Потерялись и бродят меж стен небеса»(с)
Высоко на сером небе, стылой осенью объятый,
Проступает алой слизью разрыдавшийся закат.
Тусклый отблеск утопает в облаках кровавой ваты,
Из обрывков грязной ткани и разорванных заплат.
Воспаляющейся раной стынет солнце одиноко,
В мире проклятом навеки нерушимой тишиной.
Где лучи слепого света, безмятежного порока,
Так похожи на кровавый, изливающейся гной.
Острым скальпелем по телу протянулся луч последний,
Распоров холодной сталью небосвода мягкий плед.
Нагноились тучи алым, безобразным воспаленьем,
Изуродовав отныне их привычный серый цвет.
Вереницей старых шрамов с опаленными краями,
Пролегла земля под теми небесами, что мертвы.
Безуспешно прикрывая полусгнившими бинтами,
Свои трещины и раны из утоптанной травы.
И цветком кровавой язвы, проступающей на коже,
Распустились ямы рытвин, заглушив зеленый рай.
Перештопанные грязно, бессердечно и безбожно,
Ржавой проволоки нитью, неумело, через край.
Протянулись паутиной кровеносные сосуды -
Это старые траншеи перерытые давно.
Там когда-то были люди, а теперь сгнивают груды,
Разлагавшегося мяса, что собой укрыло дно.
Мертвой бледностью повсюду неизлеченного тифа,
Обратилось даже небо в обожженный серый кров.
Нет различий в этом мире от реальности и мифа,
Как и нет реалий больше среди сгинувших миров.
В сумасшедшей лихорадке дрогнут старые деревья,
Где-то стонет ветер снова на мотив, что стар и груб.
Так легко сорвали с мира его девственное плево,
Обращая храм природы в изуродованный труп.
Запах плесени и тлена пропитал холодный воздух,
И среди больных прозрачных обесцвеченных теней,
Догорают в алых лужах обезглавленные звезды,
В тишине и полумраке пустоты осенних дней.
Осень шествует по миру в хороводе листьев алых,
Осень брошена навеки и отравлена сама.
Возле ног ее клубиться с издевательским оскалом,
Обратившись черным дымом безобразная чума.
Только листья вновь кружатся и танцуют в хороводе,
Над сгоревшею травою и чертой иссохших рек.
Алый танец сарабанды умирающей природе,
Листья падают на землю, и их вновь сметает снег.
Там, где ныне тлеют горы загнивающего мяса,
Там, где высятся руины, попирая небосвод,
Находился Белый Город, чья история прекрасно,
Повествует о величье и о том, что его ждет.
Здесь, когда-то, находился позабытый ныне город,
В веренице вечных мыслей и отчаянных сует,
Его вовсе не коснулись ни отчаянье, ни голод,
Ни ошибки прошлых истин, ни крыло прошедших лет.
Город мой был полон силы, полон искренней свободы,
Под горящим солнца светом, и под отблеском звезды,
Проносились дни, минуты, за веками мчались годы,
И ничто не предвещало затаившейся беды.
Город выдержал немало древних войн и столкновений,
И о нем писали в свитках, называя третий Рим,
И величье, как наркотик, растекалось в его венах,
Одурманивая разум, словно опиумный дым.
Город властью упивался, наслаждался своим прошлым,
Сам с собою заключая невозможные пари,
Его слава исказилась опороченным и пошлым,
Город мой стоял упорно, загнивая изнутри.
Много времени минуло, много кануло в былое,
И когда настало время абсолютной пустоты,
Город снял с себя оковы бесконечного покоя,
Перейдя рубеж последний у решающей черты.
Город мой стоял, когда-то, от начала до итога,
Белым мрамором покрыты были стены и дома.
Но, однажды, Белый Город, осознал себя, как Бога,
И в своем слепом стремленье править всем сошел с ума.
Только листья вновь кружились в бесконечном хороводе,
Над примятою травою и чертой холодных рек.
Алый танец сарабанды умирающей свободе,
Листья падают на землю, как упал минувший век.
Город мой смеялся хрипло над ошибками своими,
Рисовал себе иконы, неспеша, железом бритв,
Создавал себе бессчетно непорочные святыни,
И сплетал из старых истин себе очерки молитв.
Город мой казнил жестоко всех, кто против его воли,
И игры его безумной начинался новый кон.
Искупить вину возможно лишь в огне священной боли,
Ведь догматы нерушимы: слово Божие – закон.
Здесь иные идеалы и двоякие устои,
Здесь иные песнопенья, без истории и тем,
Здесь волхвы дары приносят истекающие гноем,
И здесь плачущие звезды поджигают Вефлием.
Даже в библию отныне город вносит свою лепту,
Изменив порядок истин и основы жизни всей,
Ведь у истинного Бога только верные адепты,
Ведь у истинного Бога нет ни близких, ни друзей.
И вперед пошли отныне его верные солдаты,
Чтобы вырезать всю ересь и навек забыть о том,
Город мой укрыло небо в облаках кровавой ваты,
Когда двинулись убийцы, осененные крестом.
Город мнил себя героем, город мнил себя святыней,
Он сжигал, давил и рушил, не сумев себя найти.
И тела убитых Богом покрывал бесцветный иней,
Словно саван невесомый, для последнего пути.
Ближе к осени, мой город, осознал свое бессилье,
И по трупам иноверцев он взошел на пьедестал,
Но стремления и планы обратились только пылью,
Город мой внезапно понял, как измотан и устал.
Город мой устал, наверно, от жестокости и крови,
От мундиров и фуражек, аксельбантов и петлиц,
Только истинному Богу не посмеют прекословить,
Ни толпа единоверцев, ни отряд святых убийц.
И поняв, что он бессилен, и поняв, что все напрасно,
Город пел, стенал, молился, позабыв свою вину,
Ближе к осени безумье ему чудилось прекрасным,
Город выдумал убийцу, чтобы он убил войну.
Город мой хотел закончить все крестовые походы,
Чтоб навеки раскололась пресловутая тюрьма,
Город жаждал хоть немного от потерянной свободы,
И во мраке дум тоскливых все сильней сходил с ума.
Нет страшнее преступленья для последнего мессии,
Чем ошибка атеизма, среди преданных ему,
И тогда в своем безумье, позабыв, что есть святые,
Город выдумал однажды безобразную чуму.
И чума тотчас явилась, в своем истинном обличье,
Превратив в гнилую яму позабытый всеми мир.
И тогда в одну могилу, где горели Божьи свечи,
Опускались, без стесненья, и солдат и командир.
И устлали землю трупы, переполнили траншеи,
И разорванное знамя, и разломленный флагшток,
Превратились для несчастных в окровавленную рею,
Где по трупам прошагает перемазанный сапог.
Захлебнулись автоматы алым пламенем позора,
Где забытые святыни, опрокинутые в грязь,
Опорочили навеки изуродованный город,
И бездумные убийцы и прославленная мразь.
Так чума ворвалась в город, необузданно и страшно,
Превращая Белый город в пустоту седых руин.
Убивая крепких в вере, и трусливых, и отважных,
Чтобы здесь, среди живущих не остался ни один.
Город мой, смотрел на это, заливаясь хриплым смехом,
Где алеющее пламя, расползлось, как кашемир.
Где пороки, прегрешенья, обращаются потехой,
Где безумные убийцы сотворили новый мир.
Только листья вновь кружились в бесконечном хороводе,
Над сожженною травою и чертою алых рек.
Алый танец сарабанды и оружие на взводе.
Листья падают на землю, на увечных и калек.
Скоро сгинуло безумье. Город вычищен от скверны,
И убийцы, после схватки, окрещенные судьбой,
Для спасения от скуки, или радости безмерной,
Начинают представленье перед смертью и собой.
Дальше просто, как в считалке, и на уровне нелепо,
И безумия отныне открывается обман.
Трое умерли со смехом в пустоте седого склепа,
Он тяжелых испарений и тяжелых гнойный ран.
Все вокруг насквозь застыло в своем истинном безличье,
И повсюду проступает облик мертвой красоты.
Еще пятеро погибли, разделив свою добычу,
От упавшей на них сверху, расколовшейся плиты.
Еще семеро играли с кем-то в русскую рулетку,
Позабыв из главных правил вполне значимый кусок.
Заперевшись в полумраке, за стеной безумной клетки,
Они все пустили пулю, без стеснения, в висок.
Дальше полное безумье и черед игры с судьбою,
И убийцы проиграли в эту глупую игру.
Город мой застыл навеки, одурманенный покоем,
Непрозрачного тумана, что сгустился поутру.
И последний из живущих, посмотрел тогда на небо,
Почему-то он поверил, что Создатель еще здесь.
Проклиная его волю, так неистово и слепо,
Он решил теперь добраться до обугленных небес.
И гниющими телами, переполнивши траншею,
Он полез по трупам к небу, чтобы клясть своих богов.
Но упал на самом склоне и свернул о камни шею.
Бог не любит недовольных, небеса не слышат слов.
Только листья вновь кружатся и танцуют в хороводе,
Над сгоревшею травою и чертой иссохших рек.
Алый танец сарабанды умирающей природе,
Листья падают на землю, и их вновь сметает снег.
Город мой стоял когда-то вопреки всему живому,
Город выдумал когда-то против зла святое зло,
Город мой сгорел когда-то в своей пламенной истоме.
Город мой остался чистым и холодным, как стекло.
Город мой снега укрыли из взметнувшегося пепла,
И на плечи был накинут легкий саван изо льда.
Догорело в небе солнце и его звезда померкла,
На года, или столетья, ну а может, навсегда?
Город мой тот час укрыло черно-белым одеялом,
Только снег идет следами, где за миг прошла чума.
Город мой застыл во мраке, город мой заснул устало,
И над ним восторжествует бесконечная зима.
Может быть настанет время, может, город пробудится,
И пылающее солнце вновь растопит его льды?
И весна над этим местом пролетит, как будто, птица?
Только я боюсь представить цвет стекающей воды.