Ева сидела за столом и, подперев щеку рукой, смотрела на довольную мурлыку и как будто сквозь нее, точно зверек был оконным стеклом, за которым открывался удивительный мир. Животное она подобрала у пивных ларьков, озябшее и голодное, замордованное всякой пьянью, грязное и, вероятно, настолько ослабевшее, что спокойно дало завернуть себя в куртку и отнести домой. Нет, она приютила несчастную не из сострадания. Ей нужна была кошка. Белая лечебная кошка.
- Давай с тобой договоримся, - шепнула Ева, - ты поможешь мне или хотя бы постараешься помочь, а я дам тебе дом. Я буду заботиться о тебе, обещаю. Любить буду и кормить самым вкусным. Все, что захочешь. Только спаси Киру. Пожалуйста! А если не можешь спасти Кирочку, то помоги ей хотя бы уйти без боли, - Ева осторожно погладила серебристый мех. - Ты слышишь меня, киса? - прошептала и не выдержала, захлебнулась непрошенными слезами.
Кошка моргнула. Словно в кучерявой мешанине облаков прорезались на мгновение две лучезарные щелки ясного неба и тотчас же снова затянулись белизной, но их целебный свет пролился Еве в сердце. Не надежда, а крошечное облегчение, когда верить не во что и ждать, казалось бы, нечего, но за поворотом словно мерцает дрожащий огонек — оранжевые блики, то ли далекий закат, то ли свеча в окне. И хочется уже не лечь и умереть, а пройти чуть дальше, чтобы узнать, а что там все-таки такое.
Вернется или нет Кира, в память о ней поселится в доме родная душа, придавая жизни хоть какой-то смысл.
«Надо бы дать ей имя, - размышляла Ева. - Клео... Пусть будет Клео... Клеопатра».
Она чуть не сказала «Беляшик», но вовремя одумалась.
Этого она не выдержит. Нет.
Беляшиком Кира — тогда еще маленькая девочка — звала беспризорного котенка. Кто-то подбросил его на детскую площадку, смешной комок меха с невероятно синими глазами. Короткий хвостик топорщился морковкой, малыш вилял им, как собачонок (если хвост морковкой, значит, котик будет пушистым, говорила Ева, а ей когда-то давно сказала ее бабушка, но Беляшик — нет, не будет, увы... уже не будет).
- Мама, давай возьмем киску! - просила Кира, восторженно прижимая к груди белый, теплый клубок. - Посмотри, какая она хорошая! Это Беляшик! Можно, я возьму Беляшика домой? Я его люблю и он меня любит! Ну, можно? Можно?
Ева качала головой. Она не собиралась заводить кошку. От животных так много проблем: шерсть повсюду, дела мимо лотка, драные обои, поцарапанные кресла и диваны. А в квартире только что сделали ремонт и купили новую мягкую мебель.
- Нет, доча, нельзя.
- Почему? Почему?
Кира прыгала от нетерпения.
- Ну, Кирочка, не все можно, что хочется, понимаешь? И вообще, давай поговорим позже, а то у нас папа голодным останется. Пошли-ка домой. Отпусти Беляшика, пусть он погуляет.
- Он любит гулять? - недоверчиво спросила девочка.
- Ну, конечно.
Котик еще какое-то время послонялся по двору, а потом его разорвали собаки. Кира плакала, подбирая с земли окровавленные клочки белого меха, и мать не знала, что сказать ей в утешение. Когда-нибудь, рано или поздно, детям приходится узнавать о смерти. Уж лучше потерять котенка, чем близкого человека, рассуждала Ева. И все-таки ее мучало смутное чувство вины. Вглядываясь в растерянное лицо дочери, она испытывала ощущение какой-то неправильности, непоправимости... Что-то едва уловимое изменилось в ткани реальности, хотя о таких вещах Ева, конечно, не задумывалась. Просто любая мысль о будущем сопровождалась теперь легкой тошнотой, как будто от давно съеденного блюда остался во рту дурной привкус.
Наверное, поэтому грядущее несчастье как-то связалось в ее сознании с гибелью Беляшика, хотя никакой связи тут, конечно, не было и быть не могло. Однажды, забирая дочку из детского сада, Ева заметила, что глаза девочки закрыты. Кира шла неуверенно, уцепившись за ее руку и поворачивая из стороны в сторону слепое лицо. Точно осматривалась, а вернее — разглядывала какой-то свой внутренний, лишь ей одной видимый пейзаж.
- Что с тобой, доча? - удивилась Ева.
- Мы в садике играли в жмурки. Я водила!
- Ну, и как, тебе понравилось?
- Да! Очень понравилось! - пропищала Кира и чуть не упала, споткнувшись о камень. - Ой!
Ева рассердилась.
- Доченька, смотри, пожалуйста, под ноги! Жмурки — интересная игра, я тоже в детстве ее любила, но играть мы будем потом. А сейчас открой глазки и смотри на дорогу.
- Не хочу! - заупрямилась девочка.
- Ладно, - вздохнула Ева, - дело твое. Идем, золотце, только держись крепче.
Дома она сразу занялась обедом, потом стиркой и глажкой. В общем, крутилась по хозяйству, как в любой другой будний день. Изредка заглядывая в комнату дочери, она видела, что девочка сидит за грифельной доской и вслепую водит по ней кусочком цветного мела, или ходит, натыкаясь на предметы, или же играет в чаепитие с любимыми куколками, а ее внимательные пальцы шарят по столу, ощупывая крохотные блюдечки и чашки.
Ужин прошел неуютно и тревожно. Кира, все так же вслепую, ковырялась вилкой в спагетти. Пару раз чуть не опрокинула соус, но лишь на мгновение, неохотно, взглянула из-под опущенных век, чтобы тут же снова крепко зажмуриться. Ева тщетно пыталась образумить дочь и успокоить мужа, мол, забавляется ребенок, ну что с него взять.
- На твоем месте я бы пошел в садик и устроил скандал, - раздраженно заметил Марк, - или хотя бы поговори с воспитателями. Что за дурацким играм они учат детей?
Ева покорно кивала, прекрасно понимая, что воспитатели ни при чем и что ни с кем скандалить она, конечно же, не будет. Да и девочка побалуется и перестанет, надоест же и ей когда-нибудь ходить с закрытыми глазами.
Не надоело.
На другой день Кира опять вела себя, как слепая, беспомощно тыкалась повсюду, словно новорожденный щенок. Вместо правой туфельки надела левую, а вместо левой и вовсе подцепила ножкой папин ботинок. Ева и смеялась, и злилась, но в душу уже вползал мутный страх. Что-то было не так. Неправильно. Безобидная детская шалость отдавала чем-то зловещим. Как ни успокаивала себя Ева, ее материнское сердце било тревогу, и металось, и гудело, как огромный колокол, созывающий людей на пожар. «А что, если эта нелепая игра продолжится завтра? - вопрошал страх. - И послезавтра? Что, если она никогда не закончится?»
Увы, ее худшие опасения сбылись. Если вначале Кирины глаза еще поблескивали иногда из-под ресниц, то сейчас ее веки точно срослись, а лицо напоминало гладкую посмертную маску. Фактически девочка ослепла. На все уговоры она отвечала, что так ей больше нравится и что смотреть вокруг не на что. «Там — хорошо», - добавляла она со странной, мечтательной улыбкой.
«Где — там?» - спрашивала себя Ева. Разглядывая дочь, она замечала, что глазные яблоки под сомкнутыми веками движутся — как будто девочка видела сны. Порой губы кривила легкая судорога. Брови взмывали домиком, словно Кире вдруг явилось нечто удивительное, и снова разглаживались. В каких унылых ночных краях мотался ее заплутавший разум? Ева не знала, но многое отдала бы за то, чтобы вызволить дочь оттуда.
Начались бесконечные походы по врачам. Сперва окулисты, которые разводили руками — зрение — единичка, глазное дно чистое, давление в норме. Так что, вам к психиатру, психологу, невропатологу... Может быть, яркий свет раздражает? Да нет, говорят же вам — глаза здоровы.
Ненадолго вспыхнула надежда, что все поправимо и если Кирина слепота — не блажь, то, возможно, дело в психологической травме и достаточно будет просто поговорить с девочкой, разобраться, что произошло? Пусть не вышло у них с Марком, но у специалистов должно получиться?
Но и психологи с психиатрами оказались бессильны. Из их туманных объяснений Ева поняла только одно — у девочки поврежден мозг и что-то в нем складывается неправильно. Как некоторым пациентам, например, мешают здоровые руки или ноги, так Кире мешает зрение. Поэтому просить, запугивать, убеждать — бесполезно. Девочка не откроет глаза, и со временем они могут атрофироваться. Тогда она по-настоящему ослепнет.
И вот, Ева осталась с больным ребенком на руках. Марк ушел, не выдержав депрессивной атмосферы в семье. Кира ходила в школу для слепых. Училась неохотно, с трудом переползая из класса в класс. Ни с кем не дружила. Ей не нравилось читать по Брайлю, и бесполезные, массивные книги пылились на углу стола, пригодные лишь на то, чтобы швырять ими в любого, входящего в комнату, будь то мать, бабушка или соседка.
Бывает, что инвалиды из кожи вон лезут, стараясь доказать всем и каждому, что они чего-то стоят, и в результате добиваются в жизни большего, чем здоровые. Но не такой оказалась Кира. Точно вырванное с корнем растение, она чахла и скукоживалась, как будто вместе с глазами у нее усыхала душа.
В семье хронически не хватало денег, и Ева много работала, выматываясь порой настолько, что едва хватало сил добираться по вечерам до кровати. Она уже махнула рукой на все — на себя, на мать, на собственную внешность, и на Киру тоже. От ее некогда смешливой и ласковой доченьки осталась пустая оболочка, а от материнской любви — жалкие ошметки. Они причиняли боль, эти клочки былой нежности, кололи, как шипы, в самое сердце, и не было способа их выдернуть, разве что с мясом и кровью. А то и с самой жизнью — потому что нет жизни без памяти.
Так существовали они, бок о бок, но словно порознь, все глубже погружаясь в летаргию, пока новое несчастье не ворвалось в их сон ледяным ветром, разбудив и растревожив. У пятнадцатилетней Киры врачи обнаружили опухоль мозга, и это было так, словно много лет дремавшая на дне бомба, уже поросшая тиной и ракушками, неожиданно взорвалась. И сразу все фрагменты паззла встали на свои места. Еве даже стало легче. Врага, названного по имени, проще, казалось, победить.
Стояла осень, бесстыдная в своей кричащей позолоте. Как танцовщица у шеста, она медленно совлекала с себя одежды: и лукавый закатный шелк, и пурпурный бархат, и солнечный, прозрачный ситец. Легким газовым шарфом разматывала черные косяки птиц. Обнажался мир. Обнажалась тайная суть вещей. И Евина судьба уродливо обнажалась, как сухие листья, теряя последние иллюзии. Кира умирала. Покорно, точно спеленутая погребальными бинтами мумия, дрейфовала она по течению Стикса, равнодушная к боли, как некогда — к радости. А Ева одиноко сидела у ее постели, раздумывая, улететь ли с осенними птицами или, веря в чудо, бороться до конца. И пусть конец предрешен (а предрешен он, по сути, для нас, для всех), но разве не вера в чудеса открывает в небесах потайные двери, через которые на землю проливается благодать? Разве не из молитв тысяч и тысяч страдальцев получается тот изобильный чернозем, на котором очень редко, но вспыхивают цветы чудесных исцелений?
И Ева решила бороться. Она ставила свечки в церкви. Тратила последние копейки на лекарства и врачей. Занимала у родственников и просила денег у благотворительных фондов. Один единственный раз после ухода Марка она позвонила бывшему мужу.
- Не надо, - ответил тот, - не надо рассказывать мне о Кире. У меня есть другие дети, я их люблю, а Кира для меня давно умерла.
- Но ты и нашу дочь любил! - закричала Ева в трубку. - Как это можно — любить и перестать?
- Как видишь, - сказал Марк.
Наверное, пожал плечами, а может, он в тот момент курил и выпустил колечко дыма к потолку, или сидел за компьютером и только что, произнося эти слова, подстрелил главного виртуального злодея или прошел в игре на новый уровень. Ева не знала, да оно и к лучшему.
Статья о целительной силе кошек попалась ей на глаза случайно. Кто-то оставил в автобусе журнал, открытый на развороте. Ева поморщилась. Не то чтобы она не любила мурлык, но каждый раз при виде усатой мордочки в ней оживали воспоминания: Беляшик, играющий с листиком, белое окровавленное тельце, слезы Киры. И то самое ощущение непоправимого, которое она всеми силами пыталась забыть. А потом в голове точно включили свет. История обрела завершенность. Призрачная вина и такой же призрачный шанс на спасение встретились, чтобы сотворить не виданную прежде гармонию. Ева не доехала до дома, а сошла на две остановки раньше, чтобы заглянуть в зоомагазин и купить упаковку кошачьего корма. В тот же вечер она отправилась на поиски... по вонючим переулкам, по городским трущобам, где среди мусора ютятся отверженные — четверолапые или трехлапые, безхвостые и одноухие, когда-то любимые домашние питомцы или рожденные в подвалах бродяжки. Всех уровняли осенний холод, ветер и дождь.
- Не бойся... Клео... Все будет хорошо. Я не обману тебя, - непослушными губами шептала Ева и знала, что не обманет, потому что обещания, данные кошкам, слышит Бог.
Клеопатра доверчиво свернулась в клубок у нее на руках — мягкая и расслабленная, как пуховой коврик, но ее волшебные глаза лучились спокойной мудростью.
- Ты только поговори с ней, как ты умеешь, без слов... Как со мной вчера говорила... и попроси ее вернуться. Кирочка услышит тебя. Меня не хочет слушать или не может... а тебя услышит.
Ее речь сбивалась на горестное бормотание, но тем и хорош разговор с животным, что тому все равно. Для меньших наших братьев — да какие братья... попутчики... для наших маленьких попутчиков приятной музыкой звучит человеческий голос. А что до смысла — он в руке, нежно гладящей шкурку, в полной миске и теплой подстилке. В благодарность они дарят нам свою любовь, которая сама по себе есть высшее колдовство. Она не принуждает и не требует, но не услышать ее нельзя. Даже глухие откликаются на зов любви — если глухи не сердцем. Так что, Ева в какой-то степени была права. Наши маленькие попутчики — сплошь и рядом добрые чародеи.
Пронести кошку в отделение детской онкологии — целое приключение, почти столь же рискованное, как протащить бомбу в самолет. Клео безропотно дала упаковать себя в большую сумку и даже не мяукнула, пока взволнованная Ева бежала по больничному коридору.
Кира лежала на спине, похожая на ископаемый древесный ствол, вытянув бессильные руки вдоль тела. От левого запястья змеилась прозрачная трубка капельницы. На восковом лице маской застыло безразличие. Последние дни девочка совсем не разговаривала и почти не шевелилась. Ева не знала, слышит ли ее дочь, но подошла и заговорила с ней.
- Здравствуй, Кирочка. Посмотри, кого я тебе принесла.
Так она сказала, как будто несчастная и в самом деле могла посмотреть, и, достав из сумки кошку, положила ее Кире на грудь.
Невесомая, поднялась рука и потянулась к зверьку, заплутали в длинной шерсти непослушные пальцы.
- Беляшик, - прошептала девочка, - это ты?
«Нет», - хотела возразить Ева, но осеклась.
- Да, это Беляшик.
Едва лишь войдя в палату, она почувствовала, каким тяжелым сделался воздух. Словно кроме них двоих в комнате присутствовал кто-то третий, но только сейчас она вдруг осознала, кто это был, узнала его по запаху, по едва ощутимым флюидам умиротворенности. У изголовья Киры — как некогда у постели ее умирающей бабушки — сидел ангел смерти, крылатый Танатос, и Ева поняла, что точка невозврата пройдена.
Словно в тумане она различала цветовые пятна — песочную желтизну занавески, белый сугробик поверх серого одеяла и зеленоватую стену. А когда смигнула слезную муть, увидела, что глаза девочки открыты.
Впервые за десять лет.
- Беляшик, - шептала Кира, - я знала, что ты жив. Какой ты вырос большой... Настоящий взрослый кот.
Клео тихонько мурчала.
Взгляд девочки блуждал по палате.
- Красиво, - шепнула она.
- Что красиво?
- Наверху...
Ева подняла голову и вгляделась в дрожащий темный контур на потолке.
- Это всего лишь ветка с листьями. Тень от ветки.
- Что там, за окном?
- Больничный сад. Сейчас ноябрь, и он почти облетел. Ты помнишь осень, Кира?
- Мокро, лужи.
- А красные листья? Желтую траву?
- Смутно.
Девочка напряглась, пытаясь сесть на кровати, но, побледнев от слабости, уронила голову на подушку.
- Мама, открой окно, я хочу видеть.
Ева смотрела на дочь, не понимая, а потом догадалась.
Она встала и открыла фрамугу, впуская в палату промозглый холод. И в откинутом стекле, как в большом наклонном зеркале, Кира увидела огромный и прекрасный мир, который много лет отвергала: черные деревья в золотых каплях поздней листвы, и пегую землю, и полное облаков небо.
- Не хочу умирать, - шелестела она, как эти листья, как дождевые струи по карнизу, как ветер в голых вершинах. - Как много красоты вокруг. Я была такая глупая...
Кира шептала и молила незримого ангела смерти, она жаждала видеть и жить, но ее душа, как маленькая девочка, уже покинула дом и шла по темному лесу — все дальше и дальше уходила она, и белая кошка не смогла ее догнать.
