ПРО ЛЮБОВЬ ОДИНОКИХ ЖЕНЩИН (Повесть)

Клоду Лелюшу, любимому режиссёру, посвящается

Почему, почему мои полторы подруги хотят, чтобы я написала что-то о любви? Почему я произвожу на них впечатление того, кто это сделает хорошо и именно так, как им понравится? Отчего в их головы пришла мысль, что моё дело - выступать спецом в жанре так называемого "женского романа"? Если от нечего делать накропалось сколько-то статей в бабском журнальчике на тему М/Ж, то это означает лишь, что я отлично умею компилировать информацию из Интернета и владею словом. С какой стати последовал вывод о моих писательских способностях?
Неужели этого барахла не хватает в нынешних... хотела написать "книжных магазинах", сама себя тут же поправила - в нынешних "этих ваших интернетах"? Как шутил Жванецкий насчёт инженеров в СССР? "Ха, мало у нас этого добра! - Ещё будет!"
Но в моей каждодневной рутине случилось ещё кое-что. В том глянцевом женском журнале, где я подвизаюсь автором статей, у меня произошёл разговор с моим постоянным редактором - милой девушкой откуда-то из глубокой провинции, доброжелательной, но недалёкой, часто ставящей в словах неправильные ударения. Поначалу я вздрагивала, а потом привыкла - нынче это повсеместно, даже там, где, казалось бы, и близко не должно быть, там, где работают со словом. Что ж поделать - такое время. Редакторша пригласила к себе для "поговорить".
- Понимаете, мой компьютер переполнен рассказами типа "лав стори", но нам нужно что-то другое.
- Вам нужна не лав-стори, а детектив?
- Нет, про любовь, но иначе написанное. Нам нужна красивая история красивой любви, только без секса и прочих подробностей, которыми уже затрах... достали. Даже читатели жалуются, что противно. Вы же видите, что происходит. Не знаешь, кто завтра оскорбится на что-нибудь и в суд побежит. Наше руководство этим очень озабочено! Нервничает.
Вот люди! Лет двадцать приучали народ к сексу, теперь не знают, как отучить. Я хихикнула.
- Тяжело вам. Понимаю.
Редакторша жалобно посмотрела на меня печальными глазами.
- Вот вы очень умная женщина, образованная. Владеете словом. У вас получится! А нам надо срочно, в мартовский номер. А у нас ничего именно такого нет. Выручите, а?
- Любовь. Красивая. Без секса. Да без проблем! - улыбнулась я. Что на меня нашло? Хулиганское настроение, не иначе.
- Вот и отлично! - обрадовалась редакторша. - Недели хватит? Как закончите, сразу позвОните, хорошо?
Я вздохнула и кивнула. ПозвОню, конечно.
Нужна лав-стори для женщин к 8 марта? Лады. Но уж как получится. Если получится вообще что-нибудь...
Так-с, о чём или о ком писать - конкретно? Вопрос вопросов, потому что, с одной стороны, в голове теснится и пихается боками и локтями сто тысяч мыслей, идей и даже сюжетов. А, с другой стороны, нет ни грамма энергии на реализацию всего этого. "Реализацию"... Любопытно, что этой канцелярщиной я невольно пытаюсь замаскировать?
Реализация - это сесть крепко на пятую точку и начать писать, слово за словом, страницу за страницей, лист за листом. Это долго. Это нудно. Я уже продумала всю мысль от начала до конца, трижды с разных сторон обсосала, обкрутила, обкатала. Всё, на кой же чёрт мне тратить недели и месяцы, чтобы полностью раскрученную из спирали в прямую звонкую струну мысль заново скручивать и опять раскручивать? Для читателей? Снова проходя уже пройденный путь, опять возвращаясь и бродя по собственным же следам? Скучно. Лень. Да и дело неблагодарное, можно подумать, они, читатели, ждут-не дождутся. Но в данном случае речь-то о другом: есть довольно примитивное редакционное задание, которое надо выполнить. Не надо строить из себя Толстого или Гоголя, не надо мучиться над формой и стилем. Женская лабуда. К 8 марта. Просто садимся и начинаем писать.
Но не пишется, ничего не торкает. Нет запала, нет энергии. Или лень?
Отсутствие энергии - сиречь лень? Кабы всё было так просто. Когда не взрывается внутри тебя какой-то хоть маленький, но везувий, требующий донести причину этого взрыва до людей (ага, до миллионов - когда совсем на солнце перегреешься), то нет ни малейшего желания тратить время на печатание слов на белом вордовском экране. Неужели у настоящих писателей везувии постоянно клокочут в башке или в сердце? Счастливые. Или несчастные - с какой стороны взглянуть.
Пытаюсь красиво и элегантно щелчком выбить из сигаретной пачки одну штуку. Фигушки! Вываливаются две и сразу на пол. А пепел я, как правило, "элегантно" смахиваю с одежды. Есть смысл учиться элегантности, когда тебе полтинник? По-моему, никакого. Есть смысл пытаться разжигать в себе везувии, чтобы писать? Не знаю. Потому что я и хочу этого, и не хочу. Одновременно. Не хочу, потому что лень, а хочу, потому что всё-таки надо хоть как-то оправдать своё существование на этом свете. Пока что я не всегда вижу ему оправдание. Это вовсе не печалит меня, не заставляет рефлексировать, страдать и рвать на себе волосы - ещё чего! Да бОльшая часть людей на нашей планете коптят небо и загрязняют воздух, и никакого от них прока, кроме вреда, нет. Я ещё не самый ужасный вариант: от меня копоти и грязи по минимуму, чистюля я и брезгливая. Но хочется что-нибудь всё-таки создать, что ли? Оставить после себя не только имущество, но и что-то более важное...
Многие знакомые мне не раз говорили: пиши, дура! Ты можешь, у тебя получится. Ну и написала я рассказик один, мрачный и страшный. Там все умерли, мучительно и последовательно, друг за другом. Без никакого смысла рассказик, просто зарисовка: как в одной странной семье все умирали. Дала почитать народу, народ пришёл в ужас. "Зачем ты это написала? Про кого ты это написала? Как можно это читать? Как можно такое писать?" Я задала народу вопрос: "Вы мне конкретно скажите: это хорошо написано?" - "Отлично! Именно поэтому читать невозможно". Логично, что ж.
Мне сказали: пиши о любви, ты сможешь. О любви? Я? Конечно, смогу. Я знаю, что такое любовь. Знаю про неё так же хорошо, как и про одиночество. А тут и заказ от редакции подоспел.
Ладно, детки, садитесь поближе, я расскажу вам... нет, не сказку - быль. Настоящую историю про настоящую любовь. Про Лиду и Аркадия...

"Они встретились, когда ей было тридцать, а ему пятьдесят пять. То была середина 90-х, сумасшедшее, страшное, счастливое, дурацкое, полное надежд, абсолютно фантасмагорическое время... Делались состояния, они же терялись или отбирались, одни счастливцы взлетали, другие несчастные срывались в бездну, третьих убивали, четвёртые медленно и уверенно взбирались на самую крутую гору, чтобы в недалёком будущем стать олигархом или политиком самого высокого пошиба.
Такая была пора, время, подобного которому, возможно, уже никогда не будет в разваливающейся стране. В своём роде оно было уникальным и неповторимым - и в хорошем, и в плохом смысле. Период безумных контрастов, разбросов от и до, взаимоисключающих социальных проявлений, дурацкой политики и полукриминальной экономики. И мы в этом жили... не только выживали - это неправда! Жили, любили, создавали семьи, рожали детей, кружась вместе со всем творящимся вокруг безумием в отчаянном вальсе над пропастью, в красивых костюмах и платьях, но по колено в грязи, надушившись французским парфюмом, но всё время морщась от царящего в воздухе запаха навоза и крови.
При этом огромное количество людей жило себе и жило, не особенно замечая происходящих вокруг страстей и безумств, а, точнее, не обращая на них внимания, проходя аккуратно по касательной ко всякого рода завихрениям и взрывам, лишь изредка отряхиваясь от насевших на плечи и рукава пепла и осколков. Даже в столицах встречались подобные обыватели - и вовсе не в среде маргиналов и бедняков. Напротив...

Лида работала переводчиком с французского. Сначала она трудилась в фармацевтической кампании, а потом вдруг обнаружила у себя способности к переводу художественной литературы: в Интернете ей попался один симпатичный рассказ современного парижского писателя, и ей так захотелось поделиться удовольствием от прочтения с близкими и подругами, что она буквально за вечер сделала черновой перевод, а за последующие пару дней литературно отредактировала и привела текст в полный порядок - настолько полный, что сама удивилась и порадовалась своей способности плести изящной и, когда нужно, причудливой вязью слова, легко находить метафоры, гиперболы, синонимы, омонимы и вообще вполне непринуждённо обращаться с великим и могучим. В карман за словом или выражением лезть не приходилось. Всё-таки не напрасно она с малолетства была сумасшедшей читательницей и не мыслила себе жизни без "почитать на ночь, почитать за обедом, почитать (пардон) в туалете и в ванне". В 90-е - допланшетное и добукридерское время - действовали по-старинке: покупали отпечатанные в типографии книги. Читали новое и перечитывали старое, второе даже чаще. Лида глотала новинки - романы, детективы, перечитывала классику - особенно Гоголя и Гончарова: любила она этих авторов, целые куски из их произведений знала почти наизусть. Перечитывать нравилось больше, чем читать свеженькое, за что она себя нередко корила, но тут же и оправдывала: мол, ей уже тридцатник, вся основная и главная литература прочитана, можно и повторить некоторые удовольствия - новых шедевров всё равно не видать.
И вот совсем маленький новый шедеврик заставил проявить Лидины доселе скрытые способности к литературному творчеству. Выявил - прежде всего для неё самой - хороший слог, чувство обоих языков и бережное отношение к оригиналу.
Это отметил главный редактор издательства, куда её скоренько "сосватала" подруга, прочитав перевод шедеврика. В повышении доходов Лида не так уж и нуждалась. Её зарплата в кампании была весьма приличной, она жила одна в неплохой квартире в новом зелёном районе. Ей хватало на все её прихоти, такие как бассейн три раза в неделю, еженедельный шопинг "по булавкам и бельишку", на театр и кино, на поездки раз в год заграницу. Ездила она исключительно в Старый Свет, морской Восток её не привлекал, ей были интересны гуляния по европейским улочкам и музеям. Даже в одиночестве..."

Одиночество... Я ли не знаю всё про любовь и одиночество? Если не я, то кто тогда? В моей жизни было достаточно и даже слишком много и того, и другого.
Если говорить о любви, то я имею в виду любовь к мужчинам. Что же касается какой-то другой любви, родительской... Вот не могу сказать, что была избалована ею в детстве, вот уж нет...
Нас трое у маменьки. Я была средней, девочка между двумя парнями. Говорят, это известная штука: средние дети, которые между первым и третьим ребенком, самые несчастливые, потому что самые нелюбимые. Слышала и читала про это не раз и всякий раз удивлялась, до чего верно и насколько все люди неоригинальны в своих недостатках.
Я не была первенцем – удивительным чудом для молодых родителей, самым большим страхом, самым захватывающим приключением и самым огромным открытием в жизни, серьёзным пропуском во взрослый мир, где всё уже по-настоящему, без скидок и сюсюканья. Я не была последним долгожданным или неожиданным счастьем, которого уже и быть не должно, а оно вдруг случилось. Конечно, бывает, что сия нечаянная радость – вовсе и не радость, а наоборот – обуза, нежданно свалившаяся неприятность. В таких случаях взрослые люди просто избавляются от напасти без особенных страданий и угрызений совести, но, если уж соглашаются на поздний заход, значит, рады, значит, всё-таки считают случившееся чем-то хорошим.
А я получилась случайно и совсем неожиданно, более того – страшно не вовремя: через два года после старшего брата и аж за десять лет до младшего.
Как признавалась не раз маменька, она просто прошляпила все сроки со мной. Старший брат много и тяжело болел, маменька моталась с ним по больницам и элементарно не заметила, что у нее вдруг совсем и окончательно заглохли все женские дела. И сроки для аборта пропустила. Так я и появилась на свет. Да к тому же девочка. Моя маменька баб терпеть не может, для неё на этом свете существуют лишь мужчины, а все прочие – стервы, дуры и конкурентки. У неё даже подруг почти не было никогда, лишь парочка таких же женоненавистниц, как она сама. И вся их дружба – это бесконечные сплетни про других женщин. Особенно про красивых и успешных – в отличие от них.
Ну, да ладно, родилась и родилась. Папа меня, вроде, любил когда-то, но маменька ему, видимо, быстро объяснила, что к чему, кого надо любить, а кого ни-ни. И он себе больше ничего такого не позволял: ни ласк, ни поцелуев, ни игр со мной... Сколько себя помню с раннего детства, столько я была одна. Сама себя развлекала, сама себе пела песенки, сама придумывала сказки. Спасибо ещё, что был детский сад, куда меня отдали сразу после яслей. Ясли не помню. Детский сад был спасением для меня в смысле общения. А ещё именно там я поняла, что общение мне требуется, но очень даже дозированно. Я полюбила быть одна – именно для того, чтобы самой сочинять себе сказки и петь песенки исключительно соло для одного слушателя – для себя.
С малолетства знала, что глупа и некрасива. По сравнению с прекрасным во всех отношениях старшим братом. Что ж, я приняла это как факт и не пыталась даже рыпаться, чтобы что-то изменить или доказать. Просто присутствовала при развитии и росте гения всех времён и народов, удивительного красавца и умницы.
Потом родился малыш... Мальчик. И он стал звездой номер два в нашей семье. А я ему молчаливой нянькой. Ой, я что – жалуюсь? Да упаси бог! Это было так давно и таким быльём поросло, что нынче об этом вспоминается с олимпийским спокойствием и с изрядной долей иронии. Где эти два гения – мои братья? Один сторожит автостоянку, другой допился до психушки. Родителей уж нет как десять лет – они последовательно ушли друг за другом в течение полугода, не выдержав позора и мучений из-за своих "гениев-ангелов". Да ну, какие обиды? Все получили по заслугам и поделом, изредка такое случается, судьба раскидывает карты по своему настроению и складывает собственные пасьянсы. Не думаю, что мироздание размышляло о том, как отомстить за меня, обиженную.
Ну, вот как писать историю о чьей-то любви, если в башку тут же лезет собственное, невыговоренное, утрамбованное в извилины, как мусорный компост! Начинаю писать, а через пять минут уже "нахожу себя" с сигаретой во рту, задумчиво разглядывающей потолок с пятирожковой люстрой и погруженной в собственные воспоминания. Мысли-воспоминания, которые будто бы делают мои попытки писательства легитимными: мол, я пережила, я знаю, видела, испытала. А кто, скажите на милость, из взрослых людей не пережил хоть чего-нибудь эдакого, что сделало его знающим жизнь мудрецом? Хм, мудрецом ли... Иные и переживут не меньше, чем Фёдор Михайлович, а сказать им всё равно нечего: глупые, необучаемые, не умеющие анализировать и делать выводы. На их головы хоть всю мудрость человечества обрушь - напрасный труд, кроме шишек на черепушке никакого видимого эффекта. Не приспособлены. Если бы злой рок впихнул в жизни таких людей все шекспировские трагедии разом, на выходе всё равно мы получили бы то же самое "бе-е-е! ме-е-е!", что и в их повседневной серенькой по цвету жизни.
Зато у другого ого какое воображение, и переживать ничего ему самому не надо, всё себе представит и напишет так, что мир будет рыдать и с уважительным восхищением смотреть на человечище, которому довелось столько испытать и столько осмыслить. А на самом деле лишь второе: осмыслил – да, но ни фига не испытал. Все чисто умозрительно. На то он ум и талантище.
Впрочем, казалось бы, к пятидесяти годам у каждого сапиенса, ежели он не умственно отсталый, есть некий багаж, который можно конвертировать в рассказ-повесть-роман-сагу, коль имеются мозги, мало-мальски литературный дар и, главное, желание. Так мне представляется... И ещё мне постоянно кажется, что у меня не достаёт либо первого, либо второго, либо третьего. Каждый раз разное мерещится... То замечаю, что совершенно очевидно мозгами я скорбна – сказать нечего, мысли коротенькие, как у Буратино, никаких новых и интересных идей выдать миру не способна. То вижу, что литературным даром боженька меня явно обделил – намного лучше у меня получается красить стены: в своей кухне во время ремонта и шпаклевать насобачилась просто идеально, и крашу лучше любого маляра – ровно, аккуратно, даже красиво.
Но самый кошмар – нередко приходящее понимание, что не очень-то и хочется. Тогда – зачем? Кто бы мне это объяснил.
...Да вернусь я когда-нибудь к истории? Или уже ушла слишком далеко?

"...Одиночество. Лида не понимала людей, которые им тяготятся. Решительно не понимала! Да, это здорово - прийти в компанию, болтать, веселиться, проводить время с приятными людьми, но потом не менее здорово вернуться в свой тихий дом, остаться наедине с книгами, с фильмами, с горячим кофе и любимыми ирисками... Это ж кайф непередаваемый! Почему люди так этого боятся?
Семья, муж, дети...Наверное, это прекрасно! Лида никогда не спорила с тем, что в этом можно найти счастье. Но есть очень важный момент... Момент счастья нового времени, другой эпохи, пришедшей на смену кондовому "совку", когда уже можно было выбирать самому то, что тебе хочется, а не следовать заведённым традициям и невесть кем придуманным правилам. В этом смысле Лида была одна из первых ласточек. Феминистки бы сказали: ласточка побед нашего движения, чему Лида несказанно удивилась бы. Ведь она просто выросла внутренне свободной и независимой, а потому новые времена пришлись её натуре и характеру в самый раз. Никаких проложенных дорог, одинаковых для всех! Никакой колеи! Диплом ей самой хотелось получить, а вот дальше...
Дальше положено замуж и дети. Квартирный вопрос и очередь в детский сад. Поиски няни и вопросы летнего отдыха. Нет, не привлекало! Сразу после окончания института ей в наследство от двоюродной бездетной бабушки досталась крохотная однушка в Кузьминках, куда Лида с радостью съехала от родителей. Любили они друг друга, как без того, но почему-то не стали друзьями и близкими людьми. Родители застряли своим сознанием в коммунистических идеалах, очень были расстроены происходящими в стране переменами, как-то сникли, стухли, стали бесконечно смотреть сериалы и дурацкие ток-шоу... Словом, с ними Лиде было неуютно. Старые, не очень умные, скучноватые люди. Как она у них получилась вот такая? Почему? Наверное, потому что они всегда оба работали в полную силу и не очень её воспитывали – к счастью! – будучи в полной уверенности, что советская школа всё сделает, как надо. Слава бездарной советской школе! Если у ребёнка был ум, то такой ребёнок быстро соображал, что тёти-училки – дуры, а сама школа – это такое место, где дети должны научиться притворяться, зубрить и быть послушными или хотя бы делать вид.
Делать вид Лида научилась. Всегда была удобной "в употреблении" для взрослых, послушной и даже кроткой. Училась хорошо, говорила вслух то, что надо, не буянила ни в школе, ни дома. Но когда началась свобода, вдруг решила для себя и оповестила близких, что дальше будет жить так, как хочет сама. Ей было не очень приятно осознавать, что для такого решения потребовалась отмашка наступившего нового времени, но утешалась тем, что лучше так, чем никак. Поэтому получив диплом, она переехала в теперь уже своё жилище, оставив родителей в недоумении: что она имела в виду под "как хочу сама". Скоро они с сожалением поняли, что их Лида - человек-одиночка, которому в сущности не нужен никто, кроме себя самой. И ни в коем случае никакого коллектива! Лучше – вообще никого. А потому внуков им, скорее всего, от нее не дождаться.
Был весёлый двухгодичный "замуж" – почти что просто так, для прикола, попробовать. Нет, одной оказалось лучше, приятнее, а вместе с юным мужем, когда кончилась дикая страсть, оказалось скучновато и даже хуже. Оказывается, муж был очень увлечён футболом, автомобилями и мог говорить об этом часами. Как это Лида не заметила на этапе жениховства? Впрочем, она тогда замечала лишь смугловатую кожу жениха, его сильные руки и такие зелёные глазищи... Ничего ж больше и не видела, дура, гормонами оглушённая.
В общем, развелись без страданий (хорошо хоть не успели ребёнка заделать), и Лида полностью ушла в своё сладостное одиночество. Никакие уговоры мамы-тётушек-подружек не помогали. Лида строила свою жизнь за собственным, очень уютным и красивым заборчиком. Мужчины появлялись и исчезали, никто из них не влезал в её душу и сердце так, чтобы она не мыслила жизни БЕЗ. Свой мирок, состоящий из книг, хорошей музыки, любимых фильмов и спектаклей Лида охраняла бережно и сурово. А потому близко к себе не подпускала никого – ни мужчин (любовники на время – и прощай), ни женщин (приятельницы – не более того). В гости, если бывала звана, то ненадолго и недалеко. К себе зазывала крайне редко и когда уже некуда деваться: либо приятельница рядом в её районе очутилась, либо очень-очень давно не виделись, и кто-то якобы соскучился и "нужно поболтать". А уж если откровенно, то Лида ни с кем не виделась бы ещё тысячу лет, но совсем становиться абсолютной затворницей, увы, нельзя, нехорошо, неправильно, ведь можно вообще связь с реальностью потерять. Иногда надо на людей поглядеть вне работы, пощупать-понюхать, как они живут, чем дышат, и лишний раз убедиться, что её выбор лично для неё – самый лучший. Тем ценнее становился её маленький домик, её уютное уединение, её, такой, казалось бы, странный для современной женщины из огромного города покой.
Но однажды они встретились..."

Какой смысл бросать курить, если... Надоели бесконечные разговоры-пугалки о вреде курения. Каждый раз спрашиваю этих, с выпученными глазами и одинаковыми рассказами о том, как во время воспаления лёгких они узерли рентгеновский снимок их дыхательных сокровищ... и с тех пор... да никогда! да ни за что! Я им задаю простой вопрос: вы собираетесь жить вечно? Они отвечают: нет, но долго.
- Что значит долго? До глубокой старости?
- Да! - гордо так говорят.
- До выпавших зубов, до деменции, до памперсов, до слепоты с глухотой, маразма и альцгеймера... Это вам нужно, да?
- Если не курить, то шансов долго жить без всего этого намного больше!
- Угу. А ещё если не дышать выхлопными газами, никогда не прикладываться к спиртному, не носить синтетику, не пользоваться бытовой химией... вы это соблюдаете? Нет? Что так? Но даже если вы будете делать, как доктор прописал, как советуют самые упорные долгожители – всё и строго – то после восьмидесяти, уверяю, что-нибудь, а, скорее всего, многое, всё равно настигнет. Так вот, мне уже пятьдесят, я не собираюсь жить вечно и даже более того: мне неинтересно доживать до деменции и слепоты. А моих честных вменяемых лет без памперсов осталось не так чтобы адски много. А потому... идите в жопу.
Невежливая я бываю, да. Но, право, достали. Нашли для себя причину всех бед – якобы нашли, и заговаривают зубы и ведь не столько мне, сколько себе! Вот не будем мы курить, и жизнь сразу наладится, заиграет всеми красками с мольберта чокнутого абстракциониста, а уж старость нам обеспечена, как с картинки, с американской рекламной картинки про медицинскую страховку для "золотого возраста".
Я уж не говорю о том, что бояться испортить себе здоровье курением в то время, как сдохнуть с голоду или подцепив где-то летучий гепатит А, шансов в нашей стране куда больше. Или завтра война, или завтра в поход... Где война, там нехватка продуктов и лекарств, и тогда уже никто и не вспомнит про "борьбу с курением", за понюх табачка будут душу дьяволу продавать. Обычно я не веду с людьми апокалиптических разговоров, но в голове-то эту мысль держу всегда. Поэтому продолжаю курить с чистой совестью. Глупо это всё, глупо: бороться с прыщиком на попе, когда вокруг свирепствует чума.
Вот куда меня опять унесло? Я ж уже дописалась до исторической встречи моих героев. А вот у меня...
У меня были две исторические встречи, встречи моей жизни. Это значит, что я выходила замуж. Оба раза по любви, да. И я любила, и меня любили... Эх, всё-таки без предыстории не обойтись.
Что такое быть нелюбимой дочкой в своей семье? Нелюбимой сестрой? Это значит вырасти в закомплексованную женщину, убеждённую в собственной некачественности, плохости, негодности. Во всём. Ибо с детства вместо "умница-красавица" слышишь рефреном "дура-уродина". В разных вариациях, не всегда в лоб и именно этими словами, но важна ведь суть, правда? А с сутью ни одного ребёнка не проведёшь: он всегда понимает, с каким чувством говорят ему близкие знаковые слова: умница, дурак, красотка, уродина... Какие эмоции на самом деле стоят за этими словами – восхищение, гордость, раздражение, презрение – никогда не тайна для детей. И неискреннее восхищение они тоже секут с полоборота, не придавая ему никакого значения. Но если папа с сияющими глазами и улыбкой мультяшных персонажей восклицает, увидев дочку в новом платьишке: "Ох, какая же ты у меня красоточка, мне ж теперь придётся тучи мальчишек от тебя отгонять, где моя большая дубина!" – девочка чуть не взлетает под потолок от переполняющего её счастья. Она начинает повизгивать и подпрыгивать, крепко зажав в кулачках полы юбочки, её личико вспыхивает алым, а над верхней губкой поблёскивают крохотные искорки пота – она так возбуждена! Хотя и не догадывается, что её жизнь, в сущности, уже сделана, определена, как успешная, ведь то необыкновенное чувство радости, счастья и ощущение себя победительницей, подаренное ей только что отцом, настолько мощное и живучее, это такой мотор-моторище, что теперь уже никогда никаким злобным тёткам или завистливым подружкам не удастся сбить её с настроя: во веки веков она – лучшая.
А если всё наоборот, то из жизни получается скучная драма, а иногда и дурацкая трагедия: девочка с детства точно знает, что не удалась - ни внешне, ни умом, а близкие люди постоянно это констатируют с таким большим искренним чувством, что абсолютно неважно, как обстоят дела на самом деле, что там с умом и внешностью. Жизнь девочкой заранее проиграна: она станет жить, вести себя и проявляться именно как некрасивая дура – и так весь свой изначально горбом скривлённый век. Она будет бояться зеркал, потому что оттуда на неё всегда пялится урод. Она станет покупать одежду исключительно для "маскировки": огромные балахоны, шали, пончо - лишь бы закутаться в них, замотаться, чтобы никто не видел её так называемой фигуры. Она научится накручивать на голову платки и косынки в духе лихой комсомолки 20-х, чтобы спрятать "неудачные, жиденькие, сечёные волосики" – эти слова маминым голосом всегда кричат дурниной в её голове, когда она причёсывается.
Однажды, мне было лет двенадцать, старший брат страшно опозорил меня перед гостями. Дело в том, что у меня вовсю началось это чёртово, клятое, ненавистное половое созревание, я рванула в рост, на лбу выросли прыщи, я всё время потела... В тот день к родителям по какому-то поводу должно было прийти много гостей, маменька развернула мощную готовку - пироги, жаркое, огромная кастрюля картошки пыхтела на газовой плите. Было жарко, душно. Я помогала накрывать на стол и металась из кухни в комнату, туда-сюда, бесконечно и скоренько – из кухонного смрада в комнату, где ненамного легче дышалось. Дым, внешне, только внешне похожий на утренний туман прохладного летнего утра, но удушливый и ядовитый, заволок всю квартиру. В общем, я тогда здорово взмокла. А когда пришли гости, и все рассаживались за стол, мой старший братец, оказавшись рядом со мной (кстати, участия в подготовке стола он никакого не принимал, а всё время просидел в своей комнате за книжкой), громко сообщил всем:
- Фуууу, вонючка! Хоть бы помылась! Не-е, я рядом с ней не сяду, - и заржал. Почему-то гости тоже заржали и мама с папой заржали. Мне больше всего на свете хотелось тогда умереть. Я даже не очень помню, как пережила тот момент, всё было словно в тумане. То есть, туман-то был на самом деле реален – кухонный, смрадный, но к нему прибавился ещё один – в моей голове: гадкий, тошнючий, воняющей мною, моим смрадом. В ушах шумело, смех вокруг отдавался болезненным эхом в черепушке и будто мячик ударялся о его кости, прыгая туда-сюда, туда-сюда. Было очень больно.
Я убежала из-за стола. В ванную комнату. Встала под душ. Прямо в одежде... Мне стучали в дверь, барабанили даже, что-то кричали. Я не слышала ничего, я стояла под душем, мне казалось, что я продолжаю вонять и воняю всё сильнее. То ли козлом, то ли секрецией, то ли ещё чем-то отвратительным... Как потом выяснилось, под душем я стояла ровно сорок восемь минут, пока отец не взломал замок. Ну, меня, конечно, наказали.
С тех пор у меня появился, как сказали бы врачи-психиатры, вполне себе синдром: я принимала душ по несколько раз в день, как только хоть чуточку учуивала у себя запах. Любой запах, запах себя самой. Ненавидела это так, что, если только обоняние улавливало хотя бы одну мою молекулу, я готова была рычать и бить себя, рвать на себе волосы, царапать лицо и вообще хотела тут же убиться каким-нибудь наиболее зверским образом. Бывали страшные мгновения... Поэтому я приняла решение максимально их профилактировать. Покупка дезодорантов и всяких туалетных вод стало ещё одной моей идеей фикс.
"Как от тебя всегда здорово пахнет!" - восхищались все вокруг уже в скором времени. Со временем я перешла на дорогие духи и дезодоранты с тонкими и изысканными ароматами. Экспериментирую, смешивая то и это. Кстати, потому "Парфюмера" Зюскинда читала с глубочайшим личным интересом. В результате, почти как герой культового романа (хе-хе!), научилась делать интересные смеси-сочетания. Узнала, к примеру, с какими дезодорантами сочетание Шанели даёт просто непревзойдённый эффект привлечения внимания и притягивания: запах получается такой вкусный, что люди неосознанно торчат, как пеньки, рядом со мной, и вдыхают, нюхают, наслаждаются. Ужасно забавно!
Так был приобретён опыт, колоссальнейший опыт! С естественным запахом своего тела я с двенадцати лет боролась нещадно и, кажется, победила его, убила, если такое в принципе возможно. Я сама не помню, как пахну и пахну ли вообще... Моё тело всегда не просто сбрызнуто всякими спреями, но ещё и умащено маслами и кремами. Ни один мужчина так и не смог "пробиться" сквозь это всё до моей натуры, до, как выразился один поэтически настроенный господин, моего "сока". Интересно то, что поначалу им всем очень нравилось, какая я вся из себя конфетно-парфюмерная, а потом почему-то страшно хотелось естества. Загадочная мужская натура! Но этого я им дать не могла. Никак не могла. И объяснить, почему, тоже не могла...
Наверное, нормален такой вопрос: а как я отношусь к чужим запахам, к тому, что другие люди источают? Нормально отношусь, спокойно. Я только себя в этом смысле категорически не переношу.
Кстати, ещё кое-что... Лет до сорока я не выпускала изо рта жвачку. Потому что боялась... да нет, не боялась, а была уверена, что у меня изо рта несёт гнилью. Почему? Не знаю. Это со мной случилось тогда же, в тот же момент жизни, когда к нам пришли эти грёбаные гости... С той поры у меня всегда повсюду были адские запасы жвачки: в ящиках стола, в портфеле, в сумочке, даже в карманах. Дожевав пластинку до состояния клёклой безвкусной субстанции, тут же закидывала себе в пасть следующую. Когда ситуация не позволяла походить на жвачное животное (уроки, лекции, театр, светская беседа и прочее), я скатывала жвачку в шарик и медленно и аккуратно перекатывала его между щёк. Иногда чуть-чуть посасывала... В общем, стала асом в профилактике неприятного запаха изо рта. Хотя, как выяснилось, я боролась с фантомом, превратив борьбу в совершенно откровенную фобию. Примерно лет в тридцать пять меня вдруг затошнило от вкуса и запаха этой проклятой резины и внезапно, в одночасье я выплюнула гадость изо рта и из своей жизни, распотрошив и выбросив все запасы жвачки в мусоропровод.
И ничего не случилось. Оказывается, я вовсе не была огнедышащим драконом, никто даже не заметил перемены, несмотря на то, что как курила я лет с двадцати, так и продолжала это занятие. Тогдашний мой мужчина не заметил ничего... По крайней мере, расстались мы вовсе не по этой причине и намного позже. И устроила наше расставание я, а не он. Впрочем, я опережаю события в повествовании, да и вообще, зачем, зачем я всё это пишу? Мне ж нужно про Лиду...

"Аркадий Семёнович в свои пятьдесят пять был уже десять годков как свободен, то есть, разведён. Его бывшая, о которой он никогда ни с кем не говорил, которую не обсуждал и которая вообще была фигурой умолчания для всех его коллег и приятелей, беззаботно жила все эти годы на то, что давал Аркадий: он поднял их детей – сына и дочь, обоим дал прекрасное образование – в Лондоне, и предоставил возможность их матери, не работая, вести ту жизнь, к которой она привыкла в браке. Что там у них случилось когда-то – бог весть. Мужчина был в этом смысле кремень: никому и ничего, ни полслова. На него за это злились часто, обижались, но и уважали: редкий случай в наши дни – мужик не сплетник и не болтун. Не вываливает свои обидки и недовольство "этой стервой", для детей делает вообще всё возможное. Хотя, кто знает, кто там был виноват? Может, он, Семёнович, натворил таких дел, что теперь придётся до конца жизни зализывать? Может, его жена – жертва, а он – чудовище? Когда ему как бы в шутку намекали на то, о чём могут подумать из-за его упорного молчания, он лишь усмехался и пожимал плечами, что означало явное "да думайте, что хотите, мне плевать, не получится спровоцировать".
Он мог себе позволить плевать на всё, что угодно. Он был Мозгом. Инженером божьей милостью. Его талант ценили при "совке", а когда началась свистопляска "постсовка", те лихие ребята, что сражались за заводики-предприятия и хотели всё-таки заниматься производством, а не только купи-продай, крепко держались за Аркадия: в своём деле он считался асом из асов. Потому никогда не нуждался в средствах: его тянули в разные стороны, переманивая деньгами и возможностями, лишь бы пришёл работать. Один его мозг заменял целый отдел с десятком инженеров. Плюс руки, которые тоже росли, такое ощущение, что прямо из мозга и могли вполне заменить точнейшего японского робота-манипулятора. Тогдашние ребята в малиновых пиджаках не умели жить без кликух, поэтому к Семёновичу приклеилось "Аркаша-Головач".
Он стал очень состоятельным уже в самом начале девяностых и существовал спокойно всё бешеное десятилетие: при любом раскладе, даже при гибели предприятия, его тут же подхватывало другое, спешно предлагая еще лучшие условия, чтобы никто не успел перехватить. Конечно, он был никакой не Левша, а большой талант с лучшим советским образованием. И в новые времена Аркадий сделался очень небедным человеком. Таким, кто мог позволить себе многое, очень многое, но предпочитал продолжать жить спокойно и без излишеств, а деньги в виде конвертируемой валюты складывать в банки, ценные бумаги и куда там ещё их пристраивают умные и небедные? Далеко не Плюшкин! Машина - БМВ, квартира - в тихом центре, дети, как уже говорилось, в Лондоне. Но в то же время никаких идиотских трат на яхты, модельных баб и золотые унитазы. Аркадий насмешливо наблюдал в 90-е за безумством вчерашних нищих и ментальных холопов. Надо сказать, что эти люди его не любили – они грамотно умели считывать "не те" взгляды, и других каких "ботаников" и яйцеголовых могли за такое же пристрелить. Но не Аркашу-Головача. Он им был нужен, хотя те же персонажи, что терпели его насмешливую снисходительность, за спиной у него отрывались и говорили всякое грязное, что только могло прийти в их с детства набитые пакостью головы.
Аркадий Семёнович – ангел? Вот уж нет. Он был непостоянен в отношениях с женщинами, они ему быстро надоедали. И главной приметой того, что он намерен вот прям сейчас закончить роман, всегда была покупка для дамы круиза по Средиземному морю. С прицелом, с расчётом, что у дамы завяжется что-нибудь новенькое. Иногда так и случалось. Когда номер не проходил, и дама возвращалась к Аркадию ещё и преисполненная благодарностью за чудесно проведённое время, он становился жёстким и довольно резко сообщал про изменение своих жизненных планов. А к женским слезам и воплям был обидно равнодушен. Женщины уходили с болью. Нехорошо... Но ему плевать.
Аркадий презирал благотворительность, видел в ней что-то жульническое, шулерское, унизительное. Когда уж сильно припекала "общественность" и на него смотрели десятки пар глаз, приходилось доставать бумажник и "отстёгивать". Мысленно он матерился, и многое отражалось на его лице, в мимике и уж точно во взгляде умных серых глаз. В общем, чувства, обуревавшие мужчину, окружающими считывались верно. Его считали скупердяем и сухарём.
У Аркадия были приятели, но не было близких друзей. Всем было очевидно, что Головач и не стремится их иметь. Да и окружающие тоже не шибко мечтали войти в его "ближний круг", побаиваясь его скрытности, желчности, сухости. Да и что там был за ближний круг, никто толком и не знал. А он состоял всего из двух его старых приятелей - одного со школьной скамьи, другого институтского. И никого больше Аркадию не было нужно. С ними он встречался иногда у кого-то из них дома, порой в кафе или ресторане. Иногда вместе ходили на выставки – все трое увлекались живописью, изредка в театры. И им было о чём поговорить. Чисто по-русски – побазлать всласть о политике, повспоминать прочитанные ещё в молодости книги. Современность не дарила ничего великого, в том числе в литературе, оставалось только вспоминать, перечитывать, восхищаться умом, прозорливостью и талантами авторов прошлого. Не такого уж и далёкого, но всё же ушедшего безвозвратно.
А всё остальное время занимала работа, любимая, тяжёлая, трудная, но и прекрасная. Иногда дети... Но оказалось, что выросшие дети не такая уж радость, скорее боль. Всё-таки ему пришлось расстаться с ними и оставить матери, какой бы она женщиной ни была. В конце концов, однажды он сам её выбрал.
Да, не ему привелось воспитывать своих детей, формировать их характер и отношение к жизни, к людям. Всё сделала она. Виновата в этом? Да нет же. Ведь он мог остаться, никуда не уходить из семьи, никто его не выгонял. Мог..., но не смог. Смириться и продолжать жить, будто ничего не случилось? Нет, увольте. Не для его натуры такие компромиссы.
В каком-то смысле он был человеком прошлого...Впрочем, ерунда: можно подумать, что в некоем буколическом прошлом все были удивительно верные, порядочные, семейные, а вот новое время - бах! - и испортило нравы. Чушь. Всегда существовали люди порядочные и морально грязные. Другое дело, в какое время что в чести и в моде. А мода диктует нравы и поведение, отнюдь не только длину юбок и фасон пиджаков. Есть те, кто неподвластен духу времени и моды в морали, в нравственных устоях и отношении к жизни. Для таких не существует понятия «сегодняшняя мораль» или «современные нравы». Для них белое всегда белое, а чёрное не меняет своего цвета в зависимости от технического прогресса или количества потребляемой в единицу времени информации. Вписаться в жизнь они вполне способны, тем более, когда есть талант и востребованность их профессионализма, но, даже вписавшись, такие люди существуют в обществе, чуточку отсвечивая своим беловороньим цветом, часто многих этим раздражая и даже выводя из себя.
Аркаша откровенно презирал модный образ жизни, хихикал над российскими мужланами, изо всех сил стремящимися быть похожими на персонажей из фильмов "Однажды в Америке" и "Крестный отец" - по крайней мере, во внешних своих проявлениях. О его презрении знали все, несмотря на то, что он никогда не выражал его словами. Но довольно было замечать его взгляды и ухмылки, а также "слышать" его оглушительное молчание, когда, к примеру, руководящие пацаны "сбрасывались" на сауны или устраивали загородные выезды целыми конторами, называя обычное блядство красивым словом "корпоратив". Никогда Аркадия не было ни в саунах, ни на корпоративах. Понятное дело, что любить его не могли, а терпеть приходилось.
Так жил успешный, уже немолодой, немножко грустный, очень непонятный для многих человек Аркадий. Одинокий, но не тяготящийся этим. Сознательно отрезавший от себя большую часть мира, чтобы сохранить свой, только ему понятный и близкий кусок вселенной.

И вот однажды они встретились..."

Однажды, однажды... любые встречи происходят "однажды". А как же ещё? Если люди прежде не были знакомы, сроду не видели друг друга, то какой ещё может быть встреча, если не неожиданной и внезапной. И, разумеется, она происходит ОДНАЖДЫ. Поэтому вроде банально, но без этого слова не обойтись. На мой вкус, у него удивительное место и значение в русском языке, а особенно в литературе. ОДНАЖДЫ. Ореол загадочности, какой-то неожиданности, сюрприза, привкус роковухи. Нет, роковуха – это что-то не очень весёлое и приятное, а "однажды" несёт в себе заряд оптимизма или, как сейчас модно говорить, положительную коннотацию. Хотя тоже глупость: "однажды она узнала, что неизлечимо больна" – ничего себе веселье! И тем не менее вот так мне кажется. С некоторых пор я не боюсь и не стесняюсь высказывать своё личное мнение, даже если оно не совпадает с мнением девяносто девяти процентов населения, моего окружения или с утверждениями признанных авторитетов. Большую часть жизни я себе этого не позволяла: прежде чем высказать якобы собственное мнение, я внимательно наблюдала за окружающими, стараясь по глазам, движениям губ как можно быстрее угадать "правильные" реакции и слова. Хорошо, если заранее удавалось прочитать где-то мнение "великих", тогда проблем не было. А вот если нужно быстро ориентироваться по ситуации... Тогда в ход шла вся моя наблюдательность, которая за годы практики развилась очень даже неплохо.
Но однажды (не так уж давно, кстати) я сказала сама себе – всё, больше не могу и не хочу! И выплюнула эту привычку, как ту самую жвачку. Выплюнула страх перед собственным мнением, ужас перед нелепостью своих мыслей и умозаключений. И что оказалось? Оказалось, что ко мне прислушиваются, моё мнение имеет вес, и я умею спорить. Вот надо было почти полвека молчать в тряпочку? Никогда не забуду, как в один из таких споров, когда я спокойно и аргументированно разбивала вдребезги мнение коллег по работе, одна из них вдруг изумлённо глянула на меня, сверкнув глазами, и воскликнула:
- Откуда ты всё это знаешь? Где вычитала, кто тебя научил? С тобой же стало невозможно спорить - ты непобедимая какая-то! - и так это прозвучало обиженно и плаксиво, что я прыснула. Откуда я всё это знаю... Из головы, из собственной головы! Думать сама умею, а вы не ожидали, господа?
Чтобы прийти к мудрому выплёвыванию вредного и ненужного, необходимо было пройти болезненный путь болезненных отношений с людьми. С мужчинами... С двумя моими любимыми мужчинами.

Мужчина номер раз. Андрюшка. Сумасшедшая, страстная моя любовь. Он был из театральной среды, учился на критика, причём, пошёл учиться не сразу после школы, а проработав в театре осветителем, рабочим сцены, ассистентом костюмера... Кем он только там не был! И заболел театром всерьёз, фатально, можно даже сказать терминально. Заодно в те же времена влюбился в меня... И это было настоящим чудом! Потому что он увидел во мне красавицу. Часами Андрюшка мог говорить о том, какие у меня дивные иконописные глаза, какой чувственный, манящий рот, какая удивительно длинная "модельянистая" шея... И как я здорово нашла свой стиль.
Боже мой, он решил, что мои тряпки, в которые я пряталась, мои косынки, которыми камуфлировала свои "ужасные" волосёнки - это стиль! Как я смеялась... мысленно. Смех смехом, а мой внешний вид вполне соответствовал их богемной тусовке: там много было таких - в тряпках, в наверченных на башках пирамидах из платков и вообще выглядящих так, что на улице все бабульки и партийные товарищи косились, ворчали, а в наиболее тяжёлых случаях устраивали скандалы. То дурацкое время уже кончалось, агонизировало, но ещё не выдохлось окончательно, поэтому от неравнодушных товарищей спасу не было никакого.
Войдя с Андрюшей в богемную компанию, я начала пользоваться косметикой, глядя на тамошних девчонок, и немало в этом преуспела. Рисовала себе разящие наповал стрелки на глазах, грамотно (спасибо урокам артисток) накладывала тени на веки, и это придавало моим гляделкам кошачью раскосость и загадочность. Даже с помадой подружилась – тёмной, почти коричневой. В общем, вошла в роль роковой леди – чисто внешне, разумеется. Внутри меня продолжала жить закомплексованная девчонка, страшно удивлённая тем, что её вдруг приняли за кого-то другого – ну, по ошибке же! Всё время казалось, что вот-вот обман раскроется, и все повернутся ко мне, поражённые: "Посмотрите! Она же абсолютно никакая! Никто и ничто! Как она тут с нами очутилась? Да пошла вон!" Я этого боялась. Поэтому очень старалась вести себя так, как нужно, внимательно наблюдая за другими. Я громче всех смеялась над анекдотами, больше всех восхищалась книгами и пьесами, которые хвалили другие-прочие, даже если они, эти пьесы, мне ни чуточки не нравились. Но сама никак не проявлялась: я просто была при них, я была своя для всех, такая, как нужно, но без собственного лица. Меня это устраивало. Лишь бы не прогнали, лишь бы быть рядом с Андрюшей.
Андрюша был у меня первый. И любовь тоже – первая и сразу настоящая. Хотя... как теперь понять, насколько она была настоящей? Я помню чувства, но память может обманывать. А вдруг нынче за чувства я принимала тогдашнее сексуальное влечение, безумную страсть – ведь Андрей был ошеломляюще красив: почти вылитый Пол Ньюман в молодости, в самые его потрясающие годы! Мой любимый спокойно мог идти в артисты, его приняли бы в любой театральный только за лицо и фигуру, даже если бы он вообще не смог бы прочитать внятно "Идёт бычок качается". От его внешности захватывало дух – у всех. К нему, к его виду надо было привыкнуть, чтобы хотя бы перестали предательски дрожать коленки и адски сбиваться дыхание – не только у меня, но и у других девушек.
Однако Андрей предпочитал интеллектуальную театральную деятельность: начать хотел с критики, а со временем, возможно, перейти к драматургии. Такие были у него планы... Кстати, потом, сильно потом он сочинил несколько пьес. Не очень успешные были по ним постановки, но всё-таки в столичных театрах. Хотя это уже в другой жизни, без меня...
Так вот, ломая все мои представления о себе, этот потрясающе красивый парень не просто обратил на меня внимание - где-то в какой-то смешанной студенческой компании, но и очень даже влип, влюбился. Для меня произошедшее было чудом, сказкой, потому что в реальной жизни такого быть просто не могло. Он, настоящий принц из богемной семьи (отец – театральный художник, мать – помреж), умница и голливудский красавец, заметил... чернавку, ничто в балахоне, жалкую студентку заштатного институтика, которая жалась в углу дивана, забившись туда поглубже и на всякий случай прикрывшись подушками-думками, в то время как прочие дурачились, ржали, танцевали, целовались.
И закружилась моя первая весна! Хотя и была зима. Но вот так пафосно мне хочется говорить о том времени, когда я, пожалуй, была самой счастливой на свете – без преувеличения, и в то же время самой испуганной – каждую секунду с ужасом ожидала, что вся эта нелепость, вдруг закончится, разрешится самым печальным для меня способом: прозрением Андрея. Чтобы этого не случилось... ну, или хотя бы случилось не очень скоро, не сразу, я с головой погрузилась в театральную тему, прочла кучу книг по театроведению – классиков и современников. Вместе с Андреем пересмотрела все модные и шумные спектакли того времени. Выучила назубок, в каком театре кто режиссёр и кто из артистов – примы. Стала настоящей театралкой. Хм... прям чеховская душечка, если рассудить трезво. Ну, я, конечно, любила ходить на хорошие спектакли, но вот чтобы прям до обмирания и потери пульса – нет, такого никогда не было. А пришлось обмирать и терять пульс.
Разумеется, что, поженившись, мы стали жить с его родителями. Первое время...А потом его мама и папа купили нам кооператив. Помню, в тот день, когда я про это узнала, думала, что вот прямо сейчас умру от счастья: внутри меня надулся такой огромный комище радости и восторга, что больно стало всем органам, захотелось в туалет, и я на самом деле испугалась, что меня разорвёт.
- Андрюшка... я сейчас лопну... - прошептала я молодому мужу, который посмотрев на меня со смехом, тут же переменился в лице:
- Ой, ты, правда, какая-то зелёная стала... что с тобой, плохо, да?
Вот какой иногда своеобразной бывает радость человеческая, нежданное счастье – слишком врасплох и слишком много. И ведь мелькнула у меня тогда мыслишка: такие дары от судьбы – с чего? Не придётся ли расплачиваться очень сильно и слишком дорого? Конечно, пришлось.
Когда я сейчас думаю о произошедшем обычными человеческими словами или даже рассказываю кому-нибудь, то понимаю, что в сущности ничего страшного-то не было, а потому никто от моих воспоминаний не пугается, в ужас не приходит, не хватается за голову, не кричит "этого не может быть!". Потому что и может такое быть, и бывает, и ничего такого. Но это когда мы описываем событие словами. А я его проживала чувствами, нервами, эмоциями, если хотите – гормонами.
Какая женщина не знает, что выходить замуж за брутального красавца, к тому же из богемы – это обречь себя на дикие страдания ревности, причём, обоснованной ревности? Я была той самой женщиной, которая ни хрена не знала. Во-первых, слишком молода, во-вторых, не было у меня в жизни опытной наставницы – ни в виде матери, ни в виде подруги – чтобы вовремя и с самого начала остеречь. Андрюшка мне изменял. И если бы ещё так, влёгкую... Нет, он заводил ОТНОШЕНИЯ. Его терзали страдания, если что не так. Первый раз я тупо ничего не поняла: муж вдруг стал мрачным, чёрным, раздражительным. Плохо ел, похудел. Ой, как я испугалась! Думала, что он болен... Гнала к врачу, идиотка, а он на меня рычал. Потом вдруг всё прошло, как и не было, стал прежним, румяным, весёлым и довольным жизнью. Я обрадовалась... если бы только помыслить могла, что "выздоровление" означало падение некоего бастиона, согласие, встречи и наслаждения.
Когда через полгода ситуация повторилась, я запаниковала всерьёз. А он ко всему прочему начал дико курить – пачку за пачкой. Однажды я не выдержала и в ультимативной форме потребовала, чтобы он прямо завтра отправился к доктору - "хотя бы ради меня!". Видели дуру?
- Что? - он поднял на меня измученные бессонницей красные глаза, в которых я углядела почти брезгливость. - Ради кого? Ради тебя? – и начал так долго и громко ржать, что меня даже затошнило.
- Что происходит? Что случилось, Андрюша? – я была растеряна и по-настоящему напугана. И тогда он высказался...
Он сказал всё: и как смешно такой, как я, произносить фразу "ради меня"; и как настоящие потрясающие женщины, коим я не чета, отнюдь не настолько уверены в себе и своей неотразимости. (В этом месте его ядовитой речи я, удивительное дело, даже хихикнула – настолько это было глупо, не по адресу и неправдой). Что напрасно я воображаю о себе, и вовсе я не такая единственная и неповторимая, что туши свет – и поинтереснее бывают, вот, к примеру... Не хочу во всех подробностях передавать то его фактическое признание в любви к другой женщине. В сущности, это была истерика, противная мужская истерика, даже со слезой и отнюдь не скупой.
Потом было сказано много других слов – про то, какая я всё-таки единственная и всё-таки неповторимая, а он просто дал слабину, как я должна, просто обязана его понять – я же умная ко всем своим потрясающим достоинствам! Потом было стояние на коленях, даже ползание у моих ног, чего я вообще уже не смогла вынести и завизжала, как полоумная:
- Или ты сейчас встанешь, придурок, или я тебя начну пинать ногами по самым неприятным местам, а ноги у меня сильные!
Это его убедило. Уже стоя, он размахивал руками и внушал мне, что все его увлечения не стоят выеденного яйца – они приходят и уходят, а я остаюсь навсегда. Потому что я – настоящая.
- А я, в таком случае, не хочу быть настоящей, - ответила я на удивление спокойно. - Хочу быть пластмассовой, деревянной, оловянной, из ДСП... Но только чтобы мне не было так больно. Чтобы мне было всё равно, как тем твоим, ненастоящим.
И ушла в тот же день, через час. Что ж – квартира не моя, несмотря на прописку, кооператив покупали его родители. А мои предки, такие умницы предусмотрительные, всё подначивали меня "судиться и отсудить". Ну да, они бы на моём месте... За то, что я снова вернулась в родительский дом, не солоно хлебавши и не желая бороться за "метры", родные люди "полюбили" меня еще сильней. Поэтому главная задача, возникшая передо мной во весь рост, была проста и сложна одновременно: как можно быстрее сбежать от них в съёмное жильё. И именно чётко поставленная цель помогла мне пережить ужас того, что случилось, вытерпеть боль. Попытаюсь объяснить...
Если когда-то, до встречи с Андреем, моя самооценка была на нуле, то после того, как я узнала о его изменах, она вылетела в глубочайший минус. Туда, где вечная мерзлота, адский холод, не умеющий таять лёд и ничего живого и цветного на сотни миль вокруг. Серый лёд. Поначалу со своим прекрасным мужем я очень медленно и постепенно, но всё же стала чувствовать себя если не полноценной женщиной, то хотя бы просто женщиной, которая может быть желанна, может нравиться и вызывать у мужчин определённые чувства. Впрочем, радостно было то, что я сумела ощутить себя даже не женщиной, не отталкивающей и симпатичной, а человеком, который приятен, или даже точнее – не противен. Тогда я ещё не выплюнула жвачку и не перестала лить на себя литры туалетных вод, отдушек и дезодорантов, чем ужасно смешила Андрея. Но, по счастью, он расценивал это как богемную придурь, милую экстравагантность, любовь к экспериментам. Так вот... когда всё случилось, количество потребляемого мною парфюма увеличилось примерно на треть: я была убеждена, что вонь от меня – одна из причин случившегося. Конечно же от других прекрасных молодых женщин, к которым вынужден был бегать Андрей, пахнет исключительно мускусом, причём, это их естественный аромат.
Я возненавидела себя до такой степени, что до сих пор удивляюсь, как не устроила какого-нибудь членовредительства или самоистязания. Да, много позже мне стало совершенно очевидно, что в тот кошмарный момент у меня случился нервный срыв, что надо было идти к врачу и, видимо, к психиатру... Но откуда я знала? И кто мог мне посоветовать? Пришлось "переходить болезнь на ногах", как грипп. Переходила, не сдохла...
Нет, не могу я описать обыкновенными человеческими письменными словами ту боль, которую испытала! Ну, нет таких слов. Боль была вполне физическая – адски ныл живот, почти постоянно, тошнило, иногда даже рвало, шумело в ушах, часто кружилась голова. Ох, опять всё сводится к описанию именно физической боли, но как описать душевную? Что я тогда чувствовала, как от своих ощущений и мыслей буквально переставала дышать, потому что не могла, не дышалось мне! Почти до обморока не дышала, будто хотела убить себя таким образом. Но нет, я лишь пыталась усмирить боль... Ведь я продолжала любить Андрюшу, а он просил прощения. Но моя гордость, моё самолюбие – боже, откуда у меня, у ничтожной чернавки, взялось столько гордости и самолюбия? Они не позволили мне простить, понять, забыть, забить... Они чётко просигнализировали: с этим дальше жить нельзя, такие отношения надо рвать, иначе ты себя окончательно превратишь в половую тряпку для мытья общественных сортиров. Никакие парфюмы уже не помогут. А любовь всё ещё была - да такая, что ночами я выла в подушку, закусив её угол зубами, чтобы не орать во всю глотку.

- Уйдите! Истекая кровью,
честь борется с моей любовью...
А вы мешаете борьбе!
- Желаю счастья вашей чести!
- Да будет проклята она!"

Лопе де Вега. "Собака на сене"

Прям про меня тогдашнюю.

Так рухнул мой первый брак. Рухнул, переломав мне все кости и раздавив внутренности. Кровавый след от него тянулся за мной ещё несколько лет. Я не могла вступать ни в какие отношения с мужчинами, я замкнулась в себе, а мои балахоны "для прикрытия" стали ещё больше и балахонистее. К тому же мне надо было решить проблему, где жить, ибо дома из меня по кусочку выдирали все нервы. Да и мне самой родные люди были, признаюсь, противны: где-то в глубине больного тогда мозга началось осознание, что, возможно, я, конечно, и дерьмо, но не намного большее, чем родители и братики.

"Они встретились в той самой редакции, с которой по договору сотрудничала Лида. Её туда привели текущие дела, а Аркадия чистая случайность: они с другом ехали куда-то вместе обедать, но тому понадобилось по дороге заехать ненадолго в издательство по делу. И пока друг ходил по кабинетам, Аркадий пошёл покурить.
Курилка была вся из себя современная, шикарная, с креслами, красивыми столиками под мрамор, изящными пепельницами и прикреплёнными к стенам освежителями воздуха. Поэтому вместе с запахами дыма и бычков в помещении на равных с ними правах царил аромат лаванды. Конечно, то ещё сочетание... Народу в курилке было предостаточно, люди болтали, кучковались по три-четыре человека (издательство было большим и набирающим обороты)... И лишь одна женщина не сидела вместе со всеми, а стояла одна у окна, правда, спиной к нему. Она доброжелательно, но на дистанции, наблюдала за людьми, иногда улыбалась их шуткам и хохоту, не делая ни малейших попыток "влиться в коллектив". Аркадий с удовольствием смотрел на высокую стройную брюнетку с элегантной стрижкой боб, подчеркивающей красивую форму головы на длинной тонкой шее. У нее были умные, выразительные глаза, очень живые брови - при каждой эмоции они забавно шевелились, плясали, строились в "домики". Женщина курила и стряхивала пепел в пепельницу, примощённую на подоконнике.
Аркадий тут тоже был отдельным и потому решил, что будет естественным подойти к даме.
- Вы здесь работаете?
Брови сделали быструю волну.
- Не совсем.
"Суховато, безо всякой охоты к общению. Жаль", - отметил про себя Аркадий.
- Не совсем здесь или не совсем работаете?
Чуть настороженный взгляд нахмурившихся глаз.
- Работаю на договоре.
- О, вы автор? Писатель? – Аркадию всё больше хотелось разговорить Снежную Королеву, потому что та была удивительно привлекательна внешне. И еще этот низкий голос...
- Переводчик. С французского – предваряю ваш следующий вопрос, - опять короткий взгляд, на сей раз немного более благожелательный.
Аркадий не знал, что Лидия осторожно, но внимательно рассматривала собеседника: немолодой, но моложавый, аккуратный, подтянутый, красивая седина густых волос. Немного ироничный взгляд, очень живые серые глаза – это так важно, чтобы глаза были чуть насмешливыми и живыми – не тухлыми, не стеклянными, не подёрнутыми плёнкой тупости или равнодушия. Лидия очень ценила такие мужские глаза, нечасто встречающиеся в стране побеждённого сильного мужчины (побеждённого подлой и трусливой, но хитрой слабостью), поэтому Аркадий ей понравился.
Сложно ли предположить дальнейшее развитие событий? Долго ли двум умным, интересным людям найти общий язык, темы для разговоров, когда душа и разум каждого – наполненные сосуды, когда они личности с устоявшимся мировоззрением и немалым жизненным опытом, но при этом думающие и не собирающиеся в ближайшие сто лет останавливаться в науке думать и вбирать? Разумеется, они нашли и темы, и язык, и за что зацепиться без особых усилий.
И вообще странно было бы, если бы эти два человека не зацепились друг за друга. И было бы обидно до ужаса, если бы они вообще не встретились никогда. Случайность - штука капризная. Далеко не каждому выдаётся судьбой такой подарок.
Они встретились снова уже на следующий день - пошли вместе в ресторан поужинать. Ужиналось не очень: мужчина и женщина всё время разговаривали и не могли наговориться, настолько им было друг с другом интересно и в то же время спокойно, уютно. А еда осталась почти нетронутой, мясо остыло... К обоим пришло одно и то же ощущение, которое, наверное, можно выразить словами "кажется, теперь я дома". Потом, спустя многие месяцы, они, вспоминая самое начало, выяснят, что в тот вечер, в ресторане, оба почувствовали именно это.
Лидию впервые, пожалуй, за многие годы не тяготило общение – долгое и откровенное. Она не уставала, напротив: хотелось продолжать беседу, ведь ещё о стольком надо поговорить! От книг и фильмов беседа плавно перетекала к культурным достопримечательностям разных столиц... а тема столиц и стран – в тему политики... а тема политики – в тему прессы и снова книг. И понимание между Аркадием и Лидой было даже не с полуслова, а с полувдоха, с первой буквы, с выражения глаз. Никто из них не притворялся и не подделывался под собеседника, они были искренни и естественны, тем более, что оба не привыкли ни в каких случаях прогибаться под кого бы то ни было. Даже под того, кто нравится. Нет, не те характеры.
В десятку. В яблочко. В тютельку. Как ещё назвать эту встречу? Странно, что не разверзлись небеса, не пошёл снег летом, не загорелось море, не запели соловьями вороны... Такие встречи, когда не просто паззл складывается, а сама гармония показывается во всём своём совершенстве, случаются крайне редко, обидно редко... почти никогда. Но мироздание почему-то никак не отреагировало на уникальное событие в городе Москве. Зато сами герои всё поняли: они были люди взрослые и многие вещи быстро схватывали в силу опыта и недюжинного ума.
- Тебя не смущает, что я настолько старше? – и в его голосе нет страха, тревоги, истерики. Есть только желание констатации, понимание, что этот вопрос должен быть обговорён.
- Разве это имеет для нас хоть какое-то серьёзное значение? – и в её ответе ни капли лицемерия или неправды. Возраст? Какая вообще может быть разница – тридцать, пятьдесят пять... Да хоть сто пятьдесят пять, ведь это тот самый единственный человек, который ей нужен, которого она даже не искала и не ждала, потому что была уверена, что таких не существует вовсе. Возраст – последнее, что может её волновать в этом случае.
Аркадию была видна вся её бесхитростность. Он заметил (не мог не заметить хотя бы в силу своего печального опыта), что Лидию вообще не интересовало его материальное положение. Конечно, она понимала, что человек, который так выглядит и ведёт себя, занимает такое положение на работе, не может быть беден, но никаких тем про его счета, недвижимость и прочие вполне важные для жизни вещи она не поднимала и даже не намекала ни на что. Зато её интересовало его дело, что и как он придумывает, как это работает, и она задавала бесконечные вопросы – не такие уж, кстати, наивные и беспомощные для неспециалиста и гуманитария.
"Что ж, её ждут сюрпризы, даже здорово!" - думал Аркадий, целуя тонкие Лидины пальцы и с нежностью наблюдая за её такими живыми и трогательными, "говорящими" даже в молчании бровями, что хотелось их потрогать. Иногда он прикасался к ним, Лида удивлялась:
- Что тебе дались мои брови?
- Видела бы ты себя со стороны – какие они у тебя болтушки! - смеялся Аркадий. Лида напрягала лоб и старалась зафиксировать мимику в одном положении.
- Эта подвижность мне дорого обойдётся в будущем – будут морщины, - озабоченно замечала она, и тут же непослушная бровка вырывалась из мышечного плена и горестно вздымалась "домиком".
- Не вздумай колоться всякой гадостью! – предостерёг Аркадий. - Плевать тысячу раз на морщины, но твои бровки я люблю, как маленьких котят...
Лида покатилась со смеху.
- Бровки он любит, как котят! Месье, вы – ненормальный! - смеялась она. И что выделывали при этом её брови!
В свою очередь, Аркадий любил спрашивать Лиду о её работе: и его на самом деле очень интересовало, насколько переводы Бальзака, Стендаля и даже Дюма соответствуют первоисточнику, коли уж Лиде посчастливилось читать и понимать подлинники. И Лида, возможно, впервые в жизни очень много говорила на эту тему, рассказывая про всякие нюансы, про то, как, с её точки зрения, были некорректно переведены некоторые произведения Мопассана, "я бы сделала по-другому".

Тут можно было бы и закончить историю радостным воплем "Горько!" и словами "Жили они долго и счастливо и умерли в один день". А я так не хочу. Не знаю, кого как, а меня всегда, с детства, дико интересовало, что там было дальше у Золушки с Принцем, у Дюймовочки с Эльфом и у всех прочих сказочно счастливых влюблённых пар. Поэтому продолжаем...

"Две большие личности. С характерами ой-ёй. Любители уединения и даже одиночества. И вдруг эти люди поняли, что вместе может быть ничуть не хуже, чем без никого, даже лучше. Вот именно им двоим быть вместе – лучше!
Регистрация брака для Лиды и Аркадия была абсолютно формальным ритуалом, даже в каком-то смысле немножко стыдным. Но это необходимо было сделать, чтобы впредь нигде и никогда не возникало никаких неожиданных проблем и недоразумений. Хотя бы на всякий случай. И свадьба... О свадьбе стоит упомянуть. Об очень скромной свадьбе в любимом грузинском ресторане Аркадия - всего-то на пятнадцать человек. Если честно, то они оба не хотели вообще никакого пиршества, то есть, им двоим совсем ничего не было нужно, но всё же решили использовать сей повод хотя бы для формального знакомства тех, кого познакомить необходимо. Столкнулись два мира, две группы людей, прежде друг другу чужих, неизвестных. И как-то надо было попытаться если не соединить, то хотя бы их сблизить.
Скрытность и необщительность даже с приятелями сыграла с "молодыми" плохую шутку, ведь никто ни к чему не был подготовлен. На свадьбе, разумеется, были растерянные Лидины родители – их морально подавил и вид, и манеры жениха, они чувствовали классовую несовместимость и плохо, очень плохо подумали о дочери. Из Лондона приехали дети Аркадия. Лидия полюбила их сразу, с порога: ведь у дочки глаза Аркадия! А у сына его фигура, походка и голос! Но дети почему-то смотрели на неё колючими глазами, а улыбки у них были вымученные. Лидия не понимала...
Однако ничто не могло омрачить её счастья. Поэтому улыбающаяся, разрумянившаяся Лида в тот день ну никак не выглядела на свои тридцать! Удивлённые старые друзья Аркадия, улучив момент, тихонько поинтересовались:
- Сколько, говоришь, ей лет?
Аркадий усмехнулся, ответил и добавил чуточку раздражённо:
- А вы кого ожидали увидеть? Бабушку?
Приятели как-то странно дёрнули плечами. В этот момент их жены представились им именно бабушками, и это вызвало плохие чувства. На их лицах явно читалось удивление, переходящее в недоумение.
А приглашённые Лидины приятельницы, слушая жениха и его окружение, сделали свой вывод и, тоже, улучив минутку, спросили невесту:
- Лид, он адски богат?
Да и потом, на следующий день, когда гости отзванивались и благодарили за "чудесно проведённый вечер и такую прекрасную свадьбу", друзья и приятели снова невольно затрагивали так взволновавшие их темы возраста и благосостояния.
Так что после всех этих разговоров оба, и Лида, и Аркадий, поняли, что они вдвоём образовали третий мир, отдельный, далёкий от всех. И самым удивительным было то, что их это ничуть не напугало: они нашли друг в друге всё то общение, всю ту полноту жизни, которые люди добирают среди друзей, в компаниях, в рабочем коллективе... Потребность и необходимость во внешнем мире отпали. "Надолго ли?" – дальновидно и язвительно интересуются искушённые. А вот, как выяснилось, очень надолго. Навсегда.
- Странно... Пытался вспомнить, как я жил без тебя, до тебя. И понял, что начал всё забывать. Ранний склероз? Не поверишь: я пытался вспомнить лицо первой жены и не смог. Так, какие-то общие черты, могу описать словами, но её облик ускользает. События будто покрылись патиной, пылью, узором из паутины.
- Эй, ты работу-то свою не забудешь? А то потом я буду виновата, что своим присутствием стёрла из твоего мозга все знания, - смеялась Лида, ощущая в животе приятное щекотание от его слов, но в то же время непонятную тревогу, что-то вроде огромной ответственности, которая теперь легла на её плечи. Впервые она почувствовала именно ответственность за другого человека. Да, это было тревожно, но, подумав над новым чувством, Лида поняла, что не променяет его ни на какую свободу от ответственности и страха за любимого. Былое одиночество с его абсолютной независимостью вдруг представилось таким печальным, что даже напугало.
- Если бы я тебя не встретила, то продолжала бы жить своей жизнью, не зная о другой. Неужели была бы счастлива, как прежде? Да нет, я не была счастлива, - рассуждала Лида, положив голову на плечо Аркадию и крепко держа его за руку, - я была спокойна и умиротворена, а это другое. Я просто не узнала бы, что такое счастье, вот. Да, трагедии не произошло бы. Но и счастья никогда не было бы тоже.
Шли год за годом, то ли шесть лет минуло, то ли семь, то ли восемь... Оба работали - успешно и с удовольствием, но только до поры, до времени. Когда грянул кризис 98-го года, Лидины дела пошатнулись. Её издательство сильно скрючилось и обеднело. Пострадало, прежде всего, как раз то, что объективно делалось очень профессионально, то есть, качественные переводы лучших зарубежных романов. Они перестали приносить ту прибыль, какую стали легко давать дешёвые покетбуки по-кроличьи расплодившихся отечественных сочинительниц детективов и женских слюнявых "хистори", а также боевики и фантазийные поделки со всего света. Увы... Лида получала на заказ максимум одну книгу в полгода. Но теперь это уже было совсем нестрашно ни с какой стороны – ни с материальной, ни с моральной. Переехав к Аркадию, а свою квартиру сдав в аренду, Лида с удовольствием занялась "гнездом": готовками, уборками... Аркадий протестовал: у него уже много лет была домработница, но Лида упросила его сократить приходы той до одного раза в неделю, а всё остальное время сама радостно и с удовольствием окунулась в домашнее хозяйство и наведение порядка. А ещё внезапно научилась печь вкусные пироги и кексы.
Частенько супруги срывались и ехали в Европу – побродить по музеям и бульварам, посидеть на Елисейских полях, в очередной раз повосхищаться Тауэром или полюбоваться узенькими улочками Барселоны. Их любимым местом стал Рим. В любую погоду, если нужно взяв зонтик и перчатки, выходили из отеля (они всегда выбирали гостиницу в самом центре города) и шастали, глазея на потрясающую красоту, не уставая ей по-детски радоваться и удивляться.
Они тихонько и очень музыкально пели в унисон старый хит из восьмидесятых - "Римские каникулы" группы "Матиа базар". Вот так шли под дождём и пели - на итальянском! Лиде было несложно в своё время выучить весь текст, и она научила словам Аркадия, который, разумеется, тоже всегда любил эту песню. Только раньше они её слушали, а теперь пели. Гуляя по улицам Рима. И каждый раз опять и снова восхищаясь его сказочной красотой и чудесами: когда вдруг из-за угла обычного квартала мог неожиданно возникнуть потрясающей красоты храм, буквально сбивающий с ног своим видом. Да, они уже наизусть знали, где пешехода ждёт "встреча", но радости от этого было не меньше, а, может, даже больше, будто из-за поворота появлялся добрый друг, которого только что поминали и так хотели увидеть поскорей.
А московские зимние вечера... На мягком диване под одним огромным пледом. Перед экраном самого большого на тот момент телевизора. Они пересмотрели весь "золотой фонд" Голливуда, к которому оба были неравнодушны. Особенно мюзиклы и детективы. Иногда один из них вскакивал и бежал на кухню, чтобы сварить кофе, и потом приносил на изящном подносике две дымящиеся ароматом чашки и конфетки. И совместный просмотр – теперь уже с кофе – продолжался. Старый Голливуд звучал фокстротом или свингом, мелькал чёрно-белый экран, а два взрослых человека с совершенно счастливыми и умиротворёнными лицами, обнявшись и пританцовывая плечами, смеялись над собой и целовались, как подростки на заднем ряду кинотеатра".

Ох... описывать счастливое и благополучное существование – скучно, читать про это, наверное, ещё скучнее. Это то, что надо проживать самому, наслаждаясь, получая удовольствие каждый день, каждую минуту – от жизни, от своей "половинки", от красоты и гармонии, от любви. О чём писать-то, а, главное, зачем? Поэтому вполне можно прерваться и отделаться общими словами "они были счастливы каждый день и это не кончалось"... до случившейся драмы. Никогда не бывает всё гладко и прекрасно до бесконечности. Это невозможно по закону природы.
М-да, невозможно. Так же, как невозможно долгое время умирать от нестерпимой боли. Либо уже умираешь, либо боль начинает притупляться. Кровавая рана имени Андрюши затягивалась в моей душе долго, года три, как минимум. Можно не верить, но за три года у меня не было ни одного мужчины, даже одноразового. Я смотреть ни на кого не могла. Зато потом как прорвало: гуляла напропалую! И не искала никаких ОТНОШЕНИЙ, ни в коем разе! Хотела лишь потешить тело, самолюбие и в каком-то смысле быть, как все. Ну, не монашкой же жить, на самом деле, разве нынче время монашек? Скромниц? Духовных и себя блюдущих? Я вас умоляю... А быть, как все, для меня было важно, потому что "как все" – это нормальность, это про людей, которым не надо кутаться в балахоны и жевать бесконечный дирол с ксилитом. Потому что таким "как все" не изменяют вдохновенно и с идеей, унижая и растаптывая в пыль. Ну, хоть в чём-то надо было быть достойной... достойной "каквсехности". Пусть в гульбе и в быстром сексе, раз нынче это правильно и соответствует "человеческому, которое никому не чуждо". Смешно: когда говорят, что "ничто человеческое не чуждо", то имеют-то в виду как раз самые что ни на есть животные проявления, в частности, случки с кем попало, бесконечные интрижки и перепихоны. В таком случае, всем кроликам, котам и прочему зверью ничто человеческое не чуждо.
Вот понимаю умом всю бредовость этого, но принимаю, как данность. И хочу, хочу быть такой, как все, не отдельной и не отверженной, а уверенной в себе и... наглой. Чтобы не проигрывать в сравнении, чтоб быть "правильным пацаном". Если честно, то это всё в прошлом уже, так было когда-то, давно. Сейчас от этого если что и осталось, то кусочки, осколки, черепки. Иногда что-то такое кольнёт, взыграет, вдруг захочется влиться в "ряды здорового коллектива" и не быть там ни белой, ни зелёной вороной, а в доску своей, всем нравиться. Но быстро проходит, "попускает", как говорят в Украине – годы уже не те, мне и одной теперь неплохо. Даже в балахоне.
Так вот... Гуляла я отчаянно, хорошо хоть к выпивке не пристрастилась: причиной тому была головная боль, которая сваливалась на меня от пары бокалов даже самого сухого вина. Поэтому пила я очень мало, зато курила много, но от этого не теряют человеческий облик и не деградируют. Поэтому всё шло почти нормально, если не считать моей маскодежды и неизменных кепочек или платочков на башке. Но теперь я уже знала, что это вполне себе стиль, такая вот моя личная самость, это вполне можно использовать, как аргумент того, что я – уверенная в себе, нашедшая свой образ женщина. И в то же время – не ворона. Нормальный среднестатистический вариант.
Где и когда я впервые увидела Глеба, не помню. Но мы пересекались в разных компаниях не раз и не два, прежде чем обратили друг на друга внимание. Впрочем, не совсем так. Глеб признался мне, что сразу зацепился за меня глазом, но я была так увлечена каким-то парнем, что он ни на что не решился. А в другой раз я была увлечена уже совсем другим парнем, и тогда Глеб у кого-то спросил обо мне... Ну, а в третий раз мы разговорились.
Вот заговорила тогда с ним, и через пять минут надо было бежать на край географии! Ведь очевидно же стало, что непростой человек – это мягко говоря, что не из моей жизни, не из моего круга, а здесь и сейчас нас случайным образом свела чисто молодёжная и ещё винегретом перемешанная тусовка, когда люди только определяются в своих "кругах", только начинают находить тех людей и те компании, которые потом надолго или даже навсегда - в доску свои. Нам было по двадцать пять. Да-да, уже совсем взрослые, но ещё догуливающие студенческую юность, медленно и постепенно прощающиеся с ней. Кстати, в тех компаниях с каждым разом людей становилось всё меньше и меньше: кто-то женился, выходил замуж, рожал детей; кто-то куда-то уезжал – в некую новую жизнь и далеко, а кому-то просто уже надоедало. Были даже такие, кого засасывала любимая работа, и их больше с нами не было.
Кстати, о работе. До сих пор не рассказала про важное. Я закончила педагогический институт. Ага, вот так... Факультет дефектологии. С какой стати, почему? Сейчас объясню, и любой нормальный человек покрутит пальцем у виска. Я выбрала себе специальность из-за названия. Дефектология. Дефект. Это понятие я с детства применяла к себе: у меня дефектная внешность, дефективные мозги, я вся – ходячий дефект. Так случилось потому, что старшенький мой братик лет с моих шести окликал меня исключительно так: "Эй, дефективная!" Даже при родителях, которые отмалчивались по этому поводу. Видимо, соглашались с моим братэлло?
Словом, однажды, когда я была девушкой, обдумывающей житьё, а маменька зудела мне в уши про диплом и достойную профессию, я, помню, вяло листала "Справочник для поступающих в ВУЗы". Пыталась найти в нём, что хотя бы не вызывало у меня кишечных спазмов отвращения. Собственных интересов у меня никаких не было – я ж была дефективная. И вдруг на страничке мелькнуло слово дефектология. Сначала я решила, что мне с тоски померещилось, но, перепроверив себя, среагировала быстро и уверенно.
- Всё! Выбрала. Вот, - я сунула маменьке под нос "Справочник". Мама посмотрела на меня с ужасом.
- Совсем дура?
- А что такого?
- С дебильными детьми хочется работать? Всю жизнь?
- Почему с дебильными? Как я понимаю, с теми, кто картавит и шепелявит, например. Учить их правильно говорить - очень благородная профессия, что ты имеешь против?
- И давно ты такая чадолюбивая стала? - маменькин голос звучал раздражённо-насмешливо.
- Ну, что ты, мам, всегда была. Как ты родила братишку, так и заобожала их всех, - ответила я, захлопывая "Справочник". - Ма, я выбрала, какие претензии?
- Ты поступи туда для начала!
- В пед? Ну, уж как-нибудь...
Поступила и без труда. И училась без особого напряга, скучно только было. Закончила в срок и пошла трудиться в районную поликлинику по специальности. Спокойно, без фанатизма, но и без отвращения. Испуганных малышей, которые не могли правильно произносить некоторые звуки, задразненных сверстниками и загнобленных родителями, мне очень жалко, поэтому я была с ними доброй и терпеливой. В общем, нормально. Нормально... Просто само по себе смешно, как и почему я выбрала эту профессию. Кому рассказываю – не верят, думают, шучу. И смеются, потому что со стороны на самом же деле смешно.
Так вот, ко времени встречи с Глебом я уже работала, и моя профессия тоже произвела на него сильное впечатление: он решил, что я – большой гуманист и любитель детей. Наверное, это единственное, в чём я ему никогда так и не призналась – в истинной причине моего "гуманизма". Все последующие годы я старалась сводить эту вдруг возникающую тему на нет, объясняя это хотя и просто, но, наверное, немножко странно: мол, я не люблю и не хочу в нерабочее время говорить о работе. Странно, что Глеба это не настораживало. А, может, и настораживало, откуда я могу доподлинно знать? Все мы, даже самые близкие и любимые, держим в душе какие-то кармашки, залезать в которые не пускаем совсем никого. К примеру, в таком кармашке может лежать глубинное понимание неких черт любимого человека, которые его совсем не красят, а, возможно, делают немножко, ну, совсем капельку, чудовищем. Этот кармашек у нас на железную молнию закрыт, мы стараемся про него даже забыть, но он есть, объективно существует, как и существует его содержимое. Мы никогда не откроем его! Никогда не вытащим это знание наружу и ни на йоту не станем меньше любить любимого.
Что это я разникогдакалась? Иногда люди расстаются, разлюбив, с атомной битвой ни на жизнь, а на смерть и ещё не такое вытряхивают из своих кармашков, которых вдруг оказывается очень даже много. А в них жуткие факты, стыдные тайны – сплошные "чемоданы компроматов". И, спрашивается: как же ты жил с таким чудовищем-то? А любил (любила). И оно не мешало, не тяготило. Тихонько лежало и выжидало. Когда же любовь прошла и все цветы завяли, из тайников, как из шляпы фокусника, вытащилось вместо кролика всё копившееся там долгое-долгое время. А уж если начинается делёжка, сведение счётов и месть бывшему любимому человеку за "потраченные на него годы, за потерянное время", тогда кармашки превращаются в стратегические запасы атомного оружия. Хотя, собственно, почему время потерянное? Ох, это другая глубокая тема: отчего люди считают, разлюбив, что потеряли свои драгоценные годы? Потому что дураки, наверное. Не потому что якобы потеряли, а потому что думают, что потеряли. Ударение на "якобы" и "потеряли".
Мы стали встречаться с Глебом, и началась моя долгая-предолгая жизнь на вулкане. Или на бомбе. Не знаю, с чем лучше сравнить... С бомбой всё-таки. Это когда любое неверное, неловкое движение может очень дорого стоить. Безумно дорого! Зачем мне это было нужно? Не "зачем", а "почему": я полюбила Глеба так, как... не хочу писать банальности, а кроме них почему-то ничего в голову не приходит. Это была любовь-восхищение, любовь-обожание, любовь-нежность, любовь-немогунадышаться.
Но Глеб, Глеб... Юноша голубых кровей, без преувеличения. Он был из той семьи, в которой сохранились столовые приборы от прадедов. Красивые такие, причудливые, в прекрасном состоянии. В их доме – огромной пятикомнатной квартире в центре столицы – была только антикварная мебель, були всякие, изящные креслица, кофейные столики невообразимой красоты и ценности... в общем, для меня – музей. А для них обычный быт, их каждодневная жизнь, реальность, даже рутина. Мальчик вырос вот в такой реальности. Мальчик с детства знал, как обращаться со всеми приборами и салфетками на столе, для чего какой соусник, почему в сахарнице странная ополовиненная ложечка, что такое молочник и зачем он вообще нужен. Последний вопрос – это был мой вопрос, который я ляпнула в первый же приход в их дом. Молоко к чаю подали в молочнике – удивительно красивом, таком маленьком белом кувшинчике с тоненькой ручкой-веточкой, "обросшей" листочками. Вот я и брякнула – типа, для чего? Хорошо хоть не продолжила свою мысль про то, что из пакета, в принципе, наливать очень даже удобно, я всегда так делаю.
Глеб покраснел, его родители снисходительно улыбнулись, а я... я была уверена, что больше меня в этом доме никогда не будет – просто не пустят на порог, как грязную уличную и лишайную шавку. Но потом оказалось, что ничего не изменилось, и я опять и снова приходила в удивительный и какой-то нездешний и несегодняшний дом Глеба, а я дала себе слово: больше никогда не открывать свой поганый рот в подобных случаях, "молчать и слушать, молчать и слушать", внимая, вникая, запоминая и не возникая.
Хотя бежать, сматываться, тикать, удирать хоть в голом виде по ночной Москве надо было в ту же ночь, когда мы были вместе с Глебом, обожая друг друга, зацеловывали лица друг друга и чуть не до слёз признавались в любви навечно: "больше никто никогда", "я не могу представить", "никто, кроме тебя" и прочее всем известное бла-бла. И вот в этот момент страстного влажного шёпота я вдруг расслышала нечто весьма оригинальное и свежее:
- Всё будет хорошо, родная моя, любимая, я из тебя сделаю что-то замечательное, ты станешь прекрасной, самой прекрасной в мире...
Я дёрнулась. Вздрогнула, как стеганутая лошадь. Даже "протрезвела" на минуту. На мгновение меня охватили холод и озноб, в мозгу тут же пронеслось моё дефективное прошлое и будто бы увиделось ещё более кошмарное будущее. Это был сигнал – драпай! Пока не поздно, пока не проросла в любимого всеми сосудами и нервами, пока разрыв этих двух организмов не превратился в операцию по разделению сиамских близнецов. Увы... любовь уже была настолько сильной, огромной и поработившей меня, что я заставила себя подумать так: "Это он хотел всего лишь сказать, что купит мне новую одежду, ему просто не нравится мой стиль, не более того". "Просто купит одежду..." Какая наивность и какая недальновидность! А ещё вернее – попытка самообмана. Пытаться обмануть себя – самое жалкое и никчёмное занятие. Но, видимо, по-другому уже и быть не могло. Я не просто любила Глеба, а практически молилась на него и считала, что он и есть самый лучший человек на планете. Не может быть никого ни умнее, ни образованнее, ни добрее, ни благороднее, ни честнее. У него не было недостатков и, ни дай бог, никаких пороков! Я прежде не подозревала, что такие люди в принципе существуют. Потому что так не бывает.
То была не просто страсть, точнее, не только страсть. В том-то и штука. Он восхищал меня от и до, всем-всем, любым своим проявлением, жестом, поступком, словом. Он и на самом деле был безупречен! Собственно, как и его родители. Как и весь их красивый, нездешний, несовременный дом.
Занимался он исторической наукой, в период нашего знакомства учился в аспирантуре МГУ. Был близок к научному открытию... то есть, прорыву... Через годы прорыв состоялся, и Глеб... но это сильно позже. А пока мы, дико влюблённые, собираемся пожениться. Я хотела свадьбу, подружек, ресторан и чтобы все увидели, какой у меня Глеб. Сверхкультурные его родители, да и он сам, вздрогнули от слов "ресторан, свадьба, тамада, подружки..." Я решила не настаивать. Вместо намечтанного торжества нам с Глебом была подарена путёвка в самый лучший пансионат Пицунды аж на 24 дня. Господи, какая я была бы дура со своей свадьбой! У нас же получился такой медовый месяц на море (между прочим, в самом лучшем номере самого лучшего пансионата), каким вряд ли могут похвастаться многие молодожёны того времени в советской стране.
У нас были деньги, много денег, и мы посетили все самые хорошие рестораны города. Мы покупали на рынке дорогие и божественно вкусные фрукты, мы не отказывали себе ни в чём! Мы были счастливы... А то лето выдалось особенно жарким, поэтому над проблемой одежды не нужно было заморачиваться вообще: я все дни проскакала в паре хлопчатобумажных сарафанчиков, а вместо платка на голову нахлобучивала соломенную шляпку от солнца. Это я к тому, что никакого криминала в моём внешнем виде не было, потому всё прошло отлично. Проблемы начались позже. И не только с внешним видом. Моим, разумеется.
О, боже, как я увлекалась! И зачем же так подробно, просто жития святых какие-то от "сначала был хаос"... Пора вернуться к Лиде и Аркадию.

"Несколько лет пролетели незаметно, потому что счастливо. Они, два странных человека, почти каждый день, когда вслух – друг другу, когда про себя – только себе, мысленно, удивляясь, говорили: "Ведь этого не может быть, так не бывает!" Они почти совсем отошли от прежних своих знакомых, им хватало общества друг друга с лихвой. Даже просто валяться в спальне рядышком и читать – это было сладостно, прекрасно. Или смотреть кино. Или гулять в парке. Или путешествовать. Они не надоедали друг другу и им никогда не бывало скучно вдвоём.
Когда Лида вспоминала своё уютное одиночество, она не переставала поражаться произошедшей в ней перемене: прежде близость любого другого человека, даже самого приятного, довольно быстро начинала её хоть чем-нибудь тяготить, хотя бы физически, запахом, звуками. А тут столько лет – и ничего подобного. Напротив, когда Аркадий был на работе, ездил по делам, задерживался, на Лиду нападало прежде неизвестное ей состояние – печальное, тоскливое, нечто сродни ощущению сиротства, полного сиротства в огромном и холодном, враждебном мире. И не спасали ни книги, ни фильмы, ничто из того, что раньше было не просто спасением, а смыслом и радостью самой жизни.
Её взгляд постоянно, как магнитом, притягивался к часам: она следила за движениями стрелок, даже за секундной, отсчитывая ненавистное без Аркадия время. Время-бремя. Лида бродила по их большой квартире, не находя себе места, а тишина звенела и сводила с ума. И такая крутая перемена в её мироощущении, случившаяся с ней резко и вдруг, не проходила, не уходила, не исчезала, а закрепилась, стала её натурой. И годы шли.
Аркадий тоже себя не узнавал. Раньше самым главным и вожделенным в его жизни была всё-таки работа. Она давала ему ощущение не просто полноты жизни, а власти над её течением, чувство огромной силы и собственной значимости в этом мире. Всё остальное было лишь гарниром, декорацией, дополнением к главному – к работе, к таланту. Теперь же акценты сместились абсолютно, сделали разворот на 180 градусов: смыслом и сутью стало то, что связано с Лидой. Просто жизнь с ней. А работа превратилась в необходимость для обеспечения безоблачности этой жизни. И даже стала иногда злить, потому что отнимала слишком много времени от... рая – да, рая, как ни пошло звучит! – которым стало для него пребывание рядом с любимой женщиной. "Наверное, это возраст, - размышлял он порой, - наверное, время такое пришло – жить чувствами к другому человеку, к женщине. Я дорос до этого? - Аркадий усмехался. - Спасибо, что дожил. Оказывается, это прекрасно. Раньше не знал, не испытывал, не подозревал даже". Он прислушивался к себе, вспоминал и честно констатировал: "Нет, никогда!".
Он обожал своих детей, когда они были совсем крохами – а как же иначе? Но ощущения волшебства близости и понимания, погружения в другого человека и кайфа от этого всё-таки не было. "Простите, дети... И дай вам бог хоть раз в жизни испытать нечто похожее. Тогда вы точно будете знать, что жили не напрасно, а жизнь – прекрасная штука. Я же понимаю, что вы думаете, дурачки вы мои, дурачки: наследство, деньги... Ерунда это все!". Мысли в горько-сладком соусе. Сладко – от понимания своей избранности, ведь мало кому даётся такое счастье! Посмотрите вокруг: кто в шестьдесят лет плавает в любви, как дельфин в море, наслаждаясь бескрайностью и безвременьем? Горько, потому что даже самые родные, дети, не верят, не понимают, думают совсем о другом. Скорее всего, считают отца климактерическим идиотом, а его избранницу – хитренькой хищницей. Шаблонное мышление, отсутствие эмпатии, неумение понимать других – и в результате ошибка на сто процентов, плюс принимается за минус. Вот так и живём – вроде бы среди людей, но в абсолютном одиночестве непонимания и враждебности, которые делают нас не просто далёкими друг от друга, а практически разными видами-породами. Ибо даже сигнальная система получается разной. И рефлексы не совпадают.
Почему-то вспомнилась замечательная Рената Муха:

"Жил Человек на острове в печальном одиночестве.
Детей не знал по имени, но вспоминал по отчеству".

Люди вообще странная порода сапиенсов! Они подчас абсолютно искренне считают, что каждого настигнет его карма, коли он в чём виноват или просто человек нехороший. А идеального товарища, значит, ничего не настигнет? Он никогда ничем не заболеет и будет жить вечно? Смешны и неуместны бывают эти вскрики "Вот я всегда знал, что придёт расплата!" – лет через десять после какой-нибудь обиды на личного супостата, которому вдруг поездом отрезало ногу. Ну, да, человек не из железа и не вечный... Но до этого момента у него было десять безоблачных лет счастья, пока ты, ждавший торжества кармы и якобы справедливости, нервно покусывая ногти, наблюдал за его жизнью, подбадривая себя: "Ну, вот уже скоро, вот уже прям сейчас!", таким образом, будучи отнюдь не вечным и уже став больным и почти старым и потеряв навсегда свой десяток неповторимых лет, которые уже никогда не вернутся.

Тему возможного ребёнка Лида и Аркадий обсудили с самого начала. Лида не могла разобраться в своих чувствах: вроде бы и надо, вроде бы даже немного хочется, но... её ли это путь, для неё ли материнство? Она какая-то неправильная, наверное, ей вообще, кроме Аркадия, не нужен никто в этом мире. Аркадий же сразу сказал: "Решать тебе... Но ты же помнишь, сколько мне лет. А отец нужен ребёнку сильным и здоровым до его... лет двадцати, как минимум, разве не так? С другой стороны, это стимул! Мне придется стараться изо всех сил". И решили они, что пусть будет, как будет. Никаких особенных мер не предпринимать, не мучиться и не ломать голову, а если случится – значит, так тому и быть.
Случилось. Лиде было уже тридцать восемь, и всё почему-то пошло наперекосяк. В общем, всё получилось как нельзя более печально: ребёнка выносить не удалось, а с гинекологией оказалось настолько всё плохо, что пришлось делать серьёзную операцию, навсегда ставившую крест на возможности иметь детей.
Аркадий не стал рисковать и увёз Лиду в Израиль, чтобы ей всё сделали по высшему разряду, в самых лучших условиях. Лежала Лида в прекрасной палате, оборудованной самым современным и передовым. Бледная, исхудавшая, с бровями, застывшими трагической фигуркой домика. Эти грустные брови заставляли адски ныть сердце Аркадия. Он сидел рядом с женой, держал ее за руку и не уходил из палаты ни днём, ни ночью – для него там была отдельная кровать. Он все время видел Лидины бровки, застывшие в печали. Боже мой, как он жалел её! Как маленького ребёнка, которому больно, плохо и страшно.
Лида смотрела вверх – в свисавший с потолка телевизор, где показывали какую-то местную музыкальную передачу. Вдруг она улыбнулась, бровки дрогнули, немного расслабившись.
- Смотри, Аркашка! - она подняла руку, тыкая пальцем в телевизор. - Тебя показывают! Это же ты, вылитый ты!
Аркадий удивлённо поднял голову: на экране пел красивую песню на иврите седой мужчина с интересным лицом, на самом деле чем-то похожий на него. Аркадий колебался – то ли похож, то ли нет.
- Разлучённый с тобой брат? - продолжала хихикать Лида. - Что ж ты молчал, что у тебя есть еврейские крови?
В этот момент в палату зашла сестра, которая принесла Лиде лекарства. Ничего удивительного не было в том, что сестричку звали Надей и приехала в Израиль она с Украины.
- Наденька, кто это? - спросила Лида сестричку, указывая на экран.
- А, это Шломо Арци, знаменитый израильский певец, - охотно пояснила Надя и вдруг, глянув на Аркадия, воскликнула, всплеснув руками. - Божечки, как же вы с ним похожи, вы не родственники? А я-то всё думала, кого вы мне напоминаете? Оба такие красивые мужчины и так похожи – это не просто так!
Лида расхохоталась от души, и её брови тоже "засмеялись". Аркадий почувствовал сильное облегчение и... огромную благодарность неведомому израильскому певцу. Потом опять внимательно вгляделся в экран: хм, неужели они с этим дядькой действительно похожи? Ну, что ж, мужик интересный, женщинам нравится... Приятно! Спасибо тебе, Шломо. Помог немножко.
Неделей позже они гуляли по тель-авивской набережной. Была зима, море выглядело серым и неприветливым, холодный ветер гонял по нему белые барашки, а заодно изо всех сил путал волосы прохожим, свирепо трепал их одежду и нагло норовил залезть под воротники и простудить. Лида была закутана в тёплый свитер, кофту и длинный шерстяной шарф по самый нос, на голове – кожаная кепка, полностью закрывшая уши, с козырьком, натянутым почти на глаза. Аркадий бережно обнимал жену за талию и вёл, ещё слабенькую, вдоль моря, постоянно приговаривая: "Дыши глубоко, но носом! Вдыхай морской воздух, он целебный. Но рот закрой!"
Они медленно шли по направлению ветра, чтобы всё же он дул в спину... По пути смотрели на вывески, хотели выбрать кафешку посимпатичней, где можно посидеть с хорошим кофе и сквозь чистое стекло полюбоваться зимним Средиземным морем и отдохнуть от бесцеремонных приставаний совсем не южного и не доброго ветра. Кафе они нашли почти пустое, тёплое и уютное небольшое помещение с изящной чёрной мебелью, приглушённым светом и тихой-тихой джазовой музыкой. Там одуряюще пахло кофе и булочками с корицей. Вот это они и заказали, заняв столик перед огромным окном во всю стену. Некоторые время они молчали, согреваясь и глядя через стекло на уже безопасную зимнюю израильскую картинку. А потом, когда подали кофе и они сделали по глотку, Аркадий заговорил:
- Знаешь, я очень много думал... вспоминал. Эти дни, пока мы были в больнице, как-то способствовали философскому настрою. Мне было страшно, очень страшно за тебя! Я понял, что теперь мне, кроме тебя, ничего в этой жизни уже не нужно. Я старый, да? – улыбнулся Аркадий и, увидев активный протест Лиды, открывший было рот, чтобы высказаться, быстро взял её за руку. – Молчи! Я знаю, что ты скажешь, Лидушка моя. Дай мне высказаться, потом будешь ругаться. Так вот... Понимаешь, я родился в ужасное время и в очень дурацкой стране. Мне повезло в том смысле, что на шестидесятые годы пришлась молодость, в тот момент всё, казалось, меняется в прекрасную сторону, я был счастлив, мне казалось, что жизнь – офигительная штука. Наверное, она и была офигительной... тогда... для меня. И даже когда снова всё стало тухло и противно, я не считал себя обделённым, ведь я никогда не был беден – посоветским понятиям всегда был успешен. И лишь в конце восьмидесятых, когда стал много ездить и видеть, понял, в какой клоаке, тоскливой, нищей и бездарной клоаке мы живём! В какой-то момент это убило, честно! Была мысль уехать. Но тогда я как раз развёлся, остался один, и мне подумалось, а зачем мне западный мир с его возможностями, тамошнее благополучие и все радости, если я один? А для себя одного я и в Москве устроил жизнь вполне достойную по всем мировым стандартам. И ездил много, очень много. А потом появилась ты. И вдруг жизнь началась снова, понимаешь? Совсем заново! Если бы тогда, в те годы, со мной была ты, то я бы сгрёб тебя в охапку и утащил в любое место мира, которое ты назвала бы. Париж, Лондон, Нью-Йорк... Всё, что хочешь! Ради тебя я построил бы нашу жизнь заново где угодно и так же хорошо, как сумел это в России, - он немного помолчал и продолжил:
- Эти последние дни здесь, когда тебе стало намного лучше, когда мы гуляем по Израилю, видим море, эту красоту, вспоминаем другие места, где мы с тобой были, наш с тобой Рим, я думал о том, что тогда, раньше, в молодости, я и мечтать не смел, что однажды, когда буду почти стариком, у меня будет (о боже!) такая прекрасная и любимая женщина, с которой мы вместе увидим мир: Елисейские поля, Тауэр, самые красивые моря и океаны, дворцы и храмы, замки и музеи, да хоть всех чертей в ступе! Главное, с тобой – такой прекрасной и такой родной.
Ты помнишь, как мы с тобой ходили в "Мулен Руж"? Тогда, в самую первую поездку в Париж? Помнишь? Когда нам подали шампанское, а со сцены запели "I love Paris", ты заплакала. Я испугался, а ты сказала: "Я так счастлива, что не верю". Помнишь? Я никогда не забуду этой минуты, что я тогда почувствовал...
Это чудо, настоящее чудо, Лидушка, понимаешь? Это никак не вяжется с той моей прошлой жизнью, про которую я не понимал ничего, а потому был вроде бы счастлив. Но всё познаётся в сравнении, вот истина, - Аркадий умолк на минуту, сжав губы, его желваки напряглись. Лида боялась вздохнуть и пошевелиться – она увидела в глазах мужчины слёзы. Он ещё сильнее сжал её руку, и она ответила на его пожатие.
- Я хочу спросить тебя: может быть, ты хочешь сейчас всё изменить? Может, хочешь уехать в Париж, в Лондон – куда скажешь? Я сделаю всё для тебя. Ты только скажи. Хочешь?
Лида опустила голову.
- Аркаша... Ох... Я не знаю. Погоди минутку, сейчас я сформулирую...
И опять они замолчали на несколько минут. Звучал печальный и очень красивый фокстрот – тихонько так звучал, будто боялся помешать этой беседе, опасался спугнуть их чувства, стараясь, напротив, помочь им оставаться на той же ноте, вести разговор, не отвлекаясь на внешнее, быть только вдвоём. Ведь со стороны эта пара смотрелась, как нежные любовники, встретившиеся на желанном свидании, бесконечно говорящие о любви и только о ней. Спустя несколько минут Лида продолжила:
- Сейчас ещё больно. Если бы... если бы... был ребёнок, - эти слова она произнесла едва слышно; Аркадий скорее угадал их, чем услышал, - то я, безусловно, сказала бы – да, давай уедем из Москвы. Будем жить в другом месте, в другой стране. Но теперь... - она подняла глаза и улыбнулась. - Ты знаешь, я так счастлива с тобой и со всем тем, что у нас есть, что не чувствую в этом ни малейшей потребности. Я так люблю наш с тобой дом! Мне там хорошо, уютно, спокойно и... счастливо, и я не понимаю – зачем что-то менять? Я очень счастлива! Мне больше ничего не нужно. Я неправа?
Аркадий нежно поцеловал её руку и прислонил Лидину ладонь к своей щеке.
- Всё-таки ты мне родная, да? Я ведь думал в точности так же, теми же словами. Или ты бессовестно залезла мне в мозг и украла оттуда мою мысль?
- Тогда уж не мысль украла, - засмеялась Лида, - а чувство, и не из мозга, а прямо из души, из сердца!
- Ты украла само моё сердце, - без смеха и очень серьёзно заметил Аркадий. - И это здорово. Пусть оно побудет у тебя. Не потеряй только.
Потом они вернулись в Москву, и кое-что изменилось: Аркадий оставил работу. Он уже имел право на пенсию по закону, но дело не в этом. Пока с Лидой было плохо, Аркадий несколько раз пугался до смерти от мысли, что может её потерять. Он сто тысяч раз подумал, что не такая уж долгая жизнь осталась у него, и тратить её не на то, чтобы всегда быть рядом с любимой, глупо, глупее не придумаешь. Те самые все деньги, которые нужны, чтобы в старости жить без хлопот, он давно уже заработал и вполне мог себе позволить жизнь как рантье, причём, отнюдь не бедный рантье.
Не поддаётся описанию тот ужас, который испытали владельцы фирмы, где трудился Аркадий.
- Умоляем! Хотя бы консультантом, хотя бы на половину рабочей недели, Аркадий! - чуть не в ногах у него валялись испуганные, как мальчики, крутые бизнесмены в дорогих костюмах. Аркадий "так и быть" согласился помогать консультациями в сложных ситуациях. Но не обещал, что будет всегда в доступе по телефону или по Интернету. Словом, вогнал он своих коллег и работодателей в довольно тоскливый траур. Но Аркадию было всё равно. Будто и не был он никогда фанатиком работы, будто не слыл упёртым трудоголиком, не знавшим ни усталости, ни слабости, человеком, на которого всегда можно рассчитывать.
После всех перенесённых неприятностей и операции у Лиды началась гипертония. Не сильная, не страшная, но всё-таки. Каждодневной необходимостью стал приём утренних и вечерних таблеток, а также контроль давления. Теперь они с Аркадием проводили всё время вместе, поэтому, даже несмотря на Лидину болезнь, нельзя сказать, что влюблённые сникли, затосковали и изменили образ жизни. Отнюдь! Ведь им не надо было больше расставаться, Аркадию некуда было торопиться. Они полностью посвящали жизнь друг другу и находили в этом необычайный кайф. Днём много гуляли, часто ходили на московские выставки, далеко не всегда интересные и достойные, часто смешные и нелепые, но это не имело ровным счётом никакого значения. Взявшись за руки, они получали впечатления, чтобы вдвоём обсудить, посмеяться, понедоумевать...
Ходили в театры, старались попадать на премьеры. Любили слушать музыку в консерватории. А летом с удовольствием брали абонемент на конкурс Чайковского и "болели" за какой-нибудь молодой талантище.
По вечерам они уютно устраивались на большом, мягком диване, каждый с маленьким ноутбуком в руках и, вместе шарясь по Сети, зачитывали друг другу вслух самое интересное, самое смешное или трагическое; смотрели забавные ролики, любовались фильмами про животных и про природу.
А иногда на них нападало... и они по очереди читали вслух прозу. Чаще новую, тщательно отобранную по отзывам и критическим материалам, но особенно им нравилось брать что-то из любимой обоими классики и зачитывать особенно "вкусные" фрагменты. В этом смысле лидерами их выбора были Гоголь, Салтыков-Щедрин и Гончаров. Почему-то так получилось... Каждый вспоминал что-то такое, что когда-то его потрясло, находил это место (спасибо компьютерным программам – это стало так легко и просто сделать!) и приобщал другого к своему давнему потрясению молодости.
Потом они пили чай – кофе теперь для Лиды стал запретным напитком, и Аркадий из солидарности тоже превратился в заядлого чаевника. Пили горяченький с халвой и пастилой (Лида всю жизнь обожала халву, а Аркадий пастилу, поэтому и то, и другое всегда водилось в их доме).
"Старосветские помещики какие-то!" – такони сами иронизировали над собой. Тему ребёнка и того, что случилось, они больше никогда не обсуждали. А Лида думала так: "Возможно, всё правильно и к лучшему, как ни страшно это звучит. Я вряд ли смогла бы стать хорошей мамой, я слишком принадлежу Аркадию и себе. И мне никто вообще больше не нужен! То, как мы живём сейчас, этот наш мир – и есть моё счастье, и ничто в него больше не вписывается, ну, совсем ничто!" Лида себе не лгала, уж кому-кому, а самой себе она врать не привыкла. И много раз так и сяк протестировала свои чувства по этому поводу. Да. Получилось, что беда случилась... к лучшему. Возможно, что иной исход сделал бы несчастными всех, в том числе и ребёнка. Они с Аркадием были завершённым миром, гармоничной вселенной, куда не было хода никому более. Разве лучше трое несчастливых людей, чем двое счастливых?
Аркадий думал... Ох, чего он только ни думал, о чём только ни размышлял! И вовсе не о работе. О жизни, судьбе, быте, любви, об отношениях. Ведь его жизнь чётко поделилась на две части: до Лиды и вместе с Лидой. И первую часть жизни он мысленно окрестил "преджизнью". Да-да, целых 55 лет - это была подготовка плацдарма, фундамента для той по-настоящему счастливой судьбы, имя которой было Лидия.
Любил ли он свою первую жену? Хм, да он понятия не имел, что такое любовь. Молодой был, а она – эффектная и статная девушка. Очень была хороша! Он её хотел нон-стоп, и брак ему нужен был, чтоб без проблем и страхов спать с ней каждую ночь. Всё было весело и здорово – и ему, и ей. А потом один за другим родились дети – счастье, радость, огромное удовольствие. Вот к ним появилась настоящая любовь. Да, то был прекрасный и интересный период жизни – растить детей. У них была нормальная семья – крепкая (до поры), с красивыми и здоровыми детьми, подарившими им столько радости и счастья. Но даже тогда работа, его любимая работа не уходила на задний план – возможно, в этом и был дьявольский замысел судьбы: надо было упорно готовить, строить надёжный фундамент для будущей Настоящей Жизни.
Разве он не знал женщин? Знал и немало. И во время брака, что греха таить, и уж тем более после развода. Была ли хоть раз любовь? Да нет же... Хотя случались женщины и красивые, и умные, то есть красивыми его женщины были всегда (иначе какой смысл?), а вот умными гораздо реже. Но даже когда происходило счастливое сочетание ума, красоты, тонкости, образованности, всё равно никогда ничего не ёкало в его сердце так, как ёкнуло от Лидиных бровей тогда же, в самый первый день.
В общем, должно было случиться то, что случилось: он стал свободным, состоятельным и опытным. И даже где-то пресыщенным и убеждённым в том, что уж он-то про эту жизнь знает всё. И вот тогда хитрюга-судьба и решила: пора! И началась его новая, та самая Настоящая Жизнь.
Так поздно!
А поздно ли? Аркадий спрашивал себя, смог бы он оценить и полюбить Лиду, когда был молодым? Закрывал глаза и представлял: вот ему тридцать лет и он встречает эту же Лиду – с теми же бровками, с той же улыбкой, с теми же интересами. Был ли он сам готов тогда к этой встрече? Возможно, что и нет. До Настоящей Жизни и Любви с большой буквы Л надо было, к сожалению, дорасти, потратив на это молодые годы. По-дурацки как-то устроено всё в этом смысле, но вот так оно устроено, с этим не поспоришь, не переделаешь. Аркадий не верил, что подобные отношения, такие, как у них с Лидой, могут сложиться у молодых людей - без жизненного опыта, без фундамента и истории отношений со многими и многими другими людьми.
У банков есть понятие "кредитная история", очень важное для взаимоотношений с клиентами. Наверное, и у того, кто ищет настоящей Любви, должна быть "история кредитов и дебитов", не денежных, а отношенческих. Иначе как научиться ценить, уступать, слушать и слышать, понимать и чувствовать кого-то другого, а не только себя? Как научиться чувствовать душу и "настоящесть" другого человека, не влипнув тысячу раз в, простите, дерьмо? Как научиться видеть главное? Молодость это всё умеет из рук вон плохо, даже если ты вырос в хорошей семье и учили тебя правильному и нужному. Необходима седина. Не обязательно в волосах, а эдакая седина экзистенциального опыта, жизненной умудрённости. Впрочем, и с такой, и с настоящей сединой к большинству, видимо, так и не приходит знание, дающее возможность начать Настоящую Жизнь и найти Любовь, пусть даже на излёте лет. Ведь лучше на излёте, чем никогда, правда?
Аркадий давно понял про себя, что очень изменился за последние годы. Благодаря Лиде. Он стал внимательней приглядываться к, казалось бы, пустякам и ерунде: к вечерней тишине зимой, когда включён торшер возле дивана, а под ним сидит женщина, поджав под себя ноги в тёплых носках, и с выражением, глядя в экран ноута, читает низким, грудным, прекрасным голосом забавный материл про удивительные наблюдения за поведением львов в заповеднике ЮАР. Иногда она пальцем чуть приподнимает дужку очков и будто забывает опустить руку: получается, что она читает, как бы прикрыв ладонью глаза, а это просто её рука почему-то замерла. И всё равно видны ее сумасшедше живые, говорящие брови! Аркадий ловит себя на том, что уже не слушает текст, а просто любуется картинкой, жадно подмечая детали и пустяки. Оказывается, это так здорово – подмечать финтифлюшки! А всё из-за Лидиных бровей – вот тогда это счастье и началось, когда он в первый же раз углядел такую прелестную "мелочь".
- Ты представляешь, вот они, оказывается, как это делают! - Лида, смеясь, поднимает голову и тут же выражение её лица меняется: - Эй, ты здесь? Что за дурацкая физиономия? Ты вообще слышал, о чём я только что прочитала?
- Э-э-э, Лидушка, прости, отвлёкся...
- Ну, отвлёкся ты явно на какой-то идиотизм, судя по выражению дурацкой морды, - обиженно буркает Лида. - Не буду тебе больше ничего читать, на фиг! - фыркает она, и её брови возмущённо вздымаются волнами пятибалльного шторма. Милая, любимая, красавица!
Случилось так, что Аркадий в корне пересмотрел своё отношение к благотворительности. И даже устыдился себе... Лида постоянно и бесконечно посылала какие-то небольшие суммы то тяжело больным детям, то собачьим приютам. И всякий раз переживала ужасно за тех, кому хотела помочь.
- Нет, ну как же так? Так же нельзя, что за безобразие! - возмущалась она, читая очередную страшилку, коими переполнен Интернет, сеть, ловящая боль, несчастья и мольбы о спасении. Аркадий прежде не видел, не замечал и не хотел знать такого Интернета, а для Лидии это было необходимостью – читать, знать, помогать. И когда он однажды сухо и едко заметил, что, мол, глупо это, всем не помочь, надо помогать только близким, тем, кого знаешь, им ведь тоже может понадобиться, она сказала всего лишь две фразы:
- Я этого не понимаю. Не понимаю, что ты сейчас сказал, - и голос у неё стал грустный, она опустила лицо и сама ссутулилась, сжалась. Что-то щёлкнуло в груди Аркадия в тот момент, ему вдруг стало ужасно больно! Где-то в глубине его тела вспыхнула точка боли. Он подумал, что ему, возможно, неведомыми путями и способами передалась Лидина боль – вот та самая, которую она испытывает, когда читает про чью-то беду. Или нет... Может, то была её боль из-за его слов? Ей больно оттого, что её самый любимый на свете человек может рассуждать на эту тему вот так – холодно, сухо и даже с раздражением. В общем, неважно, почему, но у Аркадия заболело. Можно верить, можно не верить, но болело у него ровно до того момента, пока через пару дней он не перевёл изрядную сумму на счёт какого-то абсолютно ему неизвестного младенца, умиравшего от рака. Как только деньги ушли, боль внезапно отступила. "Ерунда какая-то, чушь, тупая эзотерика!" – сам на себя рассердился Аркадий. Но с тех пор стал довольно регулярно делать денежные переводы в разные адреса. И через короткое время не выдержал и признался в этом Лиде:
- Вот так вот... я исправился, кажется... - смущённо и гордо сказал он.
Лида пожала плечами:
- Ну, я никогда в тебе не сомневалась, я же знала, что... - начала она спокойно-равнодушным голосом и вдруг не выдержала и нежно обняла мужа. - Аркашка, я же знала, что ты – самый лучший, просто прятался! – и они пободались лбами.
Розовый сироп со сливками? Идиллия? Рай? А что такое рай и идиллия? Когда совсем не ссорятся и всегда мир-дружба? Тогда нет, не рай. Иногда они ссорились и очень жарко спорили. Особенно если разговор касался политики. Хотя у них было абсолютное единодушие в мировоззрении и взглядах на общество, но извечные российские вопросы "кто виноват?" и "что делать?" нередко приводили к непарламентским выражениям эмоций с обеих сторон на весьма повышенных тонах. Россия всё-таки! Как было сказано однажды – пошловато, но в данном случае к месту: они – русские, и это многое объясняет.
Каждый раз через пару часов любой ссоры как ни бывало. О ней просто забывали, как о пустяке, не стоящим ни минуты лишнего внимания. Стоило ли так кричать? Возможно, и стоило – тоже своеобразный выброс эмоций и показатель того, что людям друг с другом есть о чём поговорить. Парадокс? Кто знает...
Что же касается быта, о который разбиваются самые романтические лодки, было бы по меньшей мере странно, если люди, нашедшие друг в друге всё самое главное, не могли бы договориться о мелочи типа пресловутого мусорного ведра. Тем более, что материально их не подпирало ни с какой стороны. Впрочем, и завышенных потребностей не было ни у того, ни у другой. Им на самом деле хватало малого: быть рядом друг с другом.
Иногда к ним в гости из далёкого далека приезжали дети Аркадия. Им всегда были рады, а Лида очень старалась сделать так, чтобы им не было ни в чём неловко или неудобно, ведь она понимала причину их некоторой скованности: жена отца – их ровесница. Лида старалась дать возможность детям побольше пообщаться с отцом и не мешать родным людям проводить время вместе. Но когда она появлялась, то была всегда улыбчивой и очень доброжелательной. Она старалась. А вот напряжение в глазах детей никуда не уходило. Что ж, Лида это понимала. Дети были близки со своей матерью, а что хорошего они могли услышать от неё про этот брак? Разумеется, всё то же самое, что думали и говорили многие: старый дурак повёлся на "глазки-лапки" молодухи, которая, хитрая и стерва, захомутала богатого. Только вот Лида всем своим видом и поведением этот миф разрушала: и не юная, и не модель, а уж после болезни прилично сдавшая, не так, чтобы сильно, но всё-таки. Однако, когда люди пребывают во власти мифов, у них даже зрение порой меняется, и они видят вовсе не то, что есть на самом деле, а то, что сидит у них в мозгах – образ, типаж, конструкцию, короче говоря, стереотип.
Мудрая Лида всё это понимала, а потому ни разу не высказала Аркадию своей обиды. Иногда он вдруг сам пытался начать с ней разговор об этом, но её реакция всегда была категоричной:
- Аркаш, я не буду обсуждать твоих детей, вот не буду – и всё. Они твои дети. На этом закончим.
Они хотели жить долго, чтобы долго быть вместе, поэтому заботились о своем здоровье и потому купили абонементы в ближайший фитнес-клуб с бассейном и в охотку, но без фанатизма, занимались раза три в неделю. Они приходили днём, когда никого не было, тренажёры свободные, а бассейн пустой. Это было здорово, приносило им много радости и давало немало энергии. Дома Лида баловалась хула-хупом, а Аркадий по утрам гантелями. Тоже в охотку, не изнуряя себя. Вообще, жизнь вошла в некую уютную и спокойную колею, когда, казалось, самые страшные неприятности уже позади. Ну, таблетки надо принимать регулярно, ну, за давлением необходимо следить – так что ж? Разве это катастрофа?
Но однажды днём, когда они как раз собирались в фитнес, Аркадий вдруг присел, побледневший, и неуверенно произнёс:
- Знаешь, наверное, сегодня ничего не получится. Лучше останемся дома..."

А ведь хорошо бы остановиться на приятном, правда? Закончить так, как заканчиваются сказки и женские романы. Хотя, кажется, я пишу именно нечто в этом роде, тем более, под заказ. Значит, остановиться? А вот не остановлюсь.
Карма – очень модное нынче словечко, его употребляют в хвост и в гриву, по поводу и без: испортить карму, плюс к карме, минус в карму. Дураки. Ну, дураки же! Предатели, стукачи и вертухаи умирают в одну секунду, без боли и мук, в тёплой постели среди любящей родни. Ангелы во плоти, не обидевшие комара в своей жизни, всем своим существованием делавшие этот мир лучше и краше, горят в адском пламени онкологии месяцами, моля о смерти и заставляя безумно страдать своих близких. Ну, и где она, карма ваша дурацкая?
Бог? Какой такой бог? Тот, который мучает страшными болезнями крохотных безвинных детей? Ничего себе бог у вас! В таком случае мне представляется, что этот бог вместе с дьяволом – нечто единое, абсолютно одно и то же существо, которое глумится и веселится, насмехаясь над тупой массой земного люда.
И что я несу? Нет, конечно, ни бога, ни сатаны – ничего нет. Есть природа и болезни, которым глубоко плевать на моральный облик любого живого существа – от воробья до человека. Карма... Утешалка для сирых умом. Хотя какая же утешалка, если ни фига не работает? Изредка бабахнет в точку, случится счастливое совпадение, что негодяй мучается и страдает, вот дуракам и радость, начинают вопить победно: ура, высшая справедливость восторжествовала, ура-ура, она существует!
В то время как сто миллионов других подонков живут припеваючи, горя не знают и даже не подозревают, что, оказывается, есть какая-то там высшая справедливость. Ну, или убеждены, что таки да, она существует и именно поэтому им так хорошо. А хорошие, по-настоящему хорошие люди страдают нон-стоп. И что в эти мгновения поделывает высшая справедливость – покурить вышла, до ветру отбежала? Да её просто не было, нет и никогда не будет. Так устроен мир, и с этим стоило бы смириться и, наконец, прекратить, если есть мозги, каркать словом "карма" бесконечно и по любому поводу. И болезни, и горести настигают, в конце концов, всех и всегда. Понимаете? Всех и всегда! Поэтому каждый бывает "отмщён" и "наказан". Каждый.
Или покажите мне того ангела, который прожил всю жизнь невинным агнцем и без единой проблемы, а потом упорхнул на небо – лёгкий, счастливый и невредимый. Только не из библий и коранов пример приведите, а конкретный, человеческий, исторический. Нет таких? Правильно. И быть не может.

Я вошла в особую семью, в семью из книг и фильмов. Десять лет, десять грёбаных лет я жила там, где мечтает жить каждая российская дура: в состоятельном доме исключительно культурных (до ужаса) интеллигентов, которые ели на фамильной посуде из хрен знает какого века, где к обеду выходили не в халатах и трениках, а в элегантных домашних платьях и костюмах. Где всегда на кухне маячила домработница. Ох! К этому надо было привыкнуть, а я так и не смогла. Хотя с родителями Глеба мы жили вместе всего года полтора, а потом... Да, опять и снова родители моего второго уже мужа купили нам квартиру! На излёте совка, в одном из последних кооперативов в стране.
Я вроде бы вздохнула с облегчением, а напрасно. Глеб полностью привёз в наш с ним новый дом всё то, на чём был воспитан и рос, к чему привык и что, оказывается, очень любил и ценил. Меня он, конечно, тоже любил, но... Вот это проклятое "но" встало между нами с самого начала. То есть, почти сразу после медового месяца. Для начала мне пришлось учиться всему этикету, которого я не знала и не встречала прежде нигде и никогда, кроме "вилка в левой, нож – в правой". И всё время, пока я училась, мне было стыдно. Учили меня нон-стоп: и наедине со мной, и при гостях, и в гостях. Вот тут почему-то их культуры и интеллигентности не хватало или она им отказывала: поставить меня в неловкое положение при чужих – в этом никто не видел ничего такого. А если я задавала в общей беседе какой-то вопрос, касающийся литературы, живописи или истории (а о чём ещё бесконечно беседовали эти люди со своими гостями?), то мне запросто могли небрежно бросить: "Ну, ты-то этого не знаешь, мы тебе потом расскажем". Я, естественно, затыкалась. И со временем заткнулась совсем.
А ещё меня старательно переодевали и причёсывали. Особенно усердствовал Глеб. Меня водили по особенным комиссионкам и к "своим" парикмахершам, вертевшим на моей башке какие-то локоны и кудри. Это из моих-то трёх волосин! Ну, а в тогдашних комиссионках особенно-то не разгуляешься – вовсе не все фасоны и размеры имелись, поэтому мне часто подбирали нечто "приблизительное", а потом тащили к "своему" портному, чтобы он приобретённое "то самое" посадил мне по фигуре. Вот честно признаюсь: мне не нравилось всё, что покупалось и "сажалось" на мою тушку! Это всё было приталенное, элегантное, узкое и... колючее. Мало того, что я к такому не привыкла, так ещё и не нравилась себе в зеркалах категорически.
- Это комплексы твои дурацкие! - уговаривал Глеб. - На тебе прекрасно сидит, надо ещё туфли на каблуках...
Дивно! Меня поставили на ненавистные каблуки. Я честно научилась ходить в пыточной обуви, даже на шпильках. Но это ничего не изменило: я себе не нравилась и ненавидела эту одежду и обувь. Пришлось отрастить в себе таких размеров терпение и смирение, что я вполне уже могла бы посоперничать с самыми чёрными монахами.
Когда наступили новые времена, меня первым делом вывезли в Париж. Ну, разумеется, башня, Елисейские поля, Монмартр – это всё понятно, смотрели и восхищались. Но, как оказалось, прежде всего, меня хотели, наконец, одеть так, чтобы мне тоже понравилось. Поэтому пару полных дней мы проторчали в Прентане. Что сказать... Были куплены брендовые костюмы и платья. Ещё более узкие и колючие. И туфли на каблуках - ещё более неудобные.
И, в конце концов, мне было мягко, но запрещено самой себе что-либо выбирать из одежды и украшений. Потому что я постоянно покупала "не то", "так нельзя", "такое не носят", "это же безвкусно, как ты не видишь?". А я не видела.
- Зайчик, родная, что это на тебе?
- Бусики...
- Откуда этот ужас?
- Глебушка, ну, почему ужас, смотри, какие красивые, как мне идут... и вот к этой кофте идут... и к сумочке...
- Родная, это же стекляшки, бисер! Это для девочек-тинейджеров из Бирюлёво!
- А у меня не было таких, когда я была подростком. Потому что я не из Бирюлёво?
- Не было - и не надо никогда. Тебе сколько лет, малыш? В твоём возрасте, в Москве, в нашем кругу... Ну, малыш, стыдно такое надевать, даже выгуливая собаку.
- У нас нет собаки...

- Даже не думай мерить эту майку! Кошмар же, слушай...
- Глебушка, сейчас жара, это же хлопок, такая приятная, лёгкая, мне удобно будет!
- Дешёвка! Ты ещё с люрексом выбери что-нибудь!
- Люрекс я ненавижу, а что тут-то не так?
Глеб фыркал и отворачивался. Я вешала вожделенную майку на место. Думаете, дело было в деньгах? Как бы не так. Я просто на самом деле всё время выбирала не то, что НАДО, что ПРИНЯТО НОСИТЬ. И за годы у меня так и не появился на это нюх, то есть, по мнению Глеба, вкус. Поэтому было решено, что меня одевают, мне покупают украшения, а я просто это всё ношу. На мне не экономили, нет. Всё было дорого и круто. Только мне не нравилось.
Назрел вопрос, да? Какого чёрта я всё это терпела, как тряпичная кукла, с которой развлекается маленькая девочка, наряжая её во всё подряд? Я очень любила Глеба и готова была ради него терпеть всё, что угодно. Он не знал, как часто я ревела в ванной комнате, включив воду на полный напор. Он не знал, сколько бессонных ночей я провела под его обнимающей рукой. Я любила его больше жизни, а он был инопланетянином. И на свою голову любил меня. Я старалась изо всех сил дотянуться до его уровня, стать такой же, но моему организму, очевидно, не хватало каких-то веществ или ДНК, чтобы сравняться с существом другой планеты. У меня не получалось, а, главное, я не получала от этого удовольствия.
Мне было скучно слушать бесконечные его рассказы взахлёб о екатерининском периоде русской истории. То есть, нет, в первый раз было очень интересно! И даже во второй. Но это повторялось бесконечно, в разных вариантах – конечно, он работал и узнавал всё больше. Но мне-то уже хватило по маковку.
Все в его семье, как и он, были буквально тронуты на истории и живописи. И это тоже, в конце концов, утомляло. Мне скучно было заучивать историю жизни Климта и бесконечно восхищаться Дали, который мне никогда не нравился. Ведь снова, опять! Опять мне пришлось быть не собой, произносить не то, что думаю, следить за реакцией других, чтобы самой выдать правильную! И если кто-то подумал, что я в претензии к Глебу и его семье, то он - дурак. Это во мне был дефект - да-да, опять и снова я не то и не та! Я - дефективная, потому и не могла погрузиться в новый для себя мир с наслаждением и радостью, стать его частью и впитать его ценности. Я урод, не они...
Но моя любовь к Глебу была настолько огромной, что я смирилась с этим и решила: наши с ним чувства - самое главное, всё остальное ерунда и переживаемо. Я тогда готова была отказаться от своей сущности (было бы, о чём сожалеть), принять, как данность, что мне всегда будет узко, колюче, неудобно, скучно и неловко за свою серость, если бы однажды не открылось кое-что ужасное. Но это случилось позже. А пока мы жили в замечательной квартире, обставленной, конечно же, антиквариатом. Через пять лет после женитьбы у нас родился сынок, Дрюнька. Про имя вы поняли, да? Можно сказать, что в память о первой любви и первом страдании... А на самом деле нам с Глебом просто очень нравилось это имя – Андрюша. Вот и гадайте, какой вариант правдивее.
Появилось на свет наше чудо, наш ангел, моё второе счастье. Первое - Глеб, второе – Дрюнька. Поразительно похожий на Глеба, от меня если только глаза. Да и то – взгляд, выражение глаз всё равно как у отца в точности.
Моя родня... Возможно, уже нужно поставить в этой теме точку. Родственников просто не стало в моей жизни, уже давно не стало, даже ещё до смерти родителей. Я им была неинтересна, по-моему, они плохо помнили про моё существование в принципе. Тем более, что с сыночками у мамы и папы начались бесконечные проблемы, которые нон-стоп нужно было решать. А мне, в свою очередь, происходящее с ними со всеми было глубоко безразлично. Мы месяцами могли не созваниваться, а потом месяцы превратились в годы. В общем, считайте, что не было у меня родни, а у Дрюньки бабули и дедули с маминой стороны. Хотите верьте, хотите нет, но я забыла им сообщить, что у меня родился сын. А больше с ними связи никто не имел, я об этом позаботилась заблаговременно, так как боялась ненужных и лишних контактов. Достаточно того, что они увиделись однажды на регистрации нашего брака, церемонно друг другу покивали, лицемерно нежно расцеловались перед фотографом, но на этом их общение и завершилось. Кажется, между ними сразу же возникло взаимное отторжение, чему я была несказанно рада. Итак, закрывая тему: не было у меня больше отчего дома и семьи.
И вот что я скажу: мне вполне хватало того напряжения, которое я испытывала, стараясь сберечь нашу с Глебом любовь, изо всех сил вылезая из кожи вон, чтобы соответствовать его ценностям, мучаясь в узкой и колючей одежде и на каблуках, зубря предназначение столовых предметов (господи, сколько их, оказывается!), учась держать язык за зубами, когда речь идёт совсем уж о высоком, и прикидываясь в таких случаях молчаливым знатоком, который с умным видом кивает, как Киса Воробьянинов, и со значением произносит "да уж...". А два напряжения - от вышеперечисленного да ещё от своей семейки – не сдюжила бы я, определённо. Всё закончилось бы – ко всеобщему изумлению – моим сошествием в дурдом. Пришлось выбирать, но выбор мне не был в тягость, он был сделан легко.
Зато бабушка и дедушка со стороны папы у Дрюньки были изумительные! Уж как они полюбили своего внучка – дубль-сыночка, а таком можно только мечтать. Словом, сынок рос в любви-обожании, благополучии и радости.
Перелом и катастрофа случились в тот момент, когда мы всей семьёй подыскивали пятилетнему Дрюньке подходящую прогимназию. Оказалось, что понятия "подходящая" у меня и Глеба с его родителями всё-таки разные. Не буду вдаваться в подробности и детали, иначе в этом можно утонуть (вся история длилась почти год), но вкратце так: я выступила как наседка-квохча-сумасшедшая мамашка, а они смотрели вглубь, вдаль, мыслили масштабно о будущем Дрюньки. А на меня нашло. Нашло-наехало... И я вдруг стала дерзить и высказываться, припоминая всё: Прентан, каблуки, колючие костюмы... И однажды во время такого своего выступления поймала на себе очень внимательный взгляд Глеба. Это и был конец всему.

"Аркадий заболел. Очень заболел... Онкология. Вроде самое начало поймали, но оказалось, что Аркашина разновидность этой дряни адски подлая и мощная. Естественно, начался ад. Лидия даже не представляла прежде, что такое страх. Оказывается, не представляла. Она знала испуг, тревогу, беспокойство. Но страх в своём самом жутком и убивающем виде, к счастью, никогда не был ей знаком. А теперь он пришёл сразу, резко, внезапно, во всём своём ужасающем обличии и со всеми своими садистскими приёмчиками. Он давил ей горло холодными пальцами, он тряс её руки так, что они не могли ничего делать. Острым когтем он царапал прямо ей по сердцу. Давление перестало держаться на нормальных цифрах, количество таблеток пришлось увеличить вдвое. Ведь надо, надо было держаться!
Надо было держаться, чтобы помочь Аркадию пройти через то, что необходимо в таких случаях проходить. Нужно было выслушивать врачей и не умирать тут же от ужаса, ибо врачи не говорили ничего хорошего. Нужно было держать себя в руках и не показывать, что она видит, как каждый день Аркаша худеет и будто бы уменьшается даже в росте, как он слабеет и стареет буквально на глазах. Надо было не просто держаться, а ещё вселять в него веру и убеждённость в том, что всё будет хорошо.
Аркадий же всё понимал, точнее – знал. От него ничего не скрывали – попробуй от такого утаить хоть что-нибудь. И он принял решение ехать в Израиль: туда, где с этой гадостью борются успешней всех в мире. Да, это деньги, большие деньги! Вот они и пригодились. Всё равно же далеко не последние.
И вновь они в Израиле, по иронии судьбы в той же больнице, где когда-то давно лежала Лида. Два месяца лечения... Жесточайшая химия. Когда он однажды пришел в себя после очередного сеанса, а Лида сидела рядом и держала его руку у своих губ, он тихонько сказал:
- Лид, ты не волнуйся, перед отъездом я уладил все дела, ты будешь в порядке, я позаботился, чтобы... - он не сумел закончить, потому что сухая и твёрдая ладошка жены очень крепко опустилась на его губы.
- Если ты ещё хоть раз, хоть раз заговоришь об этом, клянусь – я сама тебя убью! - произнесла она весьма убедительно. Аркадий усмехнулся: на что он надеялся? Это же Лида. Ах, эти бровки – бровки в боевой стойке! Ладно, главное, что он на самом деле всё уладил и решил с наследством, никого не обидев. Впрочем, дети, возможно, всё равно найдут причину обидеться, но это уже их дело. Он имел право решить так, как считает справедливым, никого при этом не обделив. Всё, закрыта тема.
Когда они вернулись домой, московские врачи были очень довольны результатами израильского лечения. Появилась вполне обоснованная надежда. Лидия взялась изо всех сил выхаживать и откармливать похудевшего и ослабевшего мужа. И казалось, дело пошло на лад.
Прошло почти два года, прежде чем случился обвал. Возвращение болезни в стократном размере, стремительный рецидив. Доктора прятали глаза и на все вопросы давали уклончивые ответы.
- Как же Израиль? Всё было зря? - задыхаясь, спрашивала Лида у самого главного врача.
- Ну, как же зря, что вы говорите, ведь целых два года.
- Так, может быть, снова туда же? Пусть еще раз сделают так же.
- Лидия Витальевна, ну, поверьте: тогда это имело смысл, а сейчас... Не стоит тратить такие деньги, ей-богу, уже ни к чему.
И тут случилось ужасное: Лида закусила губу, сжала правую руку в кулачок и замахнулась на доктора. Она трясла кулачком и... и будто бы собиралась ударить врача, ударить, ударить, чтоб не смел произносить такие слова. Доктор грустно смотрел на исказившиеся болью лицо женщины и не думал защищаться или уворачиваться: он и не такое повидал и знал, что она этого не сделает. И был прав: в следующее мгновение рука Лиды безвольно упала, а она сама обмякла и повисла на подхвативших ее руках в судорожных рыданиях. Это был первый и последний раз, когда Лидия вот так сорвалась. Первый и последний.

- Почему мы, дураки, не завели собаку? - спросил Аркадий Лиду, когда она сидела рядом с его постелью и с улыбкой старалась отвлекать его всякими посторонними темами и пустой болтовнёй.
- Собаку?
- Или кошку. Нет, лучше собаку. Хотя бы маленькую. Нет, лучше большую.
- Собаку?
- Ну да. Тебе сейчас надо было бы её выгуливать, кормить, ты не торчала бы тут со мной, как верный страж.
- Прекрати!
- Я серьёзно. Да и потом тебе не было бы одиноко...
- Пожалуйста, не говори так.
Лида больше не позволяла себе плакать, она обязана была быть сильной. Аркадий должен был видеть, что с ней всё в порядке, иначе ему стало бы ещё тяжелей.
- Лид, ты совсем молодая женщина, ты должна жить дальше, понимаешь? И не просто жить, а быть счастливой.
- Мне надоело трындеть одно и то же и всё-таки прекрати. Ведь я умею орать, ты знаешь, как заору, тебе же будет стыдно.
Всё было как у всех в таких случаях: страшно, мучительно, больно, невыносимо. Кому тяжелее – больному или близким? Смотря о чём речь. Болит у больного, а горит и плавится на медленном огне душа у близких. Боль умирающего облегчают уколами и таблетками, боль любящего человека не облегчить ничем. Близкие хотят остановить время, чтобы оно вообще даже не думало тикать, чтобы замерли эти проклятые стрелки, отсчитывающие приближение неизбежного. А больному, возможно, наоборот уже хочется, чтобы всё поскорее закончилось: он устал... Иллюзия жизни для больного во время всё более кратких пребываний в реальности между забытьём и сном сопровождается сильной болью. Но именно это состояние становится самым желанным, ведь можно всё ещё видеть своих любимых, можно в сотый раз прощаться и произносить бессмысленные уже слова".

Ещё разок позанудствую про эту вашу карму. Я не имею в виду переселение душ и всякие прошлые жизни, а употребляю это слово как возмездие за совершенное лично вами, включая все ваши потроха и душу, если вы в нее верите. Так вот, карма "срабатывает" лишь тогда, когда люди сами берут в свои руки воздаяние по делам. Можно, конечно, как те китайские мудрецы, ждать у реки, когда мимо проплывёт труп врага. Хм, так он обязательно проплывёт, ведь, повторюсь, никто не живёт вечно. Только возможно, ваш труп поплывет по реке раньше. А уж про болезни я и не говорю. Как же глупо в таких случаях каркать "кармой"! Утешение для слабаков и проигравших, не более того. Сидеть и ждать, сложа руки, когда некое воздаяние случится по воле небес, уповая на божественную справедливость – самый ничтожный способ веры в бога, если подумать.
Нет, я вовсе не воспеваю сицилийские способы наведения справедливости – упаси господи! Но не делать ничего, если вам испортили жизнь, предали, изгадили существование доносом, откровенно "кинули" – это, конечно, благородно и всё такое, но только не надо прикрываться несуществующей кармой, которая за вас всё сделает. Как бы вас раньше паралич не разбил или дом не сгорел. Что тогда про карму скажете? А если любимая и, разумеется, святая ваша мама будет корчиться от онкологических мук, что в этом случае вы станете думать про судьбу и воздаяние? Вообще, полезно подумать заранее, прежде чем ляпнешь нелепость – часто на потеху собственным же недругам-врагам.

Я остановилась на взгляде Глеба? Так вот: этот взгляд решил всю мою дальнейшую судьбу. И не только мою. Я вдруг всё поняла, вспомнив задним числом многое мелкое, всякие прежде казавшиеся неважными детали. В его взгляде была адская боль от... стыда. Стыда за меня. Понимаете? Он тоже все годы, как и я, проходил свою Голгофу. Про свою я уже рассказала, но в одну секунду мне стали понятны жуткие мучения любимого человека. Все десять лет он чувствовал неловкость – за меня, такую некультурную, такую простую, как трояк, не умеющую одеваться, не знающую наизусть биографию Пикассо, не разбирающуюся в тонкостях исторических перипетий петровской и послепетровской России. Такую контрастирующую со всем их обществом и укладом.
А ведь наверняка были "хорошие девочки" в их кругу, которых Глебу всячески рекомендовали, и мама, наверно, говорила: "Глебушка, присмотрись к той девочке, какая хорошая девочка, ну просто прелесть и из хорошей семьи!". Умненькие, правильно образованные, чудесного происхождения девицы, а вовсе не дефектные дефектологи! Но он, несчастный, жаждал бури, полюбил меня, а его родители, как культурные граждане экстракласса ни в коем случае не вмешивались в выбор сына и не капали ему на мозги. Может, сказали пару раз: "Глебушка, ты б подумал всё-таки хорошенько, тебе же с ней жить, детей рожать, это надолго!". Слушать маму надо было, Глебушка-голубчик! Мама плохого не посоветует. А теперь вот уже и сыну нашему почти шесть лет, а ты всё краснеешь за меня, за мои слова и спонтанные реакции. И за то, что я до сих пор фыркаю и даже иногда матерюсь, когда для суаре, устраиваемых в правильных домах, вынуждена надевать эти узкие французские костюмы, так страстно мною ненавидимые, а ты, бедный, должен слушать мою тихую матерщину и каждый раз вспоминать, что я из другого теста.
И сколько раз, интересно, в твоей голове кричало такое большое и истерическое НО: "Но я же её люблю!" Так ведь и было, правда?
А за что, Глеб? За что ты любил меня так много лет? Это можно выразить словами? За наши с тобой дурачества по утрам в постели, когда мы притаскивали поднос с кофе и булочками в спальню и вели себя, как подростки-придурки, специально смеша друг друга, чтобы невозможно было выпить кофе, не подавившись, и даже (о боже!) кидались булками? За наши прогулки по Москве, когда мы специально выискивали в историческом центре места, в которых никогда прежде не бывали и начинали их внимательно изучать за каким-то чёртом и фотографировать? И за многое другое, когда нам было весело и хорошо друг с другом, не говоря уж о Дрюньке, с появлением которого будто бы включилась ещё одна галактика с огромным солнцем, осветившим всё новым светом? Так? Да, видимо, так. Но всё это было тогда, когда мы были сами по себе, без твоей семьи, без твоей "исторической памяти" о фамильном серебре, хотя к нам в дом ты его тоже притащил изрядное количество. Но как мудро говорил наш дедушка Ленин, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. А от любимой семьи, добавлю я, тем более. И от корней – ну совсем никак. Поэтому тебе стыдно. И всегда было неловко за меня, все годы. Мы жили, оказывается, в стесненных условиях: я и моя Голгофа, ты и твоя Голгофа. Каждый при этом мучился. И каждый из-за своей любви. Да на хрена!?
Свои собственные неудобства и мучения я могла бы терпеть ещё, наверное, долго, хотя за всю жизнь не поручусь. Но тоску и отчаяние в глазах Глеба... Нет, этого я выдержать не смогла. Да и не хотела, если честно.
В общем, на этом всё и сломалось. Официальная версия развода для друзей-приятелей-круга: из-за того, что муж и жена не нашли понимания о будущем их сына. Годная версия, красивая. Хотя неправда это. Глебу я заявила, что мне надоело изображать из себя то, чем я не являюсь. Категорически надоело, больше не хочу-не буду, поэтому есть риск опозорить и его, и Дрюньку в глазах их общества. Лучше не рисковать, давай "расстанемся, пока хорошие", не будем доводить до совсем уж больших неприятностей. А на самом деле я не желала быть причиной чьей-то Голгофы, а уж тем более, если речь шла о Глебе. Я его любила, сильно любила...

Было бурное объяснение и не одно. Все слова звучали удивительно красиво, прямо, как в "умном" кино: про разные ценности, различия в мировоззрении, абсолютно несовпадающие изначальные базы. Сплошная вода в ступе: Глеб твердил, что всё это преодолимо при условии наших больших и красивых чувств. Мы никуда не двигались в этих разборках. Пока однажды я инстинктивно не опустила культурный уровень беседы в абсолютный беспредел и не заорала хабалкой:
- И вообще мне до п...зды осточертели эти ваши серебряные подносики, антикварные були и прочее замшелое старье, на которое вы молитесь! Надоело ваше придыхание перед шанелями и гучами – вне всякой логики и здравого смысла! Сплошные пальцы веером – только по-культурному, с салфеткой на коленочках и отставленным мизинчиком!
Этими воплями я снова добилась того самого мученического выражения лица мужа – неловкости и стыда за меня, хотя при нашем скандале никто не присутствовал, кроме Дрюньки. Но он вряд ли ещё мог понять, чего это шумят мама с папой.
Впрочем, в этот раз я добилась большего. Глеб вдруг произнёс такое:
- Что ж, возможно, ты и права.
Всё-таки всадила нож в больное и святое. У меня получилось. В тот момент возникли сразу две взаимоисключающие эмоции: горечь и радость от близости свободы. Из-за горечи хотелось разрыдаться, а от близости свободы громко запеть какую-нибудь похабную песенку.
Вот как это произошло. Я было совсем собралась покинуть чужую жилплощадь вместе с ребёнком и уйти куда-нибудь на съём, но мне было твёрдо сказано, что квартира – моя и Дрюнькина. Ушёл Глеб. Забрав кое-что из "святого", хотя я просила уволочь барахло по-максимуму, желательно всё. "Это нужно будет не тебе, а сыну", - объяснили мне, как последней идиотке, так что в квартире осталось много чего красивого, ценного и на самом деле классного. Да что там говорить, фактически вся обстановка.
Глеб виделся с Дрюнькой регулярно, бабушка с дедушкой тоже. А я вообще превратилась в ангела, переодевшись опять в удобные балетки, балахоны и пончо с размахайками. Я подстриглась под ёжика (с которым, уже наполовину седым, живу по сей день) и раздала все свои шанели и гуччи приятельницам, которые старательно крутили пальцем у виска, но с визгом восторга всё разобрали буквально в два дня. Я же, свободная, стала сговорчивой и согласилась со всеми условиями Глеба и его родни: в какую прогимназию, а потом и школу, отдать Дрюньку, сколько раз в неделю они будут с ним видеться... ой, перечислять дольше, чем просто сказать: я согласилась на всё. Кроме одного: жить Дрюнька должен, конечно, со мной. А как иначе?
Я вступила в удивительную пору своей дурацкой дефективной жизни! Меня раздирали два чувства: то я рыдала от тоски по Глебу, которого продолжала любить, то буквально летала на неведомых крыльях свободы, слушала любимую музыку, танцевала под неё, распевала дурацкие песни, общалась с людьми как самый бешеный экстраверт, травила анекдоты и была до умопомрачения счастлива ощущением свободы. Будто срок отмотала, вышла на волю да ещё и поселилась в отличных условиях на прекрасном обеспечении.
Я, конечно, вернулась на работу к своим маленьким дефективным пациентам, но основные средства к существованию мне давало, разумеется, семейство Глеба. Поэтому мы с Дрюнькой не нуждались ни в чём.
Смешно это, наверное, выглядело со стороны: мы с сыном существовали среди старинных и очень ценных антикварных предметов, в нашей квартире не было, к примеру, ни одной дешёвой пластиковой вещи... и при этом я была такой, какой привыкла быть смолоду – в тряпках-балахонах да ещё и в банданах и бейсболках, заменивших мне платки... да и Дрюню рядила во всякое джинсово-спортивное и недорогое, лишь бы ему удобно было. Контраст? Для глаза искушённого - ещё какой.
Вот так я и жила в сумасшедшем своём мирке: страдая по Глебу и упиваясь свободой, обитая среди музейного добра – в трениках и безразмерных майках. Дефективная, что с меня взять.
Однако я не учла с самого начала одну очень важную вещь. Дрюнька рос. Рос-рос и вырос. Когда ему исполнилось шестнадцать, со мной "серьёзно поговорили". Дело в том, что Глеба пригласили на работу в Штаты. В Бостон. В Университет. И не просто читать лекции, а вести научную деятельность. То есть надолго, может быть, навсегда. И встал вопрос о Дрюне. Как будет лучше для него.
Господи, разве это вопрос, если речь идёт о России, опять и снова катящейся в очередной ад, с идиотическим упорством проходящей одно и то же, даже не пытающейся сделать никаких выводов из уже десять раз произошедших бед. Бег по кругу – по спирали – вниз, вниз... И зачем ты так резво несешься, Россия, к своей погибели?
Дрюня, Дрюнька, сынка мой, счастье моё! Неужели бы я лишила тебя нормального будущего из-за своего эгоизма, даже если этот эгоизм – сумасшедшая моя любовь к тебе?
- Когда мне освободить квартиру? - единственный вопрос, который я смогла выдавить из себя Глебу, не скрывавшему радости от того, что я не стала ломать судьбу нашего сына. Вот дурачок же...
- Ты что? - вспыхнул Глеб. - Это твой дом навсегда. Живи и даже не думай... И Андрей к тебе будет приезжать в гости именно сюда.
Андрей (не Дрюнька)... ко мне... в гости? Оксюморон. "Воробышек прискакал и коровой замычал: Му-у-у! Прибежал медведь и давай реветь: Ку-ка-ре-ку!" Звучит примерно столь же логично, как фраза "Дрюнька станет приезжать ко мне в гости".

Но всё так и произошло. Глеб с Андреем Глебовичем уехали в прекрасную Америку – работать, учиться, строить новую жизнь и быть счастливыми, а я получила не только вожделенную свободу, но и вполне симпатичное мне одиночество. Причём, я изо всех сил постаралась довести это одиночество до полного совершенства: в тот день, когда Дрюнька (кстати, без особых соплей и рыданий – он всегда очень любил отца, наверное, не меньше, чем меня, поэтому никакого страшного горя расставания у него не было, а если и было, то оно на сто процентов компенсировалось счастьем воссоединения с папой)…так вот, в тот самый вечер я уничтожила все свои телефонные и записные книжки, где были адреса и координаты друзей-приятелей. Я уничтожила себя во всех социальных сетях и изменила все свои электронные адреса. Сменила обе симки на телефонах. Зачем? Затем! Поймёт только тот, кто знает толк в одиночестве, коли уж пришло время с ним сосуществовать вместе и навсегда. Нечего в таких случаях удовлетворяться полуфабрикатом, недоделанной ситуацией. Уж если спать, так с королевой, а потерять – так миллион. Одиночество должно быть полновластным и без исключений и щёлочек, куда кто-то может пролезть ненароком. Я стала полностью свободна и этим счастлива. Я осталась совсем одна и тем довольна. Я стала собой.

"Лидия приходила домой из больницы только иногда, чтобы поспать. Спать получалось, лишь приняв три-четыре таблетки снотворного. Поразительно, но несмотря на то, что она валилась с ног и в голове от усталости и боли был постоянный туман, стоило прилечь - и сна как ни бывало. Начинались муки адовы: мысли об Аркаше, обо всей их жизни, о том, что всё кончено, что дальше уже не будет ничего... и воспоминания начинали терзать так, что это было физически больно и невыносимо. Поэтому снотворное стало необходимостью. Пока Лида ждала, когда оно начнёт действовать, она бродила по квартире, не включая света, и пыталась хоть на чём-то сосредоточиться, хоть о чём-то подумать связно. Не получалось. Ей казалось, что она двигается среди теней из чьей-то памяти, что рядом с ней ходят и смеются она сама и Аркадий. Будто в параллельной реальности, хотя вот прямо здесь, разговаривают, пьют чай, смотрят телевизор, читают новости. Скорее бы подействовали таблетки, невозможно же это терпеть. Кстати, совсем недавно Лида заметила, что уже месяца полтора не принимает свои препараты от высокого давления. Просто забыла, совсем забыла. Наверное, именно поэтому постоянно так болит голова? Ну, и пусть болит. И зачем ей теперь следить за давлением, зачем ей нужно нормальное давление, зачем вообще жить, если Аркаша умирает? Глупо было бы заботиться о здоровье в этой ситуации – разве ей нужна жизнь? Да пусть кровяное давление изо всех сил к едрёной бабушке разорвёт сосуды, пусть кровь свободно и вольно польётся прямо по мозгу, заливая извилины и убивая её человеческие и жизненные способности и возможности, её мысли и инстинкты, саму её суть, личность! Ради бога, не жалко.
Снотворное начинало действовать, и Лида ложилась в огромную холодную кровать, забываясь тяжёлым и больным сном, чтобы утром проснуться и снова бежать в больницу – держать Аркашу за руку и молить время, чтобы оно остановилось. Оно не остановилось, и однажды всё произошло. Оказывается, Лида была к этому уже готова. Поэтому не было криков, рыданий. Случилось замирание: она будто окаменела и закрылась. Даже её брови перестали шевелиться, застыв в одной позиции – прямых напряжённых полосок. Всё, что нужно, она делала автоматически, была контактна с теми, кто к ней обращался, адекватно и впопад отвечала на вопросы и вообще была полностью вменяема. Никто не знал, что она "включается" лишь на момент общения или действия, а потом сразу же "выключается", не очень помнит, что было только что, и вообще её здесь нет. А где она – даже сама Лида не смогла бы ответить на этот вопрос. Наверное, нигде. Её сознание тоже пребывало в состоянии замороженности, возможно, своеобразной анестезии. Не думалось, не страдалось, не былось, не жилось. Функционировалось – вот точное слово.
Похороны... девять дней... сорок... Она слышала слова, которые ей говорили прямо в уши: "Лидочка, держись, милая! Ты ещё такая молодая, красивая, сильная! Ты сможешь начать заново! Посмотри, он же, святой человек, обеспечил тебя на сто лет вперёд! Лидка, ты - миллионерша! Ты можешь уехать из России, если хочешь, можешь тут жить, как кум королю. Ты можешь всё, что угодно! И ты совсем ещё молодая!"
Люди думали, что она не просто их слышит, но внимает и соглашается - ведь они кивала. Да, она слышала. Миллионерша... завещание... наследство. И опять колючие глаза его детей. Они не понимают. Как им сказать? Как им отдать это всё? Это ведь как-то надо оформить юридически, но, чтобы понять, как, нужно собраться с мыслями и поговорить с ними. Нет, сейчас нет сил говорить. А они зря переживают – я им всё отдам. Всё отдам. Они не понимают...
Лида не заметила этих сорока дней, после которых все вдруг исчезли. Этого она тоже не заметила. И тут ей вспомнилось, как она любила своё одиночество – в той, другой жизни, до Аркадия. Даже улыбнулась, вспоминая наслаждение тишиной в квартире, возможностью думать, разговаривая с книгами, наслаждаясь хорошими фильмами и в уютной ночи занимаясь любимыми переводами с французского. Боже, как давно это было, сто лет назад! И ведь это было, ну, если не счастье, то какая-то гармония, покой, удовлетворение собой и жизнью. Вдруг в сознании ярко полыхнул вопрос – так ярко, что она даже вздрогнула: так это можно, реально теперь повторить? Просто вернуться к тому, что было когда-то, что нравилось и радовало?
Какой бред, абсурд! Откуда вдруг явился этот сияющий своей тупостью вопрос, на который даже отвечать не хочется – кто бы его ни задал. Потому что есть другой вопрос, тихий, но самый главный: зачем? Зачем теперь это всё, всё, что не имеет никакого смысла? Тогда, в той жизни она не знала Аркадия, а после того, как он появился, что могло иметь хоть какой-нибудь смысл без него? Ведь то вожделенное одиночество – это была подготовка к жизни с ним, накопление багажа, который потом так помог им наслаждаться обществом друг друга, понимать друг друга с полувздоха и никогда, ни разу за все годы не заскучать вместе. А само по себе... без него... оно потеряло всякий смысл. И привлекательность.
Другие люди вокруг... Кто-то как-то шептал в ухо "Найди себе мужчину". Как объяснить, что нет и не может быть никаких ни мужчин, ни женщин без Аркадия. Все люди имели плоть, кровь и хоть какое-то значение только тогда, когда они были рядом с ними двумя, а не с ней одной.
Еда потеряла вкус, абсолютно всё потеряло запах. Жизнь-то ведь кончилась. "Почему я не умираю? - не на шутку удивлялась и даже сердилась Лида. - Сколько я уже не принимаю свои лекарства... Почему у меня нет инсульта, ведь врач говорил, что мне нельзя бросать приём, это опасно. Почему я всё ещё жива? Я ничего не делаю для этого - не лечусь уже сколько времени, но кроме головной боли со мной ничего не происходит. Так нечестно же..."
Иногда в доме появлялись странные люди – нотариусы. К тому времени Лида забыла, что хотела отказаться от всего в пользу детей Аркадия, поэтому она молча подписывала бумаги, не вникая в их суть. А потом её поздравляли с тем, что теперь у неё есть и то, и это, и ещё что-то. До неё не доходило. И это очень утомляло: не понимать, что происходит вокруг тебя, быть куклой с больной головой и всё время жить в воспоминаниях. Из воспоминаний Лида не вылезала. Нет, то были не галлюцинации или сны, а просто очень чёткая память, будто на киноплёнке, о тех или иных днях, об их с Аркадием разговорах, о поездках и многом, многом другом. Иногда ей бывало трудно дышать, настолько ясными были картинки, возникающие в её сознании. Нет, не галлюцинации, она отдавала себе в этом отчёт. Но она очень устала...
И однажды, когда она открыла аптечку, чтобы взять таблетку снотворного, её взору открылись десятки упаковок таблеток от давления, не использованные за последние сколько-то месяцев. И подумалось: пропал продукт. А что если принять их все сразу?
Лида смотрела на таблетки и смеялась: надо же быть такой идиоткой, так мучиться столько времени, тупить и жить куклой, когда решение вот оно, рядом, такое простое и лёгкое. Кто о ней заплачет? Да никто. Кому станет больно? Да никому. Так почему она должна мучиться? А нипочему.
Большой стакан воды, гора белых таблеток. Лида аккуратно помещала на язык по парочке и запивала, делая резкое птичье движение головой. Старалась, чтобы хватало на раз одного глотка – а то лопнуть можно от количества воды, ведь таблеток так много. Ей не было страшно, ей было легко. Всё равно дальше жить ну никак не получилось бы. А ещё она чувствовала упоение свободой – свободой сделанного выбора после долгих мук, когда она не понимала, что у неё есть эта свобода и этот выбор. "Всё же я была в этой жизни туповата", - думала Лидия о себе. В прошедшем времени."

Вот, собственно, и всё. Ну, чем не женский роман во французском стиле, в духе Франсуазы Саган "в общем, все умерли"? Точнее, героиня покончила с собой – вот это точно по-сагановски. Не то? Не так? Не того хотели? А я предупреждала. Я вовремя не остановилась? Хотелось хеппи энда? Но я просто рассказала счастливую историю про самую большую любовь до конца. До самого конца. Ведь эликсира молодости и вечной жизни современная наука, при всех её прорывах и успехах, пока что не придумала. Болезни и смерти – часть жизни. Ой, так не нравится? Значит, не нравится сама жизнь, её законы, один из которых гласит: хэппи эндов не бывает.
Пожалуй, придётся упомянуть важное, как выясняется, для очень многих удивительных людей с длинными носами: их безумно интересуют вопросы чужого наследства. Вот просто настолько безумно, что, порой, кажется, они на что-то рассчитывают. Так вот, дети Аркадия приходили к родителям Лиды – нет-нет, ничего не требовать, просто как-то прояснить ситуацию. Ведь именно родители являлись единственными законными наследниками Лиды. К их чести скажем: они сами от всего отказались моментально, без звука подписав все нужные бумаги. Им не нужно было "вот это всё гадкое" – по их мнению. Они оказались людьми принципиальными и "мараться о неправедные богатства" не захотели. Тем более, естественно, они были убеждены, что "именно Аркадий Лиду угробил". Словом, получилось всё так, как изначально и хотела Лида: всё досталось детям Аркадия.
И к чести на сей раз этих детей тоже замечу: они впервые почувствовали неловкость и какое-то тревожащее чувство вины. Что-то они, видимо, не поняли про отца и его жену... про всех этих людей. Поторопились с выводами, а ведь времени у них было предостаточно. Нехорошо... В общем, радость обладания ещё большими богатствами, чем рассчитывалось, было омрачено мыслью о собственной какой-то то ли глупости, то ли, что хуже, душевной убогости. Им ещё предстояло с этим жить и много над этим думать.
Откуда я знаю всю эту историю? Я не просто ее знаю, я несколько раз встречалась в своё время и с Аркадием, и с Лидой. С ней мы однажды, по-молодости, очутились на одной вечеринке, даже немного поговорили. Но общаться нам было непросто – два закрытых интроверта без особой любви к каким бы то ни было контактам. Много лет спустя мы оказались уже во взрослой и очень респектабельной компании в роскошном ресторане. Узнали друг друга, обрадовались, что есть, с кем перекинуться парой слов, но не больше. Я была с Глебом, Лида с Аркадием. Они оба статные, красивые и видно было, что счастливые. Он был хорош, да! А она удивительно элегантна и мила.
Потом... Я упоминала, что Аркадий увлекался живописью, художниками? Вот на этом они и сошлись с моим Глебом, поэтому мы ещё несколько раз встречались вчетвером по поводу покупки-продажи каких-то картин, кажется. Мы с Лидой всегда были одеты, как надо, как требовалось, только она чувствовала во всём этом себя явно как рыба в воде, а я – как рыба, выброшенная на сушу. И снова мы с ней мило вели светскую беседу. Но я замечала взгляды, которые она бросала время от времени на мужа. Мне ещё тогда подумалось: интересно, по мне тоже заметно, что я люблю своего Глеба, как мартовская кошка?
Через какое-то количество лет опять же где-то среди людей о них говорили... уже не помню, что, но что-то нейтральное. А уж когда всё случилось, то, разумеется, говорили много. Кто-то что-то рассказывал, здесь подробности, тут детали, так и сложилась из кусочков мозаика, картинка. Что-то я, конечно, дорисовала своим дефективным воображением. Но, судя по тому, что я о них слышала и знала, всё примерно так и было. Я только имена поменяла от греха подальше. Хотя все, конечно, узнают моих героев. Господи, кто все-то? Читательницы женского журнала. Это не та публика, не та...
А я... а что я? Уже несколько лет живу одна в своей наполненной дорогими и хорошими вещами квартире. Из поликлиники ушла, больше не работаю. В какой-то момент совершенно случайно написала популярную статью в женский журнал про проблемы детей с дефектами дикции. Опубликовали и попросили ещё. Потом ещё. Так я и превратилась во внештатного автора с гонорарами. Постепенно стала писать и на другие темки, в частности, на женские. И завелось у меня именно там, в журнале, полторы подруги – а больше мне не надо. Я и с ними-то общаюсь исключительно через Интернет. Привет, девчонки!
Если кто-то подумал, что живу я на гонорары, то это, скорее всего, весьма давний эмигрант: на российские гонорары можно жить ровно половину недели и то не шибко хорошо. У меня очень порядочный и замечательный бывший муж. Которого я, наверное, люблю до сих пор. Любит ли он меня – не знаю, но деньги из Штатов переводит регулярно. И как раз именно те деньги, на которые можно спокойно и сытно жить. Глеб – самый добрый человек на свете, вот! А я – дефективная, да, не стала дорабатывать до пенсии. Когда увольнялась, только ленивый не высказал мне, какая я дура.
Может, я и на самом деле совсем "тю-тю", но в сегодняшних условиях работать среди людей не могу. И ждать эту унизительную грошовую пенсию... господи, да они, там наверху, ещё такого натворят, что неизвестно, будет ли хоть какая-то пенсия в этой стране лет через пять! Мне как-то уютней наблюдать за происходящим апокалипсисом из своей уютной антикварной норки. А наблюдать есть за чем. И эти наблюдения наводят меня на мысль, что дефективная, возможно, вовсе не я. Тех денег, что присылает мне Глеб, хватает не только на мою скромную жизнь и более чем скромные запросы, но и на "отложить" на ту самую старость, которой всех стращают в России. И правильно делают! Старость у большинства здесь ужасающая, а будет еще хуже. Ничего ж из обещанного, скажем, моему поколению, уже нет и не будет. Фонды, государственные программы – всё потрачено и сожрано, отнюдь не пенсионерами. Надеяться не на что. Надо жить сегодняшним днём, благо у меня есть такая возможность.
А ещё у меня в Америке сын, самый прекрасный в мире сын! Он скоро закончит обучение в том самом университете, где преподаёт его отец, и будет учиться дальше, как я шучу, "на прохфессора". Потому что сильно умный. Мы с ним на связи довольно часто, несколько раз в неделю – точно. Просто не всегда бывает просто сойтись во времени, живя в таких разных часовых поясах. Но стараемся. И я вижу, каким всё более красивым он становится - ну, вылитый папка. И такой же порядочный и добрый. Пару раз в год он ко мне приезжает... Ну, про это я даже говорить не могу – каждый раз задыхаюсь от счастья, чуть с ума не схожу! Постоянно зовёт к себе, но, увы, не для меня такие перелёты и потрясения – я слишком норное животное.
Как и многие молодые американцы, Дрюнька постоянно подрабатывает и шлёт своей мамке бесконечные подарки и сувенирчики. И что чаще всего? Не догадываетесь? Банданы и бейсболки, конечно! Знает мой бзик и всё время прикалывается, хулиган: находит там, в Штатах, какие-то сумасшедшие головные уборы с самыми придурочными надписями – вот они все мои! Пришлось в шкафу специальную полку выделить, поскольку их накопилось несколько десятков. Паршивец маленький, это он так дразнится.
А я что? Я, между прочим, их ношу. Со своими любимыми балахонами - чем безразмернее, тем лучше, шокируя прохожих, хоть немножко знающих английский язык. Потому на моей бандане или бейсболке вполне может быть написано "fuck off", "all shit", "I am a killer", "psycho evil" и прочие весёлые фразочки. И это в моём-то возрасте!
Я одинока и свободна. Счастлива? По-честному – не совсем. Нет рядом Андрюньки, нет в моей жизни Глеба. Двух моих самых любимых людей. Почему я не делаю то же самое, что сделала Лидия? Да потому что они, дорогие мои, живы и, слава богу, здоровы, хоть и за тысячи километров от меня. Мы уже никогда не будем вместе, это очевидно. В то же время я обожаю свои одиночество и свободу. Они мне дались не так уж и просто, была борьба – с жизнью и с любимым человеком, это вам не в оловянные солдатики играть. Я одержала свою победу. Такую вот неоднозначную победу. Пришлось выбирать, и я выбрала. Но любимый мой жив – и это самое главное! Он есть, существует, дышит, работает, смеётся, возможно, влюбляется. А рядом с ним – его копия, моя гордость – наш сын. И вот это сочетание – свобода, одиночество, а на том конце Земного шара два дорогущих мне человека – всё это вместе уже и есть счастье. Только бы все были живы... Чтобы все были.
Разбередила сама себя, чёрт... Пойду пройдусь. Возьму сигареты, надену самую наглую бейсболку с самой разнузданной надписью... Буду гулять, курить, кутаться в любимый шерстяной балахон (нынче похолодало) и думать про хитросплетения любви, свободы, одиночества и... смерти. Я ещё не разобралась окончательно, формулу не вывела. Да и может ли она быть, формула эта? Которая для всех...

ПОСЛЕСЛОВИЕ

И снова я сижу перед редакторшей, милой моей провинциалкой с неправильными ударениями. Она заметно нервничает.
- Это очень красивый рассказ! Такая настоящая любовь, такая печальная. Вот в этом и проблема.
- Проблема?
- Понимаете, нужен хэппи-энд. Только не обижайтесь! Ну, нельзя на Восьмое марта расстраивать наших читательниц! Пусть бы всё закончилось на том, как героиня вылечилась, а?
- И в чём тогда вообще смысл истории? Они жили долго и счастливо?
- Ну да, что в этом плохого? Кстати, у вас не было мысли, чтоб они в Израиле после больницы поехали в Иерусалим к святыням, поклониться и поблагодарить.
- Они были атеисты, - я очень старалась не злиться и не ржать. Приходилось прикладывать много усилий, честно.
- Это сейчас не очень приветствуется. И, вы знаете, лучше, чтобы Лиду вылечили в Москве, пусть в самой лучшей и дорогой клинике, но у нас!
Я обалдела и, глядя на редакторшу во все глаза, тихонько пробормотала:
- Как создавался Робинзон.
- Что? - вздрогнула и без того напряжённая бедняжка. - Какой Робинзон?
- Это Ильф и Петров, читали?
- А, "Двенадцать стульев", - обрадовалась девушка.
- Нет, это другая вещь, - вздохнула я. - Впрочем, неважно, продолжайте.
- Так как вы смотрите на то, чтобы она вылечилась в Москве?
- Допустим. Это всё?
- Ну, еще нужен какой-то финал и лучше жизнеутверждающий. Я подумала... как вы на это смотрите... если бы они потом усыновили ребёнка, а? Это в тренде, востребованная тема! Смотрите, состоятельные люди, нашедшие любовь уже немолодыми, не имеющие своих общих детей, усыновляют сироту. Здорово же, правда? Нашим читательницам очень понравится!
Какое-то время я помолчала, переваривая происходящее. Нет, я уже совсем не злилась, если только на себя. Ведь я сама вступила в отношения с журналом, рассчитанным на тех, кто смотрит сериалы и читает шлак. Я описала известную мне историю, вроде бы, на вполне понятном для них языке, слезливо и даже в некоторых местах святочно. Но, очевидно, учла не всё. Соглашаться? Или послать? Послать или соглашаться?
Да, господи, какая, в конце концов разница! Пусть будет так, как им надо. И всем хорошо: мне гонорар, редакторше – покой, читателям – почёсанное брюшко.
- Сделаю, окей, - и моя провинциалка шумно вздохнула, её явно отпустило дикое напряжение. Ещё бы: под угрозой срыва было срочное задание, а она, бедняжка, видимо, за меня поручилась.
- Только на сей раз у меня одно условие, - твёрдо сказала я, - лав-стори будет под псевдонимом, не под моей фамилией.
Ударили по рукам.
Словом, в ближайшем номере читайте рассказ, который закончится триумфальным выздоровлением Лидии после лечения в московской больнице и усыновлением супружеской парой самого несчастного мальчика из самого бедного детского дома, после чего ребёнок становится самым счастливым. И все будут довольны, здоровы в ближайшие сто лет. Ведь после хэппи-энда, очевидно, всегда бывает хэппи-лайф и никакой смерти. Тётенькам-читательницам понравится. Руководству журнала тоже.
Мы никогда не умрём и даже не заболеем. Мы живём в сказке, в вечной сказке... Не так ли?