Певцы (Рассказ)

                                           ПЕВЦЫ
                                         (рассказ)

   Дождь шел третью неделю. В тайге было сыро так, что земля чавкала, а экспедиционные собаки не могли найти себе место, жались к палаткам – хоть один бок да сухой. В отряде от безделья начались мелкие стычки, Ахмед опять доставал Композитора, и все это в любой момент могло закончиться большой дракой, когда в ход пойдут охотничьи ножи, топоры, - это уже было не один раз, и все в период затяжных дождей, то есть, по дури.
  - Надо сегодня дежурить всю ночь, - сказал Андрей, сдавая карты.
  - А мы что делаем, шеф? – удивился Толян, крепыш-топограф. – Ты – начальник отряда, если скажешь, что игра в преферанс на всю ночь, от вечернего сеанса радиосвязи  до утреннего, не есть дежурство… Ну, то тогда мы снимем с гвоздя штатное оружие и будем патрулировать лагерь. По периметру. И кричать при этом: «Слу-у-у-шай!»
  - Я – пас! – сказал Михалыч, старший геофизик и потер желтую, как подвядшая дынька лысину. – Пас, в смысле карта не прет. А дежурить, сынки, надо.
  - Двое нас! Тоже пас! – сказал Толян. – Плакать надо Михалыч, карта слезу любит.
  - Ну, тогда играем… Шесть бубён! – объявил игру Андрей, глядя на коллег поверх пижонских позолоченных очков.
   - Кто играет шесть бубён, то бывает… обманён! – сказал машинально Михалыч.
   Преферансные шутки-прибаутки за пошлость не считались, так – фольклор, пауза и возможность посчитать взятки.
  - Вист! – сказал Толян.
  - Да тоже вист! – лихо подхватил Михалыч.
   В ближней палатке рабочих, где жили одни бывшие зэки, вдруг взорвались голоса, долетел отборный лагерный мат, игроки отложили было карты, привстали, но там высоко и фальшиво начал хохотать Композитор, а потом и все остальные заржали.
  - Ну почему именно геологии так везет на зэков? – задал риторический вопрос Толян.
  - А куда их! – решил поддержать тему Андрей. – Сидит в стране примерно полтора миллиона, выходят, в смысле откидываются, сотни тысяч каждый год. Здесь хоть адаптируются немного, с одной стороны – свобода, с другой – тайга, бежать некуда. Воровать – только тушенку на кухне… Ну, попробовали они у меня в прошлом сезоне… Помните, чем дело закончилось? Ахмед с нукерами три ночи в засаде сидел, потом принесли двух бичиков… связанных… король! Туз! Я же говорил: своя игра будет, зря время теряли, картами шлепали. Принесли и просят: увольняй, начальник, не то удавим – у своих воруют.
   - Ахмед – из бандитов, а Композитор за что сидел? – спросил любопытный еще, по молодости, Толян.
  - По дурному делу. Нет, конечно, было убийство, зарезал свою молодую жену после первой же брачной ночи, семнадцать ножевых ран… Сдавай, Михалыч! Говорил же, что ваши не пляшут, у меня еще в пичке марьяж был.
  - Ага… Я иду в пичку и покойничек – в пичку… Семнадцать ножевых? Ничего себе, а все под придурка косит! – удивился Толян.
  - А он придурок и есть. Женился, а тут выясняется, что его девку кто-то уже попробовал. Так он, сам рассказывал, ногу свою резал, чтобы кровь добыть. Шесть первых!
  - Во карта прет шефу! А кровь-то зачем?
  - Дурак ты, геодезия! – сказал Михалыч. – Он же из деревни какой-то с дикими обычаями, там после первой брачной ночи родители молодых на ворота простынь с пятном крови вывешивали, мол, смотрите – девка наша честная была. А тут прокол, пришлось жениху себе ногу резать…
  - Почему ногу-то? – снова не понял Толян, морща юный лоб.
  - Чем топограф отличается от столицы Камбоджи? – спросил Андрей и сам себе ответил. – Столица Камбоджи – Пном Пень, а молодой топограф – пень пнем. Шутка юмора. Руку, горло, лицо и другие части тела резать нельзя было – увидят гости бинты, не поверят, что кровь невестина, шептаться будут, а нога – под штанами, там не видно. Играйте!
  - А потом, значит, погулял на своей свадьбе, молодую жену зарезал и на зону пошел?
  - Ага! Так и было. «Пятнашку» дали, потом еще на зоне четыре года прицепом, только сейчас откинулся. Почти двадцать лет.
  - Кстати, а почему у него кличка такая – Композитор? С его-то рожей… Жуть!
  - А он по паспорту Бородин, у них на зоне пахан грамотный был, классической музыкой интересовался.
  - Тихо! Ага… Вроде наши кадры выползли из палатки, пойду, посмотрю! – сказал Андрей, встал и надел свою кожаную ковбойскую шляпу.
  - Наган возьми! – вполне серьезно посоветовал Михалыч.
  - Да из него только стреляться от несчастной любви, и то – в упор. Говорил же в спецотделе – списывать их надо, это же не оружие, а  чапаевские раритеты.
  Рабочие из ближней шатровой палатки толпились у летней кухни. Ахмед сидел, подвернув ноги калачиком на обеденном столе, качался. Глаза у него были белые – или опять начифирился до дури, или просто запсиховал, накручивая себя. У Композитора изуродованная раньше на зоне морда была теперь еще и разбита, он сидел рядышком, смеялся, хлюпал, утирая кровавые сопли.
  - Мы это, начальник… пошутили тут! – сказал Ахмед, глядя мимо.
  - Ну-ну, не перешутите только! А то до конца сезона осталась неделя, полторы от силы, лучше уж вернитесь в город с деньгами и без проблем.
  - С дэньгами? – встрепенулся Ахмед. – Точно – с дэньгами… Ладно, все нормалёк, начальник, ты иди, отдыхай.
  - Ахмед!
  - А?
  - Ты – за старшего, не забывай.
   - Я всэгда за старшего.
   Рабочие потянулись в свою большую шатровую палатку, Андрей еще постоял под дождем на всякий случай, потом пошел доигрывать в преферанс, как будто кому-то это удалось хоть раз сделать – доиграть эту игру до конца.
  - Слушай, Андрей, а как ты догадался, что Ахмеда надо за старшего в палатке назначить? – спросил Толян. – Я же помню – приходим по весне в отдел кадров, а там вдруг стало не протолкнуться -  в коридорчике сидят на корточках эти кадры. Все, бичи прилетели! Значит, весна, господа! Примета такая народная.
  - Я с такими орёликами… Десять лет уже. Короче, нюх! Кстати, они у меня все сезоны как звери вкалывали, нет, не только за деньги… «ты, начальник, нам на болячку не давишь, наряды закрываешь правильно» - вот за это работали, - признался Андрей.
  - Да так вся страна работала и работает! Лишь бы на болячку не давили, – пожал плечами Михалыч. – Нас, геологов, и товарищ Сталин не трогал. Так, ребята, помяни черта к ночи, тут он и явится! Во, карта поперла…Мизер! Вот так играть надо! Вы пока картишки кладите, сверяйтесь, я дорасскажу. Сроки давали нашему брату, как и всем, статья пятьдесят восьмая, враг народа… Только не на зону посылали, а в экспедицию, в тундру. «Комсомолец, на самолет!» - мы бокситы искали, алюминий для страны, гонка вооружений – мы по урану пошли… А уж золото, как у нас сейчас, так это всегда нужно было стране. Охранник, то бишь вертухай, идет рядом с тобой, с автоматом или с карабином, вроде охраняет, а вроде и рабочим – рюкзак с образцами тащит, козел.  
   - Михалыч, чистый мизер! Неловленный.
    В палатке у бывших зэков снова заорали дурными голосами, было слышно, как припадочно забился Композитор, а потом – опять глухие удары, похоже, били всерьез.
  - Ладно, я схожу! – снова бросил карты Андрей.
  - Мы с тобой! – подскочил Толян. – Я вон карабин возьму…
  - И сразу драка будет. Со стрельбой и непредсказуемыми последствиями. Сидите здесь, мужики. Если уж начнется, стреляйте поверх голов или по ногам, но тогда уже - не останавливаясь, пока не лягут - руки за голову, или не побегут в лес.
  - Ладно, не пужай! – сказал Михалыч. – Покуражатся они, и спать лягут.
   В палатке у бывших зэков было накурено так, что керосиновая лампа чадила, а у Андрея даже его пижонские золотенькие очки запотели.
   Композитор сидел, запрокинув голову. Лицо его, и так страшное от старого шрама, рассекшего голову наискосок: губы, нос, лоб и  лысеющий череп, -  сейчас было еще и вымазано кровью. Лопнувшим тросом или куском арматуры попотчевали на зоне гражданина Бородина – он об этом не говорил, но было видно, как лагерный коновал когда-то сшил его рожу сикось-накось, и вот эти руины человеческого лица сейчас шевелились жалобно и беспомощно.
  - А, начальник! – сказал Ахмед, скаля чистые белые зубы. – В гости пришел?
  - Ага. С дружественным визитом, - сказал Андрей ворчливо. – Как ракетный крейсер «Варяг» в порт к сомалийским пиратам.
   - Х-ха! Шнырь, налей начальнику блатной каши!
   - Ахмед, ты же знаешь, я не чифирю.
   - Держи, это простой чай, «индюшка» со слонами. Можно сказать, слабенький, вон на дне кружки всю родню видно.
   - Спасибо. Сахар подвинь! – попросил Андрей и покосился на бумажки на столе, на которых было написано «1000 руб.», «5000 руб.»
   - Снял бы ремешок с волыной, отдохнул. А то я вижу, тебе ствол на яйца давит! – добрым голосом сказал Ахмед.
  - Ништяк, Ахмед, я потерплю! У вас тут обстановочка: сопли, вопли, кровь вот…размазана. Входишь, как дрессировщик в клетку с дикими зверями, ты уж извини за откровенность. А дрессировщику по штату волына положена, это инструмент производства. Ап! И тигры у ног моих сели.
  - Понял, начальник! – ухмыльнулся Ахмед. -  Да у нас все спокойно. Сидим вот, как и вы, в картишки играем, только вы в интеллигентный преферанс, а мы попросту - в буру.
   - На интерес играете или на «раз-два по морде»?
   - Обижаешь, начальник. Все культурно – на дэньги играли. Ты же нам честно говорил – кто сколько по нарядам заработал, вот… нарисовали.
   - А почему у Композитора морда разбитая? – резко спроси Андрей.
   - Так он, дурачок, проиграл весь свой заработок за сезон, обиделся, ручонками махать начал.
   - Бородин, так дело было?
   - Да! Мы с этим гадом в одном отряде под Воркутой были, а он… - взрыднул Композитор.
   - И что за предъявы? Ну, в натуре, были у одного хозяина… Так я никому карты насильно в руки не совал! – развел руками Ахмед, и было видно, как мышцы бугром перекатились на груди и плечах.
   - Ахмед! А ведь он сдохнет! – весело сказал Андрей. – Я зимой буду сидеть в камералке, в конторе то есть… А кроме меня на работу его никто не возьмет, он воровать пойдет. А там – или убьют, или опять посадят.
   - От меня-то ты что хочешь, начальник? Чтобы я ему дэньги назад отдал, да еще и извинился? Так нэ дэлают, ты знаешь! – сверкнул глазами Ахмед.
  - Да, так не делают… - задумался Андрей. – Хороший у вас чай, с дымком… Ладно, давай с другого бока зайдем. Ты, когда в городе нарисуешься, куда вначале пойдешь?
  - В кабак пойду! Как человэк!
  - Это понятно. Шнырь, ну-ка изобрази официанта. Полотенце на руку, вот так… поклонись…да зубы свои гнилые не скаль! Ну, милейший, принеси нам чего-нибудь… фирменное!
  - Так у нас только макароны с тушенкой, начальник! – растерялся Шнырь.
  - Ну, это как назовешь блюдо! Можно и так: паста болоньез по-итальянски, альденте, то есть, слегка недоваренные.
  - Гы-гы…
  - И сбегай на кухню, скажи, я приказал: компот из персиков, сгущенку, конфеты там есть…шоколадные…- сделал щедрый жест Андрей.  
  - Гуляем, начальник? – усмехнулся Ахмед.
  - Играем. Репетируем твое возвращение в цивилизацию. Что еще в кабаке делают, Ахмед?
  - С женщинами танцуют!
  - В тишине что ли? Музыку вначале надо заказать!
  - Да у нас в приемнике батарейки сдохли!
  - Какой приемник, дорогой! В кабаке же всегда живая музыка! Вот у нас есть целый Композитор, он споет! – подначил Андрей.
  - Понял, начальник! Играем, да? Эй, ты! Композитор! Не видишь – народ песен хочет, задушевных, в натуре! - прикрикнул Ахмед.
  - Да не умею я петь! – огрызнулся Бородин.
  - Спой как умеешь! – сказал ласково Андрей. – Мы же в кабаке, а там песни не бесплатно же…
   - Не понял! – размазывая густеющую кровь по плешивой голове, спросил Композитор. – Платить, что ли,  будете?
  - Так уж сразу и платить! – засмеялся Ахмед. – Спой, падла, задушевную, я тебе сотню баксов прощу.
  - Я блатные больше знаю… - даже застонал от досады Бородин. – Правда, простишь целую сотню долларов?
  - Да сукой буду!
  - Ну, только по курсу Центробанка! – уточнил Андрей.
  - Давай вот эту: ромашки спрятались, поникли лютики… - хрипло пропел со своим кавказским акцентом Ахмед.
  - Да я слов не знаю, Ахмед! – снова заканючил Композитор.
  - А мы сейчас вспомним все вместе, нэ может быть, чтобы  целый народ – и одну свою песню нэ вспомнил!
  Вспоминали, спорили, орали, кому-то дали в рыло, но через полчаса написали слова песни на бумажке.
  - Пой, Композитор!
  Бородин взял бумажку, Шнырь тут же посветил ему угодливо, поднеся керосиновую лампу. Певец с минуту шевелил рваными губами, шрам через все лицо налился кровью – он проговаривал про себя слова песни.
  - Русская народная песня «Ромашки спрятались»! – объявил театральным голосом  Шнырь.
  Композитор закрыл глаза, сжал  пальцы в тяжелые кулаки, потряс ими перед собою, закрутил головой, закручинился и взвыл сипло:
  - Рома-а-а-ашки… спрятались! Поникли! Лютики!
  Звук собственного голоса, который не говорил, не орал, не крыл матом, а что-то пел, да еще про ромашки, произвел на старого зэка ошеломляющий эффект, он отшатнулся, выпрямился и, роняя, мелодию, повторил увядающим голосом:
  - Лю-ти-ки…
  - Давай, Композитор! Давай, наяривай! Затаил талант, падла! Зарыл в землю! – заорала  почтенная публика.
  Бородин глотнул воздуха беззубым ртом и выдал фальцетом:
  - Когда застыла я… - Фраза от женского лица смутила его, но никто не свистнул, не заржал презрительно, и Композитор дотянул, почти попадая в мелодию, - … от горьких слез!
   А уж самый сок, самый цимус, бабий вопль на все века орала вся палатка, все пятнадцать бывших зэков, а ныне - рабочих геофизической партии, что искали и нашли золото для Страны, - как они все дружно рванули: «Зачем вы, девочки, красивых любите?!!» – что даже экспедиционные псы возлаяли было с перепугу, а потом подтянули дружным и веселым воем.
  Песня была спета. Спета! Может быть, первая лирическая песня в жизни гражданина Бородина по кличке Композитор.
   - Все! Сотню баксов простил! – театрально хлопнул по столу Ахмед. – А тэпэрь про нашу Совэтскую Родину!
  Композитор думал, гоняя по лбу волнами морщины, его шрамы покраснели, рассеченные губы шевелились.
  - «Враги сожгли родную хату!» - объявил он, наконец, сиплым басом.
  - Хороший песняк! – одобрил Ахмед. – У меня отэц воевал. Говорят, убили под Бэрлином.
   - Что, тоже танкистом был, как в фильме «Отец солдата»? – спросил Андрей для поддержания климата.
   - В зондер-команде сперва, а потом бросили  на передовую, Бэрлин защищать, - сказал просто Ахмед.
   - М-да… У нас в России иногда полезно уточнять – за кого воевал…
   - Он за всэх воевал! Сперва за наших, потом его отца, моего дэда,  вместе со всем народом сослали на Иртыш, они там мало-мало передохли, а немцы в аул зашли, отэц к немцам пошел. Заставили. Ладно, чего базарим? Пэть надо!
  С минуту Композитор сидел, настраиваясь на песню.
  - Да ты не дрейфь, певун! – хохотнул Ахмед. – Слова забудешь – подскажем.
  - Враги сожгли родную хату! – грустно сказал Бородин. И повел дальше речитативом, подтягивая в самых грустных местах.
  Бывшие зэки сидели, сосредоточившись. Многие опустили головы, а у Баклана, сидевшего рядом с керосиновой лампой, катались на скулах желваки, и нехорошо дергалось лицо.
  «Мне еще здесь истерик с пеной на губах не хватало!» - быстро подумал Андрей и тут Ахмед, поймав его взгляд,  хлопнул в ладоши:
  - Стоп! Извини, дорогой! Хорошая песня… но вот непонятки у меня! Вот ты спэл «травой заросший бугорок»? Да? А сейчас поешь «на серый камэнь гробовой». Да? Так там бугорок был или плита из камня?
  - Так в песне сказано, я точно помню! – оглянулся на публику Композитор.
  - Все помнят! Я сам сто раз слышал, а сейчас заметил – удивился! Нэт, не могло плиты быть, плита – это дорого, когда брата менты убили, я на свободе был, сам хоронил, знаю.
  - Послушай, Ахмед! Это литературный образ, соображаешь? Ты в школе учился?
  - Слушай, начальник! Ты гонишь! Какой образ, а? Там – бугорок,  здэсь камень! Плита!
  - Нет ни слова про плиту! Ну, понимаешь, рядом с дорогой, с бугорком был камень, он на него и поставил!
  - Да? А ты не пробовал на камень открытую бутылку горькую поставить? А? Эквилибрист!
  - Ишь ты, слова он какие знает! Ну тогда я тебе вот что скажу… Как геолог… то есть геофизик, но который изучал минералогию… Есть такие горные породы, называются сланцы – они плоские, есть слюда – биотиты, мусковиты,они тоже плоские,  некоторые диабазы имеют такую трещиноватость…
   - Слюшай, хорош, а? Профэссор! Башка лопнет! Пусть будет, да? На камень, так на камень! Хорошая песня была, я за нее триста баксов прощаю!
    - Да вы у меня неслабо заработали за сезон! – сказал с удовольствием Андрей. – За песню по триста долларов… Однако!
   - Блатную! Блатную! – раздались крики с галерки.
   - Ну, вот эта… В кейптаунском порту, с пробоиной в борту… - начал Композитор.
   - Это – блатная?! – удивился Андрей.
   - В натуре! – заверили бывшие зэки. – У нас пели.
    Песня оказалась безбожно исковеркана, переврана, непонятные для блатных слова менялись на созвучные, но совершенно бессмысленные в этом тексте, добавилось лагерной слезливости и простой пошлятины. И ритм был у песни сложный, не для Композитора.
   - Стоп! – не выдержал издевательства над любимой песней Андрей. – Я, конечно, не зануда и понимаю, что из песни слова не выкинешь, но, други мои, послушайте сами: «В кейптаунском порту, с пробоиной в борту «Бабетта» поправляла такелаж». Вдумайтесь, ну!
  - Ну, типа, ты начальник, спрашиваешь – кто такая Бабетта? – вдумался Композитор. – Бабец какая-то?
  - Ясно. Не знаем. А такелаж?
  - Ну, юбку там одернула, морду припудрила?
  - Молчи, колхозник! – сказал развеселившийся Ахмед. – Вам, землеробам, эти слова неизвестны. Такелаж – это на парусном судне оснастка – реи, ванты, понял, да? Я на «Крузенштерне» курсантом был, то мы… Ладно, проехали! А ты, начальник, зацепил их, да! Ой, поймал!  С пробоиной в борту поправлять такелаж, это все равно, Композитор, что тебе, например, пузо пером проткнут, а ты первым делом пойдешь в парикмахерскую, прическу поправить. А ты, начальник, глазастый. Все видишь. Так ты и у Пушкина косяки найдешь.
  - Пушкин песен не писал, - машинально сказал Андрей. – Романсы на его стихи писали, было дело…
  - А эта:
     Как ныне сбирается вещий Олег
     Отмстить неразумным хазарам,
     Их села и нивы за дерзкий набег
     Поверг он мечам и пожарам! – пропел Ахмед достаточно чисто, голос у него был низкий, с хрипотцой, где-то даже музыкальный.
  - Обрек… - сказал Андрей, продолжая думать о своем.
- Не понял!
- Слово такое… старое… русское. Обрек. Села и нивы. М-м-м…
- Что, начальник, зуб заболел? – заботливо спросил Ахмед.
- При чем здесь зуб! Какие села? Какие нивы? Хазары же кочевники были – рожь не сеяли, в селах не жили! Слушай, Ахмед, давай завяжем с этим делом! Дальше просто страшно. Даже Пушкин ошибся!
- Нэ мог Пушкин ошибиться! Он был гений, да?
- Так ты сам слышал! – пожал плечами Андрей.
- Это… Погоди! Это Вещий Олег попутал. Думал – хазары, а это – соседний князь. Он его села и нивы… короче – в расход, а потом говорит: «Прости, брат! Рамсы попутал! Давай на хазаров все спишем!» А тут – змея! И не с кем уже разборки вести! Все правильно Пушкин написал! Дальше пэть будэм!
  - Слышь, Ахмед! Посчитай, сколько я тебе еще должен, - попросил Композитор.
  - Ладно, будем считать пятьсот! Всю ночь тебя обыгрывал, помнишь? Какие там еще не пели? Давай, Композитор, Высоцкого! Ты хрипатый, у тебя получится! – решил Ахмед и наклонил, приготовившись слушать, лысую голову.
  - Вот, тоже про корабли… Четыре года в море рыскал наш корсар… - начал он хрипло, двигая тяжелой челюстью. Получилось так похоже, что и в других палатках одобрительно засвистели.
  А певец вскочил, начал рубить воздух ребром ладони:
  - За нами гонится эскадра по пятам! На море штиль, и не избегнуть встречи… - и осекся.
  - Что, слова забыл? – встревожился Андрей.
  - Да помню я… просто не могу! – сказал с тоской старый зэк.- Веры  уже нет, каждое слово на зуб проверяю, что не так – уже не могу!
  - Здесь-то что тебе, козлу, не так? Это же Высоцкий! – раздались крики.
  - Да вы послушайте: гонится эскадра, по пятам, в натуре… а на море – штиль! Нет бы, один раз оговорился, дальше-то: «но ветра нет, и в трюмах течи!» Всю песню ветра нет! Хоть бы он ко второму куплету подул! Как же они гонятся за ним? «Вот развернулся боком флагманский фрегат»… Как же он, гад, развернулся?
- Может, там течение было? – осторожно спросил Андрей. – Ну… Гольфстрим?
  - Ага! У ментов этих, что гонятся за нашими пиратами – Гольфстрим, а у нас – хрен с ним? – схохмил Композитор. – Не могу больше петь, испортили вы меня, души лишили, ни одному слову больше не верю!
  - Ладно, не ной! – повысил голос Ахмед. – Давай, запевай!
  - А как русскому человеку без песни жить? Тебе, татарину, не понять!
  - Заткнись, падла! Я тебе сейчас… - оскалился Ахмед.
  - Стоп! – резко встал Андрей и сдвинул кобуру с наганом на живот. – Композитор! Пой детские!
  - Да, там все без фуфла! – согласились зрители. – Давай детские!
  - Детскую давай, детскую! – заорали из соседних палаток, и даже Ахмед улыбнулся своей быстрой улыбкой: вспыхнул-погас:
  - Пой, Композитор, весь долг прощу!
  И Композитор махнул рукой, словно поймал крики, как комарье в кулак, потом почему-то погрозил всем пальцем и сказал:
  - Пусть! Бегут… неуклюже… эти…пешеходы по лужам!
  - А вода по асфальту рекой!! – заорали обрадовано двадцать глоток.
  Кто-то выскочил из палатки, пошел с блатным вывертом шлепать босыми ногами по холодной вселенской грязи, кто-то  в кухонной палатке зазвенел ложками по донцам кастрюль, от палатки техников шмальнули в жидкое небо сигнальную ракету, и она долго висела на парашютике, освещая пляшущих под дождем людей, и арию Крокодила Гены орали уже все хором:

                                       К сожаленью, день рожденья
                                        Только раз в году!

                                                   Бодайбо – Санкт-Петербург, 2010 г