Руки онемели, и она то стискивала в карманах кулаки, то сцепляла пальцы в замок и, не зная, куда их деть, прижимала к себе.
Ее никто не назвал бы красавицей и даже симпатичной, и все-таки она была женщиной, а не тягловой лошадью и не загнанной клячей. В глазах, на самом донышке, что-то теплилось. Надежда... Доброта, смешанная с жалостью... и жалость, похожая на доброту... а может, давно перегоревшая любовь. Шею обвивал красный, как пионовый цвет, шарф, а из-под шапки на лоб выбилась светлая прядь.
Остановилась. Запрокинула голову, выискивая взглядом что-то среди облаков. Взмах белого крыла, невесомый птичий танец в промозглой вышине. Ей чудилась музыка, совсем тихая, на грани безмолвия, и сладкие поющие голоса. «На перекрестке, за гаражами найдешь своего ангела», - сказала ей знахарка.
Но как отыскать то, что не имеет образа, неуловимое, прозрачное и бесформенное, словно облачко пара? Да и какие они, вообще, ангелы? Промелькнут, будто огоньки самолета, и канут в молочную пелену. Сколько ни всматривайся в пустое небо, ни напрягай глаза — не разглядишь их, не узнаешь, не отличишь от летящего снега.
У пустоты есть странное свойство — она рождает иллюзии. Чем больше ждешь от нее — тем больше видишь, и нет лукавее обманщиков, чем зимняя ночь, снегопад и желтая световая дорожка, полосатая, как зебра, пересеченная длинными тенями фонарных столбов.
Черные полосы шевелятся на слабом ветру. Желтый снег лоснится, как топленое масло. Вокруг стеклянных плафонов вьется белая мошкара, тяжелеет, слипаясь хлопьями, и медленно оседает на землю, на ресницы, на рукава пальто. Женщина вытирает лицо, и кажется, что щеки ее блестят от слез.
Такая же масляная тропинка тянулась вчера через стол от горящей свечи. Латунный подсвечник, маленький, размером с ладошку, и серый червячок фитилька, купавшийся в оранжевом пламени. Он притягивал взгляд, казался жестким и вертким, как личинка-проволочник. Крохотная саламандра, живущая в огне.
Почему все бабки-колдуньи любят свечи?
Впрочем, бабка — едва ли подходящее слово. Сидящей на другом конце стола знахарке от силы лет пятьдесят пять. Темно-русые, без единой серебряной ниточки волосы скручены в тугой пучок. Рукава закатаны, обнажая сильные веснушчатые руки. Одета мрачно — узкие черные брюки, черная блузка с круглым воротником-стойкой, черные бусы.
- Тебя как звать, милая? - спрашивает она строго.
- Элла.
Знахарка смотрит поверх ее головы.
- Ну, Элла, рассказывай.
Та мнется, потом начинает говорить. Не жизнь, а беда, жалуется она, застенчиво тиская одну руку в другой. Ей стыдно быть здесь, просить помощи Бог знает у кого, ведь она — интеллигентная женщина — не верит во всю эту ерунду. Или верит? Получается, что так. Когда надежды не остается, человек хватается за соломинку.
Один ребенок родился мертвым, второй постоянно болеет. Нет, у него не родовая травма и не генная мутация, а просто он слабый, с плохим иммунитетом. Нервный малыш, чуть что ударяется в истерики. Может броситься на пол посреди магазина или в садике прореветь целый день. Муж погуливает и каждую вторую неделю сидит без работы. Он массовик-затейник на детских праздниках, а праздники последнее время случаются все реже. То ли детей стало меньше рождаться, то ли денег у людей нет. У мамы с головой совсем плохо. Путает имена, забывает лица. Вроде и не такая уж старая. Может быть, Альцгеймер? Да еще эта нелепая судебная тяжба — родственник пытается отжать их «двушку». Не может быть, чтобы у него получилось, ну, а если вдруг — это же такой кошмар, с маленьким ребенком очутиться без крыши над головой.
Дома плохо, душно, сплошные тревоги. А днем — тяжелая и скучная работа в школе. Когда-то Элла мечтала трудиться в архиве, любила историю, но вот как получилось... Объяснять она не умеет, перед группой теряется, и темы — всегда одни и те же — ее утомляют. Ни глубины, ни новизны. Учитель — хорошая профессия, но не для нее.
Она мямлит, потупившись — в безотчетном страхе увидеть в глазах знахарки насмешку. Но в двух затянутых тиной озерцах плавает огонек свечи — вернее, два огонька, похожие на диковинные водные цветы, оранжевые лилии с зыбкими лепестками.
Радости нет, признается Элла, горестно качая головой. А где нет радости, там нет и везения. Получается замкнутый круг. Во всяких книжках пишут, что надо по-другому относиться к жизни, любить то, что делаешь, не пугаться будущего. Легко советовать. А как полюбить то, что ненавидишь, как принять спокойно то, чего боишься до колик?
Проблемы множатся, растут, как снежный ком, ткутся в бессмысленный, тоскливый орнамент.
Знахарка поднимает руку — и на мгновение Элле кажется, что та ее перекрестит, но «бабка» легонько проводит ладонью у нее над затылком, почти коснувшись волос, точно смахивает невидимую паутину.
«Сейчас заговорит о порче», - думает измученная женщина и уже как будто вспоминает черноокую тетку — мамину двоюродную сестру — и ее недобрый, словно иголками колющий взгляд. Бездетной она была и безмужней, вот и позавидовала счастью кузины... Дурной глаз — ведь такое бывает. «Если предложит снять порчу — соглашусь, - решает Элла. - Пусть это глупость и суеверие, пусть выброшенные деньги. А вдруг поможет? Хоть какая-то надежда...»
Но знахарка говорит другое.
- Нет у тебя, милая, ангела-хранителя. Чтобы отводил беду. А без этого счастья не будет, съедят его бесы.
- Как это — нет? - лепечет Элла, но суровая «бабка» ее не слушает. Вытягивает длинный палец с острым, как бритва ногтем — точно хочет проткнуть клиентке грудь.
- Ты думаешь, тебе не везет? Никому не везет. Вселенная враждебна к человеку. Каждую минуту пытается его сокрушить, так что без ангелов никак нельзя, пропадешь, - добавляет назидательно и — впервые за всю беседу — требовательно смотрит Элле в глаза.
Та смущается и торопливо встает, неловко отодвигая стул и нащупывая в сумочке кошелек. Она чувствует себя обманутой, выжатой, как лимон, отвергнутой высшими силами.
Только спускаясь по лестнице, женщина понимает, что забыла спросить у знахарки главное — что же делать?
В тот раз у нее не хватило духу вернуться. Но не прошло и недели, как Зорик сломал нос, играя на детской площадке. Мучаясь его болью, Элла решилась. И вот она уже стучится в знакомую обитую дермантином дверь. Легко, костяшками пальцев отбивает о притолоку глухую барабанную дробь — потому что звонка у хозяйки нет.
Знахарка встретила ее по-домашнему — в халате и шлепанцах на красных, распаренных после душа ногах.
Замахала рукой.
- Ступай... на перекресток, за гаражи. Там — сама увидишь.
Знать бы еще, какие они, эти существа. Лунный блик скользит и гаснет, ангельски прозрачен и чист, как родниковая вода. Звезды над крышами дрожат стеклянными каплями. Мохнатые хлопья снега рисуют в небе крылатый узор.
А может, ангел-хранитель отыщет ее сам, приблизится и обнимет за плечи — словно укроет заботливо теплой шубой, как снег укрывает озябшие поля. Пойдет рядом, невидимый и неслышимый, едва ощутимый, как дыхание апрельского ветерка, и уже никогда — никогда — ее не покинет.
Рыжий кот умирал. Его подрали собаки, и рана загноилась. Когда-то шелковистая и яркая, как солнце, шерсть намокла и сбилась в колтуны. От нее даже воняло болезненно — сыростью, болью и страхом. Вдобавок Рыжик простудился. Ему бы в тепло, на мягкий диван, поесть сметанки или супчика с куриными желудками... на большее фантазии несчастного кота не хватало. Это было счастье, чистейшее и незамутненное. В густой пелене снега ему мерещились чьи-то ласковые руки, вкусные запахи и тихие голоса.
- Кис-кис... малыш, что с тобой?
Рыжик слабо шевельнул ушами. Показалось? Зыбкая фигура склонилась над ним. Зверек попытался встать, но не смог. Он слишком ослаб, так что от малейшего движения голова кружилась и фонарные столбы пускались в белую пляску. А потом его подняли и понесли куда-то, прижимая к мокрой ткани пальто.
- Потерпи, бедняжка, сейчас придем, - шептала Элла. - Кто же тебя так?
Забыв про ангелов, она баюкала на руках больного кота, еще не зная, что несет домой свое долгожданное счастье.
