Но по-настоящему я влюбился в девятом классе, когда к нам в школу пришла Зоя Павловна - молодая (лет тридцати, не больше) учительница русского и литературы. До этого она преподавала в другом районе города, и самым неожиданным для нас было то, что наш математик Олег Петрович оказался ее мужем. На фоне всех наших преподавателей она выглядела как артистка, и когда я увидел на школьном вечере ее вместе с Олегом Петровичем, то моей обиде за нее не было предела. Ее утонченные, милые черты, светлые, опрятно уложенные волнами волосы, серый костюм, подчеркивающий ее тонкую талию, прямая спина и красивые ноги непременно в светлом капроне - это было нечто. И он - неуверенный, с мягкой, почти женской походкой, вечно с ухмылкой, не то с улыбкой, с прищуром за толстыми очками. Начинающий лысеть, немногословный, рядом с ней он настолько жутко диссонировал, что мне хотелось кричать.
У нас в школе мне нравились из учителей только трое: Зоя Павловна, Иван Васильевич - наш завуч - и химичка Анна Ивановна; да, совсем забыл: еще библиотекарь. Иван Васильевич был на войне летчиком, и когда вернулся с фронта по ранению, то вел в школе сразу три предмета: физику, математику и черчение. У нас он вел физику. Ему не было сорока пяти. Небольшого роста, с добрыми глазами, озорным выражением лица, густыми черными бровями, рано седеющий, он выучил нас быстро писать. Правой рукой он писал мелом, а в левой держал тряпку, которой стирал написанное с доски. Но самое чудное, что он себе позволял, - это во время контрольной, блуждая между рядами, мог тихо подойти и, заглянув в тетрадь, неожиданно достать из кармана баночку из под монпансье и предложить кусочек сахара, который всегда носил, чтобы избавиться от курения. Он оставил во мне удивительно приятные воспоминания.
Разрази меня гром, но я забыл как имя и отчество библиотекаря. Помню только, что говорили, будто бы он из пленных румын, но это мало вероятно. После войны у нас было много пленных немцев; они работали на стройках, и когда им разрешили вернуться домой, то некоторые остались и даже обзавелись семьями. Румыну было уже под пятьдесят, и внешне он был фигурой колоритной: красивая седая шевелюра, крупные, правильные черты в меру худого лица, роста выше среднего, с обаятельным акцентом и сильной хромотой на правую ногу. Когда и как он появился в школе и почему именно в библиотеке, я не знаю. Он мне нравился своей интеллигентностью, манерами, мягкостью в общении с нами - подростками - и умением красиво одеваться. Между собой мы звали его Костылеску - у него был протез, и он ходил с красивой тростью.
В Зою Павловну я влюбился с первого взгляда. Уже тогда с проявлением мужских чувств я мысленно представлял красоту и запах ее тела, нежный цвет кожи, ее туалет и все такое, что присуще воспаленному воображению подростка. Любил я ее всей неутоленной страстью, которая просыпалась во мне с нежностью и чистотой моего возраста. Когда я видел ее, во мне все словно замирало, я становился скован, замкнут, деревенел, начинал медленно краснеть, говорить какую-то нелепицу, что приводило меня в ужас, - одним словом, она действовала на меня, как удав на кролика. Очень часто я ловил себя на мысли: что могло бы быть, если бы я остался с ней наедине, - тогда начинало внутри колотиться, голова у меня холодела и покрывалась потом. Относилась Зоя Павловна ко мне со вниманием, иногда ставила в пример мою ответственность к домашним сочинениям на вольную тему, и мне так хотелось, чтобы она испытывала ко мне нечто большее, чем внимание и даже нежность! Ах, как мне иногда казалось, что это уже именно так!
Однажды от девчонок нашего класса я узнал о том, что она вышла замуж - исключительно из благодарности - за Олега Петровича. Когда она на последнем курсе заболела, то он ей во всем помогал: написал за нее диплом, подготовил ее к экзаменам, и, окончив институт, они поженились, а через пару лет у них появилась двойня. Это вызвало во мне какую-то брезгливость к ее мужу, будто он присвоил чужое, а к ней - еще большую жалость.
Приближались годовые контрольные за девятый класс, на дворе стоял май, и казалось, что самое лучшее все еще впереди, что обязательно это лучшее и радостное никак не обойдет меня стороной. И как назло, дернул меня черт тогда, именно в свой день рождения, выкинуть на уроке номер, за что химичка Анна Ивановна выгнала меня с занятий. Еще совсем недавно этот номер проходил для меня безболезненно: весь класс катился от хохота, урок прерывался и даже сама Анна Ивановна смеялась, не скрывая слез. И самое интересное - я уже научился чувствовать настроение класса и тогда с уверенностью приступал к своему дивертисменту. Но на этот раз мне явно не везло; не спасло меня и нарочитое поздравление ребят в присутствии Анны Ивановны. Я знал наизусть почти всего Щукаря из «Поднятой целины» и мог так искусно вклиниться в тему урока, что начинал себя чувствовать поистине Щукарем; голос мой менялся, и под смех всего класса меня просто несло. Ах какой это был упоительный момент, но этот день был прожит напрасно!
В коридоре было пусто, тоскливо; до конца урока оставалось еще минут пятнадцать, идти на улицу не хотелось - там было тепло, по-весеннему радостно, что никак не укладывалось с моим настроением, и я решил отсидеться в библиотеке. Спустившись на первый этаж, я вошел в библиотеку, где было привычно тихо и прохладно, и, нырнув между стеллажами, стал равнодушно читать корешки книг. Слоняясь змейкой от одного стеллажа к другому, я вдруг обмер, увидев, как Костылеску, крепко обнимая, целовал Зою Павловну. Остолбенев, я не сводил с них глаз и не мог издать ни звука. Обескураженные случившимся, они резко отпрянули друг от друга и замерли. Зоя Павловна очнулась первой - быстро одернув костюм, поправив прическу и не говоря ни слова, стремительно вышла из библиотеки. Костылеску, опустив голову, побрел в угол, где стоял его стол.
Убитый увиденным и чувствуя дикую неловкость оттого, что нечаянно ворвался в чужую страшную тайну, я не знал, как поступить дальше. Во мне все рушилось, я почти возненавидел Костылеску, его вечно отутюженный костюм, красивую голову, манеры и, наконец, так нравившуюся мне его интеллигентность, и я пулей вылетел на улицу. На дворе пахло сиренью, приятно грело солнце, чувствовалось весеннее, радостное настроение природы, и в тоже время во все этом уже носилось какое-то незнакомое мне чувство - непонятное, щемящее внутри невосполнимой утраты.
На следующий день я старался не глядеть на Зою Павловну и лишь изредка, мельком, пробегая взглядом, пытался оценить ее реакцию на мое присутствие. Она казалась абсолютно спокойной, и это меня еще больше угнетало. Хотелось сказать что-нибудь дерзкое, вызвать в ней негодование и тогда, чувствуя свое превосходство над ложью, посмотреть с укоризной ей в глаза. Вероятно, во мне просыпалась дремавшая ревность, она требовала простора, и не получив дикого размаха, я уже был готов простить ей все, но только не равнодушия с ее стороны. После урока она подошла и, не глядя на меня, тихо сказала:
- Я… надеюсь, что… - вдруг она запнулась - видимо, обдумывая, как продолжить дальше, но я выпалил быстрее ее:
- Никто не узнает, - начал я, глядя в сторону, - Обещаю.
Выдавливая эти слова, я почувствовал, как заливаюсь краской, словно меня самого уличили в чем-то непристойном. Я стоял, глядя в пол, и молил только об одном: чтобы она быстрее ушла. В том, как она, немного помедлив, молча коснулась моей руки, я почувствовал ее благодарность и в тоже время доверительность, с которой она допускает меня в свою тайну, где скрывается нечто большее, нежели просто легкомысленная случайность. Я набрался смелости и посмотрел ей в глаза. В них было смятение: смутное желание высказаться со всем отчаянием, всей болью о чем-то несбывшемся, невозвратно утерянном, желание выплеснуться нежностью, искреннею любовью, именно тем, что так не хватало в ее жизни, мольбой о сострадании к тяжести на душе и еще бог знает о чем.
