нахлынувшая тень воспоминаний,
чем большее число случайных дней
нас отделит от первого признания,
которое-то, в общем, не сбылось.
Зависнув на года в последней встрече
в попытке временную сдвинуть ось,
и, наконец, отчаяться... чтоб вечер,
по странности лишенный всех потерь,
по срокам перетекших в неизбежность,
возник при входе в выцветшую дверь
и, предпочтя побыть немного между
решением напомнить о тебе,
которое растает с первым звуком
случайной улицы, и стоном по судьбе -
когда-то попрощавшейся без стука,
ворвался внутрь - закрыв обзор на лифт,
и вперившись в меня тревожным взглядом,
как будто проверял: " а помнит ли,
или ему давно уже не надо?".
и чтоб в ответ я всматривался так,
как в ужасе весенних обострений
предметов обретаемость в руках
сама боится этих обретений.
Чтоб я, не смея верить, что не сон,
выглядывал за сумрачные шторы,
сверяя разность дат и поясов
и оставаясь всё равно с рассудком в ссоре,
сорвал со стен прогноз календаря,
оставив незапахнутыми двери,
прорвался в невозможность сентября,
раздет, разбит, как прежде не уверен
ни в чём, помимо хаоса пространств,
меняющихся с каждым поворотом,
и статики оставшегося там
кого-то, кто как прежде ждет кого-то.
И чтоб вслепую, путая следы
из дней, имен, невскрытых вен и писем,
забитое, затюканное "ты"
внезапно, возвратясь с безличных высей,
нашло себя во мне и вне меня,
между которыми - мгновение от вдоха,
вбирающего весь осадок дня,
до что-то вроде выдоха со входом
в обитель заурядных серых птиц,
деревьев, не отмеченных на кронах
проблемами размытости границ
пространства-времени, где мой любимый город
сложился вдруг так просто. Так, что я
от музыки ветров и встречной фуры
был вырван из тиши небытия,
не разбираясь, что пусть сотню раз обдурен,
забыв о том, что мир нелеп и нет
вообще по правде никакого мира,
я пал в местах последнего "привет",
и вечность ждал, вдыхая память ливня.