ШУМ ПРИБОЯ
/ рассказ /
У Бори Сычёва – тридцатилетнего, немного угрюмого парня борода чёрными кольцами вьётся. В его-то годы давно мужиками становятся, хозяевами, отцами семейства, пацанов своих за первые двойки гоняют, - а он всё холостяковал. Но работа такая (а был он геофизиком) – не способствует этому делу. Бракосочетанию. Из зимнего полевого сезона – в летний, месячишко в мае встряхнётся в городе, подивится на шорохи жизни и опять – в тундру. А там – свой брат, мужик. В разговорах до таких тонкостей русского языка доходят, что когда Боря с полей возвращался, с цивильным человеком начинал разговаривать, то слова подолгу подбирал, словно с английского переводил.
Так годы и шли – один за другим. Чем дальше – тем труднее себя в роли жениха, под вальс Мендельсона, представить. Ничего в жизни не меняется, только участки работ, планшеты новые. Начал после техникума с восточного побережья, потом три года в районе Ключевской группы вулканов отпахал, и пять лет – в Пенжинском районе, а это уж совсем край света – почти Чукотка. И нынешний сезон там же работать предстояло.
Закрыл Борис комнату в общежитии, намертво пропахшую табаком, сдал ключ вахтёру и пошёл в отдел кадров отметиться, что улетает. А там – сюрприз. В его маленький отряд направляют на стажировку двух молодых специалистов, техников-геофизиков. Начал он было ворчать – учебно-производственный комбинат нашли… Но тут в кадры заходит один техник-геофизик – с русой косой, что на плечике тяжёло лежит, да на высокой груди бантиком кончается – Анна Степанова… А следом за ней – второй техник-геофизик: прическа модная, чуб на глаза спадает, губки слегка помадой тронуты, на лице лёгкий макияж, - и он аж задохнулся… К нему? В отряд? Где он сам, да Саня Швец, что по печатному изъясняется только в бухгалтерии, и то первые две минуты…
- Ладно, - сказал Борис. – Попробуем поработать. Посмотрим, что получится.
Вылетели в поле. А место попалось для первой точки… Редкое место. До моря – три километра, рядом с палаткой – озерцо, всю ночь «чувых-чувых-чувых!» - утки жировать прилетают, только крылья посвистывают. Выйдешь – светлынь… Можно сказать – нет её, ночи-то! Широты здесь высокие, солнце до утра своим верхним краешком за горизонт цепляется.
До рассвета уток на воде прицельно хлестать можно. Вот только, когда в тень от берега заплывает, тогда не видно, штоб им… В хром, бром, никель! Ладно!
Он теперь за добытчика в отряде стал, поэтому со словами старался обходиться поосторожней. Не хотелось девчонок обижать. Славные они оказались. Борис оттаял немного душой, потянулся к ним – попросту, по-дружески. А Саня Швец обиделся – приревновал что ли? И вот ведь что интересно – Жанна с Анной хоть и подруги, а такие разные оказались. Анна косу свою заплетёт, старенькую рубашку рукавами на спине завяжет – это вроде у неё фартук получился – и хлопочет. То порядок в палатке наводит, то борщ в котелке помешивает (ох, а борщи у неё), Простая она какая-то, домашняя. Борис, извинившись, Нюрой её начал звать. Покашляв, объяснил:
- Производственная необходимость… на тундре гаркнешь: Анна!! А вам послышится: Жанна… Путаница получится.
Не в этом, конечно, дело. Просто ей народное имя Нюра больше шло. А Жанна – та больше по специальности стремилась, серьёзная такая. А как свободное время появится – сядет у костерка и шёпотом стихи читает. Всё больше – Пастернака. А огонь от костра в белой ночи прозрачный, дымком горьковатым от кедрача попахивает…
Борис понимал – не мальчик всё-таки, - что за шесть месяцев полевого сезона, когда спишь с ними в одной палатке, ешь из одного котелка, что-то да изменится, так просто не пройдёт это время, поле сближает! Надо сразу выбирать. Да и пора уже. В разведкоме его очередь на квартиру уже в третий раз отодвигают, в добровольно-принудительном порядке, конечно… А зачем ему квартира, холостому? Но тут интересный замкнутый круг получается – без квартиры не женишься, а неженатому квартиру не дают. А чтобы жениться – надо в городе пожить, повстречаться с кем-то, узнать человека. Даже объявление в газету «Сваху», в службу знакомства дать – и то время нужно! Опять же, если ты холостой – чего в конторе штаны протирать, лети в полевую партию, женатиков в камералке и без тебя хватает. Точно – замкнутый круг! В кота, в кита, в др-робокаталку… Ладно!
А тут судьба сама распорядилась. Да такая ушлая штучка эта судьба, не зря она женского рода – подкинула две крайности. Одна слишком домашняя и хозяйственная, а он всё-таки – полевик, с геологией завязывать не собирается. Другая – слишком умная и романтичная. Борис уж, грешным делом, думал – перемешать бы их, как тесто, разрезать пополам и слепить заново – одна в меру хозяйственная, в меру умная, в меру романтичная достанется ему, и ещё кому-то одна – благодарить будет.
Хоть бы они сами как-то навстречу пошли! Так ведь нет: держатся ровно, приветливо, шутят по-доброму:
- Вставай, кормилец! Суп из утки готов, жаркое из другой утки разогреть? Опять пойдёшь бедных птичек стрелять? И не жалко тебе? У них же любовь сейчас…
- Нет, - сказал Борис, натягивая, матерясь шепотом, в спальнике штаны. - Пойдём сегодня, девчата, к морю. Прибой послушаем, может, по отливу найдём что интересное. В прошлом году ребята японскую резиновую бабу надувную нашли… - И осёкся, поняв, что сморозил глупость. В хром-бром-никель и ромбододекаэдр… Ладно!
Но они виду не подали, начали хлопотать, собираться как на пикник: котелок, чай, сгущёнка, вафельки.
- Ты пойдёшь что ли, Саня? – спросил Борис из вежливости.
- Видал я ваше море… - отозвался тот и челюстью задвигал, словно последнее слово пережёвывал.
Борис снял с гвоздя «ижевку», дунул в стволы – поработала, манюня. На всякий случай подцепил к ремню подсумок с пулями Бреннеке, и они пошли.
К морю он их вывел быстро, звериной тропой. Сам шёл мягко, с ходу подныривая под нависшие ветки стланика – медведь-то на четырёх лапах топает, ему эти ветки не мешают. Изредка оборачивался, поглядывал на девчат, когда на тропе особо чёткий след когтистой лапы был виден, они примолкли, но не дрейфили. А места самые звериные: хорошо, спокойно, можно сказать, один он здесь с девчонками. Потом они прошли мелкое болотце, солёная вода плескалась под сапогами как серая ртуть – море было рядом.
Он увидел длинный, невысокий вал из галечника, намытый зимними штормами, бегом поднялся на него – вот оно, море! А далёкие волны шли от самого горизонта, ближе к берегу вскипали белыми полосками пены, накатывали на чёрный пустынный пляж, и уже одинокая волна, оторвавшаяся ото всех, с тяжким вздохом обрушивалась на берег, оттягивалась назад, поверх неё падала вторая. И ещё! И с брызгами до неба – хорошо!
Девчата подошли сзади, остановились, сдерживая частое дыхание. И Борис молчал, втягивая сквозь сжатые зубы солоноватый, пахнущий водорослями, прохладный воздух. Ветра почти не было, но прибой – мощный, вечный – гремел набатом. Борис хотел сказать, в этом районе одни их самых высоких приливов в мире, но побоялся нарушить тишину. Потом все эти экскурсионные подробности, потом…
- Пошли… - только и выдохнул он, поправляя ружьё на плече.
- Как пусто… - прошептала за спиной Жанна.
Но Борис знал, что это обманчивая пустота. Если последить пару часов за горизонтом, то обязательно увидишь силуэт далёкого кораблика, что неторопливо ползёт по выпуклой линии под низким небом. А пройти по берегу – на обрывистых, трещиноватых скалах будут птичьи базары: чайки, кайры, топорки поднимут невообразимый гвалт, будут носиться над головами, садиться на воду, качаться на волнах. А посмотреть под ноги – всякая всячина лежит, полузамытая песком. А то бывает – прочертит воду чёрный треугольный плавник касатки, пройдёт совсем рядом с берегом, вспарывая тяжёлые волны. А уж любопытные нерпичьи мордашки можно очень часто увидеть.
Пусто. Конечно, это не Крым, где по жёлтому пляжу ходишь как аист, переступая через потные тела. Бывал он там, отметился. Посмотрел на хитрых загорелых девушек… Через канифас-блок на шкентель! Ладно!
Они пошли по извилистой линии, что отделяла сырой и чёрный песок от серого и рыхлого, шли, ступая в хлопья пены и чёткие следы оставались позади, а волна дотягивалась и слизывала их. Сгустки медуз подсыхали безропотно, обломки крабовых панцирей, словно следы рыцарского ристалища, краснели на песке. Ветерок покачивал стеклянные кухтыли – круглые поплавки от рыбацких серей.
Борис сдернул с плеча ружьё – расхлестнуть один кухтыль навскидку, чтобы хоть как-то поломать тишину, но Жанна тронула его за плечо:
- Смотри, там кто-то есть! По-моему, это медведь.
Да, это был он. Матёрый зверь с мощным загривком, тяжёлыми лапами, крупной башкой на короткой шее. Бурая, с рыжими подпалинам шерсть делала его издали похожим на копешку сена. Только вот затянута она была не старой рогожкой, а жёсткой, тяжёлой шкурой, а под ней - не пыльная труха, а кручёные узлами мышцы.
Борис сгрёб девчат за тонкие плечи, увлек к скале, шепча на ходу:
- Тихо… Не шуршать…
Потом спокойно осмотрелся. До медведя было метров сто – сто двадцать, и на пустынном пляже он был отлично виден. Ветер тянул со стороны зверя, даже если он нюхтить будет - всё равно не почует. Рядом со скалой, где они замерли – распадок, ручеек журчит, там девчатам отсидеться можно будет, пусть уйдут с глаз подальше.
Борис беззвучно переломил «ижевку» и два патрона с тупыми рыльцами пуль плавно вошли в стволы.
- Вы посидите вон там, покурите, покалякайте, - сказал он нарочито грубовато. – А я схожу, посмотрю… Без меня отсюда – ни шагу, - И пошёл, пригнувшись, почти задевая правым плечом гигантскую каменную стенку, уходящую в небо.
Место здесь было очень откровенное. В случае неточной стрельбы уходить было некуда – слева прибой бесился, справа – эта стена. Тут тебе – и бубновый туз, и гребанный Экибастуз. Ладно!
Медведь ковырялся над каким-то бугром, и Борису пока не было видно – что это за штука отвлекла внимание зверя. Борис шёл довольно быстро, но аккуратно, замирая и прижимаясь к скале на каждый поворот медвежьей головы. До зверя оставалось метров пятьдесят, когда стена начала круто изгибаться, заслоняя собой чёрный песчаный пляж, медведя, этот странный бугорок. Борис прикинул – стена выровняется и стрелять придётся с десяти-пятнадцати метров. Годится…
Медленно, маленькими шажками, сжимая ружьё в чутких и лёгких руках, он подошёл к повороту, резко шагнул в сторону – медведя не было. Борис быстро окинул взглядом всё вокруг – да, ушёл. Вон он, ручей под скалой, в море впадает, по нему и ушёл, лохматый…
Уже не торопясь, поставив «ижевку» на предохранитель и кинув её на плечо, Борис нагнулся, вглядываясь в следы. А, так вот почему он здесь ковырялся. Огромная туша лахтака, почти полностью занесённая песком, была расковыряна, вспорота кривыми когтями. Медведь здесь жировал – обгладывал ласты морского зверя, гурманствовал.
Борис обошёл место медвежьего пиршества – следов-то понатоптано… Лахтак погиб давно. Длинная, расползавшаяся рана с осклизлыми краями зияла на спине. Здесь или мужики, охотники на морзверя, били неточно, или браконьерил кто-то по дурости – взять-то с лахтака нечего. А может, попал этот здоровый увалень под бешеные винты «сторожевика» и вынесло его потом приливом на этот пустой и чёрный пляж. Борис попытался носком сапога сдвинуть усатую голову – не зря его морским зайцем зовут, похож, - вон губища толстые развесил, а над ними прямые длинные зубы торчат.
Надо было возвращаться. Но первобытный шум прибоя, место смерти одного и пиршество другого зверя настраивали на размышления, и Борис решил остаться. Он огляделся – в десятке метров отсюда нависала над пляжем скала, похожая на бараний лоб, с неё лахтак будет виден как на ладони. А что, если полежать там, подождать? Не должен он был засветиться перед медведем, тот ушёл по своим делам, вернётся косматый, глотая слюнки.
На скале было даже уютно. Тёплые камни, густые и корявые кустики… И скрадывала она хорошо – вон гагара прилетела, начала вышагивать по серой туше лахтака, а человека не заметила.
Постепенно шум прибоя раскачал мысли одну за другой – неторопливые, спокойные, они приходили и пропадали, каждая о своём. Девчата не должны уйти из распадка, они ещё не научились пререкаться. Так что же с ними, красотулями, делать? Время-то уходит! А дальше – труднее, останутся они просто друзьями. Сейчас они сморят на него большими глазами: экспедиционный волк, в пургу в снегу ночует, с коряками на их языке калякает… ждут от него каждый раз чего-то необычного. А медведя-то он просмотрел… Ладно, появится он сейчас внизу, Борис поймает на мушку бугристый загривок и от выстрела мотнется у того башка, сунется зверюга оскаленной мордой в песок рядом с лахтаком. А то сидят, наверное, сейчас, пересмеиваются – охотничек, твою… В Америку и Грузию, и гипабиссальную интрузию! Ладно!
И внезапно шальная, но интересная мысль всплыла под шум прибоя. Может быть, слишком живо всё это нарисовало воображение: медвежий загривок, развороченный пулями… Кровь… Он потом спустится вниз, измажет лицо медвежьей кровью, можно даже немного волосы намочить, чтобы слиплись… И придёт в таком виде к ним, шатаясь. И кто первая броситься к нему с криком: «Господи, что с тобой!» - для той жизни не пожалеет.
Может, и жестковатый он им тест предложил, но на четвёртом десятке лет нет времени ошибаться да пережениваться.
Прибой шумел всё сильнее, крутые волны вспенивались белыми полосами, накатывались, с шипением всасывалась вода в песок. И всё громче доносились тоскливые стенания чаек, и всё это звучало слитно, единой музыкой холодного моря.
Внезапно Борис вскочил, словно его кто-то окликнул. Чёрт! Идиот! Разлёгся тут! Медведь-то поднялся вверх по ручью, сейчас пройдёт выше, по увалам, спуститься вон по тому тихому распадку и выйдет прямо на девчонок. Он-то их там оставил, собираясь гнать лохматого по прибойке, дальше, вон к тому острому мысу!
Борис прислушался – голоса… Он дернулся и снова замер – его зовут… Или это от прибоя в голову всякое лезет? Тихо! Зовут… «Борис-с-с!.. уш-ш-шёл!..»
И тогда он прыгнул прямо со скалы на песок, ноги подвернулись и Борис полетел ничком, мордой вперёд. Последним усилим, до хруста в костях, он ещё успел вывернуться, спасая ружьё, и земля честно ударила его, по всем правилам земного притяжения.
Потом он сел, отплевываясь, осторожно потрогал ободранную как наждаком щёку, подобрал «ижёвку», разрядил ее и тяжело встал, опираясь на ружьё. Правая нога не гнулась в колене. Она сделал шаг, другой, потом вспомнил о криках и торопливо заковылял к распадку, морщась и сипя от боли.
Ещё метров за двадцать он услышал голоса:
- А я ему говорю: тогда уж мне лучше за твоего папочку замуж выходить, это же он всё купил тебе – и машину, и видео, и штаны вот эти…- И дальше - смех.
Но всё равно, по инерции, Борис дошёл до них в том же темпе.
В распадке, потрескивая, горел костерок. Нюра, отвернув от огня распаренное лицо, разливала чай. Жанна полулёжала на траве, скрестив стройные ноги, туго обтянутые джинсам. Увидев Бориса, они переглянулись, и Жанна засмеялась:
- Ой, какой ты поцарапанный, как Сильвестер Сталлоне, - И, продолжая разговор, повернулась к подруге. – Я у него тогда как раз по видео этот фильм смотрела…
- Подожди, - остановила её Анна. – Борис, ты чай будешь пить? Я тут дикую смородину нашла, вкусный получился.
- У вас здесь всё в порядке? – спросил он хрипло, вытирая кровь с подбородка.
- Да-а… Мы тихонечко выглянули, а медведя нет, вот и решили начать тут без тебя. Так ты будешь чай?
- Буду! - сказал он, ложась на спину и чувствуя, как от ударов волн вздрагивает земля.
Через неделю он дал в экспедицию радиограмму: «Стажировку молодых специалисток считаю законченной. Прошу определить их в полевые отряды, согласно штатному расписанию». Ещё через полгода он, неуверенно улыбаясь побритым, беззащитным лицом, сидел в ресторане «Вулкан», где брачевались сразу две пары молодых.
На Жанне было белое длинное платье до полу и аристократическая шляпка с кисеей, она в тот вечер много танцевала, и шлейф летел по залу… Нюра – человек заботливый – всё больше сидела рядом с мужем и следила, чтобы тот слишком часто не прикладывался к свадебному фужеру. Гуляла вся экспедиция.
И гомон людской чем-то всё же напоминал шум прибоя. Борис слушал его и вспоминал, что тогда, на следующий день он попросил Саню Швеца сходить на прибойку. Тот вернулся и без своей обычной матерщины коротко сказал:
- Унесло лахтака. Отливом.
– Отливом? И медведя не видел? – переспросил он. – Так его в душу… в грушу… и в технику безопасности… Ладно!
* * *