Рассказ
- 1 -
Сияющий Хорс двинулся в путь по голубому небосклону. Ночь, развалившись клочьями, таилась в разлапистом ельнике. Лес просыпался, встречая новый день.
- Роде Всевышний! Великий Боже наш! Ты – единый и многопроявленный, ты – наш Свет и Справедливость, ты – криница Жизни вечной, родник Любви беспредельной, ту, что исцеляет Душу и Тело. Славим Тебя, Боже Прави, Яви и Нави. Слава Тебе, Роде всевышний, и всем Родным Богам в Тебе сущем.
Лесные птахи многоголосым пением, радостным щебетом, звонкими руладами славили солнце, источник жизни, человек славил бога, сотворившего всё сущее, вспоминал и иных богов – Сварога, Перуна, Дажьбога, Световита, Макошь-матушку, Ладу-богородицу, Стрибога. Птахи укрывались в зелёных кронах, человек стоял в середине обложенного камнями круга перед врытым в землю пятисаженным дубовым столбом, верхний конец которого представлял собой вырубленную топором мужскую голову, увенчанную шапкой. Закончив беседу с богами, волхв вышел из крады. За пределами каменного круга его ждал большой рыжеватый пёс. Четвероногий друг недавно утолил утренний голод зайчатиной, о чём свидетельствовали прилипшие к морде пушинки, но, несмотря на сытость, повизгивая словно щенок, просящий подачки, встал на задние лапы, уткнув передние в грудь хозяина.
- Ушкан, Ушкан, - ласково приговаривал волхв, запустив пальцы в шерсть на загривке собаки.
Пса подарили волхву щенком лет десять назад. Сам не зная причины, новый хозяин назвал щенка Ушканом. За годы совместного житья первая привязанность хозяина и собаки переросла в обоюдную преданность. В отличие от святилища, вход в избушку Ушкану не возбранялся. В избушке человек достал припасы – хлеб, лук, квас, сел за стол завтракать. Пёс, раскрыв пасть и двигая хвостом, устроился напротив, в ожидании глядя на хозяина преданным взглядом. Человек отломил корочку, наклонился с протянутой рукой. Вильнув хвостом, пёс церемонно взял краюшку, ткнув холодным носом в ладонь хозяина. Пёс насытился благодаря охоте, но то был давно установившийся обычай, свидетельствовавший о благорасположении человека. Покончив с едой, волхв препоясался, надел кукуль, захватил две наплечные сумы, вышел из избушки. Двухгодовалый бычок с белой отметиной на лбу, привязанный посреди поляны, напоминая о своём существовании, протяжно замычал, натянув верёвку, подался к человеку. Напоив телка, и бросив охапку накошенной вечером травы, волхв подпёр дверь избушки колышком. – знак своего отсутствия, замков дверь не знала, тронуть жилище волхва – великий грех.
Покончив с домашними делами, волхв углубился в лес, путь держал к лесному озеру. Ушкан сопровождал хозяина, шествуя дозором впереди. Лес служил волхву огородом, вертоградом. Огород разбит на капустники, огуречники, репники. Ни одна хозяйка не посадит овощи вперемешку, каждому определит своё место. Так и Сварог-батюшка выбрал места в своём вертограде, где расти кукушкиным слёзам, а где луннику или душице, болиголову, сушенице. Рассадил Сварог зелие не абы как, посадил всякое на своём месте, в коем это зелие только и может расти. Даются те места человеку приметливому, упорному, не верхогляду. Потому шёл волхв по лесу не прямиком, петлял, кружил, находя путь по особым приметам.
К озерцу подступал ельник, солнечные лучи терялись в густой зелёной хвое, ноги, обутые в лычицы, ступали тихо, ничто не нарушало тишину. Неожиданно упавшая на плечо шишка заставила вздрогнуть. Волхв шикнул, поднял голову. Молчание леса нарушилось хлопаньем крыльев, звонким «клее-кле». С ветвей взлетела стайка пичужек с красновато-лиловыми и зеленоватыми грудками. То были клесты, кормившиеся в ельнике и менявшие место кормёжки при малейшей тревоге. Но не все пернатые были столь пугливы. По стволу ближайшей ели, не обращая внимания на человека, теряясь в ветвях, снизу вверх, кругами передвигалась крохотуля с вытянутыми тонким клювом и длинным мощным хвостом, деловито выклёвывая из-под коры букашек. Пташка скрылась по другую сторону ствола, через некоторое время появилась вновь, но уже на пядь выше. Человек усмехнулся причудливости Сварожьих тварей, продолжил путь по едва приметной тропке, выведшую вскоре на приозёрную луговину. Шумливые клесты подняли с дневной лёжки давних знакомцев. На опушке волхва встретили две матки с телятами. Третья, молодая, яловая стояла поодаль, за всё время знакомства лосиха ни разу не осмелилась приблизиться к человеку. Лосята безбоязненно подошли к странному двуногому существу, ткнулись мордами в живот. За детёнышами последовали матки. Ласково улыбаясь, волхв почесал лосят за ушами, достал из-за пазухи две краюшки хлеба, протянул лосихам. Те взяли угощение мягкими губами.
- Ну, рассказывайте, что у вас нового, всё ли ладно, не обидел ли кто?
Лосихи шумно вздохнули.
- Всё хорошо? Вот и добре. Отдыхайте, а я пойду, - волхв развёл руками. – Трудиться мне надо, о людях заботиться. Вы-то умные, сами знаете, какую травку надо съесть, когда занедужится. Люди глупые, того не ведают, не позаботишься, разболеются, перемрут.
Лоси выслушали неторопливую речь волхва, важно покивали головами, улеглись в тени.
К озерцу волхв вышел с сумой, наполненной сбором зелия: клубнями кукушкиных слёз, стручками лунника сложенных в особую сумочку, душицей, болиголовом. Лесное озеро представляло собой чашу почти правильной круглой формы, около сотни саженей в поперечнике. Левую сторону покрывала тень от высоченных елей. Вода с этой стороны казалась чёрной и бездонной. Справа же по голубой глади плыли белые кучковатые облака. Заливчик, у которого стоял волхв, покрывали белоснежные лилии, лежавшие на воде в окружении блинообразных листьев. Между листьями скользили водомерки, на нескольких цветах, трепеща прозрачными длинными крылышками, сидели стрекозы. Ничто не нарушало покой лесного уголка. Лилейно-белые цветы лепотой своей притягивали взор, но не они представляли собой цель путешествия. В зарослях тальника от солнечных лучей прятался чёлн-однодеревка с длинным, трёхсаженным шестом. Волхв столкнул чёлн в воду, встал на корме, суму с травами оставил на берегу, вторую, из востолы, прихватил с собой. За кувшинками в чистой воде стояла мережа. Мелкая рыбёшка проскакивала сквозь ячеи, хищники же – щука, окунь, гонявшиеся за мелочью в подводных зарослях, сами становились добычей. Улов оказался средним – две щуки, да три окуня, с ними две плотвы попались. Стряхнув с верхней тетивы жуков-плывунцов, волхв сложил мережу в чёлн. В ближайшую седмицу ходить на озеро не предполагал. Рыба же, застрявшая в ячеях погибнет зазря. Губить божью тварь попусту, то не по Сварожьим законам. На глубине стояла ещё одна мережа – на леща. Лещ – рыба сторожкая, ходит тихо, добычей становится не часто. Вытянув первый шест, по натянутой, отяжелевшей снасти понял – сеть с уловом. Лещ попался один, а в нижних, придонных ячеях трепыхались два толстых тёмных, зеленовато-жёлтых линя.
Обратный путь был короче, но из-за поклажи занял столько же времени.
На подходе к становищу Ушкан зарычал, обернувшись на хозяина, с лаем устремился вперёд. Волхв прибавил шагу. Лай вскоре прекратился. Ушкан, склонив голову, сидел перед понурившейся в ожидании молодухой. Волхв одним взглядом окинул гостью – рубаха с «лягухами» и кругами по подолу и рукавам, босые ноги, юное заплаканное личико. Голова повязана повоем, значит, не дева, мужатица. У молодых мужатиц причина известная, из-за которой к волхвам да ведуньям бегают. Молодуха вскочила на ноги, пёс предостерегающе зарычал, но тут же смолк и завилял хвостом, повинуясь окрику хозяина.
- Здрав еси, Кологрив! – воскликнула молодая женщина, подбегая к волхву.
- Здрава еси, и ты, - ответил тот, вглядываясь в лицо гостьи. – Никак Веселина! Что ж не весела, Веселина?
- Выручай, Кологривушко! На тебя одного надежда, у тебя спасение только! – слёзы потоком лились из глаз молодухи, голос срывался.
Волхв дошёл до избушки. Прислонил к стене шесты с мережами, суму с зелием положил на лавку, мокрую с рыбой – на траву. Сев на лавку, похлопал рядом ладонью.
- Садись, да рассказывай ладом. Ай, дитя заболело?
Всхлипнув, утёршись рукавом, Веселина послушно села рядом. Спокойная уверенность волхва несколько утишили беспокойство молодой матери.
- Родимчик у сыночка. Первый он у меня. Третий день в корчах мается, спаси, Кологрив! Все уличанские бабы сказали – родимчик у сыночка. Спасти только ты можешь, зелие приготовишь, и наговор добрый знаешь.
- Наговор, наговор, - проворчал волхв. – Дуры, вы бабы. Нешто наговор хворь излечивает. Ладно, не понять тебе того. Сказывай, как беда приключилась.
- Собаки испугался. На крылечке посадила, сама пошла огурцов нарвать, пёс будь он не ладен, к сыночку подошёл, - молодуха опять залилась слезами.
- Что ж ты так-то дитя оставила?
- Да кобель-то старый, не кусается, уж лаять перестал, так, бродит по двору, сдохнет к зиме, пожалуй.
- Чего ж дитя испугалось?
- Да собака-то большая, страховидная из себя. Видать, поиграть хотела, лапу на сыночка положила, пасть разинула, тот и перепугался.
- Что ж сразу-то не пришла?
- К попу ходила, - Веселина шмыгнула виновато, с опаской посмотрела на волхва – вдруг осерчает.
Кологрив насмешливо, и не думая гневаться, спросил:
- Что ж поп, не вылечил?
- Святой водой обрызгал, молитвам научил, велел сказывать те молитвы. Не помогла ни вода, ни молитвы. Кончается дитятко моё… Наказали к тебе бежать. С утра прибежала, а тебя нету. Есть у тебя зелие от родимчика, Кологрив? – молодуха схватила волхва за руку, с надеждой заглянула в глаза.
- Всё у меня есть, приготовить надо. Я ж не знал, что ты прибежишь, былие собирал, мережи проверял, - проворчал Кологрив. – Сиди, жди, пока зелие готовлю.
Волхв вошёл в избушку, вздул огонь в очаге, поставил кипятиться воду в глиняном горшке. Веселина не усидела на лавке, праздное ожидание томило женщину.
- Кологрив, давай я тебе рыбу почищу.
- Почисть, чего ж не почистить, нож на столе лежит. Из леща, линей, щук только требуху выпусти, на засолку пойдут, остальную почисть.
Пока вода закипала, Кологрив нашелушил семян лунника из стручков, ссыпал в горшочек, залил подоспевшим крутым кипятком, накрыл дощечкой, закутал холстиной, затем приступил к священнодейству – читал наговор. Заклинания твердил для молодухи, сам-то чувствовал время без нашёптываний. Но не заговоришь, веры в снадобье не будет, а без веры хворь не уйдёт.
Кологрив знал множество наговоров на зелие, шёпотом, взглядом успокаивал диких зверей, иного человека усыпить мог. Поглядев на человека, мог если не мысли его прочитать, то понять намерения. Много знал и понимал Кологрив, а себя не знал. Лета давно перевалили за полсотни, помнил себя последние тридцать два. Кто он, откуда, чей сын не ведал. Помнил себя уже взрослым. Лежал в тесной лесной избушке на овечьих шкурах, вслушивался в непонятные звуки проникавшие извне. В избушку вошёл худощавый седой старик, воскликнул обрадовано:
- Никак оклемался, парень! Кто ты, как зовут?
Парень посмотрел непонимающе, ответил вопросом:
- Где я? – подумав, добавил: - Кто я, не знаю. Как меня зовут? Почему не знаю? Ты-то кто?
Старик присел на ложе, положил ладонь на лоб.
- Вот оно как. Память тебе, значит, отшибло. Бывает. Успокойся, парень, всё страшное позади. Зовут меня Велимудром, волхв я. Знаешь, кто такие волхвы?
Парень кивнул.
- Знаю.
- Видишь, не всю память тебе отшибло. В моей избушке ты. Месяц тебя выхаживаю. Не зря выхаживал, не пропали мои труды. Много руды из тебя вытекло, ослаб ты. Нашли тебя добрые люди верстах в двух от Перыни, посечённого, с покалеченной десницей, проломленной головой. Рядом взнузданный комонь пасся. Одет ты был кметом – в бронь, на поясе меч, шелома не было, видно раньше потерял. При тебе нашли дощечки и берёсты, писанные волховскими буквицами, а ещё гусли, подписанные новгородским Словишей. Добрые люди, что тебя нашли, раны перевязали, ко мне принесли, думали, не жилец ты, а всё ж озаботились. Раны твои я зелием смочил, кости десницы выправил, лубки наложил. Ну-ка, шевельни пальцами.
Парень шевельнул пальцами, проговорил радостно:
- Шевелятся!
- Вот и добре, срастаются кости. Я так рассудил, раненый, ты в седле не удержался, наземь свалился, головой в камень угодил. Был бы на тебе шелом, не расшиб бы голову. Думаю, ты – новгородский ротник, бился с Добрыниными дружинниками в Перыне, спасал волховские дощечки.
- Вспомнил! – воскликнул парень.
- Ну-ну! – подтолкнул волхв.
- Роту я дал сберечь.
- Что сберечь должен? Кому роту давал?
- Не помню, - обескураженно ответил раненый кмет. – Что сберечь, кому поклялся, ничего не помню, - обхватив левой ладонью перевязанную голову, простонал: - Что сберечь – не помню. Должен сберечь, и всё.
- Может, Словише роту дал? Его гусли-то, так ты выполнил роту, и дощечки, и берёсты, и гусли целы, прибрал я их. Ты не мучайся, придёт срок, вернётся память. Ты вот, что, слаб ты ещё, оставайся у меня, пока окрепнешь. Силы наберёшься, захочешь – уйдёшь, понравится – вместе жить станем. Звать тебя буду Кологривом, тебя возле гривы нашли.
Кологрив остался у волхва. Тот лечил, выхаживал парня, стал для него родным человеком. Да и идти Кологриву было некуда, память не возвращалась. Поначалу Кологрив занимался хозяйственными делами – добывал пропитание, заготовлял дрова, постепенно втянулся в сбор трав, приготовление снадобий. Иногда приходило беспокойство. Такое уже было – болото, травы. Что за болото, что за травы собирал, сколько не силился, припомнить не мог. Оказалось, парень свободно читает и пишет глаголицей, похуже – кириллицей. Зимой Велимудр обучил волховским буквицам, и Кологрив постигал волховскую мудрость, начертанную на дощечках и берёстах. Следующей зимой у парня открылся редкий дар. Возможно, даром этим владел с малолетства, да не представлялось случая познать его.
Вечером, красный шар солнце скатывался за лес, волхвы возвращались в избушку с заготовки сухостоя. В версте от дома подстерегла беда. Из леса на занесённую снегом дорогу вышли три волка и преградили путь. Волхвы остановились, оглянулись назад, по их следам шли ещё два хищника.
- Вот и подстерегла нас смертушка, - молвил Велимудр без дрожи в голосе. – Пару успеем завалить, остальные накинутся. Доставай топор, встанем спина к спине, авось, отобьёмся, - сказал, и осёкся. – Э-э, нет. С семью не совладать.
Напротив из ельника вышли ещё два хищника. Кологрив сделал то, что не ожидал старший товарищ. Сжимая в шуйце топор, десница хотя и зажила, прежней силой не владела, и парень приучился управляться левой рукой, двинулся вперёд
- Не гляди в глаза, не любят они того, - сказал вдогонку Велимудр.
Но Кологрив смотрел именно в глаза матёрому волчище, угадав в нём вожака стаи. Волк встал, оскалился, вздыбил шерсть, изготовился к броску. Молодой волхв остановился в полутора саженях, смотрел в упор в волчьи глаза. Чёрные глаза без белков заслонили весь белый свет, Кологрив видел только их. Злоба, необъятная, неудержимая злоба наполняла серого хищника. «Уходи, уходи с моего пути» - думал Кологрив, и давил, давил внутренней силой на дикую злобу. В какой-то миг человек понял, звериная злоба поддаётся его, непонятному самому себе, натиску, размягчаясь словно воск на солнце. Не опуская взгляда, Кологрив сделал шаг, ещё шаг. Волк присел, помотал головой, отошёл в сторону. За вожаком последовали остальные.
В избушке Кологрив, весь в поту, с помутившимся взором, лёг на овчины, и не вставал до утра. Утром Велимудр напоил горьковатым отваром, и ни о чём не расспрашивал, ибо не зря получил своё прозвище. Да Кологрив и объяснить ничего бы не смог. Он почувствовал внутреннюю силу и воспользовался ею, откуда она взялась, не ведал. Не только звери подчинялись взгляду молодого волхва, но и люди. Как-то, глядя на мучения ловца, которому Велимудр вправлял сломанную кость, Кологрив успокоил того, велел заснуть, и ловец уснул. Люди уважали Кологрива за его дар, но одни смотрели на него с почтением, другие с потаённым страхом.
Сыновья князя Владимира, приезжавшие в Новгород на княжение, изгоняли волхвов из окрестностей, рушили святилища. Велимудр с Кологривом ушли к Русе. Пятнадцать лет минуло, как старый волхв перебрался в Навь. К той поре бывший кмет постиг все волховские хитрости.
Служители богов
Рассказ
- 1 -
Сияющий Хорс двинулся в путь по голубому небосклону. Ночь, развалившись клочьями, таилась в разлапистом ельнике. Лес просыпался, встречая новый день.
- Роде Всевышний! Великий Боже наш! Ты – единый и многопроявленный, ты – наш Свет и Справедливость, ты – криница Жизни вечной, родник Любви беспредельной, ту, что исцеляет Душу и Тело. Славим Тебя, Боже Прави, Яви и Нави. Слава Тебе, Роде всевышний, и всем Родным Богам в Тебе сущем.
Лесные птахи многоголосым пением, радостным щебетом, звонкими руладами славили солнце, источник жизни, человек славил бога, сотворившего всё сущее, вспоминал и иных богов – Сварога, Перуна, Дажьбога, Световита, Макошь-матушку, Ладу-богородицу, Стрибога. Птахи укрывались в зелёных кронах, человек стоял в середине обложенного камнями круга перед врытым в землю пятисаженным дубовым столбом, верхний конец которого представлял собой вырубленную топором мужскую голову, увенчанную шапкой. Закончив беседу с богами, волхв вышел из крады. За пределами каменного круга его ждал большой рыжеватый пёс. Четвероногий друг недавно утолил утренний голод зайчатиной, о чём свидетельствовали прилипшие к морде пушинки, но, несмотря на сытость, повизгивая словно щенок, просящий подачки, встал на задние лапы, уткнув передние в грудь хозяина.
- Ушкан, Ушкан, - ласково приговаривал волхв, запустив пальцы в шерсть на загривке собаки.
Пса подарили волхву щенком лет десять назад. Сам не зная причины, новый хозяин назвал щенка Ушканом. За годы совместного житья первая привязанность хозяина и собаки переросла в обоюдную преданность. В отличие от святилища, вход в избушку Ушкану не возбранялся. В избушке человек достал припасы – хлеб, лук, квас, сел за стол завтракать. Пёс, раскрыв пасть и двигая хвостом, устроился напротив, в ожидании глядя на хозяина преданным взглядом. Человек отломил корочку, наклонился с протянутой рукой. Вильнув хвостом, пёс церемонно взял краюшку, ткнув холодным носом в ладонь хозяина. Пёс насытился благодаря охоте, но то был давно установившийся обычай, свидетельствовавший о благорасположении человека. Покончив с едой, волхв препоясался, надел кукуль, захватил две наплечные сумы, вышел из избушки. Двухгодовалый бычок с белой отметиной на лбу, привязанный посреди поляны, напоминая о своём существовании, протяжно замычал, натянув верёвку, подался к человеку. Напоив телка, и бросив охапку накошенной вечером травы, волхв подпёр дверь избушки колышком. – знак своего отсутствия, замков дверь не знала, тронуть жилище волхва – великий грех.
Покончив с домашними делами, волхв углубился в лес, путь держал к лесному озеру. Ушкан сопровождал хозяина, шествуя дозором впереди. Лес служил волхву огородом, вертоградом. Огород разбит на капустники, огуречники, репники. Ни одна хозяйка не посадит овощи вперемешку, каждому определит своё место. Так и Сварог-батюшка выбрал места в своём вертограде, где расти кукушкиным слёзам, а где луннику или душице, болиголову, сушенице. Рассадил Сварог зелие не абы как, посадил всякое на своём месте, в коем это зелие только и может расти. Даются те места человеку приметливому, упорному, не верхогляду. Потому шёл волхв по лесу не прямиком, петлял, кружил, находя путь по особым приметам.
К озерцу подступал ельник, солнечные лучи терялись в густой зелёной хвое, ноги, обутые в лычицы, ступали тихо, ничто не нарушало тишину. Неожиданно упавшая на плечо шишка заставила вздрогнуть. Волхв шикнул, поднял голову. Молчание леса нарушилось хлопаньем крыльев, звонким «клее-кле». С ветвей взлетела стайка пичужек с красновато-лиловыми и зеленоватыми грудками. То были клесты, кормившиеся в ельнике и менявшие место кормёжки при малейшей тревоге. Но не все пернатые были столь пугливы. По стволу ближайшей ели, не обращая внимания на человека, теряясь в ветвях, снизу вверх, кругами передвигалась крохотуля с вытянутыми тонким клювом и длинным мощным хвостом, деловито выклёвывая из-под коры букашек. Пташка скрылась по другую сторону ствола, через некоторое время появилась вновь, но уже на пядь выше. Человек усмехнулся причудливости Сварожьих тварей, продолжил путь по едва приметной тропке, выведшую вскоре на приозёрную луговину. Шумливые клесты подняли с дневной лёжки давних знакомцев. На опушке волхва встретили две матки с телятами. Третья, молодая, яловая стояла поодаль, за всё время знакомства лосиха ни разу не осмелилась приблизиться к человеку. Лосята безбоязненно подошли к странному двуногому существу, ткнулись мордами в живот. За детёнышами последовали матки. Ласково улыбаясь, волхв почесал лосят за ушами, достал из-за пазухи две краюшки хлеба, протянул лосихам. Те взяли угощение мягкими губами.
- Ну, рассказывайте, что у вас нового, всё ли ладно, не обидел ли кто?
Лосихи шумно вздохнули.
- Всё хорошо? Вот и добре. Отдыхайте, а я пойду, - волхв развёл руками. – Трудиться мне надо, о людях заботиться. Вы-то умные, сами знаете, какую травку надо съесть, когда занедужится. Люди глупые, того не ведают, не позаботишься, разболеются, перемрут.
Лоси выслушали неторопливую речь волхва, важно покивали головами, улеглись в тени.
К озерцу волхв вышел с сумой, наполненной сбором зелия: клубнями кукушкиных слёз, стручками лунника сложенных в особую сумочку, душицей, болиголовом. Лесное озеро представляло собой чашу почти правильной круглой формы, около сотни саженей в поперечнике. Левую сторону покрывала тень от высоченных елей. Вода с этой стороны казалась чёрной и бездонной. Справа же по голубой глади плыли белые кучковатые облака. Заливчик, у которого стоял волхв, покрывали белоснежные лилии, лежавшие на воде в окружении блинообразных листьев. Между листьями скользили водомерки, на нескольких цветах, трепеща прозрачными длинными крылышками, сидели стрекозы. Ничто не нарушало покой лесного уголка. Лилейно-белые цветы лепотой своей притягивали взор, но не они представляли собой цель путешествия. В зарослях тальника от солнечных лучей прятался чёлн-однодеревка с длинным, трёхсаженным шестом. Волхв столкнул чёлн в воду, встал на корме, суму с травами оставил на берегу, вторую, из востолы, прихватил с собой. За кувшинками в чистой воде стояла мережа. Мелкая рыбёшка проскакивала сквозь ячеи, хищники же – щука, окунь, гонявшиеся за мелочью в подводных зарослях, сами становились добычей. Улов оказался средним – две щуки, да три окуня, с ними две плотвы попались. Стряхнув с верхней тетивы жуков-плывунцов, волхв сложил мережу в чёлн. В ближайшую седмицу ходить на озеро не предполагал. Рыба же, застрявшая в ячеях погибнет зазря. Губить божью тварь попусту, то не по Сварожьим законам. На глубине стояла ещё одна мережа – на леща. Лещ – рыба сторожкая, ходит тихо, добычей становится не часто. Вытянув первый шест, по натянутой, отяжелевшей снасти понял – сеть с уловом. Лещ попался один, а в нижних, придонных ячеях трепыхались два толстых тёмных, зеленовато-жёлтых линя.
Обратный путь был короче, но из-за поклажи занял столько же времени.
На подходе к становищу Ушкан зарычал, обернувшись на хозяина, с лаем устремился вперёд. Волхв прибавил шагу. Лай вскоре прекратился. Ушкан, склонив голову, сидел перед понурившейся в ожидании молодухой. Волхв одним взглядом окинул гостью – рубаха с «лягухами» и кругами по подолу и рукавам, босые ноги, юное заплаканное личико. Голова повязана повоем, значит, не дева, мужатица. У молодых мужатиц причина известная, из-за которой к волхвам да ведуньям бегают. Молодуха вскочила на ноги, пёс предостерегающе зарычал, но тут же смолк и завилял хвостом, повинуясь окрику хозяина.
- Здрав еси, Кологрив! – воскликнула молодая женщина, подбегая к волхву.
- Здрава еси, и ты, - ответил тот, вглядываясь в лицо гостьи. – Никак Веселина! Что ж не весела, Веселина?
- Выручай, Кологривушко! На тебя одного надежда, у тебя спасение только! – слёзы потоком лились из глаз молодухи, голос срывался.
Волхв дошёл до избушки. Прислонил к стене шесты с мережами, суму с зелием положил на лавку, мокрую с рыбой – на траву. Сев на лавку, похлопал рядом ладонью.
- Садись, да рассказывай ладом. Ай, дитя заболело?
Всхлипнув, утёршись рукавом, Веселина послушно села рядом. Спокойная уверенность волхва несколько утишили беспокойство молодой матери.
- Родимчик у сыночка. Первый он у меня. Третий день в корчах мается, спаси, Кологрив! Все уличанские бабы сказали – родимчик у сыночка. Спасти только ты можешь, зелие приготовишь, и наговор добрый знаешь.
- Наговор, наговор, - проворчал волхв. – Дуры, вы бабы. Нешто наговор хворь излечивает. Ладно, не понять тебе того. Сказывай, как беда приключилась.
- Собаки испугался. На крылечке посадила, сама пошла огурцов нарвать, пёс будь он не ладен, к сыночку подошёл, - молодуха опять залилась слезами.
- Что ж ты так-то дитя оставила?
- Да кобель-то старый, не кусается, уж лаять перестал, так, бродит по двору, сдохнет к зиме, пожалуй.
- Чего ж дитя испугалось?
- Да собака-то большая, страховидная из себя. Видать, поиграть хотела, лапу на сыночка положила, пасть разинула, тот и перепугался.
- Что ж сразу-то не пришла?
- К попу ходила, - Веселина шмыгнула виновато, с опаской посмотрела на волхва – вдруг осерчает.
Кологрив насмешливо, и не думая гневаться, спросил:
- Что ж поп, не вылечил?
- Святой водой обрызгал, молитвам научил, велел сказывать те молитвы. Не помогла ни вода, ни молитвы. Кончается дитятко моё… Наказали к тебе бежать. С утра прибежала, а тебя нету. Есть у тебя зелие от родимчика, Кологрив? – молодуха схватила волхва за руку, с надеждой заглянула в глаза.
- Всё у меня есть, приготовить надо. Я ж не знал, что ты прибежишь, былие собирал, мережи проверял, - проворчал Кологрив. – Сиди, жди, пока зелие готовлю.
Волхв вошёл в избушку, вздул огонь в очаге, поставил кипятиться воду в глиняном горшке. Веселина не усидела на лавке, праздное ожидание томило женщину.
- Кологрив, давай я тебе рыбу почищу.
- Почисть, чего ж не почистить, нож на столе лежит. Из леща, линей, щук только требуху выпусти, на засолку пойдут, остальную почисть.
Пока вода закипала, Кологрив нашелушил семян лунника из стручков, ссыпал в горшочек, залил подоспевшим крутым кипятком, накрыл дощечкой, закутал холстиной, затем приступил к священнодейству – читал наговор. Заклинания твердил для молодухи, сам-то чувствовал время без нашёптываний. Но не заговоришь, веры в снадобье не будет, а без веры хворь не уйдёт.
Кологрив знал множество наговоров на зелие, шёпотом, взглядом успокаивал диких зверей, иного человека усыпить мог. Поглядев на человека, мог если не мысли его прочитать, то понять намерения. Много знал и понимал Кологрив, а себя не знал. Лета давно перевалили за полсотни, помнил себя последние тридцать два. Кто он, откуда, чей сын не ведал. Помнил себя уже взрослым. Лежал в тесной лесной избушке на овечьих шкурах, вслушивался в непонятные звуки проникавшие извне. В избушку вошёл худощавый седой старик, воскликнул обрадовано:
- Никак оклемался, парень! Кто ты, как зовут?
Парень посмотрел непонимающе, ответил вопросом:
- Где я? – подумав, добавил: - Кто я, не знаю. Как меня зовут? Почему не знаю? Ты-то кто?
Старик присел на ложе, положил ладонь на лоб.
- Вот оно как. Память тебе, значит, отшибло. Бывает. Успокойся, парень, всё страшное позади. Зовут меня Велимудром, волхв я. Знаешь, кто такие волхвы?
Парень кивнул.
- Знаю.
- Видишь, не всю память тебе отшибло. В моей избушке ты. Месяц тебя выхаживаю. Не зря выхаживал, не пропали мои труды. Много руды из тебя вытекло, ослаб ты. Нашли тебя добрые люди верстах в двух от Перыни, посечённого, с покалеченной десницей, проломленной головой. Рядом взнузданный комонь пасся. Одет ты был кметом – в бронь, на поясе меч, шелома не было, видно раньше потерял. При тебе нашли дощечки и берёсты, писанные волховскими буквицами, а ещё гусли, подписанные новгородским Словишей. Добрые люди, что тебя нашли, раны перевязали, ко мне принесли, думали, не жилец ты, а всё ж озаботились. Раны твои я зелием смочил, кости десницы выправил, лубки наложил. Ну-ка, шевельни пальцами.
Парень шевельнул пальцами, проговорил радостно:
- Шевелятся!
- Вот и добре, срастаются кости. Я так рассудил, раненый, ты в седле не удержался, наземь свалился, головой в камень угодил. Был бы на тебе шелом, не расшиб бы голову. Думаю, ты – новгородский ротник, бился с Добрыниными дружинниками в Перыне, спасал волховские дощечки.
- Вспомнил! – воскликнул парень.
- Ну-ну! – подтолкнул волхв.
- Роту я дал сберечь.
- Что сберечь должен? Кому роту давал?
- Не помню, - обескураженно ответил раненый кмет. – Что сберечь, кому поклялся, ничего не помню, - обхватив левой ладонью перевязанную голову, простонал: - Что сберечь – не помню. Должен сберечь, и всё.
- Может, Словише роту дал? Его гусли-то, так ты выполнил роту, и дощечки, и берёсты, и гусли целы, прибрал я их. Ты не мучайся, придёт срок, вернётся память. Ты вот, что, слаб ты ещё, оставайся у меня, пока окрепнешь. Силы наберёшься, захочешь – уйдёшь, понравится – вместе жить станем. Звать тебя буду Кологривом, тебя возле гривы нашли.
Кологрив остался у волхва. Тот лечил, выхаживал парня, стал для него родным человеком. Да и идти Кологриву было некуда, память не возвращалась. Поначалу Кологрив занимался хозяйственными делами – добывал пропитание, заготовлял дрова, постепенно втянулся в сбор трав, приготовление снадобий. Иногда приходило беспокойство. Такое уже было – болото, травы. Что за болото, что за травы собирал, сколько не силился, припомнить не мог. Оказалось, парень свободно читает и пишет глаголицей, похуже – кириллицей. Зимой Велимудр обучил волховским буквицам, и Кологрив постигал волховскую мудрость, начертанную на дощечках и берёстах. Следующей зимой у парня открылся редкий дар. Возможно, даром этим владел с малолетства, да не представлялось случая познать его.
Вечером, красный шар солнце скатывался за лес, волхвы возвращались в избушку с заготовки сухостоя. В версте от дома подстерегла беда. Из леса на занесённую снегом дорогу вышли три волка и преградили путь. Волхвы остановились, оглянулись назад, по их следам шли ещё два хищника.
- Вот и подстерегла нас смертушка, - молвил Велимудр без дрожи в голосе. – Пару успеем завалить, остальные накинутся. Доставай топор, встанем спина к спине, авось, отобьёмся, - сказал, и осёкся. – Э-э, нет. С семью не совладать.
Напротив из ельника вышли ещё два хищника. Кологрив сделал то, что не ожидал старший товарищ. Сжимая в шуйце топор, десница хотя и зажила, прежней силой не владела, и парень приучился управляться левой рукой, двинулся вперёд
- Не гляди в глаза, не любят они того, - сказал вдогонку Велимудр.
Но Кологрив смотрел именно в глаза матёрому волчище, угадав в нём вожака стаи. Волк встал, оскалился, вздыбил шерсть, изготовился к броску. Молодой волхв остановился в полутора саженях, смотрел в упор в волчьи глаза. Чёрные глаза без белков заслонили весь белый свет, Кологрив видел только их. Злоба, необъятная, неудержимая злоба наполняла серого хищника. «Уходи, уходи с моего пути» - думал Кологрив, и давил, давил внутренней силой на дикую злобу. В какой-то миг человек понял, звериная злоба поддаётся его, непонятному самому себе, натиску, размягчаясь словно воск на солнце. Не опуская взгляда, Кологрив сделал шаг, ещё шаг. Волк присел, помотал головой, отошёл в сторону. За вожаком последовали остальные.
В избушке Кологрив, весь в поту, с помутившимся взором, лёг на овчины, и не вставал до утра. Утром Велимудр напоил горьковатым отваром, и ни о чём не расспрашивал, ибо не зря получил своё прозвище. Да Кологрив и объяснить ничего бы не смог. Он почувствовал внутреннюю силу и воспользовался ею, откуда она взялась, не ведал. Не только звери подчинялись взгляду молодого волхва, но и люди. Как-то, глядя на мучения ловца, которому Велимудр вправлял сломанную кость, Кологрив успокоил того, велел заснуть, и ловец уснул. Люди уважали Кологрива за его дар, но одни смотрели на него с почтением, другие с потаённым страхом.
Сыновья князя Владимира, приезжавшие в Новгород на княжение, изгоняли волхвов из окрестностей, рушили святилища. Велимудр с Кологривом ушли к Русе. Пятнадцать лет минуло, как старый волхв перебрался в Навь. К той поре бывший кмет постиг все волховские хитрости.
(Продолжение следует).