Движение (Рассказ)

     Антон посмотрел на часы и, глубоко, как-то жалостливо, по-старушечьи, вздохнув, поднялся со скамейки. Ну да, уже пора. Она дома, наверняка дома.
     А может быть, задержалась. Или, как бы это сказать...
     Ведь уже неделя прошла. Целая неделя...
     Впрочем, что такое неделя? Пшик от вечности. Понедельник быстро перетекает в четверг, а там пятница. Господи, благодарю тебя за пятницу, за пятницу... Потом суббота с воскресеньем. И все...
     Подул ветер, и Антон подняд воротник куртки. Поежился.
     Ну так идти или как?.. А вдруг там... ну, там, у нее, кто-то есть?
     Чушь! Когда это было?
     Хорошо, хорошо! Не было, пусть. Но ведь прошла неделя.
     Каждый день из этих семи он жил без нее. Существовал...
     Сто часов без нее, как бобыль, как бирюк. Сто огромных, бесконечных часов... А минут, сколько Хилых, липких, никому не нужных минут!..
     Понедельник. Он хорошо помнил тот понедельник и все, что было с ним связано. Судебная суматоха, суета, чужие лица, решающие его судьбу...
     Вторник. Такой же ветер, исковерканные листья, скрученные деревья, обозленные и дикие прохожие.
     Среда... А он тоже дикий. Антон, Дантон, Антуан... Антуан де Сент-Дикий. Дикой, дикарь, Диккенс...
     Да разве это жизнь?
     Ну что, снять все свои вымученные сбережения и сгонять в кабак? А там, а там...
     Как раз в четверг он и напился до чертиков. Не в ресторане, нет, а с каким-то улячным забулдыгой, что также шатался ночью, как и он.
     Впрочем, почему забулдыга? То был несчастный человек. Ему хотелось выпить, даже не хотелось, а было необходимо. Так необходимо, что он готов был на какое-то время заделаться педиком. Вот он и полез к Антону. Хотя, кажется это Антон полез к нему...
     Ладно, к черту четверг! Пятница... А в пятницу ничего не было, кроме тупой головной боли...
     Антон пошарил рукой в кармане куртки и вытащил бумагу. Ага, та самая! Бумага-бумажечка... Целыми днями он носит ее с собой. как будто награду или диплом.
     Бумажка... Документ...
     Стало быть, прошла только неделя. ТОгда был понедельник и сейчас, будь он неладен...
     Какой-то карапуз играл в песочнице. Его не пугал ни ветер, ни надвигающиеся сумерки, и он отчаянно и упрямо копал яму своей игрушечной лопаткой. Быть может, когда-нибудь он найдет так золотую монетку, или нефтяную жилу, или выкопает яму кому-нибудь.
     Кара-пуз. Кара-кум. Кара-корум. Кара-пум-пум. Кара-хрен-с-ним...
     Пора идти... Впрочем, тебя не ждут. Ну, зачем ты идешь? без звонка, без приглашения. Без цветов...
     Да, цветы, цветы... Нужно было бы взять цветы, чтобы... чтобы...
     Чтобы что?
     Цвкиы - это оттяжка времени. Ими легко подкупать, когда свежи отношения. Но если все кончено, значит, все кончено.
     Как? Все кончено?..
     Но это же не может быть?
     Ноги Антона уже шли по направлению к подъезду. Они шли как бы сами по себе, без приказа свыше. Голова была забита всяким мусором, вроде назойливых клиентов или четвергового педика. Они шли сами по нужному адресу.
     Потопали по ступенькам на третий этаж, подошли к нужной двери и благополучно остановились.
     Затем за дело взялись руки. Они трепетно пробежали по кожаному покрытию двери, касаясь ладонями фигурных клеток.
     Он все-таки пришел. Осталось только позвонить. Так, как он это делал всегда. Даже когда в его кармане находился ключ именно от нее, от этой проклятой закрытой двери, которая была последним препятствием меж ними.
     Или постучать?.. Так, как это движение мог бы сделать чужой.
     Ну же! Ну!..
     Антон потоптался на месте и, сжав руки в кулаки, опыстил их.
     Не может...
     Он не может зайти в свою собственную квартиру, потому что...
     Потому что это больше не его квартира. Не его...
     Господи, как все просто!
     И как все сложно...
     Внезапно дверь стала осторожно открываться. Первая мысль тут же приказала Антону: скройся, исчезни немедленно! Но его ноги, те самые, которые так самостоятельно и упорно шли к своей цели, застыли, словно наливаясь свинцом.
     Наконец, дверь со скрипом, словно нехотя, отворилась. Древнее уставшее сгорбленное существо предстало перед ним.
     Кто это? Он ее не знает. Видит бог, он не знает эту каргу.
     Но глаза, глаза, черт возьми!.. До чего же они ему знакомы! До мучительной боли. Это же ее глаза. Ее...
     - Здравствуй, Оленька!..
     Маленькие круглые старушечьи глазки жадно впились в него, и он увидел, вернее, почувствовал, что с каргой происходит необъяснимая метаморфоза, какое-то движение.
     Крючковатый длинный нос быстро укорачивается. Морщины, избороздившие лоб, исчезают. Спутавшиеся, клочкообразные волосы конфигурируются в современную прическук. Жирные складки на шее разглаживаются, выпрямляется осанка. Лицо из землянисто-желтого ядовитого цвета становится алебастрово-бледным. И только глаза... О, эти проклятые глаза! Они не изменились, в них только появился новый металлический змеиный блеск.
     - Зачем ты пришел, Антон?.. - коротко бросила она, словно обглоданный кусок кости для нелюбимой назойливой суки.
     - Я... видишь ли, я просто хотел посмотреть на тебя...
     - Посмотреть?.. - удивилась Ольга и так же смешно, как прежде, приподняла брови. - Как на картину?..
     - Может быть, ты впустишь меня?
     На секунду она задержалась, но потом как-то нерешительно отстранилась и тихо уронила свое любимое словцо:
     - ДВИГАЙ...
     Антон неуверенно, боком, прошел в знакомый коридор. В комнате оставалось все, как прежде: женская головка на стене, ковер в углу, та же нелепая вычурная мебель ярко-красного цвета, всегда раздражавшая его, старый "телик", который включался при помощи кулачного удара сверху, стулья с драной обшивкой...
     Но чего-то не хватало. Да, конечно, - его тапочек, вечно торчавших у самого входа, книг, что могли валяться на полу, на обеденном столе, впрочем, везде, разве что не в холодильнике, пластинок, вывернутых из отклеенных конвертов.
     Полки были пустыми. Там, конечсно, уже не было ни его фотографии в армейской форме, ни ленноновского профиля в знаменитых очках, ни бородатого Хэма с трубкой. Ничего. Пусто...
     А может быть, она просто ждала, когда он вернется, чтобы поставить все на прежнее место?
     Может быть...
     Однако какое это имеет значение, когда все сдвинулось, когда произошел разрыв, и суд, и четверговый тип, и сегодняшняя скамейка, и карапуз в песочнице, и ее дурацкое "двигай", и многое другое?..
     - А где же мой Хемингуэй? - нелепо спросил он у Ольги.
     Она стояла посреди комнаты, скрестив руки и опустив голову, в том самом голубом платье, которое, как назло, больше всего ему нравилось.
     - Я все сожгла, - проговорила она, едва разжимая губы, и Антон тут же поверил ей. Это был его недостаток. Она поначалу всегда и всем верил, даже когда над ним подтрунивали и издевались. Да, раз она говорит об этом, значит, действительно разожгла костер прямо в квартире, называя это про себя культовым обрядом, или очищением от скверны, или черт-те чем, сминая в комки его рукописи, фото и пластинки, при этом тацуя, трясясь и оглашенно крича.
     - Зачем ты это сделала? - спросил Антон нерешительно, моля и взывая, чтобы Ольга, наконец, подняла глаза и посмотрела на него. В такие моменты она терялась и могла пойти на мировую.
     Впрочем, кому нужна теперь эта мировая? Мировая-мировая... Первая мировая... Вторая... "Ветера-а-а-ны второй мировой..."
     - Мне надоело быть ширмой, Антон...
     - Что ты имеешь в виду? - он задал вопрос, хотя прекрасно догадывался, что именно хотела сказать его бывшая жена.
     Ольга глубоко вздохнула и посмотрела на него, но только на секунду, как маленький хитрый зверек. Хватило или нет?.. Он не горгона, и ей не окаменеть. Но она все-таки посмотрела. То ли с жалостью, то ли с презрением.
     - Теперь все кончено, чего уж тут...
     - Все же нам... - Антон замялся. - Нам официально дали еще три месяца на раздумье...
     - Они ничего не решат, да и ты не вылечишься...
     Острая игла кольнула его куда-то под сердце. Ну, вот... Знает или угадала?.. А может быть, сказала просто так, не подумав, на всякий случай.
     Вылечишься... Что значит вылечишься? Разве от этого есть таблетки? От ЭТОГО... Может быть, это и вовсе не болезнь, а что-то другое. Он просто представляет себя женщиной, мадонной, гетерой, гейшей, бабой, девкой, сукой... Не кобелем, а именно сукой. Просто представляет, как в какой-нибудь игре. И это вовсе не... вовсе не то... не то, что называется у них, у всех, этим идиотским словом. Это тот забулдыга - гомик и педераст, а вовсе не он, не он...
     И откуда она знает, откуда? Кто ей натрепался, черт побери, она же не должна была ни о чем знать! Ах, боже мой!.. Из-за этого, стало быть, они разошлись. Из-за ЭТОГО...
     Антон почувствовал, что всерьез задыхается, как будто чья-то взбесившаяся кобыла саданула его копытом под дых.
     - Я... я... я вылечусь, - стал оправдываться он. - Я обещаю.
     А может быть, и правда помириться? Что им стоит? Ну, ширма так ширма. Хотя бы на время...
     Она подошла к нему и, закусив губу, стала медленно гладить его волосы.
     О, черт возьми, это движение он боялся больше всего, словно понимал, что там, где распрекрасный лоб переходил в волосы, располагалась его "ахиллесова пята", - дурацкая эрогенная зона, которая от прикосновения к чьим-то пальцам, локтям, губам превращалась в огненную лаву вулкана.
     - Что же ты наделал, Антон? - Ольга целовала его и горько плакала, а слезы попадали в его глаза, и он тоже щурился и плакал, не понимая, что же в самом деле такого наделал.
     Ольгины руки, крепкие и уверенные, сдавили его грудь, потом, как бы смущаясь, двинулись ниже и ниже, пока не остановились на упругом животе.
     Ему стало тепло и хорошо, почти так же, как было тогда, в тот дождливый далекий четверг, и еще раньше, когда он играл в свои неправильные игры, и может быть, будет позже, спустя много лет и объятий, из которых так трудно вырваться...