,
Как неутомима!
Порою беспечна,
Порою – ранима...
Одна жилица Её была постоянно дрессируема для выживания в бренном мире. Остальные делегировали Её в быт, потому что сами Остальные были не от мира сего и были апологетами завета мудрых древних: «Живя в мире, не привязывайся к праху его».
Эта Одна, как рабочий муравей была специально приспособлена для походов на рынок, обеспечивала существование телесной оболочки не столько даже себя самоё, а больше тех, за кого она в ответе.
Сама Она угодила родиться в двадцать шестой лунный день. Люди этого дня, как известно, «призваны всю жизнь... брать на себя любую аскезу».
Другая Она в Ней на сам уже вопрос, есть ли у Неё мечта, честно отвечает, что последние тридцать с немногим лет имеет одну-единственную, но большую, мечту — стать старой девой.
Слово-то какое верное придумали: «домочадцы», то есть те, что дом и жизнь Женщины наполняют чадом, хотя та всем своим духом ведет себя так, словно они, мужья и дети, и есть Смысл и Свет жизни Женщины!
А как же без них, без мужей, то есть, а, уж тем паче, без детей?! «Не по-людски это»...
Ну. это оттого, что (кто такое придумал-то), нормальный человек не должен быть один! Но, без сомнения, настоящее одиночество Женщина может познать, только побывав в замужестве. «За» «му» «ж» «ество». И вот рядом с этим заменителем вожделенного заместителя принца на белом коне, то есть «му», все «естество» Женщины страдает: одинокое, непонятое, неразгаданное, а потому и недооцененное. Каждый «му», не желая или не умея вникнуть в Её суть, как щитом прикрывается глупейшим для себя алиби: Женщина, дескать, загадка... И постичь Её нет никакой возможности.
– А знаешь, женская логика... - начинает «му».
– Просто логика! Просто логика. Ибо мужская логика отсутствует априори. Продолжай. Итак, логика... - резковато, но справедливо обрывает его Женщина.
Забавно, что еще одна Она в Ней имеет хобби, порою яростно раздражающее основную часть Народа в Ней. Не хобби даже, а патологическую страсть: кормить людей.
О, нет! Это вовсе не связано с бытом и обыденностью жизни Рабочего муравья в Ней. Рудимент, прямо скажем. Осталось на века от Евы, скормившей Адаму райское яблоко. Не удержалась...
Нося в себе осколки памяти целых поколений далекого предка, включающей в себя этапы или моменты голодания, Она совершенно не могла видеть голодных людей.
То есть, только о Ней одной можно составить отдельную «Санта-Барбару», персонажей, составляющих Её более, чем достаточно. И персонажей ярких, оригинальных, исключительных!
По Её настырному требованию купить сестренку Ларису, Ей, четырех лет и трех месяцев от роду, эту самую сестренку купили.
Странно, но только сейчас, на пятьдесят первом году жизни, Она осознала путаницу в узелках памяти: всегда в воспоминаниях того дня очень четко видела утро.
Пришли с папой под окно больницы, где маме и продали сестренку. Весна! Здание в памяти не отпечаталось, только часть стены с окном, в котором стояла мама с белым свертком. Помнится, что рядом пасется коза. То есть, это она раньше паслась. А теперь она стоит, задрав голову, и пристально смотрит на девочку - старшую сестру (неразрывное понятие в сознании, а потом и словаре) и ее папу, эмоционально расплескивающих взволнованную радость.
Весна — в памяти того утра, утра конца второй декады октября?! Наверное, рождение человека и начало новой жизни — это и есть весна?!
Второе воспоминание в связи с появлением сестренки Ларисы. Устойчивая конструкция из двух слов. Сестренка в Её сознании с первой минуты требовательной необходимости младшей сестры воспринималась именно только сразу двойным именем: сестренка Лариса.
И это завихрение судьбы оказалось уроком: изучи значение и смысловую нагрузку на каждом его имени, ибо имя — это диагноз!
Итак, папа привез жену и младшую дочь из роддома домой и побежал на службу. Маленький ребенок заснул. Мама, отправляясь по длинному общему коридору на общую для двух семей кухню, поручает старшей дочери звать ее сразу же, с пробуждением сестренки Ларисы. Что Ею и было в точности исполнено.
Как выяснится через пару минут, именно воспитанные в ней с самого рождения папой и бабушкой точность и ответственность и спасли сестренку Ларису.
- Я ее уже угостила! Конфетой! - с придыханием от быстрого бега, отрапортовала Она, вбегая в кухню.
Мама, вскрикнув, кинулась опрометью в комнату, вмиг преодолев длинный коридор. Недельного возраста ребенок уже почти не дышал: подаренная заботливой старшей сестрой карамель, вставленная в махонький ротик, закрыла собою и «входы» в носик..
С тех пор младшая сестра на всю жизнь, вместе с появляющимся потом детьми и внуками, попала под опеку, воспитание, обучение старшей сестры.
А Она пришла к мудрости: никогда ничего не проси!!! Она требовала сестру младшую, чтобы опекать ее, а потом ее детей и внуков. Более привязанного к Ней человека в Её жизни не случилось, даже когда Ей пришло время ходить на свидания, сестра неотлучно была рядом. Но, уже став бабушкой, та стала Её врагом.
Ну, странно же, когда человек, особенно человек сильный и с убеждениями, прожил, оставаясь со всеми в добрых отношениях, так и не нажив врагов. Ни одного. Кроме сестры Ларисы, так и продолжающей есть с Её руки, не преминув упрекать Её, что сама выросла слабой, потому что была с детства подавляема инициативой старшей сестры и разбалована Её помощью.
Она же осталось благодарной судьбе, за то, что количество в Ней, точнее в Её заботе, не только не уменьшается, но и растет! Ибо и счастье, и смысл жизни в отдавании, в дарении Себя и Своего!!!
Больше всего от жажды одиночества, как возможности побыть Сама с Собой терзается и изнывает Женщина, страдающая потребностью писать! Едва Она начинает записывать пришедшую к Ней рифму, тут же появляются «Двое из ларца», удивительно похожих, при отсутствии кровного родства, муж и сын. Муж так хочет кофе, а сын — хоть чего-то вкусненького!!!
А если она, ночью, спрятавшись от спящих, хватается за авторучку, то тут же слышит голос мгновенно проснувшегося мужа: «Она не хочет спать около мужа...».
Кофе же нужен для того, чтобы, пока Она его заваривает, рассказать Ей о новой идее, внезапно пришедшей мужу, и пришедшей именно в тот момент, когда в Нее льется зарифмованный текст. И это как раз та идея, что не может тихонько сидеть в одной только мужненой голове, а категорически и настоятельно требует срочной, без задержки, огласки и обсуждения.
***
Решено! Я сыграю с Судьбою!
Сколько лет меня учит азам...
В рюшах платье куплю голубое,
Что вразрез моим карим глазам.
Стоны доли я слышу везде,
Все дороги мои — буераки.
Но в полете и в быстрой езде,
Избегаю и брани, и драки.
Мне выпрыгивать на ходу
Попривычнее полного тормоза.
Уж не знаю, в каком году,
Но достигну чистейшего голоса.
19.05.2013 г.
ПОМНИ, КАКОГО ТЫ РОДА
Маленькие девочки гостят в деревне у бабушки с дедушкой, их привозят через год — папа служит на Дальнем Востоке. Все предки - из этой деревни. Деревня, которую так никогда не называли, потому что она состояла из хуторов, уникальна по своей географии. Была когда-то река...
Наверное, неплохая: во-первых, на ней была водяная мельница, к которой съезжалась вся округа, а, во-вторых, речка была такой, что мама девочек, которая училась в городской школе, в двадцати минутах детской ходьбы от дома, после выпускного вечера с одноклассниками села в лодку, и поплыли вдруг повзрослевшие, как им казалось, обладатели аттестатов зрелости в новую светлую жизнь. Перепуганные родители нашли их только на третий день. И аттестат не спас, ибо зрелости в своих детинушках не обнаружившие родители, как сохранило предание, ремни взяли в руки... Даже те, кто до этого ребенка своего и пальцем-то не тронули.
Но уже умирающая к тому времени была река, и мельницу уже давно перестала она крутить... Сколько так же умерло рек на Украине! И убили их всеядные колхозы: возглавила-то их беднота. Революция сделала это слово синонимом величайшей добродетели, великим достоинством.
А прежде в тех местах, где крестьяне были государственными, до бедноты позорно опускались тунеядцы и безмозглые людишки. Труженики создавали крепкие семьи, хозяйство держали крепкое, детям давали образование.
И вот, не приученные к труду и хозяйствованию, необразованные и неотесанные голодранцы поставили себя во главе государства и колхозов. И начали распахивать земли, не учитывая по безолаберности и по незнанию берега рек. И затягивало берега илом. И спустя какую-то четверть века река превратилась в ручеек, который переходили вброд или по маленьким мостикам.
Спасли ситуацию потомки тех, благодаря разграбленным хозяйствам которых и создавались колхозы. Расчистили они местами устье реки, освободили от ила родники — сделали ставки.
А когда была река, украшавшая бескрайнюю степь, люди селились по ее берегам. Там и растянулось село, состоявшее из двух улиц, местами прерывающихся метров на триста, на семь километров.
Так все село и складывалось из хуторов, имеющих свои названия по фамилиям ее жителей. И в обиходе были эти названия, а не общее административное. Два ряда домов, два ряда огородов, спускавшихся к реке, и сама река — посередине. Красота и гармония...
И так чудесно сложилось, что во второй хате с одного краю, ближе к городу, выросла мама приехавших на лето девочек, а во второй с другого конца села — их папа.
И так чудесно сложилось, что все село жило веками одним цельным монолитом. На подходе к селу со стороны города часть широкой открытой для обозрения почти всего села дороги с вставленной в нее громадной трубой, соединяющей соседние ставки. То есть, подойти к селу с той стороны незамеченным было нельзя.
- Ой, Дуня Андреева к дядьке в гости идет!!! - радуется тот, кто со своего огорода или «своего» берега увидев женщину, идущую в гости к дядьке, увидел женщину, идущую в гости к дядьке. (Говорит, безусловно, по-украински).
И уже негромко кричит об этой новости соседям, те тоже радостно реагируют: значит Дуня и Данила Петрович будут петь! Да как петь!!! А река будет отражать звуковые волны, и побегут те аж до другого края села... И все будут наслаждаться красотой этого дуэта: кто-то присядет в саду и будет тихо слушать, кто-то станет подпевать, продолжая домашние хлопоты. Но праздник будет у всех.
Река, а потом и череда ставков передают звуки не только красивые и мелодичные. Стоит где-то двум соседкам или домочадцам начать громко «не соглашаться» друг с другом, и это событие станет общим, и все, комментируя и обсуждая прекрасно слышимое, опять же станут его активными участниками.
Так все село и жило веками одной семьей, без тайн от соседей.
чтоб не дать себя закружить
каруселям обид и ошибок,
предок наш сумел заслужить
в дар язык из слов и улыбок.
Когда девочки с родителями, а старшая до школы дважды по целому году оказывались у бабушки с дедушкой, это всякий раз оказывалось важным этапом в жизни старшей внучки, очень к ним привязанной, и необыкновенно ими любимой.
Для ребенка нет ничего важнее любви своей семьи. Перед самым приездом внучек дедушка устанавливал в саду качелю, сделанную им сразу же, как только первая внучка начала вставать на ножки, это важнейшее событие произошло в его доме!
Ни у кого в селе больше не было чуда, даже приблизительно похожего на эту качелю!!! Деревянную, ее можно было переносить с места на место. С сидением — креслом со спинкой и подлокотниками. Удобная подставка для ног.
На катание на этой качеле сходились дети со всей округи. К приезжающим в гости всегда отношение особое, а тут еще и офицерские дочки, и из такого далека, что ехать надо поездом до Москвы, а потом другим поездом восемь дней до Владивостока, потом — только до Благовещенска, семь дней, а потом и вовсе можно туда только самолетом — остров Сахалин...
И качелю сами селяне прозвали «для панночек», но это звучало вовсе не обидно — катались-то все. Конечно, по всему селу качелей было полно: между деревом и стеной хаты или сарая горизонтально расположен лом или другая железяка, толстая веревка, доска для сидения — катайся сколько душе угодно. Но эта качеля — особенная.
Перед тем как бежать к нам, мамы или бабушки умывали, причесывали, переодевали своих чад! И катались по очереди. Один усаживается удобно в креслице, берется не спеша руками за удобные подлокотники, аккуратно-торжественно устанавливает ножки на подставку. Поднимает взгляд на стоящих рядом детей. На лице готового к катанию - торжественность и осознание значимости момента и себя в этом моменте. Сидит, а остальные его раскачивают: сначала медленно и бережно, а потом — все быстрее и быстрее. Смех, взвизгивание... Кто-то подпрыгивает от восторга, кто-то пританцовывает, прихлопывает в ладошки...
– Всё! Хватит! Теперь моя очередь!
Перестают раскачивать, ждут остановки качели, но сидящий на ней уже утратил торжественность лица и позы, хохочет во весь раскрытый рот, поднимает и резко опускает ноги и всем корпусом старается раскачивать качелю, чтобы хоть немного продлить праздник!!! Другие подскакивают, пытаются остановить...
Наступает очередь следующего. И все повторяется. И длится веселье до самого вечера. Забавно, что во время этого катания никто не отходит, дети не отвлекаются на другие игры, все смотрят на катающегося.
И никаких детских драк, обзываний, капризов и обид — все ведут себя «прилично» - качеля-то, как городская.
Когда внучки уезжали, дедушка качелю разбирал и прятал до следующего их приезда.
***
Но всякий раз, когда приходили к нам в гости дети, бабушка нас, сначала меня одну, а потом, с младшей сестрой, отправляла встречать гостей, ожидающих нас в саду, возле качели, нам говорила мягко, но строго:
– Помьятайте ж, якого ви роду!!!
Это означало: «не опозорьте тех, чьи корни вы имеете. И уж, конечно, не теряя лица, ни в коем случае не возгордиться своим происхождением: «Вашей заслуги нет в том, что вы произошли от приличных людей, но позорить их не смейте».
Родословную же всех четырех ветвей, что сошлись на нас, мы знали очень глубоко. Благо, все — из одного места. Правда, мама моей бабушки была из соседнего села, но они практически сливались. А поскольку то был районный центр с сельсоветом и клубом, в которые стекались со всей округи, то все друг друга знали.
Я осознала смысл бабушкиного напоминания о роде своем я осознала уже взрослой не один раз.
Май маленький сын играется в куче песка, привезенная нашими соседями. Прабабушка их мальчика наблюдает за детьми. Один мальчик ее правнуку сыплет в глаза жменю песка, тот начинает плакать. Мой сын подскакивает к нему, начинает его жалеть и вытирать лицо.
– А чiй же оцей хлопчик?, - указывает старушка на обидчика.
– То це онук вашого, Шкуратовського, Михйла К..
– Та не може буть. Вони не дуже розумнi, але гарнi луди. А дитина ж занадто жорстока.
– Михало одружився на Марусi Д...
– А!.. Теперь зрозумiло. А ви ж чii?
– Прабабуся моя, шо зi Шкуровки - Д. А мой дедушка — П.
– Тож в тебе така гарна та красива дитина...
Приехала как-то к дедушке (бабушки рано не стало). Встречаю маму своего ровесника. Та сообщает с огромной радостью, что ее сын женится.
– И что за невеста?!
– Ще не бачiла, але вона з ваших, з Д. Я така щаслива!!!
Вот и я счастлива иметь такое родовое дерево.
ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК
Илья… Престольный праздник всех моих предков и всего с. Цымбалы. Заранее всех извещали-приглашали, передавали кем-то… А до кого приглашение не дошло, тот все равно, волнуясь и предвещая радость небывалую, наряжался, брал гостинцы и шел.
Причем «шёл» - это, как бы ничего и не сказано; а вот именно Ш---Ё----Л!!! Торжественно и с прекрасным настроем-ожиданием.
Полно народу в саду за длинными столами. Бабушкины совершенно непревзойденные пирожки с разными начинками, холодец, тоже один в мире: чистый и прозрачный как стекло. Под желе красивыми кусочками-шматками мясо трех сортов. Специально вскормленный к Илье петух для холодного. Это у нас так принято: в русском языке называемое холодцом величают холодным. Холодец тоже в нашем кулинарном разнообразии присутствует, но по-русски это называется окрошкой, опять же именно той окрошкой, что на домашнем квасе. На сыворотке же – окрошка.
Но разносолы, даже необыкновенно вкусные произведения из всего, что можно употребить в пищу, моей бабулечкой, для гостей очень важны, но не в них «соль»!
Обстановка, которую всегда ощущал каждый возле моей бабушки, а особенно, вместе с бабушкой и дедушкой, с умными беседами, весельем наилегчайшим и песнями, песнями, песнями… Вот чего ожидали весь год от Ильи до Ильи, вот ради чего ехали издалека и шли со всей округи: дедушкин род необыкновенно музыкален, все поют необыкновенно хорошо!!! Бабушкины тоже поют, особенно ее младшая сестра с дивным редким тембром голоса, но «тихонько».
Перед нашим престольным праздником мои гостили у бабушкиной старшей сестры в соседнем селе.
Прощаясь, дедушка каждому говорил персонально, пожимая руку, обычно обе руки одновременно:
- До мэнэ ж - на Ллю!
- Нальешь?! – с неизменной доброй улыбкой уточнял получивший приглашение.
- Наллю. – твердо обещал дедушка.
Так, смеясь, легко и тепло из года в год расставались, радуясь особенно тому, что теперь - ненадолго. Илья уже скоро.
Во многие дворы на празднование святого Ильи, 2 августа, к обеду вливались нарядные шумные ручейки. А через несколько часов вся Цымбаловка перекликалась дружным песнопением! И каждая компания, то подпевая, то перепевая другой хор, как бы переговаривалась. О! Бакумы… О, Магалеи… Так узнавали наши гости. Спорили, угадывая, уточняли. Зато, когда начинали петь у нас!..
Теперь уже все село, состоящее всего из двух улиц, на семь километров растянувшихся вдоль двух берегов когда-то реки, потом речки, а теперь это – череда ставков, вторило нашим, ибо равных в этом нам не было!
Когда мне было десять лет, меня специально взяли на свадьбу к дедушкиному внучатому племяннику.
Много я по том повидала компаний, и поющих, и не очень. И везде свои традиции.
В селе же моих предков это за многие века выстроилось в традицию особенную.
Здесь следует сделать отступление. Мы часто переезжали по стране на новые места папиной службы. Мама, начиная работать в очередном педколлективе, сразу слышала вопрос о том, поет ли она, поскольку во всех рабочих коллективах тогда была художественная самодеятельность в советские времена. Всякий раз она отвечала: «Пою», потому как певунья она талантливая чрезвычайно!
В с. Красноярово Амурской области население изначально было из раскулаченных в Украине, сосланных как враги народа. Мы туда приехали в 1964 году. Речь нас встретила украинская. И на ее утвердительный ответ, узнав тут же откуда она родом, никаких комментариев не последовало. Поет. Что не понятно…
В других же коллективах непременно уточняли:
- А каким голосом?
- Я же говорю: пою. Каких у вас голосов не хватает? Тем и буду петь. Мне-то какая разница, если я пою?
В наших Цымбалах пели так. За длинными столами тесно так сидят рядком от тридцати до ста пятидесяти человек. Общий застольный шум. Встает один или одна. Все мигом замирают в ожидании. Эту полуминуту можно, более того, необходимо описывать тремя большими абзацами!!!
Все напрягаются, одновременно откладывая вилки, ложки, рюмки, проглатывая то, что у них было во рту. Распрямили плечи! Вдох!! От каждого пошел во все стороны свет, чистый и торжественно наполненный ожиданием чуда!!!
Стоящий начинает вести партию. Все остальные, сидящие за столом, вторят. Солист запел первым голосом, хор – вторым. Ведущий – вторым, отвечающие ему – первым.
Солиста сменяет следующий мощный певец. Все повторяется. И повторяется-то - самым неповторимым чудом! Солисты сменяются один за другим, встают и по второму разу. Самых стеснительных просят… Со всех концов стола – к моему дедушке:
- Даныло Петровыч… Заспивайте. Да уважте ж громаду.
– Просимо, Петрович…
– - Просымо…
Всегда недоумевала: мой дедуля, смолоду – красавец признанный, играл самоучкой на всех музыкальных инструментах, что попадали в его руки. А в пении ему просто равных не было. Без него ни одна вечеринка не обходилась. А каков модник был, особенно когда женился на моей бабулечке, которая потом всю жизнь обшивала всю округу. Всегда ухожен, одет с иголочки, наглажен… И при всем этом – скромность и застенчивость необыкновенные.
- То я вже сидячи…
Запел... Подхватили! Полилось!!!
Пауза самая короткая... И вновь запел…
Вся дедушкина родня была музыкальна необыкновенно. За его сестрой Домочкой несколько раз приезжали из столичного театра, тогда столицей был Харьков. Но мать строга была. А певичкой быть не престало приличной девушке, как тогда считалось.
Если дедушкину племянницу кто увидел идущей к нам на минутку по делу, то уже от одного двора к следующим разлеталось:
– Дуня Андрийова до дядька пишла… То ж заспивають!
Дедушкин брат Андрей был - всеми любимый балалаечник.
И полу-высохшая речка, украшенная еще не так давно мельницами, которая при мне уже превратилась в череду ставков, как серебряное полотно, отражала на всю округу стройное мощное пение, удивляя всех тем, что человеческие голоса могут звенеть такой красотой и гармонией!!!
…Опустело село Цымбалы, как и многие другие села. Уже не идут шумные нарядные гости на праздник Ильи. Не перекликаются песнями соседи. А память, светлая и чистая, все хранит.
БАБУШКИНА СКАЗКА
Бабушка мне по памяти читала всего Тараса Шевченко, И. Франко, Лесю Украинку, Лермонтова и Пушкина.
То есть, что бы мы не делали, а я всегда была рядом с ней или с дедушкой, когда меня к ним привозили, она мне рассказывала, пела...
Наверное, ни одна бабушка не дала столько для развития своим внукам, как моя — мне.
Итак, пересказывая мне преподробно историю родов, сошедшихся на мне; историю страны, войны и плена ее брата; легенды и притчи, кучу литературных источников из сказок она мне, причем, многократно в разные годы моего детства и взросления, рассказывала только одну единственную!
Говорила так певуче и так выстрадано!..
Дословно, увы, не помню, ибо дважды одинаково ее и не слышала. Суть такая.
Жили-были бабушка и дедушка, и была у них внучка Алёнушка (далее — хвалебная ода и самой внучке, и любви, которой её окружали).
Пошла однажды Аленушка с подружками в лес по грибы, отбилась от компании и заблудилась.
И подружки бросили (в других вариантах: покинули) её одну-одинешеньку, а сами убежали...
Как вариант: заманили ее подружки в лес, да и покинули!..
Идет Аленушка по лесу и приговаривает (кричит, поет, стонет-убивается):
- Ау! Ау! Алё-нуш-ка! Ау, ау, голубушка! Заманили меня подружки в лес и покинули!..
Встречает ее белочка, предлагает помочь ей выйти из леса. Потом, понятно, ласточка (бабушкина любимая птица, они сотнями жили в сарае и во всем дворе, гнезда приклеивали, буквально, одно на боку другого), ёжик, зайчик, муравей, лисенок, волчонок...
И — то, что мне открылось только после пятидесяти лет!!! Вот уж поистине, «сказка - ложь, да в ней намек! Именно то, что запало в меня, проросло и стало стержнем моим.
Мама недавно мне горячо изрекла:
- Да ты же с детства с кем попало не имела дел и не водила дружбу. Это другие - - лишь бы в толпе! Ты же можешь в людях смириться со всем, но слабость — это единственное, чего ты не могла простить никому!
Четко осознала, что источник этого, кроме всего прочего, и в сказке, единственной, но многократно, пересказываемой мне моей мудрейшей бабушкой.
Я очень часто ее вспоминала, причем даже не саму сказку, а то, как она всякий раз была обставлена и как подавалась, не умея понять, почему именно эту сказку...
Продолжу сказочку!
И всем добрым претендентам в поводыри и проводники из страшного черного леса на солнечную поляну к дому, Аленушка неизменно отвечала:
- Спасибо тебе... Но ты сам (сама) такой маленький, всех боишься, себе помочь не можешь, зачем же мне с тобой идти? Какой-то страшный зверь выйдет нам настречу, ты и убежишь (улетишь, уползешь...). Уж лучше, я сама.
И опять:
- Ау, ау, Аленушка! Ау, ау, голубушка...
Только когда ей встретился огромный и сильный медведь, она приняла его помощь.
Шли они вместе. Она ему пела песенки, собирала для него ягоды и подкармливала его.
- Так, весело и дружно, и радостно, вышли они вместе из глухого леса.
. ..Встреча с бабушкой и дедушкой... Их благодарность...
И «стали они жить-поживать...».
***
Человек неугомонный,
Всё б мне – в новые края,
Я душой привязан словно
Там, где родина моя.
В той заброшенной деревне,
Что проснулась над рекой,
Предок мой живал издревле,
Здесь же и обрёл покой.
Жил он мирно, безсуетно;
Горе, радость, всё – в семье.
Солнцу кланялся с рассветом
И трудился на земле.
...В старые гляжусь могилы
И черпаю мудрость в том,
Что и дедам было мило,
В том, что я отдам потом...
МЫ – ИЗ ДЕТСТВА, А ОНО…
Какое великое счастье: вырасти в здоровом и радостном окружении, когда, при усилии восстановить свое самое первое воспоминание, внутреннему зрению открывается даже не картина, а ощущение сердечного, радостного, рвущегося в то далекое, движение к светлому, отвечающему таким же порывом любви и нежности к тебе.
И видишь себя краснощекой пышкой-крепышкой, в окружении безмерно лелеющих тебя и обливающих своей любовью обращенных к тебе лиц.
Все мы, поистине, родом - из детства, и то, чего мы недополучили, недобрали с первых дней своих, будет в нас прорастать болезненно гниющей опухолью до конца наших дней.
Особенно это проявляется, когда наблюдаешь делающую карьеру женщину. Чем выше она, о нет, не поднимается, а взбирается на карачках, цепляясь всеми хватательно способными фибрами своими, в кровь раздирая крючковато дерущие пальцы. Так и видишь, как после этих цепляний под ногти набивается грязный песок с мелкими камешками. Больно ей, мерзко, но в раж она уже вошла, глубоко втянула в себя эту агрессивную мысль о власти и затаив дыхание, вытаращив глазки, сцепив зубы, живет одним заклинанием: «Ну, еще, еще шаг».
И чем выше она взбирается, валя, давя, идя по трупам, тем явственнее в ней просматривается та маленькая рыженькая поганка, еврейская девочка из полуподвала… И трудно веришь, что еще пять лет назад это была спокойная, довольная жизнью обыкновенная милая женщина, в меру неглупая, добросовестная и открытая для встречи с чужим теплым словом и для посыла того же все другим.
А теперь она, случайно познавшая изначально незначительную власть, заслышавшая из далека еще не призывный зов, а неясный звук медных труб, поддалась их гипнозу и извивается, как змея при звуках флейты. Да, да, змея-то музыку не различает.
А она что же, различает звуки? О нет, она однажды представила их, зовущие вверх, а уже почти притупившаяся обида из ущербного детства этот мираж закрепило в воображении, ибо воображение это изначально изранено, оцарапано той недобротой и нелюбовью, что встретило ее у начала жизни.
И чем громче теперь титул ее, тем меньше в ней спокойствия, тем больше страха и неуверенности в суетной взвешенности пространства мира, ставшего для нее зыбким, липким и непрозрачным. Сама себя она, биолог по образованию, видит как хаотично движущуюся точечку в клетке, рассматриваемой под микроскопом.
Каким прочным якорем на всю жизнь, на бездну бурь и штормов, для меня оказалось бабушкино напутствие: ««Пам′ятай, якого ти роду!!!», якого ти роду!!!»
С улыбкой вспоминаю всю жизнь, когда и как нам это говорилось Мне 6 лет, за меня уцепилась сестренка полутора лет.
Мы выходим за калитку к чумазым, какими станем тут же и мы, местным деревенским детям, пришедшим кататься на великолепную качелю, выставленную в саду к нашему приезду фанатично обожающим нас дедушкой. Качеля, как в фильмах, для барски х детей, и все с замирающим благоговением, без обычной для детей суматохи, а с чинной благородностью ожидают своей очереди, раскачивая тех, кому уже этот восторг выпал.
Мы уедем, и качелю разберут до нового нашего приезда. И всем будет, чего ждать. Так, у тех детей всегда был праздник, поскольку самый большой праздник – это ожидание праздника.
И вот, выслушав бабушкино напутствие, касающееся, конечно меня, строптивой, а не крошечной сестры, о том, как хорошо, что все люди разные, о том, сколько у каждого своих хороших качеств, добросовестно перечисленных мудрой бабушкой: о каждом – как о неповторимом чуде, и вытекающим отсюда долгом моим быть ко всем внимательной и, главное, приветливой (как бабушка сострадала моему постоянному желанию побыть в одиночестве!), мы выходим к детям.
И всегда напоследок «Пам′ятайте, якого ви роду…» О, нет, не возгордитесь, вашей заслуги в том нет, но помните, что за вашей спиной уже есть крепкая чистая стена, а посему на вас великая обязанность не уронить, не запятнать… «Улыбайся, не порть людям настроение своим кислым видом. Тем более, что они тебя не очень-то и звали. Если идешь к людям – будь им приятной, ты не одна живешь в мире».
А потому, окрепнув в такой среде, в такой к тебе любви с первых шагов, при всех ветрах и колючих дождях в лицо, живешь с покоем в душе. В воспитательных книжках говорят «с чувством собственного достоинства». А может, выдумали-то это словоблудие те, кто «не «пам′ятає”, бо пам′ятать нічого?
О, вы, рискнувшие навязать кому-то жизнь! Влейте же в вами рожденного столько любви, чтобы переплавилась она в покой и безсуетность души его. Тогда все он будет видеть не в черном, и не в розовом, а в чистом свете, свете, пронизанном лучами Великого Солнца. И будет он идти с одной лишь тревогой, что может омрачить покой тех, кто оказался рядом. И не надо ему будет самоутверждаться и кривиться от мерзости к себе, валящему, давящему, идущему по трупам, будучи сам раздавленным трупом.
ЦЫГАНЕ
Вот оно! Внезапно, откуда-то с северо-востока, словно мрачно сверкающей стрелой ударившее воспоминание из раннего детства. Ударившее, чтобы разбудить память и приоткрыть завесу тайны!
Ковёр на стене. Их было два. Два ковра, по одному в двух полупустых комнатах, в которых жила семья моего отца, тогда ещё – молодого офицера – вдали от родины предков, в Амурской области, среди редких перелесков из карликовых деревьев. Итак, ковры.
Было мне лет пять, наверное. Бабушка ехала к нам (бесплатный билет дедушки-железнодорожника давал такую возможность). Возвращавшийся после демобилизации из Германии солдат вёз эти ковры и продал их ей. Один ковер – с модным тогда на репродукциях, коврах, даже обёртках конфет «Утром в лесу» И. Шишкина, второй же – с яркими, во весь рост изображёнными в экстазе стремительного танца, цыганами.
О, какими огромными они запомнились мне.
Просыпаясь, я всякий раз вздрагивала от испуга: я была приучена спать лицом к стене, они – с высоко задранными и согнутыми в коленях ногами, как будто спрыгивали с ковра на меня. Кроме того, они, танцуя, пели, кричали, мне казалось – хохотали. Огромные рты их были широко раскрыты, белые крупные зубы дополняли эту, как предполагалось автору картины-ковра, красоту…
Я вздрагивала, задыхаясь воздухом, вдохнутым ртом, раскрытым неописуемым ужасом.
Позднее, лет до тридцати, вот также от внезапного стука, звука, шороха я также, задыхаясь, вздрагивала. Всё во мне останавливалось с болью во всей спине, медленно плывущей по ногам вниз; эта боль, вязкая и ужасно тяжёлая, сползала и уходила в землю.
Я всегда пыталась вспомнить: когда же и чего я испугалась в первый раз. И не припоминала.
И вот сегодня, вспомнив тот ковёр, а возникал он передо мною часто, без всякой, как будто связи, я вспомнила, с чего началось это вздрагивание и следующее за ним оцепенение… как оно меня мучило! Часто, пугаясь, я потом долго не могла отойти от этого тяжкого состояния. И весь день после того была словно разбитая. Как я ненавидела эти внезапности!
Но вспоминался ковёр всегда одинаково: не со стороны, напротив, а вот именно висящим вверху, надо мной. Скачущие, точнее, спрыгивающие на меня, хохочущие цыганки, с разметавшимися юбками и волосами, с развёрнутыми во вскинутых руках шалями. Они словно беззвучно выкрикивали разинутыми белозубыми ртами.
Как я ждала тогда, чтобы этот ковёр куда-то исчез. И он исчез: кто-то выпросил его у нас. О, человеческая неблагодарность: как часто мы не помним не то что имён, но даже лиц своих избавителей.
Искренне и страстно посылаю я сейчас поток светлой благодарности этой женщине, но прежде возник у меня такой же толчок страха: а не на горе ли себе взяла она себе этих чудовищ?
Вот так, с ковра, и начался поход цыган по моей судьбе. А может, что-то было ещё раньше? О! Ещё одно яркое воспоминание. Моя бабушка (та, что, так мудро любя меня, была столь не осторожна в выборе подарка, щедрого подарка, в смысле дорогостоящего) была удивительной рассказчицей.
Мы прекрасно понимали, что она, с ее необыкновенно тонким вкусом, купила эти ковры, только из соучастия к этому солдатику. Отслужив в Германии, он ехал домой на Дальний Восток. Почти две недели пути. Он там накупил этих вещей, чтобы иметь хоть какие-то деньги на питание в этом долгом пути, надеясь продавать это в дороге.
Смеясь, бабушка не раз рассказала о цыганах, стоящих табором недалеко их дома, в поле. Цыганские дети каждый день прибегали к ней попросить молока. И однажды один из этих детей, мальчик лет семи, запыхавшийся от быстрого бега, весь в слезах, вскочив во двор, закричал истошно: «Тётенька, тётенька! Прячьте Нину (барышню 16-17лет, ставшую потом моей мамой), один наш цыган её полюбил и хочет сегодня украсть. А если наши уворуют, то уже никто не найдёт. Уже табор готов сниматься, ночью уезжаем! Нину хотят украсть, прячьте ее!» – безутешно рыдал цыганский ребёнок.
Так мальчик спас маму, должно быть, в благодарность за молоко, за то, что здесь его встречали по-доброму, а не гнали за одно только то, что он цыганенок.
Спрятать-то её спрятали, то есть из дома весь день не выпускали, а назавтра, не увидав шатров, и забыли вовсе, чтобы потом вспоминать со смехом.
Когда же и в какой связи завязался узел долгов моего рода роду этих непонятных нам людей?
Всегда, сколько помню себя, вызывали они у меня какое-то тревожное любопытство. В детстве, да и позднее, в моём окружении, в том числе и близком, были люди множества национальностей и рас, что воспринималось как что-то естественное.
А вот цыгане – всегда что-то неясное и неотвязчивое. Одна только горьковская старуха Изергиль. Пожалуй, ни один литературный персонаж не вызвал у меня такого потрясения и восторга.
Там же ещё жили, где был ковёр. Мне лет десять или девять… Морозный климат, и вот в село, куда возили в школу нас, прибывает множество цыган (их тогда пытались сделать оседлыми). Дают им огромный, первый в селе двухэтажный, ещё недостроенный дом. Детей обязывают ходить в школу.
Я училась классе в третьем. И, уж конечно, именно в мой, а не соседний какой-нибудь, класс, попадает девочка лет пятнадцати – длинная и неимоверно худая, какая-то нескладная вся: руки телепались, помнится, как у куклы.
Лица её не помню, конечно, одни глаза на худом лице. У меня тогда, кстати, тоже глаза были тёмные, навыкате, лицо вот только было очень не худое, с румянцем во все щёки.
Девочка эти привязалась ко мне очень навязчиво и шумно, и я, всегда не терпевшая сентиментальных излияний, несколько стеснялась её страстной нежности ко мне и ужасно тяготилась ею. Она хватала меня за руки, пыталась кружить меня, толстенькую и неуклюжую, прыгать со мной, обучая меня танцам.
Я была - барышня, совсем не пригодная для танцевальных па. Это её изумляло, если это деликатное слово совместимо с её природным огненным национальным темпераментом! «Так понимаешь на всех уроках, так быстро решаешь все задачи, отвечаешь на одни пятёрки (для неё это было непостижимым чудом), а такого простого не можешь!» – в отчаянии она пыталась меня толкать, хлопать по рукам и ногам, заставляя дёргать ими.
Не добившись от меня лёгкости движений, она начинала петь, самозабвенно, надеясь, что уж тут-то я преуспею. Тщетно! Не помню черт её, имени даже, но её отчаяние от безуспешности своего учительства помню, как и её бурный гнев, который сменялся тут же чем-то другим, как это бывает у людей столь подвижного темперамента.
И это прекратилось так же в одно мгновение, как ночной отъезд цыган из маминой юности, как исчезновение ковра со стены моего детства.
Начались страшные морозы, цыгане начали заболевать, умирать. О, с какими жуткими истошными криками, рыданиями и причитаниями по несколько дней подряд они прощались с каждым своим «родичем», оставившим их и дальше скитаться по земле, сам же отправившись в иные миры, не помню, конечно же, как девочка их называла. Кажется, не прекращались их вопли и стоны неделям...
И вдруг сразу их не стало.… Так же сразу забыли и их самих.
Забыла и я. Забыла до новой, вот уж поистине роковой встречи с возникшей у нашего порога цыганкой лет пятидесяти: чистой, непохожей на других женщин этого народа, обычно пёстро, многоярусно и неряшливо наряженных, грязных и ноющих, попрошайничая. Эта поразила отрытым и с каким-то удивительным достоинством, чтобы не сказать: благородством, лицом. Но эта, уходя, унесла всё.… А то, что осталось, наверное, в их понимании, унесла другая цыганка, спустя 4 года, когда сыну было уже 7 лет. Последняя унесла то, без чего можно обойтись – золото.
Но в отчаянии, нет, не оттого, что она забрала, а оттого, как… я впервые в жизни, упав на колени, страстно взывала к Богу. Рыдая и молясь (о горе мне!), проклинала её и просила наказать. Не за кражу, нет. За подлость, с которой она воровством забрала там, где видела горе, сотворённое своей сестрой, как сами они себя называют.
Всегда, восхищаясь талантом, гениальностью их песни и их танца, задаюсь вопросом: как в одном может сочетаться таких два полюса: такая красота и такая подлость, такое коварство.
А может быть, даже не возможно, а наверняка, мне не дано (пока, пожалуй, не дано) понять, что же это такое?
ВАСИЛЬКИ
Живя в деревне, какую бы работу не выполняла: огород, уход за скотиной, шитье (обшивала всю округу, изумительная была портниха) и все остальное, моя бабушка делала, тихонько напевая. Все — с песней!..
Известно много, так называемых, бесконечных украинских песен. «Ты ж мене пидманула...», «Де б я не ихала, де б я не йшла...», а также, малориссийская песня, каких много поют на Сумщине (передаю со всеми искажениями правописания, именно так, как поют, тягуче распевно, четко выговаривая каждый звук): «Как хотела ж мене мать та за перваго отдать. А той первый, та он мне не верный. Ой, не отдай мене ж, мать!.. А той другый ходит до подруги... А той третий, як у поле ветер...».
И замечательный финал, который бабушка, сама, будучи замужем за холериком, весельчаком, великолепно поющим и играющим самоучкой на всех музыкальных инструментах, какие ему попадали в руки, особенно четко пропевала для меня, патологически серьезной девочки: «А той сёмый, бравый да веселый, он не схотел мене взять...».
Познакомившись с моим первым мужем, точнее трижды первым, расстаться с которым я смогла, лишь обеспечив его жильем, где он и поныне обитает только с котом, флегматично медленно растягивающего слова, коих произносил за сутки аж несколько, как мне потом передавали мои родители и родственники, им сказала: «Умный. Из хорошей семьи. Но как его можно было полюбить?».
И вот вчера мы со вторым мужем отмечали 14-летие совместной жизни. Овен, Дракон, Григорий. Огненная ртуть, безумолчно говорящая и хохочущая. Так хохотал и шутил (скажет, и сам хохочет самозабвенно) только мой папочка, Лев. Его же недостатки, привычки и словечки, не успев с ним встретиться при его жизни, дублирует мой Г., потому и не вызывая у меня раздражения.
С первой встречи с Г. я уверена, что это мои бесконечно обожаемые и любящие меня так, как мало кого вообще любили, бабушка и папа «оттуда», оставаясь всегда рядом со мной, и прислали Г. мне в мужья.
И вот, вчера, выходя по делам из дома, я увидела посреди пешеходного прохода, где иногда какой-нибудь дачник что-то продает в малом количестве, целое ведро с большими букетами васильков! Впервые! Иногда в букетах полевых цветов три-пять цветочков, а тут — букеты из одних только этих украшений пшеничных полей!
Любимые цветы моей бабушки, по-украински, волошки: «Видите, внучечки, и имя у цветка, как у вашего папы, Василек, и такого цвета, как его глаза».
Потому, во вчерашний юбилей, я и получила такой от них подарок, к их же подарку-мужу.
Благодарю. Свет — ото всюду, и всегда; лишь бы его разглядеть, имея в момент встречи незатемненые рассудок и душу.
ЖЕНЩИНА ЛЮБИТ
Есть вечный двигатель –
ЛЮБОВЬ.
Она лишь в этом мире
вечна,
Поскольку обще человечна.
Пусть жизнь кратка
и быстротечна -
Из жизни жизнь
родится вновь!
***
А может, это, ждать тебя
Мои устали двери?..
Скажи, что я люблю тебя.
Вдруг я тебе поверю?..
***
Было б всё по-другому совсем,
Жизнь давала на счастье нам визу.
Только мелких обид и капризов
Вдруг закружила меня карусель.
Было б всё по-другому совсем.
Но не жди уж приятных сюрпризов,
Если мелких обид и капризов
Вдруг закружит тебя карусель.
Быть ... могло ... всё... иначе... совсем...
Жизнь – не спектакль, и любовь – не реприза.
Жаль только, мелких обид и капризов
Кружит и крутит меня карусель...
***
Вы любите меня?
Как это, право, мило...
Я, радостью звеня,
Вам счастье бы явила,
Я пела б нежность вам,
И ласку бы плясала,
Курила б фимиам,
Но не могу. Устала…
***
Мой милый, чудный, чуткий зверь!
Поверь чутью, не умствуй!..
К теплу ведёт моя лишь дверь,
Здесь счастие, почувствуй!
Здесь – радость и душе приют.
Ты чуешь, чуткий зверь?
Тебя здесь встретят и поймут,
Поверь чутью, поверь!
Здесь будешь ты неуязвим –
Взаимность укрепит.
Быть вместе надо нам двоим,
Чутьё так говорит...
***
Нет, она тебя не отпустит.
Нет, она тебя не отдаст.
Твою душу по ветру пустит
И, пустого, в утиль тебя сдаст.
Но найдётся другая дура,
Подберёт тебя в грязном хламе,
И, счастливая, будет думать,
Что нашла тебя в чистом храме!
***
Я столько тяжкий груз носила,
Но вот - магическая сила:
Из мрака вышла цифра семь.
Семь лет спустя, тебя простила,
Тебя простила я совсем.
Тебя простила, отпустила
Раскрепощённою душой.
Да, да! Магическая сила.
Ты, наконец, легко ушёл.
И я, счастливая, следила,
Как удалялся ты, чужой!
СПОР
“Я – твоя!”, - душа кричала.
Сердце: “Я – твоё”, - стучало.
Только ум упорно глупо,
С хладнокровьем ледяным:
«Не хочу, - твердил им тупо, -
Счастье быть должно иным!
Счастье быть должно небесным,
И прозрачным, и святым.
Вы же предались телесным
Ласкам: нежным, но пустым.
Счастье быть должно огромным,
Как огромен мир земной,
Схожим с ливнем или градом...»
«Счастье, это – он со мной!», -
Словно и не слыша разум,
Задохнувшись счастьем вновь,
И душа, и сердце – разом
Ликовали, и любовь!!!
БЕЗОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ
Любовь, не знавшая ответа,
О, люди, пусть вас обойдёт.
Любовь – она всегда из света,
Но та – слезами изойдёт...
Ответная любовь – что праздник!
Вся - ликование и взлёт.
Её дарит Амур–проказник.
Даст поиграться и возьмёт.
Оставит лишь воспоминанье
На всю оставшуюся жизнь.
Она пройдёт, совсем не раня.
Как к роднику, к ней приложись!
Но есть любовь – любовь иная:
То - реки слёз и стонов хрип,
Как язва и как боль сплошная,
Как с осложненьем зимний грипп.
Она надежды не дарит,
Ни света, ни тепла, ни счастья.
Душа в ней птицей не парит,
В ней сжалось всё, как пред ненастьем.
Она – сочащаяся кровь
Из раны, что не заживает,
После неё не скоро вновь
Поверишь, что тепло бывает.
ЖЕНСКОЕ...
Ах, помогите мне
с Вами проститься!..
Нет, не хочу я
с Вами остаться...
В путь я готова
за Вами пуститься...
Только бы с Вами,
с Вами расстаться...
***
В сознании: пепел – это результат акта сожжения, причем сожжения запланированного. Охваченные любовным огнем, мы светимся в ожидании чуда, но в итоге – пепел…
То есть мы ничего не сжигали, горя пламенно и чисто, а итог – тот же!
Огонь благородный и, хотелось бы, созидательны и огонь уничтожающий и разрушительный оставляют один и тот же результат – пепел.
***
Поразительно, но у любви нет начала.
– Верите ли Вы в любовь с первого взгляда?
– Более того, я уверена, что любовь и есть только с первого взгляда. Взгляд выхватывает единственно родное и необходимое. Души узнают друг друга!!!
– Верите ли Вы в любовь с первого взгляда?
– Более того, я знаю, как от этого избавиться — посмотреть второй раз. Ибо первой смотрит душа, и видит только свет, чудо, любовь; а вторым — ум. Холодный и трезвый, перед которым все - в реальном свете, все пятна на явившемся пред взор его тем, что душа приняла за Солнце.
У любви бывает конец.
* * *
Как редки дамы
с чемоданами!
Иль это чемоданы –
с дамами?
Куда-то? Зачем-то?
К кому-то?
Вдруг мне что-то
увиделось смутно…
Они – за надеждой! Со скарбом?!
С запасами прошлых буден?
Зачем?! С пресловутою кармой
Ваш путь будет в новое труден!
Баул Ваш тяжёл и громоздок,
Дыханье сбивается в хрипы!
Мечте, поучающей мозок
Последствия прочит со всхлипом…
А Вы-то! В которые разы
Рвануться к мечте рискнули?
Оставьте весь хлам и все фразы!…
Зачем к чемоданам прильнули?
Но, как альпинист - страховку,
Душа, памятуя паденья, поломки,
Весь опыт выставив на изготовку,
Спешит подстелить соломку…
Надежда и опыт ищут поврозь
От боли – хоть слабенький, но наркоз.
От шрамов, ушибов скукожась,
Просолены насквозь от слёз.
***
Пора бы вспомнить всех, ей-ей,
Кто ветром в душу мне врывался.
Тот - напрочь стерт, а тот остался
На пене памяти отравленной моей.
Листаю память: стоны, смех...
Дом, улица, массив, квартал –
Город Памяти моей - обо всех,
Кто болью мне и счастьем стал.
Они так много обещали,
Но я страшилась громких клятв.
С собой лишь счастье предвещали –
Смеялась: «Ты лукавишь, брат!»
ТУМАН
То было редкое для зимы утро: тепло и тихо, на деревьях невероятно легко, тополиным пухом, лежал нетолстым слоем снег.
И туман! Необычайно густой, не серовато-мокрый, как то бывает поздней осенью, а молочно-белый, словно заливший все.
Буквально в двух шагах уже ничего нельзя было различить, никого нельзя рассмотреть. И от мысли, сто тебя тоже никто не видит, было легко и спокойно, просто-таки радостно-спокойно, ей хотелось ступать по-кошачьи тихо и мягко, как бы боясь кого-то разбудить.
И тут она поняла, что спокойно не только от тишины и тумана, а спокойно как-то изнутри. У нее было точно такое состояние, как бывает после тяжелой болезни – ничто и не беспокоит, не болит, а все еще по привычке и не полной грудью дышишь, и не полным шагом ступаешь.
Спокойствие в ней было именно внутреннее, душевное спокойствие, Подумалось, что завтра еже, собираясь на работу, не пронзит вдруг, как всегда прежде последние полтора года, колючий испуг: «Не увижу… не придет». И с утра, сидя за рабочим столом, не придется загадывать уже, как иногда случалось, изведя себя волнением, выходить из комнаты, пока он сам не придумает причины зайти к ним, чтобы увидеть ее, изо всех сил стараясь скрыть свою к ней любовь.
Нечаянно в дверях столкнуться
В луче запыленного света,
К тебе случайно прикоснуться,
В твоё дыханье окунуться,
“Люблю”, - взглянуть и ждать ответа.
Прожить в мгновенье невесомом,
Оно уже катится вспять,
При этом, не сказав ни слова.
Столкнуться и расстаться снова
С надеждой встретиться опять.
И больше уже не задохнется она тайной, но безудержной радостью, когда, войдя и здороваясь нарочито дежурным тоном со всеми, направиться к кому-то, а смотреть при этом будет на нее. На нее! На нее!..
Все это время она несла какой-то груз, словно привязанный за шею и тянувший вниз, а голова, с воспаленными глазами на усталом лице. Упорно не хотела наклоняться и боролась с шеей и грузом, висевшем на ней. Это было совершенно неясное чувство, непонятное ей и теперь, когда она от него освободилась.
Нет – не любовь. Любовь без уважения – это по-другому называется… А уважать его она не могла уже по той простой причине, что не понимала, не знала его. Три года изо дня в день внимательно наблюдала за каждым его движением, вслушивалась в каждое слово, всматривалась в глаза, в улыбку, и не могла, не могла сказать об этом человеке ничего. Ей с детства приходилось переезжать, а потому – множество бесконечно новых знакомств и встреч. И о каждом, кто задерживал ее внимание на себе, с кем приходилось общаться, она старалась, вернее, привыкла иметь хоть какое-то мнение: плох, хорош, добра, глупа… С ним же никогда нельзя было знать, чего от него было ждать, и в двух совершенно аналогичных он вел себя совершенно по-разному, имел полярно противоположные суждения и мнения по одному и тому же вопросу.
И так во всем, и так всегда.
Он и был человек-туман, его не знал никто, при этом все перед ним благоговели. Потому туман в зимний день освободил ее от него. Теперь, пожалуй, она одна вышла из-под его гипнотического тихого подавления.
И он это понял.
И испугался!..
ПОХОРОНЫ ЛЮБВИ
Всё.… Теперь уже все.
Надежды – никакой.
И радость не радует.
И мука не мучает.
И ноги не идут,
и душа провалилась и спит,
и в ушах - вата.
И улыбка не получается.
Не читается,
не думается,
не пишется…
не рифмуется!
Это, уже верно, конец.
Они обе любили Его. Любили страстно, бесконечно и свято, как только может любить не красавица, но привлекательная женщина, мать и жена мужа положительного, обожающего, даже безумно влюблённого в собственную жену.
Обе находили в себе силы быть заботливыми жёнами. Мужчине не понять, как тяжело быть женщиной, особенно трудно быть женой совершенно тебе чужого человека. В глазах всех она выглядит (обязана выглядеть!) счастливой супругой, и она играет эту роль добросовестно, что удастся на работе, среди коллег, занятых собой.
Самое же трудное – это приходить домой, где этот самый муж… Дороге нет конца, ноги ватные, душа ноет с завыванием угасающей вьюги, ноги… о, самое трудное – это заставить ноги ступать твёрдо, а шею – держать ровно голову, которая так и свисает на обессилевшей шее, на которую навесилось всё это: и дом, и работа, и боль, пронизывающая всё существо женщины, живущей в двух мирах: в действительности и в мечтах. «Лошадь с крыльями», как назвала это состояние души одна талантливая писательница. Одно утешение – ребёнок, ради спокойствия которого только и ведутся эти игры в семейное благополучие, да ещё воспитание в цивилизованной семье.
Итак, они любили Его обе. И обе безнадёжно. Об этом кроме их двоих не знал больше никто, но они это друг в друге, не подавая, впрочем, виду, чувствовали, как может чувствовать только женщина.
Одна из них была старше Его на девять лет, другая – настолько же моложе. Они обе, не смотря на такое различие в возрасте, между собой были дружны и интересны друг другу, и не знали более приятного собеседника среди остальных коллег, женщин в основном, как и в любом НИИ.
Это были женщины энергичные, весёлые и неглупые, их обеих не занимал постоянно и подробно обсуждаемый в коллективе вопрос «Что? Где? Почём?». Они обе знали и любили живопись, музыку и поэзию, вместе посещали концерты, театры и выставки, обе недурно писали стихи, не для того, чтобы «прознаменитеться» в дешёвой областной или стенной газете, а чтобы выплеснуть боль и слёзы.
И вот… он… женился.
Они и раньше-то не надеялись на Его взаимность. Не надеялись, а в глубине где-то всё же таилась какая-то надежда, как всегда это бывает. Теперь оборвалось и это. О его женитьбе кроме их двоих, похоже, больше пока не знал никто, по крайней мере, это ещё не начали смаковать отдельческие кумушки.
Да, они обе боялись распространения этой вести, слушать это было бы невыносимо. Им легче было в тишине переживать это свалившееся на них так внезапно горе, скосившее их разом.
Они старались ни в коем случае не выдать своего смятения, и всё же другие заметили его и стали с обычной бесцеремонностью говорить каждой из них об этом (благо, обитали не в одной комнате): «Что это с тобой? Ты вся чёрная какая-то? У тебя даже взгляд потух. Вы послушайте, у неё голос изменился…», - так говорили они той, что моложе, и почти то же – другой.
А они весь день испытывали потребность подойти друг к другу и говорили между собой тихо, глядя куда-то никуда, о чём-то ни о чём… Время от времени они долгим спрашивающим взглядом смотрели друг на друга, как бы спрашивая: «Ты знаешь уже?», и понимали: «Знает…», и отходили молча, унося общую для них и собственную для каждой, бесконечную печаль, так пропитавшую их насквозь.
Они были одного, невысокого, даже маленького, роста, одной комплекции, коротко остриженные, с одинаково гладкими сейчас волосами, не уложенными в аккуратную обычно причёску.
Лишь в одном они сейчас не походили друг на друга в этом, казалось бы, одинаковом горе.
Старшая была в чёрном – она как бы похоронила Его. Этот чёрный свитер с серебряной цепочкой на короткой шее, сливался с её черными, крашеными под воронье крыло, волосами, смуглой кожей и маленькими чёрными глазками. Самый вид её угнетал и одновременно как-то не то чтобы успокаивал, но заставлял смириться другую, подтверждая, что всё ушло… Безвозвратно.…
Вторая же (та, что моложе её на восемнадцать лет) была в тёплом белом свитере с высоким отложным воротником. Он подчёркивал её бледность, необычную для прежде румяных щёк на белом лице, светлые обычно непослушные волосы не спадали на лоб, а были гладко зачёсаны набок и оставались так лежать. Особенно её выдавали огромные, всегда живые и блестящие зелёно-карие глаза, теперь застывшие над появившимися сразу за ночь синевато-чёрными кругами, зеленоватый блеск их пропал, и они казались большими круглыми коричневыми пятнами на матово-белых белках глаз. Этот белый свитер был похож на белый саван, в который на востоке заворачивали умершего. Там, кстати, в белом же и хоронят.
Весь белый вид её заставлял болезненно вздрагивать другую и выводил ту из оцепенения, с которым она хотела и не могла справиться, и принуждал её спокойно и тихо улыбнуться и переключиться на что-то другое, вспоминая, что всё остальное остаётся без изменения, как стены нового прочного, но холодного корпуса, в котором они работали под его началом.
Старшая - хоронила себя, свою последнюю, в сорок три года, мечту, которую носила вот уж несколько лет, с которой срослась, и которая единственно определяла всё её существование. Она не могла уже видеть его, слышать его голос, вдыхать привычный запах утреннего одеколона, смешенного с дымом бесконечно выкуриваемых сигарет.
Другая же - хоронила его. Ей ещё не виден был конец жизни, как всегда в начале пути не виден конец его. Её мучило то, что жить еще так долго. А как жить в пустоте? Но её всё ещё влекло куда-то, ей необходимо было видеть его согнутую над столом спину, слышать красивый чёткий уверенный и спокойный голос и ощущать его задымленный запах.
Теперь она могла смотреть на него спокойно, как и на остальных сотрудников, не боясь выдать ему своего чувства, потому что оно стало теперь только её, и делить его с ним уже никогда не придётся. А потому оно расположилось в ней прочно и уверенно, на своём месте, перестало быть спонтанным, не лезло наружу, а значит, перестало бояться быть назойливым, выдать себя и побеспокоить этим кого-то.