Чувствующих всех, вибрации вдохновения подверженных, всех, кто под творческим эфиром торчит.
Вы же топчите его, а что с того вам?
Вы же, твари, и не заметите это. Мимо пройдете, и не оглянетесь.
Ботинок ваш катком по цветку творчества небрежно так, с ленью.
Как окурок вы растираете.
У себя и крадете.
Гореть вам, суки, в аду!
Все новое, давно позабытое старое, которое однажды является к нам с укором напоминания, ну и некоторыми подробностями, от которых порой либо бросает в дрожь, либо успокаивает навечно. Но память щадит нас – это самый эффективный защитный механизм, на мой взгляд – это провал в бездну, без воспоминаний и ощущений. Небытие.
Очнулся я уже не в реанимации, и хотя потом лечащий врач спрашивал меня о моем состоянии там, намекая, что все окружающее было покрыто рябью, было расплывчато и не давало ни на чем сфокусироваться, я, хотя ничего и не помня с ним согласился. Именно расплывчато, рябью и расфокусировано. Разумеется, если помимо моих препаратов, мне добавили нейролептики, а, а значит, коктейль получился адский. Но в тот период доктору знать об этом было необязательно. Я уже прошел ЭГ, психолога (очень забавные тесты), имел беседу с заведующим отделением, а также надежду, что если мне очень уж повезет, то я покину это пристанище. Вел я себя сдержанно, честно глотал колеса и ходил на уколы, и хотя при всем этом постоянно нарушал режим содержания (там иначе никак), так что кроме нескольких конфликтов с медперсоналом ничем не отличился. Шизофреников, кадров с МДП и прочих «безвозвратно ушедших» там хватало и без меня. По ночам надзорное отделение оглашалось криками, стонами, мольбами о помощи, молитвами, матом и апогеем всего – жестким прессом медперсонала.
Срока нахождения в подобных заведениях нет. Тебя могут выпустить завтра, через неделю, полгода или же никогда. Это решает комиссия. Собирается она каждые полгода. На дворе была середина марта.
Это была вторая реанимация. Из первой я просто сбежал, позаимствовав одежду охранника, так что выглядел я гротескно. Не удивительно, что через сутки, я был доставлен под жестким полицейским конвоем в ПНД Подмосковья (на спец, то есть в наручниках, на начальное содержание усиленного режима и под охраной полиции), сначала в реанимацию, а уже потом и в надзорку.
Видимо в процессе задержания я все-таки оказал посильное сопротивление сотрудникам полиции, а также гостеприимному персоналу лечебницы, так что ребра у меня болели еще неделю. Впрочем, протокола о сопротивлении сотрудникам составлено не было. И на том спасибо. Смешно же было описывать, как еле держащийся на ногах наркоман в психотическом состоянии доставил трем вооруженным людям какие-то неприятности, а санитары действовали не лучше, не смотря на все свое превосходство.
Слава Богу, что за эти трое суток скитаний по Москве и области я никого не убил и не покалечил.
Каннабинол, бензадеазепины и алкоголь усиливали свое действие, к тому же периодическая потеря координации время от времени венчало мой череп с асфальтом, покрытым льдом.
На помощь прохожих рассчитывать было бессмысленно. Такого пассажира обходят за километры. А если я и начинал с кем-нибудь говорить, то речь моя приводила в ужас, и несчастный прохожий моментально ретировался.
Дело в том, что в подобном состоянии сама по себе внятная речь хотя и присутствует, но понять, что человек хочет узнать не только не возможно, но и вызывает, как правило, панический страх, что характерно также и одурманенных мускарином.
Демон, вселившийся в меня, на то короткое время, наводил на них ужас. Впоследствии, я несколько раз наблюдал подобные сцены – как еле держащегося на ногах, обколотого доходягу не могли скрутить, даже и с применением спецсредств четыре накаченных молодых санитара, специально на этом специализирующихся.
В надзорном отделении, как принято, меня привязали к койке, что не давало малейшей возможности пошевелиться, вкололи коктейль из аминазина, галоперидола и тизерцина и оставили на сутки осмысливать происшедшее.
Документов, телефона, иных средств связи при мне не оказалось, так что врачи ждали моего возможного воскрешения, чтобы задать необходимые вопросы: кто я и как связаться с моими близкими, если таковые имеются.
Они про меня ничего не знали. А значит, я мог валять дурака, назваться любым именем, либо вообще сослаться на амнезию.
Излюбленные вопросы персонала к немного уже пришедшим в себя были стандартны и достаточно просты. Однако отвечать можно было на них по-разному.
В палату заходила миловидная медсестра и с самым серьезным видом спрашивала про время года, число и месяц. С числом можно и ошибиться, а вот со временем года и месяцем – уже нет. Неправильный ответ на этот вопрос означал курс усиленной терапии. Было забавно слышать ответы некоторых больных, но видимо персонал привык уже и не к такому и реагировал совершенно спокойно. В конце следовал вопрос о том, где ты сейчас находишься и примерно какое время.
Этот тест называется на определение адекватности дезориентации во времени и пространстве. И не прошедший тест пациент мог рассчитывать только на продолжение курса.
Придя, наконец, в себя, я сообщил свою фамилию, имя, отчество, адрес, контактные телефоны, а также и род занятий. Делал я все это подчеркнуто официально, с подробностями, так что медицинская сестра, фиксирующая ответы, то и дело впадала в ступор.
Уже впоследствии, беседуя с заведующим отделением, помимо прочих вопросов мне пришлось ответить для чего, собственно, я употребляю транквилизаторы бензодеазепинового ряда, оказывающее в чистом виде седативно-снотворное действие.
Рассказ мой длился обстоятельно, изобиловал терминами, и, по-видимому, не оставил заведующего равнодушным. Пришлось поведать, что практически с детских лет меня преследуют невротические, неврозоподобные, психотические, психоподобные и иные состояния, сопровождающиеся тревогой, страхом, повышенной раздражительностью, напряженностью, эмоциональной лабильностью, вегетативных дисфункциях и расстройствах сна. Проще говоря, для профилактики состояний страха и эмоционального напряжения. Кроме того, я в то время употреблял опиоидные препараты, а также амфитамины, а феназепам гарантировал (относительно, разумеется) жизнь и здоровье в случае эпилептического припадка, то есть противосудорожного средства при височной и миоклонической эпилепсии.
На вопрос обращался ли я к соответствующим специалистам, я ответил, что да обращался. Довольно давно и с единственной целью не попасть в вооруженные силы РФ. Это был как раз 1994 год, и погибать за предавшую народ власть и новорусских миллионеров мне не хотелось. Вместо этого хотелось поступить в институт.
Тогда это стоило 2000 долларов, курс «лечения» продолжался две недели, и я мог в любое время выходить за территорию ПНД, приглашать друзей и подруг, а также употреблять траву и иные вещи, практически в открытую, иметь по этому поводу разногласия с медперсоналом, весело его посылать, тусоваться с медсестрами, кушать вкусные передачи и ходить на экскурсию в надзорное отделение, с целью ознакомления с бытом и приобретения нейролептиков (был у меня там знакомый медбрат, который за пару бутылок водки проводил замечательные экскурсии, которым позавидовали бы и многие гиды, а в конце увлекательного процесса я получал нейролептики, а также дефицитный реланиум).
Тогда терпение Главного врача закончилось быстро и вместо положенных двух недель меня выписали через неделю, указав, что я к строевой службе не годен, в армию не пойду и моя миссия здесь окончена. Помню, как я тогда возмущался! Я-де заплатил за две недели две тысячи, а вы выгоняете меня раньше срока. И плевать, что штуку баксов вы мне немедленно возвращаете.
Давно это было. И вспоминалось всегда со смехом. У нас же бывает, что спрашивают – чего же в армии не служил? Ориентация, энурез, воровские традиции, не одобряющие службу в войсках, убеждения религиозного характера или просто ссыкливость?
Вот я и рассказывал тогда про альтернативную недельную службу. Кстати, военный билет, разумеется, мне был выдан, но в той графе, где должна стоять группа – было пустое место. А так, «годен» к нестроевой службе в военное время. Окопы, наверно, рыть.
Впоследствии, я устраивался на государственную службу, и там нужна была справка из наркологии (где я никогда не числился) и ПНД. Я приехал на «Смоленскую», смело отдал тете запрос, а когда она сказала, что я проходил соответствующий «курс», то я, в свою очередь, предложил ей решить вопрос следующим образом. Она выписывает мне справку, что на учете я не состою, но при этом из архива не удаляет данные о нахождении в ПНД. На что она была готова, потому как я ей за это буду очень признателен. Тетя удивилась, но спорить не стала, лишь спросила, зачем мне такая «отметка», когда ее и убрать можно. Да пусть будет! Мало ли что – ответил я и с чистой совестью пошагал в органы государственной власти. В то время таких там бы не мало.
Много позже я попал в ситуацию, когда мне было необходимо доказывать в суде, что в 1994 году я находился на обследовании в ПНД, а, значит, состою у них на учете и до сего времени являюсь психически нездоровым.
В этот раз там была не тетка, а средних лет доктор, который популярно объяснил мне, что нигде я не состою (хотя карта имеется), обследование действительно проходил, с целью откосить от армии, и что заболеваний из области психиатрии у меня нет. А если же я хочу получить диагноз психически больного, то мне надо на экспертизу в институт им. Сербского. И если там признают меня психически больным – тогда, да – псих, ради Бога. В тот раз я никуда не поехал, предпочел решить проблему иным путем, оставаясь дееспособным. Тяжелые были времена, да и хрен с ними…
Но то, что было тогда – это детский сад, по сравнению с настоящей психушкой, поехавшей крышей, глюками, нейролептиками, психами и перспективой остаться там навсегда.
Первые сутки в надзорной палате я запомнил практически досконально. Вернее запомнил я то, что казалось мне на тот момент реальностью со мною происходящей.
Японское море, какой-то маленький неизвестный остров, на острове единственная гостиница, в которой проживают порядка пятнадцати человек. Я слышал шум моря, и даже чувствовал соленый запах морской воды, слышал незнакомую японскую речь, видел рыбаков, сидящих на корточках и поглощающих обжигающую лапшу. Гостиница охранялась двумя войнами с короткими мечами, они сидели отдельно, пили саке и казалось, что они вот-вот погрузятся в сон. Хозяин гостиницы – пожилой японец, обходил постояльцев, удостоверяясь, что все необходимое у них есть, а деньги уплачены. При этом он постоянно кланялся каждому по три раза.
А на улице тем временем разыгралась непогода, поднялся сильный ветер и полил дождь. По всей вероятности нужно было ожидать шторм.
Вдруг сквозь ветер и шум дождя я отчетливо услышал выстрелы из автоматического оружия. Постояльцы заволновались, воины-охранники налили еще по чарке, а хозяин куда-то исчез. Одновременно раздался, плачь разбуженных младенцев и сюсюкающее убаюкивание их мамаш.
Но если постояльцы всего лишь заволновались, то я был просто в шоковом состоянии! Автоматическое оружие в Японии 18 века?! Вслед за тем пришла еще одна ужасная мысль – с минуты на минуту начнется штурм. Бандиты это или представители власти – значения не имело. Что могут два пьяных охранника, вооруженных мечами, да десяток безоружных людей, среди которых половина женщины и дети?! А сама гостиница, являет собой, что-то наподобие соломенной хижины. Да тут и автомата не надо!
Испугавшись не на шутку, я начал метаться из угла в угол, прислушиваться к звукам с улицы и задавать японцам вопросы. Однако на меня практически не обращали внимания. То ли потому, что не знали русского языка, то ли потому, что такое здесь случается постоянно.
Тогда понимая, что спасения мне ожидать неоткуда я предложил организовать оборону. Оружия у меня никакого не было, поэтому я просто взял какую-то палку, и, подойдя к почти уже уснувшим охранникам - предложил свою помощь. Сделал я это весьма вежливо, практически по-японски, особенно напирая на тот факт, что я подданный великой ядерной державы и со мной шутки плохи. Впрочем, голос меня не слушался, а по телу проходил неприятный озноб. Мне действительно было страшно!
Наконец один из охранников лениво посмотрел в мою сторону, что-то сказал второму, а через секунду они набросились на меня, сбили с ног и буквально втоптали в пол, который был застелен циновками.
Очнулся я привязанный по рукам и ногам к железной кровати, ощущая сухость во рту и боль практически во всем теле.
- Ну что, пришел в себя, самурай? – спросил мужской голос на чистом русском. Двое суток на вязках, а пикнешь – продлим еще на три. Я вижу, ты спокойно в палате лежать не хочешь, ну так это дело твое. Сейчас витамины примешь и чтоб я больше тебя не слышал. Усек?!
Что ощущает человек, сутками привязанный по рукам и ногам к железной кровати (без подушки, матраса и одеяла), не в силах пошевелиться описывать я не буду. Потому что кто знает – тот и так знает, а кто не знает, тому и не надо.
Во всей этой ситуации было несколько бонусов.
Примерно три раза в день меня поили водой из чайника, а на вторые сутки развязали, проводили до туалета и объявили, что через полчаса ужин, который мне подадут здесь же в надзорке, после чего я снова смогу посетить туалет, принять витамины, а в случае хорошего поведения привязывать меня сегодня не будут, разумеется, до первого нарушения.
Меня даже угостили сигаретой и осмотрели запястья и щиколотки. После чего в отделении был объявлен отбой.
Сон, когда ты можешь повернуться с боку на бок, почесать спину, нос, ногу, руку, глаза, принять ту позу, которая тебе наиболее удобна для сна – такой сон не может пройти бесследно.
Мне снилось три замка. Первый, второй и третий. Замки были выполнены в стиле 12 века времен Французского королевства, окружены неприступными стенами с бойницами, башнями, опоясаны глубоким рвом, залитым водой.
Мне предстояло выбрать один. Выбрав, назад пути уже не было. Мне придется там поселиться до конца своих дней. Небольшой гарнизон, казарма, часовня, постройки, двор, место казни, таверна и шлюхи, личные апартаменты моих людей и мои. Зал, для приема гостей, советов, судов и заседаний. Кругом враги, яд и сталь, двуличные соседи, прелестные прислужницы и собственная графиня, племянница королевы. Смерды, за счет труда которых все это стоит и не рушится. Всякие пафосные родственники и великие предки, множества кузен и кузенов. Служба королю, когда позовет. Охота, камин, турниры и прочие составляющие, в виде хорошего вина, актерок и предсказателей.
Прикол заключался в том, что в каждом замке, который бы я не выбрал – было одно и то же.
Зачем же тогда выбирать? – подумал я, и мне показалось, что я проснулся.
Лучше одиночество плоти божественного гриба присланного Богами в собственном воплощении мудрости, чем банальность бытия.
- Вдыхай, вдыхай ваше благородь, вдыхай, таких ароматов ты и не нюхивал. На крейсерах и не таких мышей за пазуху кидали. Раз! И она уж там, шевелит стерва, перебирает, надеется. Только лысого ей моржа со всей амуницией, а от нас только чайку с астраханским арбузом и ту прошлогоднюю.
А вы, ваше благородь, вот жили себе, бегали там, в матросках с гувернантками и прочим вам подобающим кучером, потом конечно в корпус, мичмана, паруса, просторы. Опять же любовь свою повстречали.
Это же сколько наук постигли, а тоже с нашим братом до Мадагаскара ходили, опять же и братцами и голубчиками называли, не брезговали.
Эх, как вспомню, так вздрогну!
В порт, значит, бывало, придем, все сразу в шалманы к негритянским шалавам и вино до изумления пить, а вы, ваше благородь, как порядочный, парадку оденете, кортик, да и занимаетесь со штрафными или так просто с книгой сидите, науки изучаете разные или заморские языки.
Сколько ж вы наук разных знаете, а все мало вам, сразу видно, что человек благородного происхождения и с детских лет себя блюсти обучался, так ведь и готовились вы не меньше как в адмиралы.
Батюшка ваш, царствие ему небесное, каперангом был, а вы чистый адмирал…немного не дотянули. Такая у вас значит, планида, ваше благородь…судьба она…тоже чувствует.
Бывший матрос второй статьи крейсера «Улет», а теперь дезертир и беглый сибирский каторжник Селифан неразборчиво бормотал съеденным цингой ртом, из которого несло гнилью, но в то же время сноровисто и деловито накрепко привязывал добрым морским узлом бледно тонкую руку флотского лейтенанта и русского дворянина Баранчикова к грубо струганной скамье.
Рядом со скамьей стояло ведро, холщовый мешок с чем-то живым, копошащимся и нервно-неприятно повизгивающим, рядом с ведром лежала палка, обмотанная с одного конца паклей, веревка, немного неподалеку щипцы, молоток и гвозди. В рот лейтенанта Баранчикова был вбит тугой кляп.
В другом же конце сарая висел хорошо вбитый в потолочную балку крюк, на котором, несмело извиваясь, висела уже как второй час подвешенная за ребро обессиленная Полина Анатольевна в изорванном белом с красными разводами кружевном платье. Она все никак не могла потерять сознание, кричать же уже не могла, а только хрипела и клокотала как недорезанная неумелым молодым поваром свиноматка.
Кровь в вперемешку с мочой и калом стекала на пол по ее стройным ногам и образовала под ней уже довольно внушительную коричнево – бурую зловонную лужу, аромат от которой достигал Баранчикова.
Селифан, наконец, закончил с последним узлом и сноровисто поднявшись с колен, критически, совершенно деловито по-крестьянски прищурившись, осмотрел результат работы.
Затем он поднял ведро и, положив его на голый живот Баранчикова обмотал веревкой, накрепко привязав к скамье. Из мешка он извлек двух довольно крупных крыс и посильней приподняв ведро ловко их под него просунул.
Перекрестившись и поплевав по мастеровому на руки, он поджег приготовленный заранее факел.
- Вдыхай, вдыхай ваше благородь, оно же не сразу, пока подыши еще, вспоминай просторы морские или хоть экзамены выпускные в корпусе.
Как бывало, заходим мы хоть в какой ни наесть иноземный порт, так и сразу видно – русский корабль!
Мы с вами, ваше благородь, кому хочешь хобота намотаем, хоть какой нации, потому что мы с вами - русские моряки.
Это же не шутка – русский моряк!
Опять же вы и нас простых уважали и грамоте обучали, рассказывали про науки премудрости и запросто папироской могли из собственных запасов побаловать, а то и сигарой. Хорошие у вас сигары бывалочи ваше благородь, особливо с ямайским ромом, на закате, сидишь, наслаждаешься, в кубрик-то что идти, когда свежий воздух морской вокруг и чайки кричат заманчиво, а сигара она же не то, что папироска-то, ее вдумчиво куришь, что бы прочувствовать, как вы нам дуракам и объясняли про сигарокурение.
Эх, хорошо сейчас на просторах морских, ваше благородь, вот вы меня понимаете, потому я хоть и простой матрос, а с вами по одним морям плавал и ежели что готов за вас был и богу душу отдать, потому как русский матрос не собака и в человечности понимает.
Над Смоленским имением флотского лейтенанта и русского дворянина Баранчикова поднимался поначалу робкий, но постепенно все набирающий силу алый рассвет.
Природа дышала девственно утренней свежестью, а вновь родившийся день обещал быть по летнему жарким, веселым и ласковым. Ласковым той особенной лаской, которой может быть достоин только по-настоящему благородный русский человек с чистой совестью и достойными помыслами.
-Да вы, суки, мать вашу ахуели там блеять!!!!! Держите его! Крепче, бля...так, еще разок затяни. Сильнее.
- Лежи, сука! ****ец тебе теперь...На ЭСТ его надо, чтоб поджарился, падла! Теперь никуда не денется.
Так, ты сильно не бей, ребра поломаешь. Хорош. Сейчас студенты наши придут - скажут, что делать.
- Ты видал там брюнетку одну прикольную? Новенькая. С ней еще очкарик такой важный - профессорский сынок, тоже будущее светило, как папка. Но телка зачетная. Надо с ней в ночную смену попасть.
-Лежи, падла, тихо. Никакой тебе воды не положено. А положено тебе только в печень, витамины в жопу в больших количествах и вечный покой на вязках круглые сутки, паскуда ты дерганная...
Того момента он ожидал уже почти четыре часа, с тех пор как подмосковная электричка выплюнула его на безжизненную платформу. Тогда еще светило жаркое июльское солнце, раскаляя воздух, под разноголосое жужжание насекомых и щебетание птиц, травы издавали тот неповторимый июльский аромат, который невозможно забыть, вдохнув его лишь единожды.
Теперь же был вечер, и алая полоска заката постепенно оставляла простор наступающей темноте, которая, впрочем, в это время длиться совсем недолго. Уже совсем скоро забрезжит рассвет, а значит, времени остается совсем немного. Ожидание становилось томительным, хотя азартное сердцебиение в предвкушении предстоящего помогало практически не замечать скуку от ожидания. Рвущийся адреналин никак не давал отрешиться, но это было скорее на руку.
Он появился на лесной тропинке внезапно, словно из ниоткуда, и приближался неспешной походкой, к месту, где Иннокентий устроил свою засаду. Еще несколько шагов, и он поравняется с Иннокентием, и тогда надо резко выпрыгнуть из укрытия, оглушить ударом в висок, перевернуть на живот, завести руки за спину и защелкнуть наручники. Главное правильно рассчитать удар, ведь стоит немного увеличить его силу, и наручники уже не понадобятся.
Иннокентий сделал несколько глубоких вздохов, прочищая легкие и максимально сконцентрировался на приближающемся силуэте. Еще через несколько неспешных шагов человек поравнялся с местом засады, представляющим собой густые кусты, из-за которых Иннокентия невозможно было бы разглядеть и в упор. Иннокентий выпрыгнул из укрытия и нанес удар.
Человек всхлипнул и повалился прямо под ноги Иннокентию. Резким движением он перевернул поверженного человека на живот, завел руки за спину, затем быстро защелкнул на его запястьях наручники. Лишь после этого он приложил палец к артерии, которая, к его удовлетворению, пульсировала, а значит, все было великолепно. Затем он достал пластырь и залепил оглушенному человеку рот крест- накрест.
Теперь предстояла транспортировка. Иннокентий нырнул в кусты и выкатил от туда одноколесную тележку, на которой обычно дачники и сельские жители перевозят навоз. Погрузив не подающее признаков жизни тело на тележку, Иннокентий весело покатил ее по тропинке, стараясь сохранять баланс, и не вывалить содержимое.
Извилистая тропинка выводила прямо к пионерскому лагерю, давно уже заброшенному, и через полчаса Иннокентий утирая пот, остановился напротив одного из полуразрушенных строений. Его жертва за все время пути не проявляла признаков жизни, но теперь из тележки раздалось сначала хрипение, а затем и шевеление, из-за чего тележка перевернулась, и тело вывалилось на землю.
Иннокентий, не теряя напрасно времени, ухватил за шиворот начинающую подавать признаки жизни жертву и поволок ее в глубь строения. Затем он достал фонарь и осветил пол, весь в кирпичной крошке, с пробивающимися ростками сорняков, немного поводил им, и, наконец, удовлетворенно вздохнув, остановил луч света на небольшом люке, закрытым на увесистый замок. Достав ключ, Иннокентий без труда открыл замок, откинул люк, и поволок все более подающее признаки жизни тело своего пленника в черную пустоту. Оказавшись в подвале, Иннокентий в полной темноте протащил тело несколько метров, прежде чем в подвале неожиданно загорелся тусклый зеленоватый свет.
Иннокентий на секунду зажмурился, а когда он открыл глаза, то увидел стоящих перед ним четверых подростков от 9 до 12 лет.
Каждый из них представлял собой достаточно колоритное зрелище. Чтобы представить насколько определение «колоритное» подходило к их образам, достаточно упомянуть, что у одного из них на лбу было выжжено, по-видимому, паяльником грубое ругательство из трех букв, на русском...
-Вяжи сильнее, вот так, сильнее, а главное правильно, чтобы эта сука даже дернуться не могла, учил старший здоровенный медбрат своего помощника из новых, но тоже рослого и сосредоточенного парня, который старался во всем подражать старшему.
Вторые суки не попускает заразу, не поспать, не посрать, не пожрать, не к сестрам из-за этой гниды. Самая поганая смена. Обколоть бы его до смерти, тварь!
-Аминазин, тизерцин сюда, по 0,2 - быстро! - раздался юношеский голос, изо всех сил старавшийся казаться солидным.
- Сначала воды дай попить, теперь можешь колоть, чтобы глотательный рефлекс не подвел. У нас тут такое было уже. Вкололи клиенту галочку, а потом водой напоить хотели, а он возьми, да и захлебнись. Так и не успели откачать - подавился. Разборок потом было, да писанины. Ту сестренку уволили, которая и поила, дура, его.
Но ты не только красивей, но и умней - это главное. Я уже заметить успел. Делай все как тебя говорю, чему учу и все получится у нас в этом доме скорби.
- Тебя ведь Эльвира зовут? Второй день у нас? А меня Илья Сергеевич, будем вместе трудиться. Я в этом году защищаюсь.Последняя практика. Папа вот заставляет, перед защитой, вместо Бали, такая альтернатива. Так что я ваш старший группы, коллеги.
Миловидная медсестра, высока эффектная брюнетка, в безупречном белом халатике, чуть меньше по размеру чем нужно, застенчиво улыбнулась, щеки ее слегка порозовели и она произнесла тихим, но очень приятным, с хрипотцой, голосом:
-Как начальство скажет, так оно и будет, у меня вот на старом месте до перевода начальник был, так он больше личной жизнью сотрудниц интересовался, чем пациентами, и, главное пациенты не пожаловались ни разу, а вот заведующий его почему-то от нас перевел, с нехорошей характеристикой - закончила она и обворожительно улыбнулась.
В это время дверях появился рослый и крепкий медбрат, он уверенно подошел к привязанному и жестко проверил качество вязки. Действовал он независимо и четко. Сразу понятно было понятно, что человек знает, что делает и зачем.
Было видно, что ему очень хотелось воспользоваться шокером (так достал их смену этот пациент за последние сутки), но при студентах - практикантах он этого себе не позволил.
Все таки, это хоть и его ровесники, но будущие врачи и его начальство.
К тому же красавица сестричка ему понравилась и лишнюю жестокость на ее глазах проявлять не хотелось. Жестокости, наравне с цинизмом хватало и так.
Он с видом профессионала обошел привязанного к койке, еще раз проверил узлы, и уже разворачиваясь слегка улыбнулся засмотревшейся на него медсестре.
Бабам он всегда нравился. Хорошее - это место работы. Столько красивых и молодых девчонок и всегда разных. Бывает, что некоторые понтуются, считают себя большим начальством и специалистами (хотя сами еще студенты, по сути, школота малолетняя), но это к делу не относилось. Если молодая студентка медичка хотела секса - вопрос социального превосходства исчезал моментально. А хотели они почти все.
- Если что, я здесь - позовете, произнес он уверенным независимым голосом и вышел из палаты, не оглянувшись.
Илья Сергеевич неодобрительно посмотрел ему вслед, поправил очки, и снова перевел глаза на Эльвиру, которая очень уверенно набирала шприц с волшебным успокоительным для безумцев...
Вот кусочек оленины последний, который не смешной деревяшкой кажется, а последующим медленным угасанием. Кто создал эту проклятую тундру? Подземные боги не оставляют меня своим шепотом о скорой кончине, они начинают пожирать мою душу, напоминая, что вскоре и плоть последует в след за ней. А плоть – это боль.
Быть может мне что-нибудь подарить им взамен? Они не возьмут.
Уже несколько раз приходили мужики, вооруженные вилами, во главе со старостой и предлагали мне покинуть мое пристанище.
Староста был бородат, плечист и немногословен.
- Нечего здесь нам такого всякого не надо. Отродясь не было и не будет. Разрешения у вас на поселение нет, мы специально в город человека с бумагами посылали. Не значитесь, и здесь находиться никак не можете.
- Ну, хотя бы еще несколько дней, - умоляюще шептал я пересохшими губами, всего лишь несколько дней, они обещали, и вы меня здесь больше никогда не увидите.
- Вот возьмите, - это последнее, что имею, - прошептал я и передал старосте бриллиантовый перстень, фамильный, доставшийся мне от прадеда. Это очень дорогая и редкая вещь, возьмите, только несколько дней взамен.
- Староста почесал бороду, от чего по чуму раздался достаточно неприятный скрип, надкусил перстень, взвесил на заскорузлой от постоянного крестьянского труда ладонью, и, махнув рукой в сторону своего воинства указал им на выход. Уходя, он обернулся и очень неодобрительно на меня покосился.
- Смотри, еще пару дней и чтобы духу твоего не было, - злобно прошептал он, бесполезно пытаясь нацепить перстень себе на палец.
- Обещаю, прошептал я, - он уже здесь, скоро это закончится.
Дверь за мужиками закрылась и тут же в воздухе началось какое-то непонятное движение, становилось, то жарко, то холодно, причем холодно до того, что бросало в самый настоящий озноб. Тело покрылось липким холодным потом, глаза расфокусировались, а правая рука перестала что-либо чувствовать.
Весь чум был наполнен зеленовато-сиреневым цветом, и только ближе к земле расползался желтоватый туман, который был предвестником Его появления.
Он появился внезапно, и был похож на того, как он и описывался в древних трактатах, которые мне удалось достать и перевести. В свое время они случайно оказались в Толедо, а оттуда судьба через много лет забросила их в Санкт-Петербург, где совершенно случайно я обнаружил их в лавке старьевщика.
Потом еще много времени занял перевод с языка майя (помог мой старый товарищ по студенческим временам), конкистадоры, понятно не потрудились на эту тему, ибо это почему-то миновало королевскую библиотеку и затерялось на книжных лавках, пылясь до поры до времени.
Перевод был отвратительным, но он давал основное – понимание самого процесса встречи, подготовки к ней и дальнейшего результата.
Существо было похоже на гриб, в точности так, как и было нарисовано на картинке. Оно было каким-то безликим, и казалось ему не было никакого дела до того где и почему оно оказалось.
Ростом оно было чуть выше среднего человека, и как бы плыло по стелющемуся туману, покачиваясь в разные стороны, при этом голова (то есть шляпка покачивалась в такт, замирая буквально на мгновение, словно в раздумчивости).
Наконец, оно остановилось рядом со мной, и я ощутил что-то вроде непреодолимого влечения к нему прикоснуться, но обнаружил, что не могу пошевелить телом, я был буквально парализован, на мгновение меня охватил страх, а затем я ощутил неописуемую эйфорию, которую невозможно передать словами, да и смысла передавать словами, такого состояния нет.
Я стал единым целым с этим существом, и тут же передо мной начали открываться неизвестные человечеству тайны, картины вселенского бытия растворялись передо мной, давая сотые доли секунды на их осмысление, а затем я становился восприятием тех тайн и загадок, которые никогда не отгадать человечеству, и которое даже не подозревает о них, живя в собственном до убожества ограниченном и наполненном ненужной суетой мирке, судьба которого – тлен. А между тем вселенная была наполнена до краев тем…
Удар от электрошокера, кто хоть раз его получал, спутать невозможно ни с чем. Минимальный эффект - парализация, онемение конечностей, болевой шок, потеря координации.
Я же уже ничего этого не видел, не чувствовал и не слышал. Тело мое онемело, а сознание с каждой минутой уходило серой дымкой в небытие, и только недавнее, с огромным трудом и напряжением мозга, воспоминание о единении с «плотью бога» - теонанакатл давало мне надежду на будущее. Но это было лишь заблуждением...
Итак, вы пишите, например, что у одного из ваших подростков на лбу было выжжено ругательство, как вы пишите из трех букв. Прекрасно. Но зачем вы тут же добавляете, что…мм…по-русски оно выжжено было, кажется? Можно подумать, что есть французское ругательство из трех букв, которое выжигают на лбах у подростков.
Николай Иванович вновь принялся неприятно хихикать, и даже всплеснул руками, как бы от крайнего удивления.
- Понимаю, понимаю, — Левон Суренович, - торопливо заговорил, стараясь не давать своему собеседнику его перебить, — все дело в том, что это как бы подчеркивает, впрочем, я изменю это предложение. Огромное вам спасибо!
- А в остальном недурно, недурно. Доработки, конечно, хватит, - но в целом очень даже и ничего. Собираетесь продолжать? – вопросил Николай Иванович.
- Если вы считаете, что начало удачно, то постараюсь, — Левон Суренович приложил обе руки к сердцу, тетрадка упала на пол, а Николай Иванович загадочно улыбнулся.
- Не желаете морсу, дорогой вы мой человек?
- Эльвира! – выкрикнул Николай Иванович и позвонил в колокольчик
В комнату в тот же миг вошла длинноногая служанка, одетая в прозрачное черно-белое кружевное платье на голое тело, которое аппетитно обнажало ее самые интимные и прекраснейшие места, а шею ее украшал ошейник. Она была босиком, и несла, передвигаясь на цыпочках огромнейшую амфору с морсом. Разлив его по бокалам, она поставила амфору на пол, и грациозно уселась на колени у ног Николая Ивановича, при этом взгляд ее был устремлен прямо перед собой, спину и голову, с удивительно иссиня черными длинными волосами, она держала идеально ровно, что позволяло предполагать тот факт, что Николай Иванович был не только поклонником неизвестной прозы, но и отличнейшим дрессировщиком.
Белая Дева определила свое присутствие еле слышным неземным благоухающим ароматом, в котором за всем этим восторженным обонянием - чувствовалась жесткость. Ее саван был, наверняка, готов, к тому стремительному броску, за которым начинается – ничто.
Вечное ничто, не доступное простым смертным. Но в то же время ожидающее, так или иначе, каждого - в свое, никому и никогда неизвестное время.
Время же, отпущенное ей на свидание, она назначала сама, так же как и появление – все было в ее власти, недоступной нашему пониманию.
Ведь мы рассматриваем власть, как власть над людьми, она же смотрела на это совершенно иначе. Власть над плотью не волновала ее, власть над душой тоже.
У человека нет души, а есть лишь иллюзия не пропасть в своем изначальном слепке, пусть и поменявшим форму. Этим жив человек, без осознания перемены субстанций, уже давно многие из людей тронулись бы рассудком.
Время шло и ее появление приближалось. Ничто не могло не остановить ее, не свернуть с выбранного пути, не поменять того, кому на этот раз было суждено ощутить прикосновение ее прекрасного одеяния.
Смерть прекрасна, во всех ее проявлениях, и она была тем, кто делала этот подарок. Подарок внезапный и неожиданный, а значит великолепный.
Эльвира кротко, но в то же время настойчиво посмотрела на Николая Ивановича и еле слышно прошелестела своим замечательным хриплым шепотом:
- Все готово, хозяин.
Николай Иванович не спеша воспользовался содержимым своей табакерки, с наслаждением потянулся, пожевав в задумчивости губами и отрывисто произнес:
- А что? И начнем, пожалуй, голубушка. Когда-то же и до этого должно было дело у нас дойти.
С этими словами Николай Иванович нанес четкий боковой в челюсть Левона Суреновича и тот как подкошенный повалился на пол.
- Отнеси его, приготовь нам плацдарм, а там поглядим - приказал он Эльвире.
Эльвира поклонилась, подошла к Левону Суреновичу, легко, словно пушинку взяла его на руки, и отправилась прочь из комнаты.
Николай Иванович еще немного посидел в кресле, затем уверенно поднялся, и потешно взмахнув несколько раз руками, разминая затекшие после долго неподвижного сидения мышцы, сделал несколько не менее смешных приседаний, после чего подхватив лежащую на кресле тетрадку – покинул комнату.
Неспешно пройдя по длинному коридору, стены которого были сплошь увешаны старинными гравюрами малоизвестных живописцев различных школ и эпох, он, наконец, оказался у лестницы, ведущей в подвал, и, спустившись по ней, оказался, в свою очередь, у массивной, обитой железом дубовой двери.
С довольно видимым усилием открыв ее и переступив высокий каменный порог, очутился в самом подвале, - просторном и мрачном, мрачном тем ужасным спокойствием неизбежности, что свершаются, быть может, лишь в раскрашенном до предела красками, воображении душевно больных.
В подвале, тем не менее, было жарко натоплено, он был хорошо освещен, развешанными по всему его периметру факелами, пламя которых бросало свой искаженно-игривый свет на каменные стены, без каких-либо признаков сколь-нибудь цивильной отделки.
В центре подвала стояло высокое, грубо сколоченное, но тем не менее чрезвычайно удобное, казалось сделанное специально для Николая Ивановича, кресло, а прямо напротив него, примерно в отдалении пяти метров, возвышалась громоздкая, до самого шестиметрового потолка, конструкция, напоминающая средневековую многофункциональную дыбу, которую обычно представляют в итальянских и испанских музеях, а также на картинках учебников истории по средневековью.
На ней уже был подвешен Левон Суренович, полностью пришедший в сознание, с широко открытыми глазами, в которых читался животный ужас, и одновременно, неприятие реальности происходящего. В рот его был забит деревянный кляп, с застегнутыми на затылке кожаными ремешками.
Эльвира же находилась в дальнем углу подвала, где подле весело горящей жаровни, на длинном, плохо струганном, деревянном столе были разложены какие-то многочисленные железные предметы разных размеров и конфигураций, которые она и перебирала неспешно и деловито, с явным знанием того, для чего каждый из них предназначен. Она была полностью поглощена этим процессом, и, казалось, что он доставляет ей изрядное наслаждение.
Каждый из этих предметов был как бы ее любовником, и она не хотела обойти ни одного своего возлюбленного теплом и вниманием.
Николай Иванович подошел тем временем к креслу и немного его подвинув, ближе к месту предполагаемых событий, уселся в него, устроившись как можно удобней, вытянув ноги.
Затем он открыл принесенную с собою тетрадь на нужной странице, и задумчиво углубился в чтение.
Однако уже через несколько минут закончив это занятие, он приподнял немного правую руку и чуть слышно прищелкнул пальцами.
Эльвира тут же прекратила поглотивший ее разбор своих диковинных инструментов, и подойдя к Николаю Ивановичу, слегка к нему наклонилась, ожидая дальнейших для нее указаний...
Повезло мне, что в силу возраста не попал я к "естествоиспытателям", как в шутку их за глаза у нас называли (этажом выше, вероятно, там было детское экспериментальное отделение о котором мало кто знал и практически никто не имел туда доступ), действительно настоящим профессионалам, пытавшихся выявить маниакальные наклонности у детей 5-7 лет. Определить будущих Банди и Чикатило.
Детки играют. Кто во что. Обычные игрушки, обычные детишки, обычная палата в институте имени Сербского. Средний возраст увлеченных пытками пластмассовой лошади карапузов составляет 7 лет.
Лошадку обездвижили, обезножили, обесхвостили, обезглавили. Аккуратно сложили конечности, хвост и голову на круп, поднялись с корточек, и, взявшись за руки, заплясали, запели, застонали. Как-то уж не по-детски застонали, с надрывчиком.
Дежурная медсестра Ирина, в соблазнительном коротком халатике, немного не по размеру, что выгодно подчеркивает ее физиологические особенности, вальяжно развалилась на низкой тахте и читает книгу. Нога на ногу. Аппетитные коленки и висящая на кончиках пальцев изящная босоножка. Педикюр ее безупречен. Она студентка и завтра у нее экзамен по психопатологии. Учит. Хмурится. И совсем не смотрит на деток.
Но дефицитом внимания сама Ирэн не страдает. Это длинноногая и несколько надменная особа, как и положено всем брюнеткам, практична и эротична. Знает себе цену, и может сказать цифру, не пользуясь калькулятором.
Почтительно поддерживаю под локоть нашего профессора Анатолия Борисовича Немого. Мы спускаемся по лестнице в палату так называемых «выявляемых».
И Анатолий Борисович увлеченно рассказывает мне об успехах, поразительных успехах последних недель «выявления на ранней стадии». На носу профессора очки в золотой оправе. На голове расписная узбекская тюбетейка. Седая борода «козликом» украшает его породистое лицо. Если приглядеться к нему внимательней, то непременно обескуражишь себя вопросом о собственном курносом происхождении.
А вот у Немого родословная уходит еще в допетровские времена. Это видно, хотя он сам и помалкивает. Не любит говорить о своих родственниках Анатолий Борисович. Их, в свое время, выявил и казнил товарищ Ежов. И отца и мать и деда и братьев. А допетровских предков своих наш профессор вряд ли может представить. Вот такая ирония.
- Понимаете, Владислав, - рокочет Анатолий Борисович, - понимаете, ведь все дело в том, чтобы проследить все этапы становления личности будущего маньяка. Важно не упустить ни одной детали. А потому – мониторинг, мониторинг и мониторинг! Я и Карловичу об этом твержу, а он мне говорит глупости. Якобы то чем мы занимаемся аморально и вообще незаконно по своей сути. А я ему всегда отвечаю, что выяви Чикатило или Головкина лет хотя бы в десять, и не только жертв бы удалось избежать, но им самим помочь можно было бы.
- Анатолий Борисович, - я выдержал почтительную паузу и продолжил, - ведь Карлович канцелярская скрепка, а вы ученый. Неужели вам интересно и сколько-нибудь полезно опускаться в эту клоаку бесполезных споров с кучкой завистливых дилетантов? Поберегите время свое! Оно нужно нашей науке! А то, что мы жестокости с детьми вытворяем, так и заведение у нас соответствующее. Вон в детских домах психиатрия не в чести, так там и самый рассадник. Да те же изнасилования возьмем. У нас подобное и представить себе невозможно, без соответствующей практической необходимости и многочисленного визирования. Вот пройдет законопроект наш «О профилактических мерах по выявлению маньяков, серийных убийц и иных опасных для общества и личности психически больных в детском и подростковом возрасте» и сразу всем рот заткнем.
А то, что сейчас немного рискуем, так это же всегда так в России. Ну, когда у нас новое безболезненно проходило?! Всегда препоны и палки!
- Впрочем, вы не волнуйтесь, - продолжил я уже самых дверей нужной нам палаты, - я вчера ездил в министерство, разговаривал с первым замом и он заверил, что даже в случае неудачи нам ничего не будет грозить. К тому же этот проект засекречен, законопроект же еще и не дописан по сути и также засекречен, а публичного скандала наша власть априори не приемлет. Все, что у нас сегодня есть – это методические рекомендации нами же и составленные, да приказ министра под грифом секретно. Официально – мы обычные исполнители, а вот неофициально – творцы нового направления в практической психиатрии.
С этими словами я открыл дверь в палату, пропустил вперед профессора и зашел вслед за ним, плотно затворив дверь.
Ирэн, не ожидавшая нас увидеть в столь ранний час и пойманная с поличным, ибо готовиться к экзаменам в рабочее время строго запрещено, вскочила с тахты и, спрятав за спину книгу, начала докладывать обстановку.
Она раскраснелась и стала от того еще более привлекательной. Впрочем, ничего интересного она не сказала. Детишки пытали лошадку, пели хором и водили хороводы. Этим они занимались на протяжении уже нескольких часов, сразу после подъема, приема лекарств и завтрака.
- Еще раз застану тебя на рабочем месте за посторонними делами – накажу. И пребольно, красавица, - наигранно строгим тоном произнес Анатолий Борисович и погрозил окончательно смутившейся пунцовой Иришке средним пальцем.
- А теперь, Ирина Васильевна, пройдите в мой кабинет и разберитесь там с почтой. Лене скажете, чтобы вам помогла, - продолжил профессор официальным тоном.
Ирка кивнула и побежала из кабинета. По коридору раздавался все удаляющийся стук ее каблучков. Очень приятный звук. Если бы меня спросили, что я предпочту на выбор – Баха или стук каблучков длинноногой бестии, то выбор мой будет не в пользу органа. Хотя и его люблю.
- Хороша девчонка, - с удовольствием и тональностью непререкаемого авторитета и знатока проговорил профессор, а в глазах его вспыхнули озорные искорки молодости, - вот вам невеста, Владислав, так женитесь! И он заразительно засмеялся.
Я тоже не удержался от вежливой улыбки, но все-таки сообщил профессору уже в десятый, наверно, раз, что предпочитаю мягких глупеньких блонди, строгим и умным брюнеткам. Люблю, знаете ли, отдохнуть от интеллектуальных занятий в компании очаровательной дурочки, а не продолжать обсуждать работу уже находясь вне стен института.
Впрочем, профессор уже переключился на деловую волну, ничего мне не ответил, а вместо того подошел к одному из детей, которые продолжали водить свой хоровод и стонать, совершенно не обращая на нас внимания. Анатолий Борисович постучал ребенку по темечку костяшками пальцев, и тот, выпустив руки товарищей, покинул хоровод и повернулся к профессору. Во взгляде выявляемого не читалось отчаяния или страха, лишь презрение можно было прочитать в его голубых славянских глазах.
Однако это нас не смутило.
- Ну что Сагадеев? Продолжаешь запираться? – укоризненно произнес профессор, - а ведь мы можем перейти и к более жестким мерам. Ты знаешь, как я уважаю твою позицию, но у меня свои цели. Если ты по-прежнему не будешь идти на контакт, то я обещаю тебе изрядную порцию неприятностей. И физических и моральных. Ведь у тебя вся жизнь впереди! Сейчас тебе только-только семь лет исполнилось! Не ломай свою жизнь в зародыше, Сагадеев! Лучше по-хорошему расскажи нам о своих снах!
Сагадеев продолжал молчать и все так же презрительно смотрел на профессора снизу вверх.
Повисла неловка пауза...
Нам всем стало не по себе. Меня коробило молчание Сагадеева. Профессора коробил неунывающий хоровод, а самого Сагадеева коробила неприличная приставучесть светила отечественной психиатрии.
Наконец, чтобы хоть как-то сгладить эту неловкость Сагадеев почти не раскрывая рта, сквозь зубы презрительно произнес, - Пытайте! Лоботомия?! Я все равно ничего вам не скажу! И никто не скажет! Что нам сниться – это наше личное дело! Вас оно не касается! И мне абсолютно и решительно наплевать на ваши псевдонаучные амбиции! Вы не доктор – вы садист и убийца, а ваше место не здесь, а в арестантских ротах на пожизненной каторге!
- Ну, ну, Сагадеев, не забывайся и не издевайся, пожалуйста. Я все-таки на шестьдесят пять лет тебя старше! А, кроме того, не пытайся ерничать и глумиться. Тебе прекрасно известно, что в современной России не существует арестантских рот и каторги. Если ты хочешь вернуться к давешнему нашему диспуту о Федоре Достоевском, то сейчас не подходящее время.
- Ты хоть понимаешь, глупый мальчишка, - в голосе профессора зазвучали интонации доброго дедушки, - ты хоть понимаешь, малыш, что после лоботомии ты уже не сможешь не только дискутировать о русской литературе, но и самостоятельно сходить по большому! К тому же ты предашь и погубишь своих друзей, – профессор кивнул в сторону поющего хоровода, - ведь ты лидер группы, доминирующий самец, и если ты будешь молчать, то они последуют твоему примеру, а значит, - непременно погибнут! И не просто погибнут, а мучительно и позорно! Сначала превратятся в растения, а потом умрут! Ты законченный эгоист и циник, Сагадеев. Ты не любишь своих товарищей. Неужели тебе трудно хотя бы намекнуть нам на тематику твоих снов? Обещаю, что ни я, ни Владислав Юрьевич не будем смеяться.
Сагадеев продолжал упорно молчать.
И тогда профессор подошел к столу, который находился в углу палаты, сунул руку под стол и нажал на кнопку. Через тридцать секунд в палату ворвались санитары. Их было четверо. Если вы способны представить себе двухметровых неандертальцев в белых халатах с дубинками и электрошокерами, то именно так и выглядели рядовые бойцы армии нашего института. Они уставились на нас и по-собачьи преданно ожидали команды.
И она не заставила себя ждать. Профессор указал пальцем на стоящего, в какой-то отрешенной задумчивости, Сагадеева, и санитары бросились на него, толкаясь и мешая друг другу.
Но они не успели. Опережая их буквально на доли секунды, Сагадеев вытащил из кармана непонятно как оказавшийся у него остро заточенный карандаш и не колеблясь всадил его себе под мочку уха. В следующую секунду он повалился замертво на ковер, а разряды электрошокеров и дубинки обрушились на все так же мирно поющий хоровод.
А через десять минут я все так же почтительно поддерживая немного расстроенного Анатолия Борисовича поднимался с ним по лестнице в его кабинет. Утро явно не задалось. А вместо информации мы получили покойника, да и пожалуй, что на всей этой группе можно поставить крест.
Но настоящие ученые, преданные науке бескорыстные борцы за свет знаний не должны предаваться унынию. Ведь путь настоящего ученого, до самой конечной точки поражения или триумфа, состоит именно из таких ситуаций. Мы же были настолько преданы своему делу, что у нас просто не было времени на досаду. Впереди нас ждали новые увлекательные этапы нашего проекта, и сегодняшняя досадная неудача лишь вырисовывала контуры последующего триумфа.
Но все же профессор, уже подходя к своему кабинету, укоризненно произнес, - И где этот сорванец достал карандаш? Ну, Ирка! Ну, погоди!
Я ухмыльнулся, представил предстоящую экзекуцию, и почтительно открыв дверь, пропустил своего учителя в приемную его кабинета.
Впереди у нас было много работы, и завершить ее до конца, - было делом жизни и чести!
Валерий Станиславович задумчиво наблюдал на привязанного к койке очередного насыщенного нейролептиками пациента и думал он лишь о том, насколько беспомощен и он и вся эта великая наука психиатрия, которой он отдал всю свою жизнь.
Валерий Станиславович был прагматик. Галлюцинации, бред, чем собственно это отличается от жизни обычного человека, который с маниакальной настойчивостью пытается доказать самому себе, что он здоров, социально адаптирован и успешен. Ничем. Все уравняет смерть, а значит, нет никакой разницы между маститым профессором, окруженным свитой врачей и навсегда ушедшим в другой мир человеком, у которого в медицинской карте ясно указано, что он болен шизофренией, а значит, он навсегда останется в своем мире до конца своих дней.
Валерий Станиславович ощутил себя лишним, он еще раз задумчиво бросил взгляд на больного, а затем как-то поспешно вышел из палаты. За ним толкаясь, и мешая друг другу, последовала сопровождающая его свита врачей и медсестер. Так покидает поле боя поверженный враг.
Надо мной белел потолок, я лежал на кровати, в довольно просторной палате, без двери, и еще с десяток коек составляли мое соседство. Было время подъема. Пациенты спешили в туалет в основном покурить, менялась смена дежурных медсестер, проводилась уборка, через полчаса должен начаться завтрак. Меня перевели из надзора в обычное отделение.
Самое страшное в психиатрической клинике начинается именно в том момент, когда ты окончательно приходишь в себя и осознаешь - куда ты попал.
Положение там если и не раба, то существа абсолютно бесправного. Да, тебя формально охраняет закон, но это только формально. Сумасшедший не может знать как лучше, как хуже для него и для окружающих, а, значит, каждый его шаг подконтролен, а в идеале и мысли, поскольку он может быть опасен и для себя и для окружающих. Заключенный в этом отношении имеет прав больше, ибо, как минимум, он вменяем.
Рутина, которая составляет неразрывную спутницу пришедшего в себя в дурдоме человека страшнее любой шоковой терапии. Настоящая пытка. Неизвестность, которая тянется по минутам и общая дикая составляющая быта и обстановки может найти только один выход – усиленную работу мозга как бы быстрее отсюда свалить.
Первое, что приходит на ум еще не окрепшему сознанию – это побег. ПНД, даже хорошо охраняемое – это все-таки не зона и не тюрьма. Бежать оттуда не легко, но реально.
Впрочем, побегов я наблюдал несколько. Кто-то просто решил уйти через центральный выход в больничной пижаме, а один амфитаминщик умудрился выпрыгнуть со второго этажа, в открытое в тот момент по недосмотру окно. Поймали его быстро, карали долго.
А вскоре меня вызвали на свидание. Приехал мой давний друг. Привез передачу (за сорок минут беседы я выкурил, как минимум пачку сигарет, а остальные рассыпал по нычкам) и поинтересовался здоровьем.
В совершенный адекват я тогда еще не пришел, а, потому предложил план побега. Друг был на машине, и это упрощало задачу. Надо сказать, что мы беседовали во дворике и за нами, кроме камер, никто не наблюдал.
- Ну и зачем тебе это надо, - спросил Саня, пытаясь спрятать улыбку. С Главврачом я уже переговорил, кто ты и что он знает, я ему даже твои доверенности показал от клиентов. Посидишь еще неделю, ну две – отпустят. Работать надо, а не на койке валяться.
- Жить я хочу, просто жить, понимаешь? – сказал я ему и надолго задумался...
- Ты вот не знаешь, что я с настоящим режиссером фильм его смотрел, а потом даже и вопросы ему задавал. Интересный, кстати, фильм. «Путин и женский батальон Смердюкова» - вторая часть. «Белые колготки и желтое кимоно». Фамилию вот только не помню.
- Да я и первую не смотрел, ответил Санек и зевнул. Ехать еще отсюда, да еще на работу вот вызывают. Поеду, короче. Через три дня заеду, грев завезу, с доктором побазарю, да и с бывшей твоей. Пусть готовит тебе документы, сменку, жратву, курево и чай, и, увозит отсюда. Заведующий говорит, что с ней тебя выпустят (в паспорте у нее есть отметки), под расписку и со справкой о нахождении.
А там наберу, вопросы надо решать. Ты здесь загораешь, а дело стоит.
- Извини, братан, гарик, хоть и есть мало-мало, не предлагаю – вдруг спалишься. Потерпи, не долго, осталось. Да тебе вроде здесь и так хорошо. Природа! Это же надо как Москва человека мечты лишает!
Мы распрощались и он уехал.
А через три недели я вышел за порог этого чудесного здания. Было начало апреля, мне еще никогда не хотелось так жить. За месяц, с небольшим, в дурдоме я много чего насмотрелся.
Там было все - и жалость и ненависть и злоба и страх, попранное в прах человеческое достоинство и спартанская стойкость несгибаемых индивидов.
Но главное что я тогда понял, выходя за ворота – было только одно. Жизнь прекрасна, а вот просрать ее можно в одну минуту и навсегда. Что говорить, легко я тогда отделался.
За Дурдомом захлопнулась дверь… Человек я свободный теперь?