Предисловие
Предлагаемое вниманию читателя произведение было написано Микаэлем Олександровичем Ментальным в глубокой молодости, задолго до того, как он стал известным белорусским детским писателем. Ценители творчества Микаэля Олександровича будут потрясены тем, насколько этот опус отличается от книг, которые прославили писателя, и за которые его так любят маленькие читатели. Вы не встретите здесь ни кузнечика Ростислава, ни черепашонка Блям-Блюма, ни любимого детьми головастика Готфрида. Шокирующая и бескомпромиссная жестокость «Неожиданных кровавых развязок» заставит вас взглянуть на образ Ментального под совершенно иным углом, и ужаснуться от того, что предстанет перед взором.
Первыми читателями этой книги стали друзья Микаэля Олександровича, которые обнаружили её в архиве писателя. Они были глубоко потрясены прочитанным и долгое время не решались представить повесть широкой публике. Через сто срок восемь лет оставшиеся в живых внуки друзей Ментального решились на смелый шаг и устроили первый публичный показ рукописи: в ходе пресс-конференции рукопись была вынесена на сцену и продемонстрирована ошарашенным журналистам с безопасного расстояния. Но даже такое поверхностное знакомство с книгой глубоко травмировало многих присутствующих и вызвало вихрь рецензий в прессе. Вот самые яркие из них:
«Я такого никогда в жизни не видел!», журнал «Минский Станок»
«Ошеломительно!», журнал «Шлем Готфрида»
«Волосы дыбом!», газета «Современный Барбер-Шопер»
«Это самое жуткое, из того что мне так и не довелось прочитать», дядя Лёша.
Однако, некоторые исследователи жизни и творчества Ментального вспоминают, что Микаэль Олександрович однажды упомянул «Неожиданные кровавые развязки» причем в качестве цикла рассказов, и даже сообщил о планах их издания. Один из читателей, перед которыми он тогда выступал, спросил его, зачем книге дано такое название — «Неожиданные кровавые развязки», ведь из-за этого названия, кровавые развязки, которые ожидают читателя, перестают быть неожиданными, на что М. О. Ментальный с присущей ему моментальностью высказал предположение, что, скорее всего, в зале собрались исключительно дремучие долба@бы, которые ни@уя не понимают в пост-модернизме, после чего встреча с читателями почти моментально завершилась, а «Неожиданные кровавые развязки» были засунуты глубоко в архив на долгие годы.
И вот теперь мы предлагаем вам насладится этим возрожденным произведением и надеемся, что оно оставит яркий след в вашей душе и, возможно, на вашем диване.
Е. Омегин
21 ноября 2017 года, Бали
α
…на что получили энергичную отповедь, в том смысле, что не для того я делюсь семейными проблемами с коллегами за стаканом пива, чтобы сразу получать дебильные советы, а просто чтобы разбавить мало остроумную беседу, и что если нужен будет конкретный совет, то я так об этом заранее и скажу, а пока рассчитываю исключительно на реакцию вроде «да-а-а» и сразу за этим «ну, наливай», а потом зазвонил телефон и через минуту оказалось, что время моего пребывания в этой чудесной пивнухе сокращается, поскольку семье через полчаса понадобятся «яблочки и чего-нибудь к чаю», а Лёха сказал «спасибо, что напомнили, мне заказали чупа-чупс, а я и забыл», а Андрюха сообщил, что возьмёт просто ещё пару пива домой для себя, и может жена присоединится, и все решили, что это правильно, потому, что неделя была нервная, и поэтому всего час в кабаке — это мало, чтобы снять стресс, и тогда после паузы, я решил рассказать свой сон, а точнее, как проснулся в субботу утром с остатком сна в сознании, как какой то мужик, а может и я сам, просыпаюсь в субботу утром с остатком сна, что якобы вчера усугубил в каком то кабаке на углу 75-й и 79-й, и это по какой то причине страшно важно, и этот кабак обязательно нужно найти
β
…и сразу проснулся, целиком, не ощущая ни капли дремоты, с сознанием, заполненным образами только что виденного сна, точнее одной конкретной картиной, как прихожу в себя в пустом кабаке, онемевшая щека на кафельном полу, чувствую запах рассвета и мокрой тряпки на швабре, которой рядом орудует толстая уборщица, серый свет из окон отражается от мокрого пола, слепит глаза, длинные тени железных ножек стульев и столов тянутся под барную стойку, а затем разом оказываюсь на улице, видя выкорчеванные бордюры и снятую тротуарную плитку, черные и красные пластиковые трубы разных диаметров застывшими дугами червей вытарчивают из перекопанного тротуара вверх, выше головы, а я зябко засовываю голову в воротник, замечая, что от волос идёт пар, и вижу мужика в оранжевой робе дорожного рабочего, который методично х@ячит кувалдой кусок бордюрного камня — вот откуда эти ритмичные спазмы внутри черепа, — «дружище, где я?», и голос глохнет в вате, набитой в уши, и не слышен за ударами кувалды, или это кайло; «вот, х@ло с кайлом» думаю я и хлопаю оранжевую робу по плечу, а она поворачивается, и я повторяю вопрос, чтобы услышать «угол 75-й и 79-й, такси здесь не поймаешь, видишь — перерыто все, ремонт б@я, пи@дуй пешком до остановки», и с этими словами в мозгу я лежу и не сплю, и жду, когда зазвонит будильник.
γ
…при этом добраться до остановки оказалось на удивление сложно: ноги затекли, несколько часов на бетонном полу выстудили тело и его потряхивало, в голове пульсировали удары кувалды, которые по мере удаления, казалось, нисколько не ослабевали, и угол 75-й и 79-й, до которого нужно было дойти, находился как будто все время на одном и том же расстоянии, и передвигаться по тротуару между кучами гравия, бордюров и торчащих труб было невыносимо, нужно было смотреть под ноги, и разбухшую голову тянуло вниз, а подняв глаза и пропуская прохожих, которых вдруг стало так много, что они постепенно превратились в плотную толпу, для которой ямы под ногами явно не были помехой, и люди двигались напористо и целенаправленно, пялясь в глаза с неожиданной неприязнью и затем устремляя взгляд куда-то за моей спиной, — я видел все тот же угол дома, ни ближе ни дальше, вдруг мутнее, вдруг подрагивающий как в телепомехах; и прохожие уже смотрят в глаза неотрывно, и хотят, чтобы я оглянулся, указывая куда-то взглядом, подбородком; «вон, там» слышу прямо под ухом — это тощая бледная девушка со впалыми щеками в черном, сумка через плечо с надписью Surf, покосилась в мою сторону и показала куда-то своей такой же тощей спутнице, я оглянулся, чтобы увидеть, что ее рука вытянута в направлении открытой двери кабака, и тут же «баммм!» — удар кувалды забил в голову гвоздь, я пошатнулся, ощутив толчок в плечо: квадратный мужик с бородой во все лицо злобно смотрит прямо в глаза и медленно подняв руку тычет пальцем в ту же сторону, на дверь кабака, и я смотрю туда, думая, что за херня, может, я там что-то забыл, и нужно вернуться, а мужик уже уходит, квадратная спина скрывается за другими спинами, и снова — «баммм!», и теперь я сижу на низком подоконнике витрины, с вытянутыми на тротуар ногами, и слышу «ну чего расселся-то?», и толстый пацан, похожий на плюшевого медведя в синих шортах и желтой майке, хотя на улице октябрь и заморозки, стремительно летит ко мне и со всей силы врубается головой в живот, орудуя кулаками и вцепляясь в волосы, бешеные глаза смотрят мимо, и я обалдев от неожиданности отцепляю его, держу на вытянутых руках, а он барахтается, размахивает конечностями как мотылек, зажатый между пальцами, и женский голос ревет «не трогай ребенка, скотина! сказано — назад!», я получаю тяжёлый удар мамашиной сумочкой по темени — что они, бл@, там носят? — и оказываюсь стоящим перед открытыми дверями кабака, и оранжевая роба долбит кувалдой «бамм!», а на улице уже никого нет кроме нас двоих, и уже почему-то сумерки, и я понимаю, что угол 75-й и 79-й это какой-то невозможный адрес, а в глазах помехи и скрежет.
β
…пересечения 75-й и 79-й улицы быть не может, сказала жена, это же параллельные улицы; ну я это понял, не сразу, конечно, но допёр, ну, а если это то самое место на карте которое закрыто сплошным полем обычно слева внизу? оно еще с вензелями бывает и со шрифтом красивым, старинным, с названием города, знаешь, масштабом и, там, издательством, в это поле уходят все параллельные улицы и там-то они и пересекаются вопреки всем законам, там-то мистика и начинается, — говорю я, но и так понятно, что это чушь, после чего жена убегает на работу, сегодня к восьми, и мне среди собираний в школу и детский сад, размешиваний творога со сметаной, нарезания колбасы и чистки зубов уже некогда думать о своем сне, однако навязчивая странная потребность разыскать этот кабак, и сама уверенность, что его в принципе возможно разыскать, хоть это — явно чистая фантазия, сохраняется в подсознании, и напоминает гипнотическое внушение, как в кино, внушение, которое как-то случайно или кем-то намеренно активировалось специальным словом или действием, а я и не заметил, но сейчас мысли заняты синими шортами и жёлтой майкой, которые нужно не забыть взять с собой, потому что одежда в садике уже ношенная пару дней, а потом хлопает дверь машины и мы в аквариуме автомобильного салона, и после суеты и разнообразных звуков на секунду кажется что я оглох, только хруст яблока с заднего сидения — терпеть не могу когда тащат еду на улицу, но малый без яблока идти отказался, — и вдруг этот сон включается в мозгу ярко и резко, и я понимаю, что к нему прицепилось что-то еще, он неожиданно оброс эмоцией, пульсирующим, лютым отвращением к этому жалкому говнюку, который просыпается утром бухой и обдолбанный на кафельном полу, и при определенном развитии событий это мог бы быть я сам, если бы что-то в жизни произошло не так, как произошло, и это один из вариантов меня самого, и пальцы на руле побелели, и дрожь пошла по телу, а во рту тошнотный вкус похмелья, и если бы ты не был идиотом и не тратил жизнь на х@ню, всё было бы иначе, богаче и ярче …, а ты грязен, вонюч и еле двигаешься, и у тебя ничего и нет кроме нестиранных штанов, и грязи под ногтями, это ты виноват, ты, из-за тебя вся эта хрень которая творится в моей жизни и не видно просвета, гребаный ты мудила, и дрожь из пальцев переходит в руль, нога дергается и давит в газ, двигатель истошно кричит, и я вижу свои руки на руле, жёлтые сухие старческие с фиолетовым венами и длиннющими ногтями, которые лезут из кончиков пальцев, свиваясь в спиральную древесную стружку, закручиваются мертво за руль, я пытаюсь их оторвать и не могу, голову тянет куда то вниз, изо всех и сил отдираю подбородок от груди и смотрю в зеркало, а из него наваливается на меня опухшая рожа бомжа с патлами длинных всклокоченных волос, лезущих из черепа, заполняющих собой салон машины, звенят мухи, волосы тянут меня вниз под панель.., и я прихожу в себя, голова на руле, машина сигналит, я быстро вскидываю голову и вижу в зеркале своё нормальное отражение, слышу хруст яблока с заднего сидения, и — все хорошо, сдаю малого в садик, ставлю машину на пару кварталов ближе к работе и иду пешком, беру в кофе-машине допио и кекс на палочке — до 9.00 скидка 30% — и жду зелёного света на перекрестке; «мы загнали зверя для вас, сэр, только наведите ствол и нажмите на курок» — на остановке экран с видео-рекламой, усатый мужик в егерской шапке с пером фазана протягивает прямо в экран кому-то блестящее ружье, сериал какой-то рекламируют, загорается зелёный, я пересекаю улицу Мира, и около фонтана Любви и Верности вижу первого нищего.
Intermission (Song) *
Угол семьдесят пятой и семьдесят девятой
Свился в спираль наподобие запятой
И пульсирует нежно теребя виски
В позапрошлой жизни прожитое виски.
Аннулирован план воплощенья подвижности
В муках рождён каприз трансфокальности
Исходящий мэссейдж оранжевой тоски
Морзят по брусчатке каменные носки
Напористых толп чудеса бородатости
Колосеют под напором своей когнитивности
Сползая в траншей раскрытые грядки
В удары кувалд, в аромат мокрой тряпки…
* — © Alex Ballabass
α
…так я понять не могу, сон-то на каком месте закончился, это когда ты проснулся в кабаке что ли? — Ну, да. — А все остальное? — Что остальное? — Ну, что ты вылазишь на улицу, хочешь уйти, а тебя возвращают назад, и как ребенка в садик хочешь отвезти, и в машине превращаешься в кого-то, — я показываю удивление, — Ты о чем, это ты откуда взял? — Леха, сидел всё время молча, разглядывая пустой бокал с ошмётками пивной пены, сползаюшими по стенкам, — вы же обращали внимание, насколько прекрасен полный бокал пива, и вообще, любого спиртного, и насколько безобразен пустой, — Лёха вдруг торопливо как в десять пальцев без интонации выпечатывает мне в ухо эту кучу вопросов, глядит не мигая, — откуда он это взял? — Чувак, я этого не рассказывал, ни фига ты впечатлительный хер, нафантазировал себе уже сериал целый. — Это у тебя впечатлительный хер, — недослышал наверное.., — У меня-то нормальный хер, а ты — просто хер, только впечатлительный, очень. — У них тут еще и барбер-шоп что ли? — Андрюха вернулся из сортира; — Вы вообще видели сколько тут площадей, за баром ещё два или три зала огромных, и никого нет. — Барбер ШТО? — Барбер-ШОП, парикмахерская моооудная такая. Там весь пол в волосах, в углах кучи, и какой-то хер их подметает. — Ясно какой хер, парикма-хер, наверное, или барбер-хер — мы ржём, и я иду на разведку и по$ать, а за барной стойкой ступенька наверх в зал на 30—40 человек, потом ещё одна налево в такой же по размерам зал, на полу на самом деле то там тот тут кучи мусора, похожего на пух, но это волосы, кучки волос как в парикмахерской, в полутемном зале мужик очень аккуратно сметает волосы веником в целлофановые пакеты, на нем оранжевая жилетка с надписью ЖКХ, — на парикмахера не похож вообще, в проходах между залами покосившиеся двери с молниями в жёлтых треугольниках «вход воспрещен», я сразу заглядываю внутрь, за одной дверью узкая кухня, железные раковины наполнены мыльной водой с пеной до краев, и никого нет, а за следующей дверью уже не кухня, а еще один зал, только не похожий на сарай с черными стенами, как остальные, и не воняет хлоркой, вместо нее запах вишнёвого кальяна, и зал пустой, затянутый бардовым бархатом, во всю длину стен по периметру стоят низкие диванчики, обитые таким же бардовым бархатом, как машина сутенера в 50 квадратов, и по всей длине стен на уровне плеч и головы — лента зеркал, в дальнем углу налево за кальяном сидят два парня с дредами и рисуют третьему лысому красной тушью жирные точки в две линии по черепу, как у буддийского монаха, увидев меня, они замирают, переглядываются, смотрят и ждут, а я поднимаю руку «упс, сорян», изображая, что сильно перебрал и сваливаю; — А ты когда-нибудь брился на лысо? — разговор за второй сиськой теперь тёмной бурды, пока я отсутствовал, принимает парикмахерский оборот, и хотя вопрос обращен не ко мне, я моментально отвечаю: — Да, два раза, говорят, когда бреешься на лысо — меняешь себе карму.
γ
…а бояться больше всего на свете надо знаешь чего, ну, знаешь? а я тебе скажу, чего — сложных переживаний надо бояться, то есть если тебе вдруг «чего-то не того» или там «смысла не хватает» или ответов каких-нибудь, то, если ты не последний мудозвон, то ты поймешь, что есть всего три варианта: или алкоголь, крепкий, или спорт или боль, ну, а если тебе инстинкт самосохранения не позволяет самому себе по морде @бнуть, то можно пойти на тренировку по тайскому боксу, разово, причем куда-нибудь не в центр, а в Черемушки, или, если здоровья бухать нет, пробегись, например, километров семь, вот и все переживания, понял меня, Ошмёток, — немолодой бармен наполняет бокал пива и обращается к лохматому парню, который сидит за стойкой, понуря голову и возражает устало и как будто привычно, и мне кажется, что тоже уже слышал эту жлобскую проповедь; — ну вот, сам себя послушай: бухать здоровья нет, а бегать километры есть? чушь несешь, — да тебе же ни то, ни другое недоступно, так что не умничай, сиди слушай и жди себе, вон, табло твоё, понял Ошмёток? а тебе чего, как обычно? — это бармен обращается ко мне, — «не понял, ты меня знаешь что ли?» — башка раскалывается от похмелья и попыток вспомнить, как я попал сюда вчера; — бармен рассматривает меня, «ты меня помнишь со вчера, наверное, а я ни черта не помню, я один был или кем то?» — ну вообще то быть в абсолютном одиночестве — это самое труднодостижимое положение и, возможно ли оно вообще — это сложный теоретический вопрос, — я удивленно поднимаю голову, бармен стоит ко мне спиной и расставляет бутылки; «чего?» — он поворачивается и вопросительно глядит на меня, «я один был здесь вчера?» — спрашиваю раздельно, — один, да ты не переживай, — лицо мужика растягивается в насмешливую улыбку, — еще пару лет и привыкнешь, — мне становится чуть не по себе, что за намеки? — «ты за меня не бойся дядя, не сопьюсь», пытаюсь изобразить расслабленность, но тело ломит и сдавливает голову, — да, я не про то; смотри-ка он еще не понял, — обращается бармен к Ошмётку, — я чувствую внезапную злобу и говорю сквозь зубы глядя умнику прямо в глаза, что у меня раскалывается голова и хорош ржать, и лучше скажи, как сюда вызвать такси, при этом я указываю на открытую дверь бара, за которой в сумерках быстро движется плотная толпа людей, и они не заглядывают бар, проходя мимо, а шагают молча, только шуршат и топают ноги по перекопанной улице; я поворачиваю голову к бармену, а его уже нет, грустный лохматый Ошмёток смотрит а меня с сожалением, ты, конечно можешь снова попытаться дойти до угла, там стоят машины, но лучше оставайся здесь, бесполезно уходить; я думаю, «что за херня он же вроде не кривой…», тут возвращается бармен, — ну, что будешь? — «а что есть?» — пиво, ром, текила, бренди, — «какой бренди?» — с названием бара, — «а пиво?» — с названием бара? — «а водка?» — с названием бара, — «не понял…» — ты чё тупой — все с названием бара, — и тычет мне в нос облепленное скотчем меню: «водка» и в кавычках слова «Название бара», «пиво-Название бара» и так про все варианты, — я выкатываю глаза, — «а какое название бара?» — бармен резко наклоняется ко мне, от него пахнет одеколоном, — не шуми, сука, не зли Уголька, — вдруг что-то сдёргивает меня за штанину с высокого стула, огромный чёрный пес сжимает зубами мою штанину, оскалившись рычит и смотрит снизу вверх красным глазом, — тише-тише Уголек, — лохматый Ошмёток гладит пса по голове, тот отпускает меня, оставляя мокрое слюнявое пятно, и клацает зубами воздух, стараясь укусить парня за руку, я соображаю, что собака — это уже слишком, и быстро направляюсь к двери, пытаюсь втиснуться в поток пешеходов, но не могу, они выставляют руки и выталкивают меня обратно внутрь бара, все разом, жутко повернув ко мне бесцветные пустые лица, — да, ты куда? — слышу сзади голос бармена, оборачиваюсь, и теперь фокус внимания обращается на помещение, которое — какой-то полубар, полу-парикмахерская, за круглыми столиками вдоль стен и посередине зала со свечами сидят заросшие волосами мужчины разных возрастов, кто просто лохматый, кто с дредами, кто с афрокосичками, а около столиков стоят молодые парни в оранжевых буддийских балахонах, с красными точками в две параллельные линии по лысым черепам и машинками бреют угрюмых мужиков, в глазах которых отчаяние и безразличие, боль и апатия; над баром я вижу огромный экран как в фаст-фуде, который не заметил, сидя за стойкой, и на экране номера, аоколо каждого номера таймер с обратным отсчетом, а, да, номера — это номера столов, в центре каждого столика есть номер, напечатанный на мятой сложенной уголком бумажке, но большинство таймеров состоит не из двух как обычно а из пяти-шести цифр, что это? секунды — минуты, часы — дни, месяцы? годы? «что за бред!» внезапно в дальнем конце зала еще один столик загорается дрожащим рыжим светом, два шаолиня в балахонах приглашают меня сесть, один поднимает бумажку с номером, я вглядываюсь, не могу разглядеть, — что, слепошарый, не видишь? две тысячи девятьсот триста восьмой, — это бармен; я смотрю на табло, нахожу этот номер и вижу: 19:6:21:3:12 и секунды, обратный счет, бармен улыбается: — видишь, почти угадал, двадцать лет, — я зажмуриваюсь, как будто стараясь сбросить хмель… «что это за бред!» — вдруг сбоку истошный крик: — Уголек! Уголек! Кто-то убил Уголька?!? — разжимаю веки, полная темень, свечи погасли в зале беготня и суматоха, люди снуют вокруг меня, я чувствую смрадное дыхание то справа то слева, замелькали фонарики смартфонов, — Это ТЫ убил Уголька, сука? — прямо передо мной волосатая сморщенная рожа, освещенная фонариком снизу, кто-то хватает меня и тащит вбок, наклоняет мою голову к полу, и в прыгающем свете я вижу распластанное тело той огромной черной собаки, лежащей на боку, шерсть блестит от густой крови, пузо вспорото, но ещё подрагивает, кишки медленно выкатываются наружу, конвульсия дергает за желудок изнутри, и руки, которые держат меня, ускользают, я ломлюсь, через труп собаки за барную стойку, там должна быть кухня и выход во двор, бегу, спотыкаюсь, ступеньки бл@, за барной стойкой еще один зал, он огромный, здесь есть окна, узкие окна вверху высоких стен, как в камерах, из них льется голубой лунный свет, и я вижу, что зал необъятен, он кишит людьми, лысые и волосатые, в балахонах и в тряпье, беспорядочно бегают и шепчут себе под нос, причитая: — кто-то убил Уголька! кто-то опять убил Уголька! таймеры обнулились! таймеры обнулились! сейчас, сейчас, сейчас начнётся! — я пробиваюсь через толпу, вижу выход в другой зал, тоже ступеньки, там такая же беззвучная суматоха и кучи состриженных волос на полу, они шевелятся, расползаются в разные стороны, меняют форму, стон, лохмотья волос замирают на месте, начинают дрожать и из них лезут руки с растопыренными пальцами, вверх, вверх к потолку, свиваются змеями, они хватают мечущихся людей, а те не кричат, пытаются вырваться молча, скуля, как тихие сумасшедшие, а голос, который орал в баре, теперь звучит здесь сильнее, режет уши мегафонными частотами: — вы ошметки, вы обрубки, вы никчемные отребья чьих то жизней, подобия чьих то мусорных ипостасей, вы состриженные вонючие лохмотья, на место, всем сидеть, всем ждать! — «куда, куда бежать? выход, где?» — покосившаяся дверь справа, раковины с мыльной пеной через края, кухня, здесь выход! — бегу по длинному коридору и вместо двери — глухая стена, возвращаюсь назад, «ошметки» потерянно мечутся, бормоча, голос орет, кучи волос ползут по полу разгребая скрюченными руками, дверь, там дверь! перескакиваю через кучи, плечом вваливаюсь в другую комнату, падаю в липкую густую лужу, дверь медленно запахивается за спиной, я вскидываю голову, зал обит бардовым бархатом, вдоль стен низкие бархатные диваны, по периметру — длинное узкое зеркало посередине стены на уровне глаз, в клубах кальянного дыма, сцепившись дерутся пары одинаковых мужчин, один методично втыкает другому в лицо разбитую бутылку, другой, схватив за волосы, вбивает башку соперника в пол, третий стоя беззвучно месит коленом живот своего размякшего двойника, я пытаюсь встать и поскальзываюсь в луже, нахожу точку опоры, поднимаюсь, сжимаю липкие в густой жиже кулаки, клубы дыма расползаются и прямо передо мной в центре дивана у стены с поджатыми под себя ногами сидит Ошмёток, парень, который был у бара и оттащил от меня чёрного пса, он голый по пояс, лицо покрыто коркой прыщей, всклокоченные волосы торчат копной, лицо растягивается в приветливом оскале, и я вижу, что у него нет половины зубов, вокруг, тихо как в вате, только хлюпанье крови на полу, сопение дерущихся, Ошмёток медленно поднимает руку, указывая на меня пальцем, и вдруг изо всех сил визжит: — вот он! вот он! Ошмёток, ошмёток! — от внезапного крика голову хватает спазм, в ужасе я бегу к нему, разжимая липкие кулаки, наотмашь бью тыльной стороной руки по уху, голова его отворачивается и медленно уплывает вбок как в замедленной съемке, но он продолжает визжать, я хватаю его за горло, трясу — заткнись, сука, заткнись, — его волосы лезут мне в глаза и нос, — вот он, вот он, отпусти, отпусти, — это уже женский голос идет от кучи волос передо мной, от неожиданности я резко поднимаюсь, руки все еще на его или на её горле, чёрт его знает, моя голова оказывается прямо перед зеркалом посередине стены, и я вижу свое заляпанное кровью лицо, перекошенное от ужаса и отчаяния, а рядом с ним, справа сзади — снова свое лицо, чистое, бледное, в стеклянных глазах ненависть и отвращение, и последнее, что я мог бы запомнить, это как вскинувшаяся рука того второго меня у меня за спиной бьет меня чем то тяжелым и острым по голове, и что-то тяжелое и острое входит мне в затылок, разрезая череп, и свои глаза, округлившиеся от удивления, — но я этого уже не запомнил, потому что меня уже не было.
β
…по дороге на работу два квартала от бывшего кинотеатра до дома детского творчества, нищие располагаются в известных точках маршрута, лица и фигуры привычно знакомые, но обыденность нисколько не мешает ощущать человеческую трагедию, по умолчанию, это же не сознательный выбор, так сложились обстоятельства, то есть не сложились, а обрушились, раскорёжили и раздолбали, поэтому — надо давать, просто потому, что есть — что дать, другого смысла нет; первый — дед в хаки, кепке и очках, извлекает из гармошки бессвязные аккорды скрюченными пальцами, что-то похожее на «винуовуатуа-лее-яаа», всыпаю в кофр горсть монет, стараясь не смотреть в глаза, гармошка замолкает, — спасибо, сынок, — и так каждый раз, сипло и громко на всю улицу, сейчас скажет «здоровья тебе», — силы тебе, все получится, сынок, — что-то новое; следующая — бабка: ты добрый человек, — знаю-знаю, — и шар на складном стульчике выгребает деньги из пластикового стаканчика, иду дальше, на экране видео-рекламы мужик в егерской шапке с пером снова протягивает кому-то прямо в экран красивое блестящее ружье «мы загнали зверя сэр, только нажмите на курок», что это за сериал такой, что его рекламируют без передышки? вроде, этого бомжа вчера допрашивала тетка из социального фонда, или нет, она пристала к женщине, у которой была табличка «помогите на продукты для ребенка», наверное, хотела допытаться, что за ребенок, вывести на чистую воду мошенницу, вот занудство… — помогите, будьте милосердны, — на своем обычном месте, около магазина телефонов и модной жральни, нестарый мужик в кожаной куртке, нога, ампутированная чуть ниже колена, закинута на костыль и мелко трясется на уровне животов проскальзывающих мимо людей, — да, буду, буду — останавливаюсь, шаря в кармане, пропускаю людей и подхожу к нищему почти вплотную, «мы загнали его сэр, будьте милосердны», слышу сзади, еще один экран, — подайте, проявите милосердие, — мужик с трясущейся культёй не дожидается меня, а продолжает зазывать прочих прохожих, — чего ты загнанный такой? — я шарю в кармане, стараясь выудить монеты покрупнее, смотрю на мужика, — а нет, это не ты загнанный, извини, — смеется, потом наклоняется, трясущаяся культя упирается мне в живот — они загнали его, загнали зверя, для тебя, только прицелься, и спусти курок, — и показывает за моей спиной, я машинально дергаюсь прочь, задеваю какую-то тётку, которая не успевает проскочить по узкому тротуару и упираюсь спиной, оборачиваюсь на экран, егерь протягивает ружье охотнику, — слушай зае@ла эта реклама стою здесь полдня, весь мозг выели, — так уйди в другое место, — сую кулак с монетами в протянутую кепку, «что это они болтают сегодня все, магнитные бури, что ли?» дальше за перекрёстком деревянные мостки вдоль старинной развалюхи, уже лет пять ремонтируют, дальше нищих быть не должно, да и монеты закончились, короче план благотворительности выполнен, а нет, не совсем выполнен, еще один дед, ног нет обеих, на коляске, перевернутая шапка лежит на обрубках, приближаясь, выуживаю бумажку, вижу, что он не просто стоит, а пытается заехать на мостки, — помоги заехать, — голос твёрдый, — бодрый дед, долю секунды, смотрю ему в глаза, он глядит в ответ, чувствует что-то, и добавляет, — пожалуйста, — я берусь за ручки и начинаю давить коляску вниз на себя, чтобы заехать передними колёсами на шаткие доски, дед и коляска тяжёлые, с первого раза не получается, я вижу боковым зрением, что за мной моментального скапливается очередь желающих пройти, смущаюсь, осознаю свою щетину, грязные ботинки и мятые штаны — если нужно прийти на работу в выходные, я не наряжаюсь, так меньше противно — понимаю, что со стороны это выглядит как один бродяга, помогает другому — калеке, но эмоция длится мгновение, коляска поддается, и я закатываю деда на доски — они загнали его, понимаешь, для тебя, будь ты человеком, добе-ей, ты взздумайся, он же мучается, он же живой, хотя и ошмёток, ты взздумайся, девять лет прошло, понимаешь, мечется как хомяк на карусели, де-вять лет — это дед, вперился в меня слезящимися глазами и говорит, говорит что-то, чушь, я оборачиваюсь, очередь за мной застыла, впереди по улице вдруг всё в тумане, и на сколько хватает глаз я вижу только рекламные экраны, егерь многократно протягивает охотнику ружье, экраны сливаются в бесконечную линию, уходят прямо к арке на театральной площади, «мы загнали зверя, сээээээ…», арка вырастает сквозь туман и наклоняется на меня, в глазах помехи, улица искажается, — я моментально протискиваюсь мимо коляски, а дед смотрит на меня, удаляясь, и медленно катится по мосткам, за ним теснятся недовольные граждане, что это со мной? давление низкое? только раз такое было, когда в обморок хлопнулся, слез с унитаза, и бах — лежу на полу, кровь прихлынула к мозгам, и хлоп, но тогда так не тряслось, и реклама эта е@учая… и тут вдруг запиликал мобильник, и Шип сказал, не хочу ли я сегодня вечером усугубить, пообщаться и обменятся астральной информацией через огненную воду, потому что сколько уже можно и доколе, а я сказал, что информацией обмениваюсь регулярно и может быть слишком часто и с кем ни попадя, и что информация уже из ушей, астральная и не очень, но от данного предложения отказаться не в силах, поскольку такие предложения Шип высказывает не чаще раза в год, и не принять его — кощунство, тем более, именно в силу такой частоты, договориться с женой достаточно легко — она чувствует, что я воспринимаю это мероприятие, как нечто священное, поэтому на работе я быстро все заканчиваю, точнее через шесть часов решаю, что подвиг, запланированный на выходной день, совершен, и — стоп, так как разгрести всю эту бешеную кучу бумаг, писем и баз данных можно только часам к двенадцати ночи, а к такому подвигу я сегодня не готов, и так как шесть часов сидения на жопе могут пагубно сказаться на моем здоровье, я решаю, что мне нужен велосипед, я иду к пешеходному мосту, беру велик на ночь, скидос, — до дома идти брать свой, жалко времени, — договариваюсь, что привезу, может, к утру, и херачу через мост, через промзону, по буеракам в новый район, где живет Шип с видом на реку, с бывшим видом на реку, поскольку прямо перед его домом строят еще одну высотку, а рядом — еще один термитник с узкими пеналами квартир с кухоньками без окон, и пи@дец виду из окна, а да, покупаю водку и в ларьке дезодорант, поскольку понимаю, что приеду потный как свин, а там все семейство Шипа в сборе, нехорошо вонять; Шип не любит бухать в казённом месте, а может и любит, но не говорит, Шип мало говорит, закуску готовит сам и всегда на семь с плюсом, дочка Шипа подросла, бегает, а сынище бойко разговаривает и пристально смотрит, изучает как будто, но видно, что смущается дядьки, которого видел больше года назад, и изо всех сил старается быть собранным и серьезным; глянув на квартиру Шипа сразу ясно, что тут живут дети: детские вещи везде, в каждой комнате, одежда, игрушки, машинки и прочие атрибуты, взрослых вещей почти нет, из признаков наличия родителей — только посуда на кухне и большая обувь в прихожей; после первого пузыря и иссякшего потока сознания про семью, творчество, про знакомых, кино и работу (как тебе «работать — тошно, не работать — страшно, а какие эмоции украшают вашу жизнь?» — нормально, сам придумал? — ну, да) появляется гитара, но помедитировать чуть слышно и грустно не судьба: мелкий Шип хочет принять участие в музицировали, притащил какую то брякалку, сидит и ждет, Шип сказал, что он хочет научиться играть, я ощущаю уже сильную кривизну, но получасом раньше гордо болтал, что начал брать уроки вокала, и что меня прости-Г-ди, хвалят за прости-Г-ди тембр, поэтому надо что-то изобразить, и ничего лучшего не приходит, как начать петь что-то, что непременно на три тона выше нужного диапазона, и получается какой-то сдавленный сип и писк; мелкий в восторге, сосредоточенно глядя на меня, подбрякивает в такт, красава, джем требует визуального контакта, поэтому сложно поначалу джемить с новыми людьми, многие стесняются смотреть в глаза, это слишком интимно что ли, у малого же таких заморочек нет, поэтому он следит пристально, заправски; в общем, последняя четверть второго пузыря оказалась лишней, рассосать такое количество спирта можно только танцами или громко и много петь, в общем, пугать детей, а болтовней — точно нет, не рассосешь, и завтрашний день, почти наверняка пропал, и я поднимаюсь, комната покачивается, стыд то какой, дети смотрят, — кстати, угол семьдесят пятой и семьдесят девятой это может быть и семьдесят пятый дом на семьдесят девятой улице, просто он стоит на пересечении с какой-нибудь другой улицей, — говорит Шип, мы гуглим и находим фото этого самого дома на америкосовском риэлторском сайте, «покупайте дом, америкосы», пригород НуЙорка, высокое крыльцо и два этажа, клумбы, машины, картинка три-дэ, можно пройти по улице, покрутиться, таун-хаус, вот он! — я говорю Шипу, что он в целом исключительно гениальный хер — да! — и вполне заслуживает Нобелевской премии в какой-нибудь подходящей области, — в какой области? — да хоть в Новосибирской или в Кемеровской как минимум, — цитирую недавно прочитанный анекдот, бодрое мычание и дружеское ржание, жму руки хозяевам, младшего совсем накрыло от чудовищной силы музыки, он не выпускает брякалку, прощается за руку, слегка благоговейно, но по свойски, мужЫк! выхожу на площадку и внезапно забыв, что велик пристегнут на первом этаже решаю почему-то идти домой пешком через мост, хоть какая-то надежда сбросить хмель, вставляю в уши капельки с той самой неудачной песней «еще и покричим по дороге, почему она мне раньше казалась слащавой и безмозглой?» на мосту за шумом машин не слышно музыки, я выкручиваю максимум и ору «соу-салли-кэнвейт», и еще раз, и сначала, и опять, зацикливаю, вибрирует диафрагма, ноты — правильные, стресс мечется внутри, выходит через легкие и ноздри, глубже вдыхаю выхлопную гарь и снова ору «шыыыноуз итс тууулейт», мрак отступает, валится за перила моста, вниз, в реку, и непобедимая уверенность, что всё будет хорошо, снова заполняет голову и туловище, вот, это я, это — моё нормальное состояние, настройка по умолчанию, но завтра будет плооохооо, ну и чёрт с ним, смеюсь и плачу, и снова ору, прекращаю только пару раз, заметив впереди ночных пешеходов, что они тут делают в три ночи, спускаюсь с моста, кровь циркулирует, иллюзия бодрости совершенная, так, давненько я не приходил домой ночью, раз уже так получилось, надо использовать ситуацию по максимуму, необходим кабак, «где ты, кабак?», визуализирую окрестности и вспоминаю, что в квартале на набережной открыли кальян-бар, через десять минут прохожу мимо уличных столиков и спускаюсь в подвал, полумрак, барная стойка светится неоном, столики почти все заняты, налево еще одни зальчик, там тоже на диванах у низких столов с кальянами посредине сидят фигуры, клубы дыма, клубника, сладость, лаундж обволакивает низкими частотами, прямо напротив бара стол свободен, да я на полчасика полюбому и домой, — здравствуйте, — «здрасьте, а пиво же у вас есть?» — помаргнальничаем, — да, есть, вам какое? — смотри-ка и глазом не повел, — «тогда темное любое, и кальян» — какой? — «какой-нибудь, самый вкусный» — улыбаюсь, — хорошо, — официант видит, что клиент кривой, и не очень доброжелателен, ну и хрен с тобой, откидываюсь на спинку, это же типа лаунжд, расслабон, блин, а в таком положении литр спирта опять в голове, зачем пришел, ещё и пиво, ну все завтра быть тебе трупом; над баром экран с таймерами, что за кальянный фаст-фуд, а нет, экран дергается и появляется соответствующая месту картинка: бассейн, лазурь, пальмы, разноцветные бикини с мокрыми волосами и коктейли, музыка делается громче, меня расплющивает на диване, глаза расслабляются в параллель, и я вижу уже два то сливающихся, то расползающихся экрана, опять эта реклама, егерь протягивает охотнику ружье, что за сериал это? и всё двоится: две мокрые пары сисек в желтом бикини, два бокала с радужными зонтиками, пальмы, кокосы, лазурь-глазурь, — уберите, пожалуйста, ноги со стола, — ух ты, я и не заметил, «дружище, а скоро? полчаса жду» — просто много посетителей сегодня, вот ваше пиво, — у вас всю ночь столько народу, — сегодня у нас еще барбер-найт, — чего? — продираю глаза, осматриваюсь, вокруг стало суетливо: у столиков с кальянами вертятся парни, они подравнивают бороды, делюсь стрижки посетителям, ни фига себе, картинка стала поярче, некоторые парикмахеры одеты в какие то оранжевые балахоны, они — лысые с красными точками по голове, а, это как буддийские монахи, фрики, везде фрики, почему я не фрик,.. «где у вас туалет?» — официант указывает направо за бар, опускаю ноги, пол то тут то там засыпан состриженными волосами, хоть бы подметали, высосу пиво и свалю, сами курите свой кальян; узкий коридорчик к туалету обит бардовым бархатом, в стене открытая ниша, в ней стоят фотографии в рамках и статуэтки, присматриваюсь, советско-коммунистическая тематика, броневик, поезд с плакатом, винтовки, а здесь вообще война, расстрел какой-то, трупы сваливают в яму, свастика, статуэтки понятно — ленин-сталин, а рядом — мао, всё бюсты, и гитлер, в полный рост, рука вскинута, совсем о@уели миллениалы, барбер-шоперы, «буду уходить, заберу его и выкину»; в уборной над унитазом высокое зеркало, льешь и смотришь на себя, какой ты кривой, изображение опять двоится, две рожи с прикрытыми глазами покачиваются под журчание воды в такт музыке, которая выведена сюда; выхожу в бардовый коридорчик, «а ведь он должен влезть в карман», беру гитлера за подставку и замечаю дверь, которая приоткрывается прямо напротив входа в сортир, что там? еще один зал? мелькает как стробоскопом, танцы? музыки не слышно за бесконечным лаунджем со стороны бара, захожу и попадаю в еще один коротки коридор, который заканчивается еще одной приоткрытой дверью, коридор оклеен обоями, на них белым или желтым по черному цифры, сначала кажется, что цифры просто вразброс, но по мере продвижения вижу, что это всего две цифры — 75 и 79 вперемешку, разными шрифтами и размерами, в середине коридора по центру стен справа и слева висят два фото в рамках, это же тот дом, который нашел Шип на америкосовском риэлтерском сайте, то же самое фото, только черно-белое, 75-ый на 79-ой улице, два этажа высокое крыльцо, клумбы и припаркованные машины, я быстро делаю еще два шага вперёд и открываю, дверь; в густом кальянном дыме движутся пары, движения странные, дёрганные, музыки в помещении нет, ритмичная пульсация идет из коридора, через которые вошел я, большой зал тёмно-красного, из-за дыма вдоль стен по периметру проступают столики и низкие диванчики такого же бардового цвета, по центру стены по кругу прозрачная широкая полоса — зеркало, в нём плывут клубы дыма, я вижу свой силуэт, черный на фоне света из-за открытой двери; вдруг сбоку раздается крик, — отпусти, отпусти, — я поворачиваю голову и вижу черную фигуру мужчины, который склонился над диваном, его спина трясется, в разные стороны из-под него торчат и болтаются длинные волосы, — отпусти, отпусти, — визжит голос девушки, я понимаю, что он схватил её и трясет, волосы растрепались, душит, — отпусти, — голос хрипит, я кидаюсь в их сторону, минуя дёргающиеся пары, и вдруг понимаю, что это не танцы, а массовая драка, дерущиеся пары каких-то одинаковых мужиков, двойников, у каждой пары одинаковая одежда, лица, один месит другого, коленом в живот, бутылкой в лицо, под каждой кружащейся парой брызги и лужи бурой крови, подскакиваю к чёрному мужику и за плечи сдергиваю его с девушки, они разгибается и на секунду наши головы оказываются отраженными в длинном зеркале, и в мутном стекле я вижу рядом со своим лицом отражение того человека, про которого мне снился сон сегодня под утро, серое, изрытое лицо алкаша и обдолбыша с мутными заплывшими глазами, кровь ударяет в мозг, — это ты сука, ты — и вдруг, — ты причина всего дерьма! — в этом скомканном лице я вижу себя самого, это я, только постаревший и искорёженный, может, это двоится в глазах, как те два телевизора в баре вместо одного, встряхиваю голову, раз, нет, это я передо мной, но другой, и он тоже видит меня и боится повернуться, — это ты сука, это ты, всё-всё из-за тебя, — и причина всей боли и всех неудач сосредоточивается в этом человеке, в его затылке, а он стоит передо мной и смотрит удивленно через зеркало, и не поворачивается — «мы загнали его, добей, добей» — слышу изнутри черепа, нет, это не меня загнали, это тебя, вонючий говнюк, — вскидываю руку и из всех сил, вложив в удар всю ненависть и отвращение, всю боль и разочарование, бью стоящего передо мной по затылку кулаком, кулак остается на голове, прилип, и я вижу, что в кулаке зажата статуэтка, вскинутая рука железного урода воткнулась в череп и застряла, прошибает пот, тело передо мной плавно изгибается пластилиновой дугой и валится мешком в лужу, всплеск, но это не кровь, из под черного мешка выпрыскивают волосы, как густые щупальца гигантского паука, волосы быстро обматывают тело, обволакивают, крепко закручивают в большой кокон, который лежит на полу и трясётся, то же самое происходит со всеми дерущимися рядом парами мужчин, через минуту вся комната заполнена огромными дрожащими волосяными глыбами, а на диване передо мной тощее скрюченное существо раздвигает всклокоченные волосы, и смотрит на меня сморщенное лицо бомжа, которое я видел в зеркале в машине сегодня утром, — ну вот, — морщинистый рот движется, но я слышу два голоса, чистый женский и хриплый мужской, шепчущие мне прямо в уши справа и слева, и от дыханий тепло с двух сторон, и пахнет гарью — ну вот, вот и всё, вот и нет твоего ошмётка, таймер обнулился, теперь всё будет хорошо.
α
…в общем, ваша эгоцентричность очаровательна, но несносна, с чего ты взяла, что я о тебе думаю, со школы еще, что я вообще про тебя помню… — ты дебил, — Андрюха ржет, — не-не, я даже круче сказал: «ваша эгоцентричность столь же очаровательна, сколь и несносна», — а можно было без понтов? — ну, можно и без, но обычно получается беспонтово, скучнее гораздо, — ты — дебил, тебе баба даёт, даёт поня-ать, что как бы, ну.. вперед Ромио, — смысл, больше головняков, зачем мне это надо, — не, погоди, а что там про бритьё башки, на лысо, что типа бреешь и меняешь? что, шаверму какую-то, чего там? — карму, дебил, ну, судьбу, — в смысле? — ну бреешься и меняешь судьбу; фишка в том, что непонятно, что на что меняешь, хорошее на плохое или наебарот, может, у тебя и так все было бы зае@сь, а ты побрился, и теперь у тебя все будет плохо, казино типа, рулетка, лотерея, ну, приятнее думать, конечно, что ты побрился и в волосах оставил негативные всякие вещи, — вшей? — ну и вшей тоже, — и типа, твои состриженные волосы, такие, в которых отрицательная энергия сохраняется, они превращаются в тебя же, но в параллельном мире, но они такие, мол, проклятые получаются, потому что закон сохранения энергии: негатив с тебя ушел, а где-то остался, то есть ты по сути не избавился от него, а отпустил на волю, — вшей? — и вшей тоже бл@! успокойся, — и что тут страшного? — в смысле? — ну, волосы, что в них страшного? — а что, не страшно? а что страшно? — ну там убийства всякие, отрезание всего подряд, кишки наружу, — а то, что в зеркало сморишь и видишь не себя, не Лёху красавчика, а чёрта какого-нибудь, не страшно? — неа, — ну, это потому что ты занудный, — ага и очкарик, занудный очкарик — ага, а все очкарики кто? г@ндоны, правда, Паша, — он ушел, — Паша ушёл? вот г@ндон, короче, если я про это напишу книжку, то ты будешь в ней, и я тебя там умертвлю, так, чтобы тебе страшно было, — нет, вот вы на самом деле зря так думаете про очки, очки это супер аксессуар… — а-сексуар? — аксессуар, который может помочь в трудной ситуации в общении, — Лёха начинает травить про буйную молодость, и это всегда хит, — я же в общаге жил, пока учился, а там как, особенно на первых курсах — бухаешь постоянно, ну и драки, и вот сидишь в комнате, пьешь, компания, и кто-то начинает быковать, а ты такой сидишь сначала молча, а потом так поднимаешь голову, меееедленно снимаешь очки, и пока кладешь их на стол, так очень спокойно говоришь «ну, я вижу, разговор у нас не получается…», — то есть так начинались почти все драки в вашей общаге, — нет! в том и дело, что многие благодаря этому так и не начинались, меня батя научил, — по-моему тебе пора за чупа-чупсом, — да, и вообще — пора, аревуар кароч, — идите сразу на@й кароч, — и тебе не хворать.
***
На улице темно и морозно, ветер щиплет лицо.
— Ну что, где твой чупа-чупс тебя ждёт?
— В маркете каком-нибудь.
— Ну, пошли, провожу.
Мы бредём по перекопанному тротуару, брусчатка снята, ноги местами вязнут в песке, то тут то там из земли торчат длинные пластиковые трубы, красные гофрированные и чёрные гладкие. Несмотря на коммунальный коллапс, ночная жизнь полыхает огнями, сигаретным дымом, светом забегаловок и витрин, толпятся тинэйджеры с велосипедами, скейтами, вейпами, прыщами, стеклянными глазами, довольными улыбками и злобными ухмылками.
— А вообще, это конечно, отличная идея, вот так разом взять и избавиться от всего дерьма своего.
— Тебе так плохо, чего в сортир не зашёл, давай зарулим куда-нибудь?
— Да-нет, я про стрижку, на лысо, состричь с себя весь негатив отрицательную энергию, ну и пусть она потом шарахается где-то, у меня же её не будет, — мы перепрыгиваем через яму и оказываемся в круге света перед стеклянными горящими дверями супермаркета.
— Главное, чтобы тебя не состригли.
— В смысле?
Я удивлённо оборачиваюсь, Лёха стоит и протирает снятые очки.
— В смысле, чтобы меня не состригли?
— Ну, а почему ты так уверен, что в этой истории — ты главный, а если вдруг ты и есть такой вот ошмёток сотриженных волос, кусток отрицательной энергии, от которой кто-то хочет избавиться.
— Да не пи@ди, сам ты ошмёток, — я смеюсь и смотрю в прозрачную дверь супермаркета, — пошли.
— Ну, я вижу, разговора у нас с тобой не получается…
Это мой голос звучит у меня за спиной!
Я резко поворачиваюсь и вижу себя самого перед собой, надевающего очки. Блики от горящих дверей скрывают выражение глаз, но лицо этого второго меня напряженное и суровое. Наступает немота. Рядом с похожим на меня очкариком стоит какое-то низенькое волосатое существо, всклокоченные патлы извиваются пластилином, в его лице я вижу то прыщавого подростка, то сморщенного старика, то бледную девушки со впалыми щеками. Пытаюсь кричать, но не могу, открываю рот, но звука нет, звук уходит не наружу, а внутрь черепа, голова вибрирует от напряжения. Тот второй, похожий на меня улыбается, и я ощущаю его решимость и страх, страх сделать какой-то последний жуткий шаг, но он готов. Он ждет.
Маленькое существо вытягивает вперед руки, из пальцев лезут длинные черные нити, волосы, они захватывают меня, липнут ко мне, притягивают меня к нему, тело к телу, голова к голове, нос к носу, его лицо меняется с бешеной скоростью, парень-девушка-старик, нас заматывает в плотный волосяной кокон, глаза к глазам, не могу закрыть, не могу отцепиться, не могу кричать. Оно разевает рот с кривыми желто-зелёными зубами и натягивает себя мне на голову, заглатывает меня полностью с головы до ног, как удав. И я лечу, в черноту. Всегда.
Настоящий α
Я поправляю очки и смотрю на распластанную передо мной волосяную кучу. Руки дрожат, на лбу выступил пот. Омега стоит рядом и хихикает, голос его отдает прямо в уши справа и слева, хриплый старческий и чистый женский. Заглатывание пришлось ему по душе.
— Ну, что дальше?
— Поехали дальше, — он стоит чуть поодаль, но голос звучит прямо в ушах, меня дёргает, никак не могу привыкнуть к такой манере беседовать.
— Ещё много осталось?
Омега не отвечает, он подходит к трепещущей волосяной куче, делает маленький шажок вперёд и погружается в неё. Я медлю, и через мгновение выстрелившие из кучи черные нити, прилипают ко мне и затягивают внутрь, и мы стремительно ныряем в бездонную черную яму.
Мимо проносятся всклокоченные облака плотного дыма, фиолетовые, зелёные, розовые, и сквозь них проступают зеркала в винтажных рамах, и полки, а на полках книги, банки из кунсткамеры, наполненные формальдегидом, светящиеся болотным цветом, с зародышами уродов и гигантскими гусеницами и червями. Свистит ветер.
— Осталось много ещё? — кричу.
— Ты сколько раз брил голову, четыре, пять?
— Три!
— Значит ещё один, и будешь чист.
Я буду чист.
— Давай искать!
Мы летим дальше, зеркала загораются экранами телевизоров, в которых я вижу себя, проплывают повседневные картины: еду на работу, иду домой, с женой и детьми, я, я, и снова я, детство, школа, институт, вот я маленький, мне четыре, и у меня истерика, я не хочу идти в парикмахерскую и довожу отца до белого каления.
— Я буду плакать!
— Плачь.
— Я буду смеяться!
— Смейся.
Терпение отца на исходе, а я скачу на большой родительской кровати и рыдаю, отказываюсь одеваться, потому что в парикмахерской мокрой холодной водой мочат волосы, и при этом пахнет кисло, и всё это чудовищно противно.
— Я заболею!
— Ты не заболеешь.
— Заболею!
— Заболеешь — выздоровеешь.
От неминуемой расправы, к которой уже давно прибег бы любой другой родитель, меня спасет только многолетний педагогический стаж моего.
— Ну, давай одеваться, сколько можно, расскажешь им все свои пластинки.
Но я рассказал уже все пластинки, которые заездил до дыр, и Мульти-Пульти, и Кота в сапогах, и 99 зайцев, мне уже это неинтересно Я не хочу идти в парикмахерскую, волосы мочат холодной водой, и ты как будто голый.
— Нет, ты не голый, попробуй ка посиди там голый.
— Я буду плакать!
— Плачь.
— Я буду смеяться.
— Смейся.
Не хочу идти в парикмахерскую, не хочу стричься…
— Омега, долго еще?
Молчит.
— Омега!
— Тебе в чем сказать, в минутах, часах, месяцах? Может в годах.
Лучше, конечно в годах, но сознание не позволяет принять, сколько времени — человеческого времени — мы движемся внутри этой черной ямы, и высматриваем моего последнего ошмётка в высоких зеркалах. Я могу сформулировать это словами, но чувства отвергают слова, и поэтому я не верю, но хочу поверить, и когда я пытаюсь ощутить, что мы летим уже много лет, тело схватывает дрожью и мозг сковывает ледяным ужасом, как было в детстве, когда пытаешься почувствовать бесконечность. Ты можешь сказать «бесконечность», но попробуй её почувствовать.
— Много, много еще, Еще много лет, а тебе то чего? Ни есть, ни пить не хочешь. Трахаться — тоже не хочешь, — Омега хихикает мне в уши, — вот и все потребности, которые могли бы тебя умертвить. Лети себе и высматривай.
Это правда, все это бесконечное время не хочется ничего, это — путешествие в поисках очищения, это — единственное желание, которое наполняет меня в кромешной темноте — начать сначала, очищение во что бы то ни стало, даже если для этого надо убить, даже себя самого.
— Ты не ссы. Когда всё закончим, вернёшься в исходную точку, в воскресенье похмелишься, в понедельник пойдёшь на работу, хотя может уже и не будешь похмеляться, может, для тебя это уже будет неприемлемо, будешь очищенный, и кто его знает, какие у тебя будут желания, у очищенного.
В зеркалах вперемешку картины моей ежедневной рутины, а вот кальянная за мостом, где я встретил Омегу.
— Омега, можно я буду звать тебя Омегин, — спрошу я еще через несколько лет.
— Зови, как хочешь, мне посрать, можешь вообще никак не называть, можешь, кстати, вообще заткнуться и ничего не говорить.
Но чудовище тоже не может без общения, и пройдет год или десять, и оно мне расскажет, скрипя в уши на разные голоса, как давным-давно, настольно давно, что даже я в этой чёрной яме не могу осознать этот срок, он был ошмётком, и как его нашел Альфа, но не смог убить, потому что тогда, неизвестно откуда, появился Уголёк, черная псина, он повалил Альфу и стал грызть, а Омега всадил своему Альфе в голову самурайский меч по самую рукоятку, пробил деревянный пол в каком то японском борделе и пригвоздил навсегда. Тогда ощмёток и стал Омегой, но вопреки ожиданиям, он не стал защищать ошмётков, а наоборот, выбирал какого-нибудь альфу и помогал ему побыстрее уничтожить всех его ошмётков.
— Омегин, а почему ты выбрал меня?
Молчит.
— Омега!
— А ты не понял разве?
Омега фиксирует лицо бледной девушки со впалыми щеками и улыбается, и два нежных голоса шепчут в уши.
— Потому что ты — о@уенный.
— Может, избранный?
— Да ну, на@уя эти понты, просто — о@енный.
Да, а ведь — правда, а ведь именно это и нужно было услышать, тому, кто всё это написал, и нет ничего важней.
Омега переворачивается вниз головой и, ввинчиваясь в черноту, уносится от меня, и я слышу его крик, скрипящий в ушах:
— Ты о@уеный, Лёха!
Да, я о@уенный… Что?
— Омегин, но я же не Лё…
Блин, кто меня тянет за язык.
Конец
И нет ни времени, ни желаний, ни тоски, только бесконечное погружение во тьму в поисках очищения. Иногда я пытаюсь понять, как давно мы начали свой полет, обращаюсь к Омеге, но он меня не понимает, поскольку в его реальности времени нет, ни самого времени, ни понятия о нём. Тогда я представляю себе тиканье часов, чтобы хоть как-то почувствовать течение четвёртого изменения: тик — месяц, так — год, бомм — десять лет.
…тик…
…так…
…бомм…
…тик…
…так…
…бомм…
…вроде он не услышал, что я не Лёха, он меня с кем-то перепутал? Какая разница, для него же все имена одинаковы, поэтому не важны, главное, что количество перерождений точно записано, количество твоих ошмётков, — Слушай, а как ты хочешь последнего умертвить, сам или Омегу попросишь, заглатывание, это конечно, эффектно, но хлопотно очень, выматывает, — Сам, — Молодец, а как? — на экранах зеркал картинка сменяется изображениями разнообразного оружия и прочих всевозможных инструментов умерщвления: пистолеты, ножи, веревки, какие-то игольчатые булавы, а вот банки с кислотой, скальпели, бритвы, любой стиль, любой способ, я долго рассматриваю тесак с широким лезвием, но в итоге выбираю красивое охотничье ружьё, — слушай, а почему там гитлер был, ну, почему именно гитлер? — просто под руку подвернулся, — да ладно, — Омегин хихикает, — просто вот так взял и именно гитлер и подвернулся!
Хохот отдает в ушах справа и слева на разные голоса.
— А ну ка стоп, назад!
Омегин зависает передо мной и внимательно смотрит на одно из зеркал, я тоже смотрю, но пока не могу разглядеть изображение за клубами зелёного дыма.
— Ты точно не помнишь, когда тебе в первый раз побрили голову?
— Нет.
— Вшей ты принес, из больницы, гайморит, помнишь?
— Да, но мне же…
— Сначала уксусом травили, в целофановом пакете на башке сидел, а потом не помогло и пошли к знакомой парикмахерше, и попросили, чтобы она тебя побрила на лысо. Помнишь?
Я, не мигая, смотрю на расползающиеся клубы дыма, открывающие передо мною большое зеркало в позолоченной раме. В ушах звенит, кровь прихлынула к мозгу.
«Я буду плакать».
Моя рука с хрустом впивается в ствол ружья.
«Я буду смеяться».
Дым рассеивается.
На прозрачной поверхности зеркала…
За клоками зелёного дыма…
Звон в ушах — но я слышу слова…
Слова из стеклянной глубины иголками пронизывают барабанные перепонки. В свинцовой плёнке зеркала, я вижу себя. Я прыгаю на большой кровати. Мне четыре года и я не хочу идти в парикмахерскую. В носу кислый уксусный запах. Вчера мы приехали из больницы домой.
Омега приближается ко мне вплотную. Его физиономии меняются с бешеной скоростью. Парень-девушка-старик.
Он берет мою руку, судорожно сжимающую ружье, в свои скрюченные ледяные лапы.
Два его голоса отдают железом в ушах:
— Готов?
ISBN 978-5-4485-9974-3