1.
– Разбудите возле ада.
– Сам проснёшься к тому времени, мажор. Не на скоростном чай, со всеми остановками едем.
Он не мажор, он родился там. Мажоры на таких поездах не ездят. А пиджак, да, понтовый.
Когда проснулся, за окном отъезжал перечёркнутый щит «Село Козлец». Значит, ещё часа полтора до Агнищева.
«Забытые богом российские версты. Люблю я дороги печаль».
В незапамятные времена – село Малые Агнищи, после революции, естественно – Красные Агнищи, по мере урбанизации – город Агнищев с барашком на гербе. Широкий город промышленного типа, бесформенный в окраинах, холмистый, потому как стоит на заброшенных горных разработках. Пейзаж: узкие речки, причудливой формы озерца, рёбра голых выветренных скал и отвалы шлака, так и не поросшие травой. Пещеры, заброшенные шахты.
Агнищевым этот город звали, пожалуй что, лишь местные. Остальные говорили попросту: «Там, возле Ада». Имея в виду градообразующее предприятие и область в целом. Это не образное выражение. Хотя, если точнее, то следует говорить: над преисподней.
Самовозгорание угля положило начало плодотворному союзу ада и Агнищева. Под землёй чёрта с три потушишь, что торф или газ, то и уголь. Разлом пламенел, дымился. Произвёл закономерные прибаутки, сказочки, которые оказались и не сказками вовсе.
Когда в очередной раз полезли тушить чёртов огонь, столкнулись лицом к лицу с его рогатыми хозяевами, составили пакт о взаимном ненападении, затем и о сотрудничестве. Над жаром трещины возник металлургический комбинат, последнее новшество – бальнеологический санаторий. Горное дело окончательно ушло в небытие с наступлением времён, когда захоронение токсических и радиоактивных отходов превзошло по выгоде добычу любых камешков.
Крестом пересекала железка Агнищев под землёй. Пятым лучом тоннель уходил в ад.
В коллекторе, на Ноль Сортировке вагоны с грузом ждали полночь, когда откроется пятая ветка. Ближе к утру из неё в коллектор шёл адский полуфабрикат для самых разных предприятий.
Человеческие поезда следовали где-то поверху, а где-то ныряли под землю. Адский подкидыш по левой пятой ветке шёл под уклоном вниз.
Туда – в адскую скотобойню ада, оттуда – на Агнищенский мясокомбинат, на выделку кожи, на швейную фабрику и прочее... Туда – химические и отходы, обратно пустые – цистерны. Обратно – в сейфах защитного цвета, в деревянных ящиках и герметично запаянных банках что-то ещё. Туда – биологические отходы, оттуда – бог весть какие препараты, мутанты для вивариев, органы и реагенты. Всё суперсовременное, в хладагентах, в кейсах с кодовыми замками.
«И поезд домчится, осталось немножко, девчонок целуйте взасос!»
К невесте, можно сказать, ехал.
Эта девчонка командировочная две недели бродила по этажам и офисам, никто её особо не замечал. Столичная девка, называется, дизайнер. Свитер до колен, лосины и кеды. Всё-таки пограничный город имеет лоск побохаче ихней столицы.
А затем приехал директор из центрального офиса и ему, видите ли, помешал кот. Кот помешал! Уму непостижимо! Мефодий... Любимец всех без исключения. Мейкунистый, громадный, патлатый. Рыжий, в белых носочках. С одной стороны у него не хватало уха, с другой – клыка. Разбойная рожа.
– Немедленно уберите!
Мефодий прижал единственное ухо.
Столичная девочка Маша подхватила кота на руки, скрывшись за ним целиком:
– Уже!
И больше на директора, моментально переставшего быть ей директором, не обращала внимания.
Коту сказала безапелляционно:
– Мефодий – самый лучший кот на свете. Мефодий – мой кот, Мефодий – моё счастье.
Пластиковый офис раскрылся, как подарочная коробка, всеми стенками сразу, открыв лазурное безоблачное небо.
«Женюсь».
Мефодия тащили к ней домой в усиленной скотчем коробке из-под принтера. Орал он всю дорогу благим матом.
Машка жила у родственников, и раз так сложилось, то возвращалась в столицу. Насквозь она была зелёная зоозащита. Не перекати-поле, а вроде как дом, который преумножается: людьми, зверями, проблемами... Солнцем во всю ширь веранды...
«Светлая, тёплая. Не столичная девка вообще».
Даже агитируя и нагнетая, Машка напоминала бункер выживальщиков без паранойи, при свете восковых свечей и поедаемого из банки неприкосновенного запаса.
«Сто пятьсот женюсь».
Неделя промелькнула, как один день.
В любви не признался, но билет до столицы купил, едва посадив на поезд их с котом.
«Дорога, дорога, ты знаешь так много о жизни такой непростой».
В последний день перед отпуском сослуживцы достали. Без причины, просто рожи всё те, а мысли уже далеко.
Дымили под козырьком, не надышавшись, не пройти. Перетирали, как всегда, за потрахушки, их последствия, шире: спиды всякие и про синдром ЛА в частности. Адский синдром ЛА... Каково это – жить возле ада? Какими шлюзами отделена преисподняя от наземного мира? Во всякую ли ночь над ней ядовитые миазмы клубятся, и вылетают дьяволы на перепончатых крыльях?.. Ой, такую херь несли...
Вспылил:
– Вертушка там обыкновенная на проходной! Домик при ней, будка. За поворотом налево их, адский тоннель, перекрытый шлагбаумом. Деда моего родной брат, как на пенсию вышел, там сидел, да и теперь наверняка сидит. Мы с корешами к нему через день бегали! Ему пиво, нам от бабы Нины евоной леща за это! Но и гематогенки!
Фигасе... Курилки замерли, вейперы забыли парить.
– Ты реально возлеадовец?
– Слых, а за шлагбаумом чего? Прям вот в рельсы во тьму, в жерло вулкана?
– А кто-нибудь пытался... А можно туда пройти?
– Легко.
Ключ в ад хранился где-то за вертушкой. А от самой вертушки, от сараюшек дровяных и администрации вокзальной ключи у дядь Славы всегда при себе были.
Мальчишки эту связку даже стащили один раз. Дядь Слава пива перебрал и за будку с инвентарём справить нужду пошёл. А порты-то простые, без ширинки, ремень расстёгивал на ходу. Они за связку проволочкой зацепили, и все дела. Он хороший мужик, только пил, как все, в общем. Они рванули за вертушку, а он из-за будки пьяненький: «Нюрка, крикни им, с земли вагон пришёл». Что за вагон? С сухим льдом для ада. В такие свояченица подкладывала вкусное мороженое. Они бросили ключи у вертушки, типа он сам потерял, значит, и побежали.
Народ оживился:
– Слушай, а повторить это можно?
– Блин, полноценное журналистское расследование!
– Ты прикинь, какой репортаж будет!
– На пулитцеровскую премию!
– В нью-йорк таймс!
– А чертовки горячие там водятся? Что б фотки поэффектней, а?
«Журналистское расследование, чот ржу. Лавры разделить со мной никто не желает? Потащусь я в эту дыру, как же. Прям, с разбегу».
Вечером закадрил пяток сочных тёток на мамбе, кто-нить да клюнет, написал Машке, что приедет на день позже, чем на самом деле, и завалился спать. Жизнь удалась.
Спал плохо.
2.
– Погодь, мажор, ты ж говорил, до столицы едешь?
Обернулся на выходе в тамбур:
– Планы изменились.
Мужички присвистнули хором:
– Круто изменились! Не боишься эл-а подхватить?
«Синдром ЛА? Не боишься. Агнищевцы сто лет про него знали, не такой уж и новый синдром».
Это теперь из каждого утюга: «очередной случай зафиксирован», «медицина бессильна», «учёные в растерянности». Бггг... После того, как за границей волну погнали, мол, как это так, мы, такие гуманные и просвещённые в эту отсталую страну, в этот не выговариваемый AGNISHEV мусор и ядерные отходы шлём? Мало того, с некоторых пор и депортируемых беженцев через Агнищев везут. Опять из каждого утюга: «Вышедший за пределы страны, всемирный убойный цех! Транзитом идут или оседают?» Да кто ж их знает? Они же через ад идут! Не нравится, добро пожаловать в объезд. Ещё транспорт волшебный есть, самолёт называется. А уж после того, как выяснилось, что тренировочные военные базы не один год базируются на заброшенном полигоне... Такая буча пошла. Чего вы шумите-то? Миротворцев тренируют. Ржака, точнёхонько рядом с адской тюрьмой. Вокруг неё ров, три ряда колючки и поле вспаханное...
Поезда длинные, вагоны опломбированные. Что в них? Кто будет досматривать? Сопроводительные документы в порядке, границу свободно прошли. Это ж не помидоры, не луковицы голландских тюльпанов! Когда идёт такой поезд, опломбированный через всё страну, значит, ему надо, по делу идёт.
«Ачтотакова? Базы, как посольства – чужая территория. Ад с ними открыто сотрудничает, а он вне политики. Аборигенам тем более в неё лезть без интереса. Когда между полигоном и тюрьмой химические заводы замутили на ненашенских технологиях, местным стали перепадать и пестициды зомбической силы, и удобрения, от которых клубника растёт с арбуз величиной, и рабочие места. Дворниками да грузчиками, ну и ладно, и то хлеб. Подумаешь, чужие военные. От своих-то и вовсе никакого толку. Ада хватит на всех».
Да пустое всё. Покричали и забыли, когда очередная кардашьян выложила в инстаграм очередное селфи со стороны филейной части.
Коромысло «агнищев-VS-просвещённый мир» кивало в обе стороны к взаимной выгоде: тамошняя гуманизация обернулась умножением числа местных предприятий. Даже религиозное бла-бла пошло в дело: «Вы, журналисты, говорите, что безнравственно тупо скидывать на территорию чужой страны все проблемы, которые дороговато решать в своей? Но разве мы сбрасываем их не на территорию ада? Разве ад не един для всех? И наконец, разве это мы, люди создали такой удобный вариант? Покайтесь, еретики! Атеисты, поклонитесь творцу всего сущего! Вот вам, получите: разве не ад, является лучшим доказательством бога!»
В Агнищеве одобрительно встречали подобные заметки. Нечего простых людей хаять. Здесь живут простые работяги, но и своя гордость у них есть. Продукция под знаком А&А, совместное производство Агнищев&Ад, много десятков лет является знаком качества. И на экспорт идёт. Пусть не велик ассортимент, но не так уж и мал. Обувь кожаная, куртки, сумки. Шубы. Мука костная. Колбасы, мясо там разное, сыровяленое, деликатесное. Всё через ад прошло, а вы как думали.
«Дорога, дорога, осталось немного я скоро приеду домой».
Так вот, про синдром ЛА, ложная асфиксия. По-научному – ЛПФА, летальная прогрессирующая фантомная асфиксия. В шутку расшифровывают – «личка из ада», не хочешь, а прочитаешь.
Плохая штука, спору нет. Заболевание быстротекущее, летальное, но что хуже всего – непонятной этиологии. Фантомное заболевание. Нет признаков реального удушья, аллергического отёка, изменений в лёгких.
Симптоматика психическая – склонность к уединению, снижение работоспособности, уменьшение социальных контактов. Вначале апатия, затем нарастающее беспокойство. Больной словно пытается стряхнуть что-то с шеи, с головы, постоянно трогает их, умывается пустыми руками...
В последней фазе людей с синдромом ЛА находили царапающими горло до крови, насквозь, хрипящими, запускающими пальцы под ключицы, между выломанных рёбер. Расшаривать ЛА в газетах и блогах с недавних пор запретили. Умно. От запретов слухи множатся.
В пределах города, на подъезде к вокзалу небо заволокло маревом. Химический комбинат дымит день и ночь.
Весь Агнищев утыкан трубами. От них тепло зимой, от них вонь круглый год. Местные по запаху скажут, откуда дует ветер и как погода переменится. Трубы цилиндрические и конические, шириной основания подобные холмам. Кирпичные, бетонные, железные, с лестницами и без, украшаемые флагами по праздникам, и гирляндами на Новый год. Дымят на открытых пустырях, парят на огороженных заводских территориях. Сами печи в аду.
«Экология – швах, конечно. Но ЛА тут ни при чём, иначе у стариков бы прогрессировал, а это заболевание косит почти всегда средний возраст, у молодых бывает».
Его с Агнищевым-то не вдруг связали, потому что в самом городе ЛА не зафиксировали ни разу. Но действительно, все заболевшие местные, либо побывали здесь.
Раньше людей с приступом ЛА в пригороде находили. Да там и закапывали поглубже, от греха. После того, как железная дорога на четыре стороны света раскинулась, синдром ЛА успевал разъехаться на закорках своих носителей по всей стране и за её пределы.
«Между прочим, с радиационным фоном в Агнищеве всё прекрасно! Сколько раз приезжали замерять в воздухе, в стоках, и ничего! А если несёт чем, – окей, несёт, – лишь дымом и тухлятиной, палёным всяким».
Правда, этих замеряльщиков всякие шарлиэбдо с рожками изображали, подписав: у нас тут своя атмосфера...
«И чо? Америку открыли? Ржака. Все знают, как такие дела делаются».
Тоннель. Плавное замедление... Приехали.
Громкоговоритель исторгнул несколько фирменных нот гимна, микшированных с блеяньем, треском пламени и бульканьем котла.
Металлический голос:
– Агнищев приветствует жителей и гостей возле ада!
Живой, бойкий:
– Семечки! Пирожки горячие!
Возле ада время, определённо, стоит на месте.
Выход со всех приходящих поездов на подземную, нижнюю платформу. Как бы заведомо с расчётом на гостей, приехавших в одну сторону. И таковые были в количестве. Ангищенский район испокон веков – зона лагерей. В самом городе находится исторический памятник, поныне действующая пересыльная тюрьма. Её клиенты, пригнувшись, руки за голову, трусцой бежали на Ноль Сортировку в пустые отцепленные вагоны, ждать ночной подкидыш, адский поезд.
По традиции в Агнищенские зоны человеческие поезда не ходили, у них даже ворот наземных нет. Лагерные, это не человеческие дела.
При всём при этом, закрытой зоной Агнищев никогда не был. Приезжайте гости дорогие. Только чего туристам здесь смотреть? И журналистам лясы точить не с кем. Ад, он под землёй.
В местном колорите, ясное дело, были свои ужастики, но не синдром ЛА.
Такой ужастик, к примеру...
Из центра платформы к трамваям вела, проклинаемая старухами, чугунная лестница. Рядом с ней полз древний эскалатор, редко работающий.
Утверждали, что если встать на эскалатор в неподходящее время, неважно, сколько на твоих часах, но... – ровно тринадцать секунд! – по неведомому смертным, настоящему адскому времени, ууу... Эскалатор, едущий вверх, привезёт тебя вниз! Не поймёшь, не заметишь как. В ад увезёт. Не ночью, а белым днём. И пропадёшь там, и не вернёшься. Чтобы избежать этого риска, пугая друг друга, ребятня бегала по лестнице. Но и про неё кое-что рассказывали.
Эскалатор, чудо, работал. Ноги сами несли к лестнице, сопротивление бесполезно. Газетный ларёк... Рядом торговка в пуховом платке летом и зимой.
– Сосиски! Пирожки горячие! Ой, Ромка, что ли? Ромка!
– Тёть Нин!
– С поезда? Голодный? Бери пирожок...
– ...не-не.
– На, держи, только с утра нажарила!
Вкусный. С мясом.
3.
«Вот я и дома. Нежданно-негаданно. Господи да что со мной? Я же вырос тут, в этом же коридоре играл, этими же... Отрубленными ручками».
Трясло так, что поскрипывали пружины раскладушки. Ржавое старьё. Ещё когда дядь Валер приезжал, на ней спал, ногами под кухонный стол, чтобы в сортир можно было пройти.
«Я замёрз, наверно. В вагоне отопление шпарило. Колбасит, как при гриппе. Ручки те самые, можно подумать, в кладовке лежали. Почему они не гниют, кстати? Высыхают, сморщиваются, темнеют. Ногти длинные становятся, как будто кисти отрублены у злых маленьких фей, но не гниют, почему?»
Пахло щами.
«У батареи капуста киснет, и тесто дрожжевое поднимается к завтрему. А всё оно кажется, будто плотью мёртвой тянет».
Малявка спать легла, Игнатку домой увели, за дверью остался его световой меч, спиртовка без керосина, кастрюлька игрушечная и в ней настоящие ручки.
«Тесто на пироги с мясом, угадал. Тёть Нина, когда мясную вырезку приносила в пятницу, то всякий раз и ручки новые высыпала на стол, копытца, хвостики: «На те, Ромка, на баловство». Первая игрушка после мячика с полосками. На меня ещё все ругались, что я, как соску, их в рот тяну, вместо неё. Да не очень-то и ругались. Между собой только перебрёхивались, никто не отнимал, господи».
Вчера после обниманий на крыльце, вошёл и офигел: под лестницей племяшка его, Серафимка с Игнатом, соседским пацаном, из обрубков «суп варят». Рядом самокат валяется, надпись на руле «Super», вертикально "STELS", ибо – что за интерес мальчишке кашеварить? Он покрошил врагов в капусту, и теперь наблюдает за несуществующим огнём под кастрюлькой. Важный такой, матёрый такой.
– А! – заверещала изобретательная Серафимка, заглядывая в кастрюльку, и лупя по ней поварёшкой. – Они пытаются собрать из себя мега-бойца!
Пнула варево, суп выплеснулся, ручки разлетелись. Лазерный меч в руках героя рубил с новой силой.
– Глянь, Ромка, племянница-то твоя как подросла!
Он кивнул, и подбородок неожиданно упёрся в костяшки рук, сцепленных под горлом. Что за чёрт.
«Тёть, дядь, баб, дед... Все тут родня на каком-то киселе. Я уж и забыл, кто кому тёть-дядь конкретно. Я, походу, малявке этой».
– Прям невеста.
– В город-то заберёшь после школы, коль надумает там куда поступать? Обзавёлся хоромами царскими?
Отец вмешался:
– Не рано загадываешь? Баба ты неумная, ещё дожить надо.
Постарел отец.
Ночь. За стенкой шепчутся:
– ...к Наташке на могилку отправится, я тебе говорю, затем и приехал...
– ...пс, очень надо ему! Да он мать-то и не помнит, на похоронах не был. Как померла, уж три года прошло. Как жила, так и померла, пьянь такая. Ромка видел-то её в детстве трезвой пару раз. То в больничке лежит с циррозом своим, с гепатитом, то в больничке работает. А что, санитарки всегда требуются. Если б она с каждым приезжим не мутила, так может и на сына бы время нашлось. Всё убежать пыталась. Да кому она там нужна, кому мы все нужны.
– ...с мясокомбината ушла, – поддакнула тёть Люда. – Запила тогда по-чёрному, помнишь? Вместе вы гудели. Я тебе не в упрёк. А затем и с кроличьей фермы ушла. А уж там не в пример платили. И крольчих шкурок завались...
– ...ох, уж да.
– ...как это её угораздило? Уж какую шапку она себе тогда пошила! Полушубок-то какой! И Ромку не надо было ни с кем оставлять. С собой брала, он играл с крольчатами, грузить их помогал в вагоны. Маленький был, а толковый! Сена им клал в ящики.
– ...Ромка-то навряд ли помнит, мал тогда был. И чего ушла?
– ...а чему и удивляться? Ты-то не знаешь, а я знаю, рядом жили. Наташкин дед, Семёныч, он какой охотник заядлый был! И отца, и внуков так воспитывал: и на зверя ходить, и поросят резать, что б всё видели как есть и сами умели, что бы могли, рука не дрогнула. Но Наташка-то – девчонка. И разница по возрасту с ними. Отец зимой тогда Наташке зайца недобитого принёс, подранка... Когда она всё горжеточку, как у соседки просила... На мол, доча, сделай сама, ошкурь, мы выделаем. Тогда с ней первый припадок и случился. В Козлецы её тогда отправили на лето, и вроде как, осенью уже и забыла, да не только зайца, а всё.
– ...прямо-таки, всё!
– ...врать не стану, что вот в голову её заглянула. Только помню, что таблицу умножения мы вместе учили, а в сентябре она ни гу-гу. Ни пятью пять, ни дважды два! Мне мать тогда велела: «Ну, зайди к Нечаевым! Поиграй с Натахой, позанимайся чуток. Не второй раз ей заново в школу идти». А мне по душе не очень, мне бы на речку, на рынок и то веселей. Наташка, она не то, что смурная или дикая стала, а наоборот, прозрачно так смотрит. Ты ей одно говоришь, она соглашается. Наоборот, противоположное тому говоришь, опять соглашается! Не в издёвку, нет. Как с ней и быть? Сама-то больше молчком. И подросла, не изменилась. Чего ты женился-то на ней? Теперь скажи!
– ...может, за то и женился.
«Люда права, как всегда. Хорошо, что отец с ней сошёлся. На кладбище я не собирался, зачем приехал, не знаю».
Прислушался и, как в детстве, звук ада почудился из-под земли. Неопределённый звук, послушный воображению... Булькает-кипит, а то крик чей-то... Огонь потрескивает, будто новый костерок разжигают, а то, как ветер огненный проносится с шумом... И всегда звук поезда...
«Фантазия? Но ведь ад же действительно там. Как забыть? Как тут не пофантазировать немного».
Такое нередко бывает: за мать, да и за отца внука любили две бабки. А друг дружку терпеть не могли! Обе жили не то чтобы в пригороде, но на двух противоположных окраинах. Огороды, речки, каникулы, пирожки... Одной нет уже, вторая древняя совсем. Марь Лексеевна.
– ...ну, если захочет, можно и на кладбище заехать...
– ...как захочет. Проснётся, ты не копошись долго-то, сервиз в сумке, картошки я наварю, перекусили и поехали. Не ближний свет, когда ещё доберёмся. Лексеевна будет рада, хоть повидает его, а то каждый день: «Не прислал ли письма? Что-то, важное, – говорит, – у меня есть сказать для него».
- ...я говорю: «Лексеевна, так сама напиши! По интернету-то я в тот же день перешлю Ромке! Напиши, чтоб приехал. Тебя авось послушает!» Старая, а упрямая как осёл, головой мотает: «Нет, говорит, зачем его звать? Не нужно этого, совсем даже не нужно. Но вот если приедет, Ромка сразу к ней, вишь ли, появиться должен. «Как приедет, пусть разом, перво-наперво ко мне зайдёт!» Чего там важного, а? Повидать охота, вот и вся важность!
– ...эт да, повидает напоследок.
– ...ну, что болтаешь? Ещё нас переживёт. Любите вы, бабы, всех заранее хоронить.
– ...так ей ж без году девяносто! Дай ей, конечно, ещё столько, дай ей бог...
«Опа, у Марь Лексеевны именины. Как я вовремя, как она там. Без году девяносто...»
Утреннее солнце на досках по-деревенски крашеного пола.
Не колбасит, отпустило.
Зевнул во всю пасть:
– Где у вас тут коробку конфет купить?
Из-за стены:
– Проснулся? Утречко доброе! Ничего не надо, всё припасено у нас, честь по чести вручишь!
– Нет надо! Болван, забыл, не подумал вообще.
– Тогда у рынка, на пятый трамвай пересядем, там и купи. Где-где, в Агнищеве сроду ничего не менялось.
Что верно, то верно.
4.
Скатерть клеёнчатая, вытертые углы – деревянная столешница. Забыл уже, что такие потолки бывают, как будто на голове лежит, и балка макушкой чувствуется.
– Чайку и в дорогу! Расскажи чего-нибудь, Ромка, сидишь, молчишь. Он, глядь, зуб какой отцу сделали! Недорого! Я кур забила пяток, а Катерина добавила, – хлопнула отца по рукаву, – покажи.
Отец усмехнулся и мотнул головой.
– Упрямый! Смотри у меня, о, два таких!
Оттянула верхнюю, уже накрашенную помадой губу. Матернулась, виновато стрельнув глазами, словно при малом ребёнке, и принялась обратно помадиться.
Новый резец и клычок выделялись округлой белизной между соседними зубами.
– Металлокерамика... На конус тебе чёт как-то странно их сделали. Кусать ими удобно, тёть Люд?
– Не керамика, Ромка, настоящие! Удобно. Когда отрастают, я подпиливать хожу. Мне-то бесплатно ставили. Добровольцев набирали тогда. Кое-кто испугался, а я пошла и вот при зубах теперь! Отцу бы зрение поправить в их буржуинской клинике. Повлияй, Ромка, а то не поддаётся никак!
– Ваша чудо-клиника колдует и с офтальмологией? Хрусталики тоже не искусственные, настоящие?
– Почём мне знать? Там не только с глазами, со всяким берут, и с давлением, и с травмами. Вон было, под новый год с фейерверка парня увезли, которому глаз выбило! Представляешь, Ромка, был кареглазый, а когда повязку сняли, один глаз голубой!
Отец кивнул:
– Видал его, батарейками торгует на рынке. Торговал, там глазом не обошлось. Он какой-то скрюченный стал, кашлять начал, обратно в клинику забрали.
Вздрогнул:
«Батарейками? Кирюха что ли?»
Кроме как от родни, из Агнищева от него одного сообщения приходили. Как раз мелочёвкой на рынке торговал. В разные школы ходили, у Марь Лексеевны на каникулах сдружились. Парень лип к нему. Дурацкий парень, но добрый. Выдумывал квесты всякие, загонами делился не по-пацански. Всё предлагал серьёзный бизнес замутить.
«Провинциальный фантазёр, ни капитала, ни образования».
Понял, что не обломится ему, притих. А где-то в феврале путаная личка в соцсети пришла, как с пьяных глаз. Не обратил внимания. Отвечать не на что было. «Уматывай». Куда? «Не приезжай». А то собирался? Как от бабы личка, которой сто лет не отвечали, а она – не пиши мне больше! Поржал: «Бизнес предложения иссякли».
Зашли в трамвай, и сразу всплыло, ну, буквально в ту же секунду... Великий азарт, главная игра школьная: чёрта выследить! На земле чёрта увидать!
Жителей ада в городе отродясь не встречали. Днём ли, ночью, им строго заказано наверх подниматься. Так и людям нет хода вниз, по крайней мере, с возвратом. Но малышня, глядя на вывески с чертенятами, рассматривая клейма на сумках, на донышках фарфоровых сервизов с клюквенно кровавой росписью, не могла с этим смириться. Мелкие рассуждали между собой: «Это всё взрослые опять врут! Конечно, по городу черти тоже свободно ходят, как мы. Что черти – не люди что ли?!» На вопрос: «Почему же их не видно?» Ответ был такой: «Видно. Через стекло. Из окна, из автобуса или трамвая».
Подталкиваемый тёть Людой, отец сел к окну. Она, пакетами заложенная, рядом.
– Ромка, вон место у кабины, иди, садись. Долго ехать-то.
– Тёть Люд, постою.
Напротив окна, не оторваться. За каждым прохожим глаза высматривали след копыт, искали верёвку хвоста. Медлительный трамвайный поворот за угол, где уж наверняка... Разминулись с автобусиком, увозящим работяг на загородные стройки... Вне возраста профили мужиков, откинутые головы, прикрытые глаза, опущенные, кемарящие. И вдруг приплюснутое лицо в заднем лобовом стекле.
«Надсмотрщик? С кнутом? Почудилось, руками за оба поручня держится».
Человек за стеклом иногда может уставиться, не моргая, забыв, что и на него смотрят.
«Однако... А из трамвайного в автобусном окне, увидишь чёрта? Они ездят в нашем транспорте? Как считалось?» Этого не вспомнил.
Старые-старые горы окружают Агнищев, покатые чёрные горы. На них он стоит.
Когда трамвай начинал взбираться по холму, они гребнями чёрных волн поднимались над крышами. Когда вниз – пропадали. То выше, то ниже. Горы играли с городом, как тёмные волны, разбиваясь где-то на подступах. Вздымались и опадали. Перехлёстывали волнорез.
«Трамвай железный, явно слышимый, идущий зримым путём – располагающая штука, имхо. Гулкое нутро, деревянные скамьи. Что-то амулетное есть в нём... А?.. По какой такой причине рогатых можно увидать лишь из окна? Ведь как-то и эта загогулина объяснялась. Вспомнил! От начала был уговор между городом и адом: не соприкасаться напрямую. Ни копытом, ни взглядом. Иначе всех до одного черти утащат в ад».
За окном тянулась ровная, непрозрачная ограда. Торговки пластмассовыми цветами. Ворота.
– Остановка «Кладбище», следующая «Рынок».
Тёть Люда что-то шепнула, косясь в окно. Отец исподлобья глянул мимо. Почти.
– Тёть Люда, бать... Не, вы езжайте дальше! Зачем вам со мной выходить. Я отсюда пешком до рынка, там гостинец куплю и приеду.
Отец кивнул:
– Сам-то найдёшь? Дальняя она по левой аллее, последняя. Там за ней не хоронили никого.
Вышел из трамвая под ветер, под голый утренний холод. Между холмов кладбище, вечно сквозит.
Уже не последняя, вон яму роют.
Фотография на овальной эмали, какую нашли. Юное лицо девушки, вчера с выпускного. Такой не помнил мать.
«...зачем пришёл? Как не придти, я часть моего народа. А он знатный поминальщик, неисправимый. И на свадьбу забьёт, если что, и на крестины с именинами, но только не на поминки. Что сказать? Пускай тебе будет лучше там, чем было здесь, – два жёлтых цветка положил и конфету, – леденец тебе в дорогу».
Когда уходил, над свежей ямой группа безутешных родных и близких собачилась, окружив кого-то из кладбищенского начальства. Требовали другой участок. Мужик в костюме тряс головой, игнорировал конверт в пухлой руке бабы и повторял:
– Только здесь! Из столицы приказ, не могу, как хотите, а я не могу! Закапывать умерших от асфиксии только здесь! Или кремация. Нет, не могу, как хотите. Сказал нет, значит, нет.
«От асфиксии, – обернулся, – от ЛА? Чёрт, отец словом не обмолвился, ни так, ни в письме. С другой стороны, какая разница?»
5.
Вышел за ворота.
«Ну что, пора на именины?»
Годами, веками обточенная картина семейного праздника предстала, как наяву: бабы на кухоньке селёдку разделывают... «Помогать, осподи, Ромочка, что тут нам помогать! Ты же устал с дороги. На тубаретку, присядь у окна! Поешь вон, ватрушеки готовы. Скоро ли ещё за стол, чего ждать то?» Старушка белая до полупрозрачности в другом уголке сидит. Она ничего не делает, роняет потому что: тарелки, чашки... Противень, не далее как с утра. Руки не держат, а туда же. Хорошо, что без ватрушек ещё, сухарями присыпанный. Но и не командует. Улыбается тихонько. Над головой грамота: «За добросовестный труд, старшему контролёру ОТК, в честь юбилея 666 лет предприятию награждается...» На грамоте красные чертенята разворачивают надо всем земным шаром, как флаг свежесодранную кожу. Чертенята выцвели, уголок порван. Из мужиков в доме – батя один. И тот к соседу завернул невзначай, лишний стул прихватить. Из Козлецов же ещё Санька со своими приедет... И так далее и тому подобное...
«К шести вечера сядут за стол, не раньше, за это время пешком дойду».
Но подъехал трамвай, и вот уже забор мелькает в противоположную сторону.
«В сторону Металлургического... Покататься по родному городку тоже дело. Незабываемая адреналиновая погоня – увидеть хоть раз чёрта воочию!»
Как они, школота, всё мечтали отследить: по земле откуда, куда полуфабрикат доставляется? Надеялись, что одним из предприятий окажется сам ад. Ладно, по ночам он забирает сырьё исключительно с Нулевой Сортировки, но ведь днём курьеры с пакетами, грузовики, фуры ездят. Кожедральня, дубильное, швейное производство, фурнитура металлическая и костяная. Болванки, слитки доставляют... Во всём из этого может участвовать ад со своими печами, котлами, и наверняка участвует. Неужели обмен идёт по единственной железнодорожной ветке и только ночью? Неужели ни на какой фуре, ни на каком грузовике... А вдруг... С чёрного входа, с заднего крыльца. Много разломов и шахт заброшенных много...
Если вдруг некий груз отправляется прямиком оттуда, то ведь подписывают они бумаги! Накладные банально. Взрослые смеялись, услыхав про такое: «Какая ещё документация? С адом – всё на доверии, малышня! На честном слове». Но вдруг! Да хоть и без бухгалтерии, но экспедитор-то на фуре кто, если не чёрт?
«Хорошее название для журналистского расследования: «В погоне за чёртом!»
Прогуливали уроки, катались, пешком бегали от проходной к проходной. Навещали по выдуманным предлогам на заводах родню. Шныряли по складам, зорко наблюдали погрузку, вызывались помочь. Много чего видели: гильотины промышленные, печи, это уже точно для ада. Порой даже ехали в кабине грузовичка, шоферня привечала малышню. Но попадали к воротам следующего обычного производства. Либо грузовик, скособочившись, подходил, куда ему и следовало – к вокзалу со стоны Ноль Сортировки. Ночью шлагбаум опустится... И всё канет вниз. Останутся неопределённые, подобные шуму моря в раковине, подземные звуки под ухом, приложенным к дощатому полу.
Трамвай постукивал, поскрипывал, тихо, злобно переругивалась молодая пара возле кабины. Громко и беззаботно крыли матом приятелей школьники на задней площадке, для которых уже закончилась учёба в субботний день. Дзинькали и замолкали телефоны, сменялись болтовнёй и хохотом.
Реквием заиграл в голове. Кажется не теперь. С утра подспудно хотел пробиться. В прекрасном оркестровом исполнении.
«Говорят, такое у психов бывает? Да и чхать, Моцарт все-таки, не про Витю, которому надо выйти! Ой... Зря я это подумал! Теперь не отвяжется. Мозг что ты делаешь ахаха перестань. Остановите, Вите надо выйти... Верните Моцарта, суки!»
Как ни странно, реквием взял верх. Труба мусоросжигающего завода под великую, готическую скорбь предстала за торговым центром «Радуга».
«Металлургический комбинат. Следующая...»
Не дослушал, вышел на остановке.
«На завод у нас, помнится, самые больше надежды возлагались. Лифт предполагался в нём для чертей».
Обойди торговый центр и сразу не понять, город или пригород. Пустыри, кусты между цехами.
Шлагбаум, проходная. Пёс волочит говяжьи кишки, растянувшейся по двору кровавой связкой.
«Кто это его так богато подкармливает?»
Притащил к конуре. Толстый пёс, бока потёртые от лежания. Настоящая деревенская будка. Из-за шлагбаума пахнет плохо. Делегация покидает завод недеревенская.
«Азиаты... Представительные, костюмы – шик. Чой-то подписывали. Есть ли рога у них? Нет рогов. А вот и машинки их ждут. Зря я так пялюсь, из машинок-то на меня пялятся в обратку давно, небось».
Всё это время, наглая как чёрт, ворона бочком подходила, подскакивала ближе и ближе к конуре... Пёс огляделся, пригнул башку и низко гавкнул на неё, на любопытствующего, на бизнес-азиатов, уровняв их полностью и бесповоротно.
Шестой трамвай. Что-то народу вдруг набилось...
«Ах, ну да, конец смены».
По плечу тук-тук. Сухеньким таким царапаньем. Вполоборота глянул. Дёрнулся и затошнило. Всем существом напоминающий те, сморщенные коричневые ручки в детском ведёрке, рукав теребил городской сумасшедший. Неестественно оживлённое, спрессованное годами и безумием лицо.
Шёпот придушенный, торопливый:
– Видишь, ви-ишь, что делается-то? – сумасшедший трогал ручонкой за локоть, толкался, дёргал лысоватым черепом. – Ага? Видишь, ага. И они тебя видят. Они видят. Они за всеми следят. Не скрываюс-ся...
Протиснулся на шаг вперёд. Бесполезно.
– Я и тебя вычислил! А-ха-ха, я знаю, кто ты, зачем ты тут...
Бормотание пустопорожнее и бронебойно, адово убедительное.
– Едем, да? Приедем, скоро мы все приедем. От них не уедешь. Знаешь куда, знаешь. Едем, а они смотрят... Они всё видят, кто откуда, кто куда. Ты сам не знаешь, куда, а они уже всё знают. Следят за мной. Потому что я их разгадал. Я их вычислил. За тобой один, два. За мной сто сразу следят!
Дыхание сумасшедшего сипело...
«Ё-моё, а вдруг это ЛА, и ей всё-таки можно заразиться?»
– Вы выходите?.. Пропустите!
Трамвай заскрипел, останавливаясь. Плечистый мужик хмыкнул, если бы не толкучка, сплюнул, но убрал руку с верхнего поручня. На плече фирмовая сука с эмблемой «ААС», Ад-Агнищевская Скотобойня, кисти нет, вместо неё – вилка расщепленных костей, обтянутых сиреневатой кожей.
6.
Вывалился из трамвая. Отдышка, словно не ехал, а бежал.
Остановка: «Алые Зори». Между Фармкомбинатом и первой колючкой тюрьмы. Их разделял водоём. Пятачок условного пляжа в летние месяцы оживал, прованивая шашлыками. Купались тут круглый год, хотя от комбината – сточные воды. Очищенные. Зимой тёплые.
«Алые Зори», это исходно название тюрьмы, но вдобавок искусственное озерцо, чем ближе к августу, тем ярче окрашивалось алым на закате. Особенно в августе, второй пик в январе-феврале, когда лютые морозы. По берегам снег розовел... Подо льдом, словно флаги текут...
Фармкомбинат заодно назвали Алыми Зорями, и гематогенки пресловутые, на всю страну известные. Откуда кровь для гематогенок – тайна, трубы под землёй идут. А там уж их чертей дело.
Теперь под брендом Алые Зори наборы конфет выпускают. Пансионат одноимённый суперсовременный поставили на берегу. Дымящая адская труба опять-таки торчит на территории пансионата. Может, чтобы чертям подлечиться доступ был прямо из-под земли?
Тропинка, знакомая до камня, до – спотыкнуться об ту же ржавую арматуру.
Забор пластиком обшитый. Что за дрянь. Естественно, колотая уже.
Больно схватившись за выбоину, подтянулся, заглянул. Очень толстый мужик шлёпал к бассейнам. От них и от него валил пар. Копыт в шлёпанцах не заметно. Дно бассейна, хоть и первая половина дня, пылает, плещется алым.
«Подсветка для понтов».
Девка в коротком белом халатике образовалась возле мужика, спросила что-то и побежала включать массаж. Пузырьки зашипели. Мигом пошла розовая пена. Запах железа.
Спрыгнул и лишь тогда озадачился на предмет видеонаблюдения. Цифрового не обнаружил. Аналоговое наблюдало за ним в упор – два нетрезвых, заплывших от синьки, прищуренных от удовольствия глаза:
– Роман! Романьчичек!
– Дядь Слава!
С удочкой. Вот кто ни капли не изменился!
– За яблоками полез? В м-марте, э-хе-хе!
– А что, там выращивают?
– Молодильные, ёпт!
– Нет, серьёзно?
– Ромушка, ну, какие яблочки, тут одна кровушка! Шучу. Какими судьбами, чо искал-то?
– Дык, дядь Слав, чорта ищу! Я ж, типа, корреспондент, мне интервью сделать надо!
– Эхе-хе, не там ищешь!
– Слушай, дядь Слав, а ты на развязке-то, на Нулевой Сортировке так там и работаешь?
– А то!
– Не, ну, скажи честно, ты ж их встречаешь, честно, а?
– Да каждый день! Ну, вот буквально, каждый! Вчерась, утречком, мне бы закрыть шлагбаум-то в ад и чаёвничать уходить, так его итить! А маленький чертёнок в наших вагонах закопался, на свой поезд не успевает, бежит! Дядь Слава, орёт, погодите, оставьте мне ключ, я сам всё закрою!
– А ты?
– Что, я? Как можно! Ну, подождал я его, пока чемодан свой громадный дотащит. Мельтешит копытцами и не тяжело ему! Они, черти, сильные! – басом. – Подожда-ал... Ключ, дело серьёзное, как можно!
– Выдумщик ты.
– А то! Не без этого. Ты сам направлялся-то куда?
– Да к марь Лексеевне. Там уж собрались.
– И как в противоположную сторону тебя занесло, заблудился что ль? А собрались, так не уйдут! Пошли ко мне, тяпнем. Если с тобой, то Нюрка ругаться не будет, за встречу.Посидим до пересменки, сдам пост рогатым и вместе к Лексеевне пойдём.
– А чорта мне покажешь?
– Чорта я тебе покажу!
– Ой, к Лекссевне-то ведь поздно уже будет.
– Да ничо! На поезде чёрти нас подкинут, прям на Вышенку по-свойски.
– Серьезно, что ли? До туда возят адские поезда?
– Эхехе-хе, – закашлялся.
– Трепло ты, дядь Слав, то ещё!
– Что ль бо пешкодралом айда?
И то сказать, велик ли наземный Агнищев? Пошли.
Отработанная годами, при каждом шаге заново ловящая равновесие, походка старого алкоголика. Невозможно подладится под его гироскоп. Темп соответствующий. Просто смирись.
– Давно этот, – глянул через плечо, – санаторий у вас отгрохали?
– А как дурку-то перенесли. Слышал, не? Провал грунта под ней образовался, не? Да ты чо, про нас даже в газетах писали! Хватит, мол, вам одного бережка купаться. И с детдомом объединили. Ну, и рядом как-то сразу местечко свободное образовалось. Э, ты ещё не видал, какие пиджаки заезжают к озерцу! У вас, грят, озеро целебное, хе-хе, знаем, мы зачем они приезжают. Любашку, как зачудила опять, саму в дурку, ну дочку-то отняли в детдом на то время. Куда её девать? Лёха на северах далеко, вахтой. Года не прошло, в больничку – хлоп, да поздно, так и померла, грят, с аборта. И было-то ей одиннадцать годов всего, даа... Хрен знает, я грю, чо все говорят. А ведь ребятишки за территорию-то не выходят, они коррекционные, убогие считаются, вот и суди сам. Их много к нам привозят... Да и забирают не меньше. На усыновление.
– Ничего про детдом не слышал. Бл, тебе как самому-то эта история?
– Мне-то чо? Это адские дети. Их Агнищев давно на баланс передал, как финансирование из столицы прекратилось, так сразу.
– О, бл... То есть, прямо вагонами они, как туши мясные едут?
– Едут, оформляются на Ноль Сортировке, а уж там, кто неликвид, кто полуфабрикат, эх-ха... – закурил, закашлялся.
Бессмертный дымок беломора...
«Першит с него. Как будто я не сто тыщ чужих папирос за детство вынюхал».
Дядь Слава жестом предложил папироску, отмахнувшись на полпути:
– Так и не куришь, Ромка?
– Не.
– Ма-лад-ца!
Весь Агнищев прошли насквозь. Круг замкнулся.
Вокзал. Культи опиленных старых тополей идут от универмага до самой железки и дальше провожают её из города прочь, безлиственная чёрная аллея. Паутина провисших кабелей. Не вообразить листву. Но ведь она раскроется, и пух полетит.
«Совсем не пахнет весной. А, вроде, пора».
7.
Конурка-будочка, табачищем и перегаром с крыльца шибает. Один шаг и всё – ты в прошлом. Тесновато в плечах. Пригнулся в дверном косяке. А сел на топчан и забыл, сколько лет прошло, всё в размер стало. Полка застеклённая отражает непонятно кого, но только не тебя. Жрать охота, как набегавшемуся пацану! Длинная вышла прогулочка.
– Ща всё будет!
Окошко маленькое, грязненькое. Рамы двойные с зимы. Дядь Слава подмигнул в него с той стороны и поковылял за стену. Как раз туда, где с адом развязка буквой Т в обе стороны. Вертикальная черта от этой будки, взгляд упирается в кирпичную стену на расстоянии двух шагов. Верхняя, перпендикулярная черта, где адские поезда пойдут, отрезком рельс блестит под лампочкой без плафона. Направо там – общий вокзал и коллектор Ноль Сортировки, налево – тоннель в ад.
«Э, лучше б я за беленькой-то по пути зашёл! Самогон ить у него! Бутыль, не бутылочка. После такого я хороший дойду, пожалуй, до Лексеевны!»
– А закусь...
– Какой ты, Рома, жалобный! У меня две руки, поди возьми.
– Там?
Фирменный прищур, брюс уилльис местного, сорока процентного разлива:
– Тама, тама, у чертей в холодильничке! Гриша отдал старый. Ты, Ромка, в деда мороза-то веришь ещё?
– Не понял?
«Допился дядь Слава».
Резкий гудок. Приказующий крик тёть Нюры. Эти стальные женские голоса.
– Что-то случилось?
– Ага! – ухмыльнулся довольно так. – Контрабанду надо принять! Шутю. Посылки с проводниками. Нюрка подрабатывает. Погоди чуток... Вот возьми пока, чтобы не скучать, детство вспомни.
Грохнул кружкой об стол. Уковылял.
Детское домино в кружке, очень его любил. «Доминоготки». Ко всем приставал: «Поиграйте со мной. Хоть разочек!». Она самая, пивная кружка, и щербинка вот. Костяшки настоящие: первые фаланги пальцев с ноготками, вторые без. Все, кроме ноготков маркированы, как полагается точками до трёх числом. А ноготков пять штук, и они вроде козырей, куда хочешь клади. Высыпал. Все пять легли перед ним. До сих пор на них держался облупленный красный лак, подружка однажды покрасила. Безладонная пятерня тянулась, взывала, из последних сил цеплялась за стол. И ладно бы в ней была угроза, но нет – крик отчаянья.
«Как же умудрялся не замечать всего этого? Куда я смотрел?»
«Закусь принести... Вертушка открыта».
Сразу за шлагбаумом, за поворотом направо белел древний холодильник.
Резко глянул налево и ещё резче обратно: за холодильником шлагбаум, за ним вокзал, развязка, вагоны в коллекторе, шныряют экспедиторы, грузчики ждут...
Опять резко влево... Кирпичная стена. Десять шагов до тупика левой стены. Больше ничего.
Ничего, так на что и смотреть? Смотри в холодильник. Сало, ага. Пучок свежего лука, с огорода, факт. Открытая банка килек...
Захлопнул холодильник, открыл. Захлопнул снова. Втянул голову в плечи, снова обернулся. Ничего. «Т» – тупик. Электропроводка. Один ключ, заржавевший, не использовавшийся никогда торчал из выбоины, обмазанной цементом.
Окончательная правда добывается на ощупь. Развернулся, подошёл, провёл по стене рукой. Ну, да кирпич. Приехали.
Тихо вышел прочь. Незамеченным встал на эскалатор. Хотел взбежать по нему, но не смог, притаился, сгорбился. Трамвайная остановка в двадцати недоступных шагах. Не дошёл до скамейки, лишь до фонарного столба. Прислонился к нему и сел на корточки.
Нашарил последний леденец в кармане. Дюшес. От леденца стало лучше и сразу намного хуже. Порезал язык. И от этого лучше, и опять хуже.
«В общем, должно происходить хоть что-нибудь. Кроме любых мыслей. Этого не надо, не сейчас».
Трамвай.
«Встань и зайди».
Стоя на первой ступеньке, так и ехал до кольца. Полупустой трамвай, но кондукторша не проявила желания обилетить. Провинциальные люди приметливые, жизнью учёные.
За кольцевой остановкой, за Агнищевым в широком небе плескалась настоящая весна. Слякотная, в проплешинах и лужах. Драные мартовские облака, в кустах воробьи прыгают, галдят, ветер.
Ветер, воздух... Он был зрим, но и только. Его можно было видеть, но нельзя вдохнуть.
Сильная боль под ключицами, под пальцами, люто вцепившимися в них.
Красивейшая полифония сотового: хорал Баха.
Не сразу ответил. С рукой было невозможно, как если она принадлежала бы герою дешёвого хоррора, и в неё вселился дьявол.
– ...Мария?
– Ты где?
– ...я? Возле ада.
– Что ты там делаешь? То есть, ты не приехал? Ты не в столице?
– ...да, нет.
– Почему ты так сопишь? Ты простыл? Ромка! Где ты конкретно? Отвечай, бл!
– ...возле ада.
Дальше с той стороны было:
...так это не шутка? Родился в Агнищеве? Что я знаю о нём? Да уж побольше твоего! И про виварий, и про детдом, и про живодёрни! Суки, суки лицемерные! Стой... Никуда не уходи! Я скоро приеду!.. Ты в чём себя винишь? Не дёргайся, Ромка. Просто посиди, полежи, я скоро буду. Слышишь, тебе кажется, что не вдохнуть, это не в самом деле, это кажется! Не выключай телефон! Всё, вижу, нашла, где ты. Сколько у тебя зарядки? Не выключай и не посади аккумулятор, не болтай долго! Всё хорошо, всё будет нормально! Ромка, я скоро приеду! И много-много мата...
Всё это было прекрасно, но только её звонкий голос не имел отношения... Совершенно как март возле ада. Отдельный от него.
Паническая жажда вдохнуть. Немедленно, любой ценой освободить путь воздуху, процарапать напрямую, скорее.
Весна драла когтями облака и сугробы, бурунами шла навстречу, сносила и звала. Небесное море. Тело сопротивлялось каждому шагу. Мелькнуло солнышко. Скрылось, ещё промелькнуло. Рукой подать до свежего воздуха.
«Дойти бы до него. Как бы к нему дойти...»
– Тебе не надо идти! Куда, зачем, господи, тебе нужно остановиться! Посиди где-нибудь, послушай разговоры, сам поговори с людьми. Ты их слушал вообще-то когда-нибудь, вслушивался? Это интересно, Ромка, не все те, кем кажутся, не всё так просто, как на вид... Съешь ватрушку что ли, главное не на ходу!
– Не могу, Машка, извини, сидеть я не могу. Чёрт с ним, с аккумулятором, он живучий... Машуня, Марийка, давай я с тобой поговорю, расскажи мне что-нибудь... Как у вас дела, как Мефодий?