1
Город был огромен, но мало кто наблюдал в эти минуты за спектаклем света и тени, развернувшимся на востоке: как зябкий залив накалился у горизонта малиновой линией, как почти незаметно растаял ночной туман, как развиднились кустистые острова, и как, наконец – разлились по волнам потоки горячего мёда. Лишь одинокий рыбак щурился на небо с борта битого баркаса (больше интересуясь, впрочем, содержимым своих сетей), да неведомо с какой целью забредший в гавань неимущий старик, – серенький, как уличный голубь, – постоял с минуту на пристани, поглядел на всё, посасывая сдавленный окурок – да и зашаркал обратно, непонятно в чей адрес выругавшись. А занавес зари почти уже поднят. Почти.
Нагнетающая барабанная дробь – и веер сочных лучей протянулся над толщей лиловых вод, принявших вкусный карамельный окрас, а следом без лишних церемоний продлился на гладкий металл поднебесных строений, чуть ли не от самого берега шагающих ступенями ввысь, к своему электронному центру. И вот теперь, да, теперь – весь город расплылся в абрикосовых тонах, и мне показалось, что он улыбается.
Над притихшими улицами едва колеблются сливочно-алые флаги, поднятые в связи с весенним праздником, а чуть повыше – в хрустали прохладного неба – шуршат бело-красные гроздья воздушных шаров. Это свежее, предсудорожное затишье – мой самый лакомый ломтик на циферблате.
Но и тут есть районы, куда само солнце продвигается как бы неохотно – приземистые, неказистые пригороды, похожие на распростёршиеся вдаль коробки из-под бытовой техники. Даже всеобщий праздник гнушается ими; так опрятные пассажиры метро избегают нашатырного соседства взлохмаченных бездомных. С утра многие уезжают отсюда в центр, так что днём по улицам разве что пролетают пустые пакеты, откашливаются тяжёлые мусорные грузовики, да ещё тронутая лишаями кошка лакает свою слипшуюся лапу, сидя на бордюре. Ночами же здесь медлительно курсируют полицейские патрули, а по стенам домов пробегают тревожные тени.
Но есть, конечно, преимущества и у окраин. Например, если забраться повыше, можно вволю насладиться впечатляющими видами, – что неведомы стиснутому домищами обитателю центра, – аккуратными, как причёска предпринимателя, муниципальными тюрьмами, прибранными на задворки, подальше от глаз, а ещё волнистыми вулканическими просторами, подёрнутыми синим, словно сигаретным дымом… Кроме того (что для меня особенно важно) – здесь можно подыскать сравнительно недорогие комнаты.
В одной из таких комнат, полночи проёрзав в неуютной берлоге из потных одеял, я неуклюже покидаю сейчас пытливую постель и неохотно шаркаю к умывальнику. Почёсывая приподнятые лохмы, я машинально замечаю, зевнув, как в коридорном потолке, изгрызенном молнией сейсмических трещин, побежали лучистые ромбы, и как на кухне содрогнулась посуда – это полетела в стороне утренняя электричка.
С кладбищенским скрипом открывается дрожащая дверь, щёлкает невзрачный свет, слегка веет банной плесенью. Слышно кап-капанье крана и то, как с кровли дома падают в вентиляционную пыль гулкие голубиные голоса. Липкий кафель мигом выстужает мои босые ступни, и недобро глядит из зеркала моё шершавое лицо с помятой, бледной кожей и парой нервных, розовых глаз. Ревёт, отплёвываясь ржавчиной, запотелый смеситель, рыжеет под ним распушённая мягкая щётка и во рту начинают скрипеть крупицы водопроводного металла. Сплюнув коррозией в страшный сток, я ополаскиваю захолонувшее горло пригоршней студёной воды (привычка поворачивать горячий кран отпала сама по себе). Затем подравниваю небрежными ножницами непреходящую щетину и совершаю неприглядный обряд частичного омовения под прояснившейся, но всё ещё ледяной струёй. Сдёрнув с дверного крючка и накинув на плечи истёртый до бледной сиреневости махровый халат, забытый предыдущими жильцами, я отправляюсь на кухню.
В её палевые стены плотно въелся чёрствый запах окурков, также доставшийся мне от предшественников. Из нагого окна струится бесцеремонный свет, передовой отряд муравьёв безучастно исследует хлебные крошки на пластиковой столешнице, а в глубокой мойке громоздятся, – укладом стопок напоминая модернистское сооружение, – давно заброшенные тарелки.
Покуда в ковшике вскипают остатки кофе, и всякие траурные мысли проламываются сквозь мою утреннюю мигрень, снаружи ещё многое происходит. Неслышно проплывает между городскими громадами неповоротливый дирижабль с поздравительными иероглифами на вздутых боках. Над многоногим мостом, источающим автомобили в излучины разновысоких автострад, заходит на посадку грохочущий авиалайнер. На станцию вновь прибывает пригородный поезд, растревоженные голуби синхронно вспархивают с хрустального крова платформы, а сквозь распахнувшиеся вагонные двери лезут, толкаясь, потоки студентов и служащих...
Всё это происходит без меня. Я совершенно один в этом городе, мало кого знаю и не особенно стремлюсь узнать, предпочитая затворничать в своём крошечном жилище – почти как знаковый типаж местного комнатного отшельника. К этому располагает и мой миграционный статус; и хотя давно уже минула та параноидальная пора, когда я оглядывался на каждом углу и нарочито естественно вёл себя при появлении полиции — я всё-таки стараюсь без веских причин не выходить из дома. Мои доходы и расходы сосредоточены в Сети – этом вторичном мире, похожем на колеблющееся в сточных водах отражение реальности. Увы, в большинстве случаев моё ремесло служит лишь абсолютной энтропии. Я фабрикую бессмыслие, я воздвигаю помойные шедевры; это из-под моих проворных пальцев выходит стройный код отхожего ресурса, прилипчиво, как ближневосточный торгаш, предлагающего дьявольски лёгкие способы обогащения, похудания, омоложения и увеличения. Топ-модель сфотографировалась голой на фоне третьего энергоблока Фукусимы, учёные в шоке, окунись в игру, освой английский за наносекунду; пророчества сбылись – сантехника, знакомства, переводы, всё это я; бесплатные ставки в казино, тактические оргазмы по методу разведчиков, квартиры под ключ от застройщика, урология, товары для рыбалки; ВИДЕО: Женские страсти, мотыль, червь, опарыш. Накачаться? Легко! Надо просто… Выращивай облучённые грибы на дому; как довести женщину до вступления в НАТО; зарегистрируйся в сюрреалистичном новом ММО, ОАО, ГМО, О-ГО-ГО! Обеспеченинг, размещенинг, посещенинг! Сенсация! Аренда гаражей! Сенсация!
Ягодка по ягодке, счётчик посещений работает... Собственно (оно легко врастает в речь паразитарными крючками), об этом дегенеративном, утомительном занятии и вращается моя застоявшаяся жизнь. Когда я чувствую, что из неё окончательно исчезает кислород – то еду подышать в национальный парк, изумрудно раскинувшийся в островной тесноте и перемкнутый горбатыми мостиками над тёмными, ледяными ручьями. Или же просто выбираю на карте произвольную точку и бесцельно прогуливаюсь по случайному району. А не то, испытывая редкостное желание побыть в компании, выбираюсь к кому-нибудь в гости – насколько это позволяет узость моих контактов.
Но сегодня особенный день. Я несусь в калейдоскопе прохожих, что струятся по тротуарам, толкотливо обтекая меня. Я всматриваюсь в их монотонные лица, пытаясь представить воспоминания, которые им самим, похоже, некогда лишний раз освежить. Как будто в темноте, на ощупь, пытаешься немыми пальцами определить черты незнакомого лица. А вдруг это лицо покойника?
Агрессия и страх освещают мой путь дежурной лампочкой, которую в тот день напоминает само солнце. Я вижу, как на перекрёстке с визгом тормозит, разинув выдвижную дверь, неброский микроавтобус, и двое прохожих, шедших за каким-то господином в песочном пальто и узкополой шляпе, оперативно вталкивают его внутрь, задвинув за собой дверь и немедленно слившись с уличным движением (и только головной убор остаётся озадаченно желтеть подкладкой на тротуаре). Я наблюдаю, через сетку Рабица, разбитые в кровь гримасы заросших бомжей, сцепившихся на помойке. Вижу, как серебристый седан стремительно сминает придорожного велосипедиста, и как тигровый бультерьер, волоча по асфальту пустой поводок, азартно рвёт клетчатый подол охваченной ужасом школьницы, пока остолбеневшая хозяйка тщетно отзывает монстра тихим, отдалённым голосом. И всюду видны следы предстоящего праздника...
2
Вывески, вывески, вывески – пестрая перетасовка парикмахерских, бань и отелей – как занимали они меня прежде, когда я только учился их понимать! Теперь же я даже не замечаю их в отдельности; в моих глазах, сквозь шум бессонницы, плывёт какая-то журнальная нарезка, электрический калейдоскоп, пересыпание драгоценных камней.
А между тем, моим хождениям не видится ни результата, ни конца. Порядочно устав от рецептурного речитатива, я ненароком завернул в неназванный глухой проезд, где, – под гранатово-красным, моргающим перекрестием, – притаилась крошечная аптека, изнутри напоминающая каюту затонувшего корабля. И чудесное понимание просияло в глазах молодого провизора, когда я в тысячу двести двадцатый раз назвал разыскиваемый препарат...
Он был предельно вежлив, сразу всё отпустил, и даже дал мне свою визитную карточку, не придав значения тому, что я, не прочитав, смял её в нервозном кулаке и по рассеянности выбросил в коробочку для чеков. Однако мы разговорились (в пределах моих навыков), и уж никак я не ожидал, что он пригласит меня к себе в квартиру, расположенную, если пройти по внешней лестнице, прямо над аптекой – которой, как выяснилось, он по наследству и владел.
– Не разувайтесь, – предупредил он. – Уборщица уволилась пару недель назад.
Эти запыленные и будто нежилые комнаты поражали обилием химического оборудования: реторты, нагреватели, водяные бани, испарители, весы, трубки, колбы, спиртовки, дозаторы – чего тут только не было! А посреди зала – вдоль стен уставленного этажерками, ломившимися от реактивов – громоздилась целая домашняя лаборатория, к которой почти сразу приступил мой новый удивительный знакомый. Чьё имя я, конечно, тут же позабыл.
Пока я праздно разглядывал тускло-радужный химический арсенал на полках, мне встретилась фотография, прислонённая к банке с медным купоросом. Изрядно потускнев от пыли, она была вправлена в ореховую, с извнутренней позолотой, рамку, и там, в бледно-розовой взвеси цветущей сливы, – похожей на застывший дневной фейерверк, – печально улыбалась худенькая брюнетка, уютно нахохлившаяся в своей свободной, крупно вязаной кофте кокаиново-белого цвета.
– Это моя сестра, – без выражения прокомментировал фармацевт, не отрываясь от работы. – Она умерла прошлой весной.
Я опустился в продранное кожаное кресло, и в полутьме (жалюзи были сдвинуты, хозяин же довольствовался круглой лампой над столом) почувствовал под собой какую-то стальную жёсткость. Которой оказался пневматический пистолет, переделанный под стрельбу боевыми патронами.
– И как это вы не побоялись привести домой первого встречного?
Он молча усмехнулся.
«Неужели по мне так заметно моё положение?» – подумал я, неосознанно вертя в руках увесистое оружие. Аптекарь заворчал, случайно опрокинув какую-то склянку на рукав халата, по которому тут же расползлось чернильно-синее пятно.
– Ну вот ещё, теперь эта дрянь не оттирается, – ругался он, пытаясь вывести кляксу промоченным в спирту кусочком ваты. – А это был мой последний приличный халат!
Тут я заметил, что его ладони покрыты уродливыми шрамами.
– Однажды колба лопнула, – не переставая оттирать, пояснил провизор, уловив мой взгляд.
– А чем вы, собственно, занимаетесь? Я имею в виду вообще? Вы же не...
И тут ударил выстрел. Да не то чтобы даже ударил, и не как-нибудь там «грохнул» или «прогремел» – пистолет словно взорвался у меня в руках.
В околосмертном ужасе оторвавшись от медленно курящегося ствола (не верилось, что он, как и мои пальцы, остался цел), я всё-таки заставил себя посмотреть на фармацевта. Его затравленный взгляд был полон огнестрельной болью и бескомпромиссным отвращением ко мне. Сложившись пополам, он судорожно сжимал окровавленное предплечье, куда поставил прежде этого чернильное пятно.
– Что... Что я теперь… могу сделать?.. – выдавил я, намертво лишившись чувства реальности – всё выглядело как в кровавом сне.
– Пошёл вон! – заорал фармацевт, ещё пуще скривив лицо. – Убирайся!!! Ну!!!
С глухим стуком выронив пистолет, я оробело повиновался. Стемневший уличный воздух мигом вскружил мне голову, едва я только вывалился на лестницу. Автобусы, огни, народ – всё грохотало и сливалось в моём болезненно пульсирующем мозгу. Что же теперь? Домой? О-о, от одного воспоминания об этой трещине в потолке уже так сводит челюсти, словно она простреливает у меня по зубам. Нет, здесь нужна какая-то перезагрузка. Проведать бы кого-нибудь... Ба, да ведь сегодня праздник! А я забыл! Потными пальцами выискиваю номер. «Да-да, конечно, приходи, все будут только (неразборчиво)». Вот и славно! Теперь-то, зная, что делать, я набираю уверенный ход. Боже…
Кислотно расцвеченный город вокруг казался искусственной трёхмерной моделью, искупанной в идеальном цифровом свете с острыми тенями из татуировочной туши, каких не бывает на самом деле. Солнечная вывеска ударила в глазное дно как светильник следователя. Огромная толпа покорно ожидала на подзвученном переходе. Купив во встречной лавке штоф китайской рисовой водки и длинную горсть чёрного винограда, я опустил оплаченное в хрустящий бумажный пакет и задумался, как бы избежать метро. Ага! Бесконечный автобус с тёмной, безлюдной галеркой (ёлочный узор передних кресел рябил у меня в глазах) забрасывает моё горящее тело в соседний район. Спрыгиваю на гладкий асфальт. Дорожные указатели разбегаются во все стороны чёрными пауками. Послезакатный холодок покалывает моё пергаментное лицо, и сферический аквамарин тускнеет над низкими крышами – в том сплетении меловых стен и частых проводов, которым, кажется, обладают только японские прибрежные улочки. Только теперь я начинаю потихоньку остывать от инцидента с фармацевтом.
3
Надеюсь, что в гостях сегодня будет Адриан – тёмная личность, требующая, впрочем, некоторого описания. Ещё один выходец из наших кириллических болот, он часто встречается мне в домах, куда я вхож, и что характерно – едва ли привлекает к себе больше внимания, чем какой-нибудь привычный комнатный стул с наброшенной сверху одеждой. А между тем, это самый надёжный поставщик, на которого я могу рассчитывать в Японии. У него желтоватые, как слоновая кость, зубы, тихое мавзолейное лицо с острыми скулами и суетливая привычка то и дело проверять часы, высвобождая из потёртого рукава свою костлявую, в мушиных волосках, кисть, обхваченную обвисшим стальным браслетом. Вот, пожалуй, и всё, что я о нём знаю.
Примерно через семь минут, – пройдя по наружной площадке с тёмными цветами в горшках, постучав в гудящую дверь, кем-то небрежно открытую, наскоро скинув обувь и преодолев толчею гостей, — я зашёл с ним, преждевременно радуясь, на курящую кухню с холодными табуретами и раздвоенным абажуром в чёрном глянцевитом окне. Но стоило мне как-то чересчур развязно спросить о препаратах, как Адриан, бегло взглянув надо мной, отсушил:
– В аптечке наверняка найдётся аспирин.
Пока же я, нелепо улыбаясь, придумывал реплику (за устным словом мне нередко приходится лезть в карман, где зачастую не оказывается ничего, кроме швов и каких-то крошек), он вдруг переменил тему:
– А я вас, между прочим, помню ещё по родине. Мы виделись однажды у знакомых где-то в САО. Кажется, вас интересовали растения…
Его речь звучала как-то неестественно, даже с учётом моей языковой эрозии. Совсем не редуцируя слов, он произносил их с нарочитой тщательностью, словно надиктовывая распечатанный текст. Впечатление усиливал и его глухой – как сквозь яичную коробку – голос и потёртая внешность перезрелого аспиранта. Прибавить сюда энергосберегающий сепиевый свет – и казалось, будто нас показывали в забытом кинофильме двадцатых годов, а изображение вокруг вот-вот начнёт подрагивать и засоряться.
Адриан вновь отодвинул манжет с часами. Наступила неуютная, подчёркнутая застенной музыкой пауза, типичная среди малознакомых людей. Остерегаясь, как бы он снова не упомянул о тех мифических знакомых, которых ни одного точного силуэта мне не удавалось разглядеть в своей илистой памяти, я уже чуть было не повторил свой первый вопрос, когда на кухню вторглись двое говорливых, пёстро одетых гостей с крашеными в яркие цвета волосами. Решительно освободив голубоватый холодильник от запотелой упаковки имбирного пива, они тотчас же скрылись обратно, смеясь неизвестно чему и шутливо толкаясь.
– Знаете, что меня больше всего раздражает в такие вечера? – вдруг спросил Адриан. – Это даже не искусственная весёлость глубоко безразличных друг другу людей, а та напряжённая, толстая скука, которая проступает между ними в редкие моменты затишья. Конечно, глупо критиковать места, которые добровольно посещаешь, но я-то здесь понятно зачем, а вот вы? Полагаю – чтобы куда-нибудь пойти, лишь бы не думать, что и пойти-то особенно некуда? Или я не прав?
– Да и стоит ли? – продолжал он, не замечая моих приподнятых бровей. – Ведь что творится в этом «самом безопасном» городе, увидишь и задумаешься – стоит ли вообще? Вот, например, недавно на моих глазах зарезали человека. И я до сих пор чувствую тот комковатый холодок, который, должно быть, испытывают живые деревья, когда в соседний ствол вгрызается орущая пила…
Понятно, что он мне ничем не поможет. Но как его оборвать?
– И ведь как зарезали! Случайно! Там у меня рядом ночной клуб – вечные потасовки, куча мутноватых иностранцев, словом, паршивое место. И вот я, стоя на балконе, вижу, как с чёрного хода охранники выталкивают пьяного. Тот лезет обратно, получает пинка и падает в опрокинутый мусор. А через минуту переходит улицу, вытаскивает нож и зачем-то бьёт в спину случайного прохожего. Представляете? Это мог быть я. Хотя у нас всё ещё динамичнее. Поэтому мы здесь, не так ли?
Адриан улыбнулся и чему-то одобряюще подмигнул. Затем, в очередной раз проверив часы и ни с кем не простившись, он поднялся и вышел – из кухни, квартиры, дома, из моей надуманной повестки дня. Я же остался недоумевать в табачном дыму. Сегодняшний день был явно исчерпан.
4
Мне часто докучает неспособность в точности воссоздать знакомое лицо на широком экране воспоминания. Там проявляются, сюрреалистично смешиваясь, его отдельные черты, но завершённый портрет упорно не желает складываться. Вот и сейчас, пытаясь мысленно воскресить свою растаявшую, – дабы не злоупотребить замыленным словом, ¬– симпатию, я сталкиваюсь с той же трудностью. На её месте – разобранный манекен, сгусток кофейной теплоты и ещё сахарное покалывание в нижней чакре, как сказал бы мой предыдущий поставщик – пошлый эзотерик с воображаемой горы.
Именно это (не покалывание, а рыхлость памяти) побуждает меня потратить весь вечер в социальных неводах, пренебрегая редеющими заказами и надеясь найти хоть какой-нибудь её снимок, даже если придётся зарегистрироваться везде. И я нахожу. Повзрослела, поправилась... С коляской, о господи! Муж, однако же, не замечен (моряк дальнего плавания?).
Пусть это и не то, чего я ожидал, но всё же в уме запускается последовательность мнемонических кадров. Во-первых, осенний парк с чавкающей подножной сыростью и гнилыми кленовыми листьями (несколько плавают на поверхности свинцового озера); от перевёрнутой лодки на берегу пахнет разлезшейся древесиной. Мы с Ниной (фамилия изменилась) ходили в эту застывшую тишь прогуливать физкультуру – эти потные, стадные забеги внушали нам глубокое отвращение. Не помню точно, о чём мы тогда говорили, временами я бывал не в себе. Какие-то общие темы, музыка, что ли, стихи (не люблю стихов); всё больше целовались, а однажды меня даже вырвало от аптечных излишеств, но я всё объяснил, и она только цокнула языком да тряхнула волнистыми волосами… Да, нужно ведь её изобразить! И опять-таки образ рассыпается на фрагменты, которые остаётся разве что перечислять: смуглый оттенок кистей, всегда тёплых, каштановое каре, пахнущее загородной природой, густые, угольно-чёрные брови – она их всё время выщипывала, а я сказал, что не надо. Глаза – мглистые, заполярно-ночные, почти до неразличимости зрачков, а ещё были те полные алые губы, тёплые щёки и впалый кончик мягкого подбородка, о которых у меня совершенно не получается говорить. В конце концов, возьмите «Неизвестную» Крамского – разве что моя Нина была моложе и худее.
Второй эпизод, поставленный на дрожащую VHS-паузу – публичный каток, вероятно, в пределах того же самого парка. Всеобщая предновогодняя приподнятость, двойные тулупы какого-то спортсмена в лосинах с лампасами, цветные гирлянды и детский смех, весёлая чушь на оградительных щитах, размазанная музыка из репродукторов, всё это – в стремительно опускающихся льдистых сумерках. Тут же и Нинин, неторопливый, но вольный покат: одна нога чуть позади, в грациозном отталкивании, щёки горят здоровой пунцовостью, руки, погруженные в меховые манжеты, сложены за чувственной, вогнутой талией. Она дорого одевалась – благо это позволяли родители, целыми днями пропадавшие в каких-то таинственных, заоблачных офисах в деловом центре. По осени Нина носила лёгкое, чуть выше колен, приталенное пальто цвета воронова крыла, зимой – серебристо-мягкую соболиную шубку, а летом… А лета на нас не пришлось.
Так вот: суицидально изрезанный каток, взрывы наледи из-под тормозящих лезвий. И я, как новорожденный телёнок со скользкими неловкими копытцами, всё падал и падал, с матом и грохотом, на лёд, проклиная свою неуклюжесть, покуда улыбающаяся Нина описывала вокруг меня восьмёрки бесконечности. Позже, прервав счёт моим синякам, мы выпили в буфете по стаканчику обжигающего кофе и укрылись в темноте, где-то на задворках старого, закрытого кинотеатра. Там, целой серией внимательных прикосновений, тепло и сладко дыша, Нина превратила моё исподнее в талое мороженое, из-за чего я неприлично мёрз и лип, осчастливленный, по дороге домой. Сегодня мне трудно понять, чем я мог быть ей интересен.
5
Уже спустившийся с гор сумрак воровато проник в пустое окно, окрасив мнительной синевой раскидавшиеся по комнате предметы и придав листам бумаги своеобразную бледность покойницких лиц; уже замигал на стене ядовито-зелёный шрам от соседней аптечной вывески, а я по-прежнему сутулился в своём продавленном роликовом кресле с вывихнутой спинкой, всё размышляя о ней. Последний парфюмерный аккорд, морфиновая слабость, боль уходящего дня.
(Наркотики стали моей проблемой, хотя настоящие проблемы начинались, когда наркотиков не было.)
Вид из тогдашнего окна: Нина быстро удаляется, глядя под ноги и придерживая сумочку обеими руками, как это делают женщины, поздней ночью возвращаясь из гостей. Простывшая луна напоминает кодеиновую таблетку, обронённую в лужу мазута, и всё вдребезги прекращается. Разблокировав дверцу, чужая теперь девушка садится в недавно подаренный предками автомобиль, и я домысливаю, как поскрипывает под ней холодное кожаное сиденье, пока она поворачивает ключ в замке зажигания, включает печку и дышит в замёрзшие пальцы.
Становится невыносимо душно; даже настежь распахнутая рама не приносит никакой свежести. Где-то вдали содрогаются молнии. Многообещающее, глубоководное затишье давит на перепонки; под домом напряжённо гудит трансформатор; конвульсивно, как москитная лампа, подрагивает аптечная вывеска, и инфракрасный мышиный испод отражается в заляпанном компьютерном столе. Кроме этого ничего нет, да и быть не может – стало быть, моя узкая, как дверная щель, вселенная, впала в последний анабиоз. И я даже дёрнулся в кресле, когда на столе завизжал мой малоактуальный телефон, экранцем озаривший сразу полкомнаты.
– Тут у меня для вас есть подходящий сюжет, – буднично, как будто мы о чём-то уже условились, захрустел в трубке скомканный Адрианов голос. – Вы ведь увлекаетесь абстрактным искусством, не так ли?
– Где и когда мы можем встретиться? – хрипло спросил я.
– Завтра в десять утра, под часами на главном вокзале.
Договорив, я опускаюсь на матрас, и всё моё взмокшее тело напряжено так, будто я весь день перетаскивал с места на место неповоротливые мешки с сахаром. Невидимая мошкара противно прилипает к животу. Гроза наступает мучительно долго. Такое чувство, что летишь в самолёте, медленно теряющем высоту над комковатыми тучами, хлопающими уже по крыльям, и никак, всё никак не пройдёшь сквозь этот неприятный, как прикосновение стеклянной ваты, предел…
Тяжёлые тучи обрели болезненный, зеленистый оттенок, и толстые капли защёлкали в крыши, как пули. Мокрый войлочный слой опускался всё ниже, скрывая вышние площадки темнеющих небоскрёбов, плотнее и чаще роняя потоки свинцовой воды; и вот, в конце концов, мощный ливень ударил в громоздкий город, взрываясь в бетонных плитах картечью холодных слёз. Соседние улицы завесились сплошными водяными шторами, поплыли цветным газом глифы вывесок, близоруко пожелтели неясные шифры оконных проёмов. Дождь загремел в подоконник – и даже мимо, в пол, коль скоро окно не закрыто – точно полковой оркестр, отравленный боевыми диссоциативами, и надо ли говорить, что всё это вскоре разгладило и распрямило мой грубый, хлопчатобумажный сон.
6
Час пик. Дымят машины, дымят прохожие. Досыхают вчерашние лужи. Стрекочут, щёлкают, отскакивают бесчисленные слова; разговоры извиваются, как связки перепутанных проводов. Громыхая старомодными низкими сводами, гильзами отстрелянных секунд густо осыпая кишащую площадь, хитросплетениями рельсовых клубков разбегается в пространство (так распрямляется, режа воздух, ещё мгновенье назад стянутая в тугую рулетку металлическая полоса) — Токийский вокзал. А Адриан всё не идёт, и исподлобная усмешка станционных часов порождает во мне свирепое раздражение, невольно обратившееся к стайке овощных немецких туристов, уже с четверть часа топчущихся вокруг своего штурмана, листавшего явно непосильный атлас. Те из них, кто не годился в советчики, считали, запрокинув двойные подбородки, этажность офисных громадин, устремившихся ввысь за вокзалом – единственным в своём архаическом роде. И всё почему-то бесит меня в этих пенсионерах – их прилежные лимонные ветровки с капюшонами, степенная седина их одинаково коротких стрижек, раздутые в тазах куриные тела и хозяйская медлительность, будто кругом – сплошные музейные редкости, которые нужно тщательно осмотреть. Всё это так тянет землистой кротовьей хозяйственностью, засыпавшей последние три с половиной сезона, – или сколько там кануло у них с прошлого отпуска, – что вон там уже, возле отбившейся тётушки с фотоаппаратом, тихонько начинает подвядать газонная трава. Вдруг до меня донеслись огрызки распонятной речи, дичайше искажённые почти карикатурным белокаменным произношением:
«Неа... Да нет у мя время я те ск'зао...»
Это нерезиновое «ск'зао» всегда напоминало мне о загадочной сербистике.
«Ну и чё там? Ряльна? Да ла-адна! Ну ништяк так ваще...»
Это был вёрткий, как двухвостка, субъект, звонивший с телефона-автомата – которые почти перевелись уже в нашем громадном сотовом улье. Поправляя на темени щегольской гребешок, нализанный гелем, и размашисто жестикулируя подручной газетой, он громко нёс на тот конец какую-то расхлябанную муть:
«Да не, я хз чё там... Потом пересечёмся, заценишь... Да, они у меня... В следующем номере всё будет. Ну, смотри по ходу дела. Чё нельзя-то? Я фиг знает, кароч. Точняк, да? Чтобы как в промо-роликах... Гы-гы!»
Он был как-то странно одет: сверху солидно скроенный каштановый пиджак в тончайшую чёрточку, а снизу почему-то – полосатые физкультурные штаны... Нет, взятые под цвет, но всё же... Хотя кто знает, может, такая у них теперь мода. Субъект стал торопливо озираться, а у меня вдруг на ровном месте схлынуло давление, и зыбко оседая на бетонный пятачок в лесу прохожих (пара рубиновых капелек замедленно упала из носа на звенящий асфальт), я увидел, как в мажорном его пиджаке зажглись розоватые струны, точно внутри включился уличный фонарь. Фонарь из моего прошлого.
«Так чё там, слышишь, не? У нас ведь это... » Ракеты поднимаются из шахт... Пакеты парят в простуженном пыльном воздухе... Внутренний свет разгорается злее, растекается доменной сталью... Запах жжёных волос… Отражение панельной безысходности в лужах... Тошнотворная пульсация наполняет поражённый микрополостями мозг, грозя множественными разрывами капилляров… Ранние передозировки безымянных подростков в обнимку с мусоропроводом… Вонь и вопли алкоголиков сквозь щели в дверях коммуналок… Табачная слизь, стекающая по стенам хрущёвки… Месяцами разлагавшийся в ванной труп… Счета за электричество в почтовом ящике покойника… Хруст препарируемых лёгких карьерного рабочего… Нарывы, вскрываемые под новокаином… Осколки очков завуча, застрявшие под ногтями… Дизельный выхлоп старых автобусов напротив универмага… Колонна свеженьких танков, рассекающих целину закатного снега… «Ладно, давай, ещё свяжемся».
Пациент вышел, небрежно грохотнув трубкой. Осилив тошноту и спохватившись забытого телефона, я бросился к автомату и едва схватил ещё не остывшую трубку, как осознал, что не помню номера.
Вокруг меня гудело море голосов. Слышались объявления невидимых прибытий: Осака... Нагоя... Тяжело вздыхая и массируя стучащий висок двумя пальцами, я – чтобы хоть как-то перестать привлекать к себе внимание – раскрыл родноязычную газету, оставленную субъектом на аппарате. Это был мышастого цвета выпуск столичной «Вести» недельной давности.
>Сендай...
<Хиросима...
На первой полосе помещался портрет очередного раскрученного борзописца. Спинищей к окну, в медвежьем, полураспахнутом халате, он как бы пытался отстранить от себя камеру, сжимая в руке чайную чашку со сколотым краем, а его огромное лицо застыло в гримасе непрожёванных слов и было жутковато сакцентировано фотовспышкой. Обступившая снимок критика гласила:
«Медийный накал вокруг его персоны уступает, пожалуй, только животрепещущей тематике борьбы с наркоманией. Оно и понятно, ведь сложно переоценить тот вклад, который он занёс в остросюжетный детективный роман отечественного разлива. Его протагонист, своим мужественным профилем чем-то напоминающий самого автора, граничит со многими образами. Правильный полицейский, хороший семьянин и неутомимый любовник, он может ещё минуту назад роскошно улыбаться кассирше, бережно прикрывая широкой ладонью свой драгоценный пин-код, чтобы сразу затем – паря по наклонной в стиле раскалённых боевиков – перестрелять полдюжины бандитов, ворвавшихся в магазин с обрезами, заряженными подсолнечной лузгой, а уже в следующий миг – сжимать в железных объятьях какую-нибудь перепуганную кладовщицу. Стиль, с которым автор описывает эти стремительные сцены, предельно одушевлён и беспощаден. Наделённый проворностью павиана и харизмой духовного лидера, герой, тем не менее, тих и спокоен в часы досуга. Помогая жене по хозяйству или играя с маленькой дочуркой, он щедро сдабривает домашний уют поучительными притчами, чтобы через мгновение снова оказаться в роскошном служебном УАЗе-кабриолет, несущемся сквозь зимнюю ночь в погоне за отстреливающимися преступниками... Одним словом – публика ждёт не дождётся продолжения».
Перевернув пару листов (опечатки в спортивных статьях выпирали, как дефекты прикуса), я бегло просмотрел хроматоскоп чрезвычайных ситуаций:
«Размазанная по эскалатору смерть... Уснув с зажжённой пусковой системой... Мать троих людей выпросталась из окна... Из-за утечки пожилого страха... Зарезавшийся в автобусе наркоман забрызгал младшеклассника ВИЧ-инфицированными стихами... Скорбим. Скончался репортёр газеты "Утренний Пхеньян..." Согласно заключению специалистов, причиной смерти стало попадание в лёгкие народных масс в сочетании... С высокой вероятностью очередного тайфуна... Задушен неизвестными у входа в военторг... Полицией накрыт фрактальный притон проституток-мутантов из заброшенной канализации... В ходе завязавшегося сержанта погибло... Двое пограничников, запутавшихся в колючей проволоке...»
Меня тронули за плечо. Это был Адриан.
– Знаете, я ещё в тот раз хотел спросить: а почему вы остались именно в Токио? – вплотную приступил он, даже не поздоровавшись. – Ведь ясно, что вам здесь не нравится, и это, можно сказать, взаимно... Хотя не отвечайте. Я объездил множество городов, и уверяю вас – везде всё совершенно одинаково. А где вы это взяли? (Вынимая из моих рук газету.) А, вздор. (Кладёт её во внутренний карман; свинцовые следы остаются на моих пальцах.) У меня для вас кое-что есть...
– Не лучше ли отойти?
– Ничуть. (Передавая крошечный свёрток.) Принимать только назально. Здесь на пару порций.
– Сколько я вам должен?
– Ерунда, после сочтёмся. Ну а теперь, извините, мне пора бежать...
7
Потерять себя это скомканный ужас. Всё началось незаметно, прямо тут, возле дома. Помню, последнее, что сделал – убрал остатки в нагрудный карман. Вдали ревела скорая (был почему-то уверен, что за мной). Картинка в моих глазах дрогнула. Пронеслось многослойное дежавю, омногозначились предметы, затрепетали их контуры. И вдруг стало так жутко в этом звенящем, исчезающем сне, что в панике попытался было всплыть на мелководье мысли – но всё затмила судорога вечности, тот самый гремящий провал из детских кошмаров, где скорость такая, что тебя разрывает на электроны. Осколки прежде моего, но безвозвратно обобщённого тела, вертелись теперь внутри чего-то наподобие рябящей мишени для дротиков, являвшейся – как это каким-то необъяснимым образом понималось ¬¬– круговой последовательностью случайных судеб. И следом обрывки мира устремились в глубокую темноту, где больше не было никаких физических форм.
Сейчас, когда ты, может быть, откроешь глаза и попытаешься встать, ты наверняка удивишься –предполагав оказаться лежавшим навзничь, ты прилегал спиной к какой-то кафельной стене, уверенно упёршись в пол стеклянными ногами. Беспомощно бормоча психоделическую чушь, ты проделываешь несколько пластмассовых шагов, ещё не уверенный, что до конца очнулся и не появишься сейчас за своей спиной. Ты – в глубине малолюдного подземного перехода, к чьей слизистой оболочке клеится сапфировый электрический свет. Какие-то мрачные воспоминания начинают мокрицами копошиться у тебя в голове... В какую бы сторону пойти? Ух, ну довольно уже… Это неопределённо знакомое чувство, как обычно бывает во сне, что это? Впереди появляются стёртые силуэты, из-за колонн выпрыгивают маски фольклорных демонов, подземка гремит под бетонным полом. Станция Шимо. Ты тщетно пытаешься ассоциировать себя с одеждой, вещами: сальная связка ключей, пакетик чудовищного порошка, дырявые склизкие монеты, проглоченные билетным автоматом, и твоё измятое тело, прожёванное серебристой пастью турникета…
А на излёте эскалатора возник приморский отечественный город с изрезанной, – точно ножницами психопата, – береговой линией, откуда меня когда-то ждал утренний паром в Сакаиминато. Сонмы грязных рыбацких судёнышек теснились в измазученном порту, где круглые сутки громадные краны разгружали, нагружали, разгружали тяжкие, с поржавелыми бортами, контейнеровозы. И табачный туман лежал над маслянистой водой, скрывая горизонт и поглощая звуки.
– Кайфовать будешь, брат?
Собаки копошились у мусорных баков с проеденными коррозией стенками. Вдалеке раздавался грохот задвигаемого контейнера. Ветеран тысяч пьяных бесед спросил у меня мелочь и отшатнулся во мрак. Лучились золотистые фонари в тесных запутанных улочках с конвульсирующим угловатым трамваем – последним на сегодня, а в сонной аллее, где на одной из бетонных лавок мне и предстояло провести прощальную ночь, цвёл насекомый аромат проституции и причудливо росла плесень по углам закрытого публичного туалета. Я никогда не понимал, что значит ностальгия.
***
Плотоядные плющи поползли, извиваясь, по стенам, когда, снабдив пощёчиной выключатель, я наконец-то обрушился в постель в своём убогом пригороде Камиитабаши. Проворные водомерки сновали по фосфоресцирующему линолеуму, а членистоногая люстра двинулась в мою сторону, плотоядно разевая мухоловочный зев. Тошнило; в центре комнаты распахнулся потусторонний портал, потихоньку поглощавший угол моего матраса. Я испугался, что умру, когда он засосёт меня, но вместо этого уснул тяжёлым и глухим нейролептическим сном.
8
Разговор о причинах, побудивших меня оставить своё непроходимое отечество, едва ли будет интереснее, чем столь часто звучащий на его просторах великодержавный бред, возгоняемый обстольным стуком стаканного днища. Тот мрачный, насупленный бред, который одновременно похож на северное шаманское говорение и на лепет буйнопомешанных в крысином карцере, и который до сих пор, читатель, до сих пор чудится мне за мирно спящей стеной у изголовья постели. Поэтому я лучше расскажу, как всё произошло и что из этого получилось.
Это была программа культурного обмена, в которой я – блестящий студент факультета атомной физики – принял участие не только благодаря исключительной успеваемости, но и за счёт необъяснимого интереса к далёким Островам (хотя популярная японская культура всегда оставляла меня равнодушным). Помогло тут и некоторое везение, ибо лоснящиеся сыны сильных мира сего в программу не попали, а я, не будучи ничем таким, почему-то в неё попал.
Учиться, впрочем, я не собирался, и примерно в те дни, когда мой бледный, улыбчивый сверстник-японец впервые ощутил тот травоядный ужас, – знакомый, быть может, белым мышам, попавшим в аквариум с медлительной, но неизбежной змеёй, – я окончательно забросил скучные лекции и взял за привычку гулять с утра и до полудня. Утомившись, я полудремал на траве в глубине тенистых городских садов или с комичным пафосом листал руководство по основам письменности, потея и плавясь жирными, как масло, обеденными часами на раскалённой парковой скамье. Затем, как правило, я шёл в одно из выстуженных кондиционерами кафе, – тревожно-синих, с проворным угрём в подсвеченном аквариуме, – где долго наполнял свой желудок холодными и скользкими деликатесами со вкусом моря. Официанты с надменным удивлением косились на то, как ловко я орудовал палочками, попутно глотая чуть тёплую водку, а вот бесплатная версия моего японского, – пусть и слепленного из мокрого картона, но стоившего мне по-настоящему каторжных усилий, – ни разу не заслужила ни единого комментария.
Покончив с морскими гадами, я бесцельно бродил среди аляповатых и шумных игровых автоматов в торговом центре неподалёку от рыбного рынка Цикудзи; фотографировал, по их просьбе, неуклюжих и нефотогеничных туристов на фоне Той_Самой_Горы; жевал пресноватые рисовые десерты с лотков; уворачивался от инопланетян, раздающих листовки; завороженно всматривался в обязательно открытую область девичьей школьной формы... И снова замирал на пороге закатного храма, снова гулял по нарастающему лабиринту электрического света, приходя к стереотипнейшим заключениям о стране, чтобы по возвращении домой опять-таки удивиться одной из её особенностей, на сей раз – отсутствию центрального отопления.
Последнее изрядно пошатнуло моё хрупкое здоровье, когда я съехал с общежития для гайдзинов на съёмную квартиру, не посчитавшись при этом с расходами на обогрев. В итоге (благо ещё была страховка) после первых же холодов я оказался в госпитале с тяжелейшим бронхитом, отголоски которого преследуют меня по сей день—как и то угловатое послевкусие от пригоршни противокашлевых пилюль, украденных из тумбочки у храпящего астматика. Я уже решил тогда, что выблюю наружу свои бедные кишки... И поделом. Хотя чего уж теперь.
9
А теперь, из-за авторитарного закона об авторском праве (не ожидал, что он подействует так скоро и строго) мои доходы угрожающе сократились и мне опять пришлось переехать – на этот раз не куда-нибудь, а в интернет-кафе – душное, подвальное, гудящее голубоватыми стволами круглосуточных ламп. Искушённый обманчивой дешевизной этого гибридного и в общем-то довольно пошлого предложения (ведь даже гипсовая корочка квартирных стен обеспечивала буквально студийную звуконепроницаемость в сравнении с фанерной мембраной моего теперешнего жилого отсека), я дорого заплатил за него комфортом одиночества и остатками сна. Часть занимаемого мной пространства (и куда большую часть моего времени) съедает теперь стоящий прямо на полу компьютер, из-за чего никогда толком не удаётся разогнуть ноги, а от сидения по-японски на жестком футоне у меня немеют ляжки и всю ночь потом крутит суставы. И вечно кто-то ходит по коридору, курит и говорит по телефону, и ходит, и курит, и говорит по телефону, и...
С ума сойти можно. Но везде есть свои плюсы, верно? Зато у меня всегда есть интернет, чьи качество и необъятность увлекают, как огромная заначка амфетамина. Также в вестибюле имеется душевая с горячей водой—правда, там лютые сквозняки, да ещё нужно доплачивать, так что приходится выбирать: либо чипсы и шоколадки, либо... Чипсы и шоколадки, разумеется.
Хотя аппетит у меня теперь паршивый. С наступлением зимы обострился кашель и по утрам стоит температура; ночами же я потею, как лошадь, сваленная болотной лихорадкой. Можно подумать, будто я пишу жалобное, с неуклюжей просьбой денег, письмо матери (не замёрзни она тогда на пустыре у промзоны, бело-синей новогодней ночью, когда мне было девять).
Вчера опять заходил, дымя неугасимой сигаретой, пожилой лысеющий клерк, живущий здесь уже три года с тех пор, как его из дома выгнала жена. Низкорослый, желтоватый и вечно улыбающийся, точно солнце из мультика, он всякий раз справляется о моём здоровье и делится лекарствами от печени, которые мне не нужны, и аспирином, который я съедаю горстями, до изжоги, на обед и на ужин. Затем он уходит стирать свою единственную сорочку в соседнюю прачечную, а меня так и подмывает, уже не для вида покашливая, попросить его о паре часов безмятежности из аптеки через улицу, в чём он едва ли бы отказал, находись она в свободной продаже. А мой медицинский полис, тем временем, совершенно некстати истёк на прошлой неделе вместе с последней пятитысячной купюрой.
На удивление, сегодня позвонил Адриан. Он тут же сменил тему, когда я попросил взаймы, но всё же согласился встретиться. Между прочим, упомянул, будто у него остались какие-то мои вещи. Интересно, откуда?
10
А: Я их забрал у вашего квартирного хозяина.
(Передавая самокрутку с марихуаной пару потёртых общих тетрадей.)
С: Что-то не припомню, чтобы давал вам свой адрес. (Некрасиво сплёвывает на заиндевелый тротуар.)
Промозглый вечер, северо-восток Токио, район Адачи.
А: Ну что вы! (Усмехаясь.) Я же был у вас в гостях, забыли?
С: (Втянув голову в плечи.) Пойдёмте, что ли? Холодно.
А: (Затягиваясь возвращённой сигаретой.) Сейчас.
Мы переминаемся с ноги на ногу в пасмурном безлюдном переулке. Прямо за углом – кафе, куда мы вот-вот зайдём.
С: (Соскабливая с подошвы грязную жвачку о торец бордюра.) Мне кажется, я не тот человек, которого вы знали. И вообще, слово «человек» вам не кажется странным?
В кафе мы заказываем плотный ужин. С какой-то ненавистью, молча, съедаем его. После, с отяжелевшими языками и чёрствой, как лежалый гашиш, пустотой в голове, мы впадаем в некую пресыщенную прострацию. В ожидании заказанной водки, Спад безучастно подпирает щетинистый подбородок своими воспалёнными костяшками. Заметил: рядом с нами собирается компания не из местных. Как только официант приносит чашки, Спад распрямляет тетрадь на столе и начинает читать.
11
– А, это вы, – поверх газеты произнёс декан, завидев меня на пороге. – Проходите. Присаживайтесь.
Я неохотно повиновался. Мне было нехорошо.
Седоватый, словно состарившийся свет растворял стены кабинета, его золочёную переплёты и массивную мебель. Всё здесь, даже матовая лысина декана, источало едко-солёную зимнюю пелену, отчего мои невыспавшиеся глаза прямо-таки набрались хлорной воды из студенческого бассейна.
– Совсем стало жить невозможно, – вздохнул декан, откладывая прессу и кивая на титульный лист. – Не знаешь, что случится в следующую секунду.
«НОВОСИБИРСКИЙ СТУДЕНТ, ОБЖЕВАВШИСЬ НАСВАЯ, ЦИРКУЛЕМ ВЫКОЛОЛ ГЛАЗА СЕМИДЕСЯТИЛЕТНЕМУ ПРЕПОДАВАТЕЛЮ», – гремел огромный заголовок.
– И что нам только с этим делать? Как обществу, я имею в виду.
– Вы со мной об этом хотели поговорить? – не выдержал я.
– Да нет, что вы... – он почему-то замешкался. – Всё дело в том, что... Вы, должно быть, уже слышали о новой программе культурного обмена между нашим ВУЗом и государственным университетом Токио?
Вопрос был слегка неожиданный.
– Нет, не слышал. А что?
– Да так... Я просто подумал, может быть, вы бы хотели...
– Я?! – я неподдельно удивился. – Допустим, это очень интересно, но...
– Не стоит беспокоиться, – декан произвёл успокоительный жест руками. – Отбор вы пройдёте, было бы желание. Ну и...
Он неприятно замедлил на мне взгляд.
– В известном смысле – некоторая благосклонность с вашей стороны.
– Что ж, – выдохнул я, тяжело поднимаясь, – если у вас ко мне всё, то я, пожалуй…
– Да, и ещё! Я вижу, вам нездоровится. После лекций зайдёте в медпункт. За направлением. А завтра с утра сдадите кровь. На лекции успеете ко второй паре. Со следующего семестра всё равно уж придётся всем скопом – как раз и пройдёте вне очереди.
Я задержался у толстого кресла, касаясь подлокотника кончиками онемелых пальцев.
– Я же с начала года с вас глаз не спускаю, голубчик! Ну а дальше что? Дальше-то что? Вам сколько лет, чтоб жизнь свою вот так под откос? Я же вам какой подарок делаю, а вы? Ни вам, ни мне, ну в самом деле! Десять минут. Я прошу вас. Ну что вам стоит, ну? Десять минуток. И поедете в кавайную Японию...
Со скрипом встав с кресла и обогнув стол, он разом высвободил своё проворное тело из обмякшего экзоскелета и уже набухал и творожился рядом, леденя мне кожу своим холоднокровным рептилоприсутствием, длиннопало пальпируя мои поджавшиеся внутренности и обильно выделяя секреции с запахом тлена и сгнившего мусора. Обсидиановое касание сепаратных сегментов его подвижного брюха привело к непроизвольному взбрызгу моего концентрата (всему виной сухой излом) — а он прошипел через раздвоенный трепещущий язык: «Единственным с потока поедешшшь, та-а-а...» Желудочная слизь упала на газету из старческой кожи, по-прежнему буднично свёрнутую на матово-чёрном, с прощебинками, столе. Войдя в промежуточный мозг тонкостенно-стебельчатого семенного канала (с брюшной стороны клоаки и по её бокам, характеризующихся наличием зародышевых оболочек) пульсирующие брыжейки декана покрылись бирюзово-коричневыми остеодермами, со в частности развитым теменным тазом мелового периода (к концу азотистого обмена утончается и раздваивается). Я не выдержу больше; я не выслюнножелезую к спинной полости тела по бокам позвоночника, яйцеводы, тазовая почка, в нижний отдел клоаки на её спинной стороне, отвечающей за выделение смазочного гноя. Наука пока что не может однозначно объяснить хрустальные мандибулы глазного дна, ненадёжно кренящиеся белёсые стены, с космической скоростью рябящий паркет, пронзительный звон камертона у меня в голове и его спонтанное угасание...
12
На этом не кончалось, но Спад отложил тетрадь. Янтарный свет растекался по обстановке ресторана; за окном больше не было ничего. Мне хотелось сказать, что я не читал, но врать не имело смысла. Спад знал, что мне известно о его подлинном заработке ¬— гомосексуальной проституции. А между тем, компания вокруг нас увеличивалась. Я с удивлением узнал некоторых гостей – все они имели отношение к негромкой столичной газете, где я когда-то стажировался.
В частности, мне был знаком сухощавый и смуглый переводчик Столмачевский, зачем-то взявшийся перекладывать на японский девятнадцатитомник «Ведро: 2069», и сетовавший теперь мрачному клетчатому Куливанову на её терновую непереводимость. Мрачный же клетчатый Куливанов, – профессор-японист, который так глубоко модифицировал систему русско-японской фонетической транскрипции, что сам уже едва в ней разбирался, – только кивал себе в супную чашку, тяжело двигая наполненным лапшой ртом.
– Там дело происходит в ведре с остатками воды. Это будущее, понимаете? Странно, что вы не читали... Значит, постапокалипсис. Ничего не осталось, кроме простейших, так? И вот, между ними завязывается борьба за выживание... Я тоже так думал, но как открыл – просто не смог оторваться…
Я объяснил Спаду, что всё это – отечественная литературная делегация, намеревавшаяся, как проскальзывало у меня в ленте, добиваться регионального статуса для айнского языка.
– Ха! – вдруг оживился Спад. – И это притом, что у нас даже мирного договора с ними нет. Похмельная чушь, как и всё остальное... – он скептично поморщился, отпивая сладковатую водку.
– И как же это, Астафья Леонидовна, – щекоча ей румянец своими табачно-пепельными кудрями, кряхтел стареющий публичный редактор, – как слышится, так и пишется – так, что ли, у вас задумывалось?
– Абшолютно. – отвечала та, вытягивая из длинных резцов кальмаровую кожицу, – Мы это лоббировали-лоббировали, да не вылоббировали...
– Читал вашу колонку, – внезапно вступил Спад. – И мне стало любопытно, как бы ваш отец, –последний поэт серебряного века, как вы сами его называете, – воспринял, что его дочь стала сливным бачком у спецслужбистов...
– Не поняла... – промедлив, среагировала литераторша. – Что ты сказал? Ты что щас сказал, урод?
– И провокатором! – вставил Спад.
– Слышишь, рот свой закрыл? Ты выйдешь сейчас... Гондон! Нет, это... Это кто, я вас спрашиваю? – она оглянулась по сторонам. – Нет, вы слышали, что он сказал?!
Потомственная поэтесса ещё долго горячилась, становясь всё рыжее и всклокоченнее; Спад что-то резко отвечал, стараясь, впрочем, не терять демонстративного спокойствия; я же недоумённо кусал заветренные губы. Переводчик Столмачевский возбуждённо строчил карандашом у себя в блокноте. Японист Куливанов укоризненно хлюпал прогорклым, настоявшимся чаем. Поэт С. Разных вдумчиво рассматривал содержимое своего носового платка…
Включается главный свет. Пора отодвигать стулья и протискиваться к выходу. Все сразу же встают, будто впереди ещё полно дел, и – прочищая намолчавшееся горло – влезают в оковы остывших пальто. Встраиваюсь и я в поток выходящих, а продавившись наружу и дозастегнув на ходу толстые пуговицы, с сухим шуршанием потираю ладони и облегчённо вдыхаю густой, влажный воздух. Стеклянная дверь прихлопнулась за спиной – звук чётко отразился в наклонном уличном пространстве. Последние зрители целеустремлённо ушаркивают вниз по дороге.
Приземистая улица вся притихла, карнизы и крыши её потемнели от липнущего предчувствия скорого снега – которого бледная крапинка тут же и растаяла у меня на переносице. Я запрокинул голову в домовое межкрышье. В безмолвии, оттуда надвигались клубящиеся тонны медленных кристаллов. К утру всё здесь изменится до неузнаваемости. Не спеша поворачиваю домой, вспоминая об уютном обогревателе и остатках имбирного печенья в хлебнице. Ещё бы не та кипа монографий, которую предстоит перебрать!
Крупящийся снег испаряется в жирном асфальте. Мои подошвы чавкают по мелким лужицам. Привкус сырой рыбы всё ещё медлит во рту. Взять, что ли, мятную конфетку из кармана... Худая старушка, выпавшая навстречу с собачкой в руках, почему-то шарахнулась от меня, как от оскалившегося маньяка. Потому что я иностранец? Смешно. Или дело в моей пластической операции? Меня уверяли, что она удалась на все сто... Всё-таки странно. Хотя не буду об этом думать. Куда лучше мягкая ночь в домовом междукрышье! Да, кое-что из сказанного Спадом можно будет потом и записать. Как он сказал? «Тело – только одна из моих вещей…» Что-то такое. Конец недоснятого фильма; я оставляю их все, прямо здесь... Дневниковый формат между делом, смешно. Сегодня опять приходил… Слабые лёгкие; давай доживём до весны, набрасывая последние записи дыхательного центра. На пневмонию похоже. Угнетение трансформатора, гипоксия мозга, передозировка, ты говоришь... Несколько лет назад... был найден мёртвым в гостях у моих друзей, среди определённых аберраций сознания. Наше знакомство было поверхностным; труп Спада хрустнул под скальпелем прилежного коронера, когда глухой зимой, в снегопад из обрывчатых аудиозаписей об Особом отряде 731, этот последний сиреневый всплеск изменил токийские улицы до неузнаваемости.
В ту же секунду, проворно раскашливаясь и нарочито неслышно ступая, форматирование мозга появляется за кулисами. Медлительно гаснет лихорадочная температура, и кто-то там как всегда не успевает вызвать скорую… Несколько вкраплений спустя начинается… острая дыхательная недостаточность, вызванная токсическим поражением крови и различных внутренних органов. При этом угнетение дыхательного центра нарастает параллельно углублению общего наркоза, развитию паралича дыхания соответствует состояние глубокой комы с полной арефлексией. Поражённые беспокойны, мечутся, хватают ртом воздух, но всякие движения ещё более ухудшают состояние. Отек лёгких и угнетение дыхательного центра производными морфина вызывают смертельный исход. Во всяком случае – так, вроде бы, сказано в моих недочитанных монографиях.