Трактирные сказки
Наташе Масленниковой
Ты не справляйся о ней, не надо, просто смотри, распахнув глаза…
Девочка со стеклянным взглядом входит в подвальный зал.
Люди – живые марионетки, пальцы в золе, в голосах – экстаз.
Девочка в душную входит клетку – омуты вместо глаз.
Тихо, но твёрдо, привычным слогом – только бы голос не задрожал –
девочка вторит: себе ли, Богу? – как пробиралась дорогой скал,
долго, в снегу, растопив метели жаром надежды и рук теплом.
Девочка скажет всё, как хотели, только бы вспомнили о былом.
Искоса видятся чернокрылые, грают на старый, привычный лад,
каждый пришёл услыхать про быль её, каждый забыл, что и сам крылат, –
всяко в трактире за старой пристанью проще наслушаться небылиц!
Девочка прячет себя за мыслями, лишь бы не видеть их пьяных лиц,
клювов, когтей и, давно опавших, перьев под стульями и корон...
Кто из них, прежних, узнал бы ставшую странницей вечной среди ворон?
Кто б из них, пущенных на заклание странной судьбе в городах стальных,
имя прокаркал, как заклинание, чтобы растаяли души их
в вечной зиме, на задворках сказочных, там, где погибли и смех, и страх?
Девочка с каждой стеклянной фразою плачет, и тают льдинки в глазах.
Словно на стёклах узором вязевым розы цветут, позабыв январь,
словно от слов её, верно сказанных, из-под коросты растет трава,
почки на угольных ветках – туже, что-то живое течёт в крови...
Только не спрашивай, просто слушай, просто под чёрным крылом лови
тысячу лет позабытый импульс, боль, оживляющую зимой…
Девочка взгляд, словно вызов, выбросит, девочка с болью шепнёт “Не мой!”:
сотни трактиров прошла с пропойцами не за тобой, уж прости – за ним…
Мир тебе, маленькая разбойница, с верным оленем в снегах твоим!
Долго ль ещё, до какого вечера в диких дорогах, сквозь град и дождь,
будешь воронам шептать доверчиво, Кая покуда меж них найдёшь –
меж обращённых Царицей Вьюжною в чёрных, себя позабывших птиц…
Словом едва обратила дюжину, только затерян твой брат – твой принц.
Так и идет пилигримом северным, сотни чужих оживив историй,
в людях, как в чуде, надежду черпая в то, что снега обратятся морем, –
белой тропой и дорогой чёрною, сказкой забытой о милосердии.
Стужу за ней выкликают вороны, имя своей повторяя Герды.
Волки
Она не расскажет тебе ни о чём, Охотник.
Тем более – правду. Тем более, что в архивах
уже показаний хранится томов с десяток,
и все, как один, говорят о крутой расправе
над пойманным Волком, которым детей пугают
и нынче ещё в этих сёлах, чтоб крепче спали:
не с краю кровати, а глубже, как подобает,
чтоб кушали кашу и слушались лучше старших.
Кто знает, где правда? Кто будет сверять мотивы
прогулок по лесу с корзиной и прочей драмы,
кто воду мутить начнет, если всё осело
на дно человеческих мыслей, сюжетов, сказок?
Как новый назначенный следователь в глубинку,
как сыщик, копаясь в архивах погасшей мысли -
а ну-ка, по свежим глазам набросай варианты,
есть сказки без срока давности и канонов.
Вот первый вариант, к примеру: опушка леса,
наивный ребенок с корзинкой, скакалка, мячик –
прыг-скок по дорожке, и песенка наудачу
об Африке, о бегемотах, о хитрых лисах,
о всяком неведомом, – вдруг посреди тропинки:
“Ну здравствуй, мой Колобочек, какая встреча,
куда это мы торопимся так активно?
Какая прелестная девочка, просто пышка,
вот так бы и съел, ну чего ты как неродная”.
Второй, современнее некуда, из вариантов,
по сути – одна бесконечная гиперссылка:
на велике катит, ну глянь ты – лисёнок лисёнком –
колечки в ушах и плеер с хитом “Альфавилля”,
свидание с Волком – лишь только предлог раскрыться,
лишь мантра телесная для постиженья дзена,
и нет ни тропинки, ни леса, ни пса Фенрира,
а только одна Пустота и даосский Чапаев.
И вот ещё, третий, почувствуй себя гурманом,
вгрызаясь в страницы потрёпанных томиков Гессе:
забрёл из степи в лихолесье, да там и остался,
в далёких краях не оставив ни милый домик,
ни прошлую жизнь, ни козлят семерых по лавкам.
“От мамы ушла и от папы? Вот это новость,
конечно, дитя, от меня уйдешь и подавно,
я сам проворачивал, помнится, этот фокус
не раз и не два, разбросав себя по дорогам.
Повоем на эту луну, посмеемся вместе,
ты тоже, Гермина, способна ножом под сердце,
когда-нибудь после, в фигурках с другим раскладом,
а твой пирожок не буду: мучное – вредно”.
А что там в реальности, ты никому не скажешь,
наивная девочка древних людских преданий:
к чему тебе лишние обыски и вопросы,
к чему подозрения всякие и облавы,
ведь ты – лишь случайная жертва, живой свидетель,
ведь ты – лишь ребенок, невинный в своём упорстве
добраться до бабушки, пусть и с пустой корзиной,
скормив пирожки по дороге всем встречным монстрам.
...у бабушки уши большие, клыки и когти,
у бабушки по сусекам найдешь такого,
что лучше иному не лезть, что ни триллер, то Триер,
и новое тесто в кадушке уже подходит,
чтоб всем поперечным и встречным давать на откуп,
а Шарль – хоть писал, только главного и не понял,
что не было в доме чужих, ну ведь так, ей-богу.
Зачем тебе, внученька, эти большие зубы?
Зачем тебе, милая, нюх на чужих и хитрых?
Зачем пирожки в корзинке несёшь, и песни,
и ушки мохнатые прячешь под красной банданой? –
давай повтори, как учила тебя бабуля,
а ну как среди людей про себя забыла.
С волками жить – это выть по ночам, но вольно,
от жизни собачьей, дикой, больной, опасной,
она и не помнит, бывало ль наоборот...
Кричит так испуганно-искренне “Волки, волки!”,
за линию красных флажков пробирается в красном.
Они не узнают, кто-кто в Теремочке живёт.
Лаэртида
Если выпало в Империи родиться, лучше – жить…
И. Бродский «Письма римскому другу» (Из Марциала)
Одиссей вернулся с войны, моложав и свеж,
На броне последнего из скакунов Эллады.
Он сидит на скамье, один, не смежая вежд,
Сторожит мгновения ночи, курящей ладан.
Пенелопа вздыхает молча: подрал бы чёрт
Этот твой троянский синдром и былые песни…
Но года идут, в океане вода течёт,
Лишь на острове штиль и ряска болот Летейских.
Он узнал: Итака – тюрьма, тишина – итог.
Ни друзей, ни подвигов. В море зевает Сцилла.
Расшатался дом – не починит его никто,
И скрипят половицы – в них снова что-то подгнило.
И жена, заскучавшая, – кто б её осудил? –
Не сносившая в браке ни башмаков, ни платьев,
То кручинится оком, то смеётся другим,
Принимая любовь сорока запоздалых братьев.
На причале рыбачки с песней ждут женихов,
Одноглазый старик погоняет овечье стадо…
Здесь всё просто и тихо, продуманно и легко,
И уже ничего от жизни желать не надо.
Перемена мест не поможет, мирный герой,
Как бы ветер твоим парусам ни скручивал руки.
Ты бываешь на солнце – слишком часто порой,
И заботливо гонят с воздуха слуги-слухи.
Каплей уксуса кровь створожена в молоко,
Ведь имеющий уши – сказано – да ослепнет.
Под шуршанье крыс в полуночной пустыне слов
Не разжечь живую искру в остывшем пепле.
И о чём, сын Лаэрта, ты можешь им сочинить?
Здесь бы самое время вдариться в мемуары,
Но от разума к сердцу уже оборвалась нить:
Распускай многостопный труд под напев кифары.
Ты уснёшь и увидишь сказки о небылом,
Есть ведь многое в свете такого, что только снится.
Что-то можно вспомнить, только забывшись сном,
Береги же, странник, тайну своей темницы.
Одержимый своей фантазией старый шут!
В голове – легенды, нимфы, пучины ужас…
Но скорлупки замка от этих снов не спасут,
И иного смысла эти кошмары глубже.
Он смертельно устал ворочаться в кандалах,
Лучше мёрзнуть на пьедестале, чем эти цепи…
Из постели гонит, как из могилы, страх,
Лишь пелёнки савана сердце глухое скрепят.
Не от желчи плохо – полынью горчит вино,
И жемчужиной муть всплывает со дна бокала.
Может, лучше вправду – уши залить беленой
И скосить себя во цвету – в цветах карнавала?
Но в очах души не завесить уже зеркал –
Здесь руины того, за что так боролся с детства:
Королева-мать, бубенцы в верхах колпака,
И богатый названьем клочок чужого наследства.
Жить грозой иль вовсе не жить? Марциал, ты прав:
Станет истинно мудр только тот, кто взаправду пожил.
И, певец зари, не дождавшийся до утра,
Он отчалит от тверди и ветру натянет вожжи.
Снова в парусе норд-норд-вест, под рукой – штурвал,
Значит – сеять в чужих полях пуд ненужной соли.
Что не спето – оставил. Последнее – отписал.
Честь имею, братья! И снова имею волю.
Росчерк места и личности, выше – слова, слова…
Верьте слову! Выводит грифель, клинком отточен:
«Королева, прощай! Помяните, коль дорог вам.
Эльсинор, Итака». Подпись – Никто. Многоточье.