В замочную скважину... (Рассказ)

Все в ней было излишне громоздким и грубоватым. Лицо с хрящеватым вислым носом, крупный рот - не такой, о котором бы сказали - чувственный, а просто - крупный, с вывернутыми слегка наружу губами, растягивающимися в улыбке (редкой по причине постоянной хмурости) от уха до уха; не по женски сильные руки, с раздавленными тяжелой работой суставами и сплющенными кончиками вечно ободранных пальцев; тяжелая, по-мужски размашистая походка - она с силой вдавливала в асфальт пятки раздолбанных кроссовок, да и паркет жалобно скрипел, когда она перемещалась от окна к двери или бесцельно кружила вдоль пустых стен.
  После смерти отца ей достались две крохотные комнаты в коммуналке, безнадежные комнаты в безнадежной коммуналке, дом считался неперспективным, маклеры и посреднические конторы обходили его стороной, правда, когда-то давно забрел один сумасшедший фирмач, которого с позором изгнали две старухи-соседки, намертво решившие доживать свой век именно в этом, разваливающемся на части двухэтажном строении с перекошенными рамами окон, текущими круглый год потолками, отвалившейся штукатуркой в ванной...Одно время дом стоял в очереди на расселение, один этаж, нижний, даже каким-то чудом успели переселить в служебные квартиры, но грянула перестройка, реформы, события понеслись вскачь, словно взбесившаяся кобыла, и жильцы второго этажа - точнее, одной огромной коммунальной квартиры, коридор которой тянулся сквозь весь дом грязной запущенной кишкой тяжелобольного человека - оказались предоставлены сами себе.
  Ее звали Лиза, Елизавета - сложно было бы специально подобрать совершенно неподходящее ей имя - ей, мускулистой, поджарой, словно уличная кошка; ей нравилось курить сигареты, вставляя их в тонкий черный мундштук длиной в полруки, мундштук тоже остался от отца, точнее, от бабки, которую Лиза не помнила и портрет которой на стене воспринимала, скорее, как часть обстановки, а не как реально жившего когда-то человека. Она курила так только дома - натягивая зачем-то старое и очень длинное черное трикотажное платье, залезая на широкий подоконник с ногами и опираясь на одно из колен локтем. Ее отражение в зеркале, висящем на стене напротив, почему-то казалось ей "ахматовским", наверное, все-таки, из-за мундштука. Немногочисленные знакомые называли ее Лиз.
  Отчего-то к ней часто приставали на улицах мужички - низенькие, с просвечивающей из-под бесцветных, зачесанных набок прядей, плешинкой, задроченные женами, детьми и малоприбыльной работой, мотающиеся туда-сюда в метро ежедневно - вниз-на ветку-по кольцу-снова на ветку. Они подсаживались к ней, задавали глупые вопросы; чаще всего она молчала, безразлично глядя на самое себя в черном стекле противоположного окна. Если приставали слишком назойливо - она или вставала и уходила в другой конец вагона, или просто поворачивала голову и спокойно посылала подальше. Ее работа не располагала к случайным знакомствам - и, тем паче, к каким-то взаимоотношениям - Лиз принадлежала к бесполой массе людей в ватниках и оранжевых жилетах, которых большинство горожан видят из окон пригородных электричек. По ночам ей снились металлические костыли и рельсы, уходящие в бесконечность.
  Она носила брюки, всегда только брюки и свитера или свободные рубахи - раз и навсегда признав свою некрасивость, поставив крест на своем женском естестве, да она и не нуждалась в нем, на черта ей сдались эти заботы-семья-стирки-уборки, ей хватало тяжелобольного отца, который неподъемной многокилограммовой тушей ворочался и хрипел на кровати в крохотной комнате без окон, с голой лампочкой, свисавшей на пыльном шнуре с пятиметрового потолка. Каждый вечер приходил врач, качал головой и обещал, что вот уж сегодня больной до утра не доживет, а он все жил и жил, скрипел пружинами старой сетки, стучал костылем в стену, и она вставала среди ночи, тащилась с закрытыми глазами за уткой, за стаканом теплой воды, за лекарством и при этом продолжала видеть очередной сон, а утром не могла вспомнить, делала она укол отцу или нет. Потом все вдруг кончилось - и она даже не поняла - горько ей или радостно от того, что она осталась совсем одна.
  Она хотела сделать ремонт, ободрала засаленные обои в комнате отца, вытащила, надрываясь, громоздкую кровать на помойку, разобрала и повыкидывала отцовские вещи из старого шифоньера, но надолго ее энтузиазма не хватило, она стала складывать в темную комнату всякое старье и постепенно превратила ее в чулан, забитый всевозможным хламом.
  Она вела дневник, точнее, это нельзя было назвать дневником в полном смысле слова, так, обрывочные записи, внезапно срифмовавшиеся строчки, иногда забавные, чаще бессмысленные, какие-то сюжеты каких-то историй, которые она сочиняла по дороге домой. Ей нравилось сидеть на широком подоконнике, положив на колени толстую большую тетрадь - сидеть до сумерек, она не могла писать при искусственном свете, только при дневном, поэтому самые длинные промежутки были в записях осенью и зимой. Она не могла сочинять за столом - ей важно было видеть улицу, людей, ворон на ветках тополя, озабоченных собак, окна в доме напротив. Она писала наивные и откровенные строки - о внеземной любви, об образе, который она придумывала для себя, в который влюблялась и в котором потом разочаровывалась - смесь из любовных дешевых романчиков и мыльных сериалов, которые она смотрела урывками, с пятого на десятое. Потом она засовывала в эти же тетради письма, квитанции, всяческие вырезки из газет, тетради распухали, она складывала их в тот же чулан и забывала о них. Но они были, наверное, единственной возможностью уйти от опостылевшей работы, от бесконечного коридора, от соседей, выясняющих отношения с утра до вечера. Она спасалась в своих мечтах от действительности, в которой не видела для себя абсолютно ничего впереди.
  Раз в неделю она появлялась в клубе для сексменьшинств, раз в неделю, иногда и реже. Она приходила туда - в широких свободных брюках, в белой мужской рубашке с короткими рукавами, открывающей мускулистые смуглые руки с ярким рисунком вызывающей "драконьей" татуировки, в мягкой шляпе, надвинутой на лоб. Она сидела за стойкой бара с бокалом коктейля покрепче, брала девочек за мягкие нежные подбородки сильными жесткими пальцами, чувствуя, как они обмирают от этих прикосновений. Она не возражала провести с кем-то из них ночь, но никогда никого не приглашала к себе. Не потому, что стеснялась соседей - ей было наплевать на всех, а если что - она могла и в зубы дать; но ее комната примыкала к туалету - единственному на всю коммуналку из двадцати четырех комнат, единственному на почти сотню человек, и круглые сутки там шаркали шлепанцами, кряхтели, сморкались, мочились, тужились, спускали воду...Она привыкла к этим звукам,. но на посторонних они действовали угнетающе, да и сам дом выглядел так страшно, что и ей самой было не по себе от его трущобного вида.
  Однажды ночью ей приснился очередной кошмар - земля уходила из-под ног, мир качался, разваливался на части, она проснулась с бешено колотящимся сердцем... Дом ходил ходуном, что-то трещало, рушилось, паркет вздыбился верблюжьими горабми, в коридоре истерично кричали. Она сжалась под одеялом клубочком, парализованная страхом, ей казалось - пришел конец света, не было, не могло быть в Москве землятресений, в ее дверь колотили кулаками, звали ее. Наконец, она нашла в себе силы встать и наощупь - свет не включался - натянуть на себя что-то из разбросанных на стуле вещей...
  
  Им дали квартиры в новом доме - он стоял наотшибе, в окружении грязных луж и куч мусора, оставленных строителями. Сначала она никак не могда понять - почему ей было так неуютно в однокомнатной квартире, из окон которой был виден недальний лес. Все вроде бы было на месте, свет, газ, вода, никто не толпился в коридоре, не орал на кухне спьяну.
  Потом она поняла.
  В новой квартире не было подоконников.