Из романа ОДНА — ЭТО ТОЛПА НАРОДА или
ЖЕНЩИНА — ЭТО МНОГО ЛЮДЕЙ
(РОМАН В ОТРЫВКАХ)
ЖЕНЩИНА ЛЮБИТ
Есть вечный двигатель –
ЛЮБОВЬ.
Она лишь в этом мире
вечна,
Поскольку обще человечна.
Пусть жизнь кратка
и быстротечна -
Из жизни жизнь
родится вновь!
***
А может, это, ждать тебя
Мои устали двери?..
Скажи, что я люблю тебя.
Вдруг я тебе поверю?..
***
Было б всё по-другому совсем,
Жизнь давала на счастье нам визу.
Только мелких обид и капризов
Вдруг закружила меня карусель.
Было б всё по-другому совсем.
Но не жди уж приятных сюрпризов,
Если мелких обид и капризов
Вдруг закружит тебя карусель.
Быть ... могло ... всё... иначе... совсем...
Жизнь – не спектакль, и любовь – не реприза.
Жаль только, мелких обид и капризов
Кружит и крутит меня карусель...
***
Вы любите меня?
Как это, право, мило...
Я, радостью звеня,
Вам счастье бы явила,
Я пела б нежность вам,
И ласку бы плясала,
Курила б фимиам,
Но не могу. Устала…
***
Мой милый, чудный, чуткий зверь!
Поверь чутью, не умствуй!..
К теплу ведёт моя лишь дверь,
Здесь счастие, почувствуй!
Здесь – радость и душе приют.
Ты чуешь, чуткий зверь?
Тебя здесь встретят и поймут,
Поверь чутью, поверь!
Здесь будешь ты неуязвим –
Взаимность укрепит.
Быть вместе надо нам двоим,
Чутьё так говорит...
***
Нет, она тебя не отпустит.
Нет, она тебя не отдаст.
Твою душу по ветру пустит
И, пустого, в утиль тебя сдаст.
Но найдётся другая дура,
Подберёт тебя в грязном хламе,
И, счастливая, будет думать,
Что нашла тебя в чистом храме!
***
Я столько тяжкий груз носила,
Но вот - магическая сила:
Из мрака вышла цифра семь.
Семь лет спустя, тебя простила,
Тебя простила я совсем.
Тебя простила, отпустила
Раскрепощённою душой.
Да, да! Магическая сила.
Ты, наконец, легко ушёл.
И я, счастливая, следила,
Как удалялся ты, чужой!
СПОР
“Я – твоя!”, - душа кричала.
Сердце: “Я – твоё”, - стучало.
Только ум упорно глупо,
С хладнокровьем ледяным:
«Не хочу, - твердил им тупо, -
Счастье быть должно иным!
Счастье быть должно небесным,
И прозрачным, и святым.
Вы же предались телесным
Ласкам: нежным, но пустым.
Счастье быть должно огромным,
Как огромен мир земной,
Схожим с ливнем или градом...»
«Счастье, это – он со мной!», -
Словно и не слыша разум,
Задохнувшись счастьем вновь,
И душа, и сердце – разом
Ликовали, и любовь!!!
БЕЗОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ
Любовь, не знавшая ответа,
О, люди, пусть вас обойдёт.
Любовь – она всегда из света,
Но та – слезами изойдёт...
Ответная любовь – что праздник!
Вся - ликование и взлёт.
Её дарит Амур–проказник.
Даст поиграться и возьмёт.
Оставит лишь воспоминанье
На всю оставшуюся жизнь.
Она пройдёт, совсем не раня.
Как к роднику, к ней приложись!
Но есть любовь – любовь иная:
То - реки слёз и стонов хрип,
Как язва и как боль сплошная,
Как с осложненьем зимний грипп.
Она надежды не дарит,
Ни света, ни тепла, ни счастья.
Душа в ней птицей не парит,
В ней сжалось всё, как пред ненастьем.
Она – сочащаяся кровь
Из раны, что не заживает,
После неё не скоро вновь
Поверишь, что тепло бывает.
ЖЕНСКОЕ...
Ах, помогите мне
с Вами проститься!..
Нет, не хочу я
с Вами остаться...
В путь я готова
за Вами пуститься...
Только бы с Вами,
с Вами расстаться...
***
В сознании: пепел – это результат акта сожжения, причем сожжения запланированного. Охваченные любовным огнем, мы светимся в ожидании чуда, но в итоге – пепел…
То есть мы ничего не сжигали, горя пламенно и чисто, а итог – тот же!
Огонь благородный и, хотелось бы, созидательны и огонь уничтожающий и разрушительный оставляют один и тот же результат – пепел.
***
Поразительно, но у любви нет начала.
– Верите ли Вы в любовь с первого взгляда?
– Более того, я уверена, что любовь и есть только с первого взгляда. Взгляд выхватывает единственно родное и необходимое. Души узнают друг друга!!!
– Верите ли Вы в любовь с первого взгляда?
– Более того, я знаю, как от этого избавиться — посмотреть второй раз. Ибо первой смотрит душа, и видит только свет, чудо, любовь; а вторым — ум. Холодный и трезвый, перед которым все - в реальном свете, все пятна на явившемся пред взор его тем, что душа приняла за Солнце.
У любви бывает конец.
* * *
Как редки дамы
с чемоданами!
Иль это чемоданы –
с дамами?
Куда-то? Зачем-то?
К кому-то?
Вдруг мне что-то
увиделось смутно…
Они – за надеждой! Со скарбом?!
С запасами прошлых буден?
Зачем?! С пресловутою кармой
Ваш путь будет в новое труден!
Баул Ваш тяжёл и громоздок,
Дыханье сбивается в хрипы!
Мечте, поучающей мозок
Последствия прочит со всхлипом…
А Вы-то! В которые разы
Рвануться к мечте рискнули?
Оставьте весь хлам и все фразы!…
Зачем к чемоданам прильнули?
Но, как альпинист - страховку,
Душа, памятуя паденья, поломки,
Весь опыт выставив на изготовку,
Спешит подстелить соломку…
Надежда и опыт ищут поврозь
От боли – хоть слабенький, но наркоз.
От шрамов, ушибов скукожась,
Просолены насквозь от слёз.
***
Пора бы вспомнить всех, ей-ей,
Кто ветром в душу мне врывался.
Тот - напрочь стерт, а тот остался
На пене памяти отравленной моей.
Листаю память: стоны, смех...
Дом, улица, массив, квартал –
Город Памяти моей - обо всех,
Кто болью мне и счастьем стал.
Они так много обещали,
Но я страшилась громких клятв.
С собой лишь счастье предвещали –
Смеялась: «Ты лукавишь, брат!»
ТУМАН
То было редкое для зимы утро: тепло и тихо, на деревьях невероятно легко, тополиным пухом, лежал нетолстым слоем снег.
И туман! Необычайно густой, не серовато-мокрый, как то бывает поздней осенью, а молочно-белый, словно заливший все.
Буквально в двух шагах уже ничего нельзя было различить, никого нельзя рассмотреть. И от мысли, сто тебя тоже никто не видит, было легко и спокойно, просто-таки радостно-спокойно, ей хотелось ступать по-кошачьи тихо и мягко, как бы боясь кого-то разбудить.
И тут она поняла, что спокойно не только от тишины и тумана, а спокойно как-то изнутри. У нее было точно такое состояние, как бывает после тяжелой болезни – ничто и не беспокоит, не болит, а все еще по привычке и не полной грудью дышишь, и не полным шагом ступаешь.
Спокойствие в ней было именно внутреннее, душевное спокойствие, Подумалось, что завтра еже, собираясь на работу, не пронзит вдруг, как всегда прежде последние полтора года, колючий испуг: «Не увижу… не придет». И с утра, сидя за рабочим столом, не придется загадывать уже, как иногда случалось, изведя себя волнением, выходить из комнаты, пока он сам не придумает причины зайти к ним, чтобы увидеть ее, изо всех сил стараясь скрыть свою к ней любовь.
Нечаянно в дверях столкнуться
В луче запыленного света,
К тебе случайно прикоснуться,
В твоё дыханье окунуться,
“Люблю”, - взглянуть и ждать ответа.
Прожить в мгновенье невесомом,
Оно уже катится вспять,
При этом, не сказав ни слова.
Столкнуться и расстаться снова
С надеждой встретиться опять.
И больше уже не задохнется она тайной, но безудержной радостью, когда, войдя и здороваясь нарочито дежурным тоном со всеми, направиться к кому-то, а смотреть при этом будет на нее. На нее! На нее!..
Все это время она несла какой-то груз, словно привязанный за шею и тянувший вниз, а голова, с воспаленными глазами на усталом лице. Упорно не хотела наклоняться и боролась с шеей и грузом, висевшем на ней. Это было совершенно неясное чувство, непонятное ей и теперь, когда она от него освободилась.
Нет – не любовь. Любовь без уважения – это по-другому называется… А уважать его она не могла уже по той простой причине, что не понимала, не знала его. Три года изо дня в день внимательно наблюдала за каждым его движением, вслушивалась в каждое слово, всматривалась в глаза, в улыбку, и не могла, не могла сказать об этом человеке ничего. Ей с детства приходилось переезжать, а потому – множество бесконечно новых знакомств и встреч. И о каждом, кто задерживал ее внимание на себе, с кем приходилось общаться, она старалась, вернее, привыкла иметь хоть какое-то мнение: плох, хорош, добра, глупа… С ним же никогда нельзя было знать, чего от него было ждать, и в двух совершенно аналогичных он вел себя совершенно по-разному, имел полярно противоположные суждения и мнения по одному и тому же вопросу.
И так во всем, и так всегда.
Он и был человек-туман, его не знал никто, при этом все перед ним благоговели. Потому туман в зимний день освободил ее от него. Теперь, пожалуй, она одна вышла из-под его гипнотического тихого подавления.
И он это понял.
И испугался!..
ПОХОРОНЫ ЛЮБВИ
Всё.… Теперь уже все.
Надежды – никакой.
И радость не радует.
И мука не мучает.
И ноги не идут,
и душа провалилась и спит,
и в ушах - вата.
И улыбка не получается.
Не читается,
не думается,
не пишется…
не рифмуется!
Это, уже верно, конец.
Они обе любили Его. Любили страстно, бесконечно и свято, как только может любить не красавица, но привлекательная женщина, мать и жена мужа положительного, обожающего, даже безумно влюблённого в собственную жену.
Обе находили в себе силы быть заботливыми жёнами. Мужчине не понять, как тяжело быть женщиной, особенно трудно быть женой совершенно тебе чужого человека. В глазах всех она выглядит (обязана выглядеть!) счастливой супругой, и она играет эту роль добросовестно, что удастся на работе, среди коллег, занятых собой.
Самое же трудное – это приходить домой, где этот самый муж… Дороге нет конца, ноги ватные, душа ноет с завыванием угасающей вьюги, ноги… о, самое трудное – это заставить ноги ступать твёрдо, а шею – держать ровно голову, которая так и свисает на обессилевшей шее, на которую навесилось всё это: и дом, и работа, и боль, пронизывающая всё существо женщины, живущей в двух мирах: в действительности и в мечтах. «Лошадь с крыльями», как назвала это состояние души одна талантливая писательница. Одно утешение – ребёнок, ради спокойствия которого только и ведутся эти игры в семейное благополучие, да ещё воспитание в цивилизованной семье.
Итак, они любили Его обе. И обе безнадёжно. Об этом кроме их двоих не знал больше никто, но они это друг в друге, не подавая, впрочем, виду, чувствовали, как может чувствовать только женщина.
Одна из них была старше Его на девять лет, другая – настолько же моложе. Они обе, не смотря на такое различие в возрасте, между собой были дружны и интересны друг другу, и не знали более приятного собеседника среди остальных коллег, женщин в основном, как и в любом НИИ.
Это были женщины энергичные, весёлые и неглупые, их обеих не занимал постоянно и подробно обсуждаемый в коллективе вопрос «Что? Где? Почём?». Они обе знали и любили живопись, музыку и поэзию, вместе посещали концерты, театры и выставки, обе недурно писали стихи, не для того, чтобы «прознаменитеться» в дешёвой областной или стенной газете, а чтобы выплеснуть боль и слёзы.
И вот… он… женился.
Они и раньше-то не надеялись на Его взаимность. Не надеялись, а в глубине где-то всё же таилась какая-то надежда, как всегда это бывает. Теперь оборвалось и это. О его женитьбе кроме их двоих, похоже, больше пока не знал никто, по крайней мере, это ещё не начали смаковать отдельческие кумушки.
Да, они обе боялись распространения этой вести, слушать это было бы невыносимо. Им легче было в тишине переживать это свалившееся на них так внезапно горе, скосившее их разом.
Они старались ни в коем случае не выдать своего смятения, и всё же другие заметили его и стали с обычной бесцеремонностью говорить каждой из них об этом (благо, обитали не в одной комнате): «Что это с тобой? Ты вся чёрная какая-то? У тебя даже взгляд потух. Вы послушайте, у неё голос изменился…», - так говорили они той, что моложе, и почти то же – другой.
А они весь день испытывали потребность подойти друг к другу и говорили между собой тихо, глядя куда-то никуда, о чём-то ни о чём… Время от времени они долгим спрашивающим взглядом смотрели друг на друга, как бы спрашивая: «Ты знаешь уже?», и понимали: «Знает…», и отходили молча, унося общую для них и собственную для каждой, бесконечную печаль, так пропитавшую их насквозь.
Они были одного, невысокого, даже маленького, роста, одной комплекции, коротко остриженные, с одинаково гладкими сейчас волосами, не уложенными в аккуратную обычно причёску.
Лишь в одном они сейчас не походили друг на друга в этом, казалось бы, одинаковом горе.
Старшая была в чёрном – она как бы похоронила Его. Этот чёрный свитер с серебряной цепочкой на короткой шее, сливался с её черными, крашеными под воронье крыло, волосами, смуглой кожей и маленькими чёрными глазками. Самый вид её угнетал и одновременно как-то не то чтобы успокаивал, но заставлял смириться другую, подтверждая, что всё ушло… Безвозвратно.…
Вторая же (та, что моложе её на восемнадцать лет) была в тёплом белом свитере с высоким отложным воротником. Он подчёркивал её бледность, необычную для прежде румяных щёк на белом лице, светлые обычно непослушные волосы не спадали на лоб, а были гладко зачёсаны набок и оставались так лежать. Особенно её выдавали огромные, всегда живые и блестящие зелёно-карие глаза, теперь застывшие над появившимися сразу за ночь синевато-чёрными кругами, зеленоватый блеск их пропал, и они казались большими круглыми коричневыми пятнами на матово-белых белках глаз. Этот белый свитер был похож на белый саван, в который на востоке заворачивали умершего. Там, кстати, в белом же и хоронят.
Весь белый вид её заставлял болезненно вздрагивать другую и выводил ту из оцепенения, с которым она хотела и не могла справиться, и принуждал её спокойно и тихо улыбнуться и переключиться на что-то другое, вспоминая, что всё остальное остаётся без изменения, как стены нового прочного, но холодного корпуса, в котором они работали под его началом.
Старшая - хоронила себя, свою последнюю, в сорок три года, мечту, которую носила вот уж несколько лет, с которой срослась, и которая единственно определяла всё её существование. Она не могла уже видеть его, слышать его голос, вдыхать привычный запах утреннего одеколона, смешенного с дымом бесконечно выкуриваемых сигарет.
Другая же - хоронила его. Ей ещё не виден был конец жизни, как всегда в начале пути не виден конец его. Её мучило то, что жить еще так долго. А как жить в пустоте? Но её всё ещё влекло куда-то, ей необходимо было видеть его согнутую над столом спину, слышать красивый чёткий уверенный и спокойный голос и ощущать его задымленный запах.
Теперь она могла смотреть на него спокойно, как и на остальных сотрудников, не боясь выдать ему своего чувства, потому что оно стало теперь только её, и делить его с ним уже никогда не придётся. А потому оно расположилось в ней прочно и уверенно, на своём месте, перестало быть спонтанным, не лезло наружу, а значит, перестало бояться быть назойливым, выдать себя и побеспокоить этим кого-то.