Злоключения доктора Полежаева
рассказ
К следующему светофору Всеволод Борисович попытался успеть на «зелёный», но у педагогического колледжа гаишник пригласил к беседе. Случаются дни, насыщенные мелкими неурядицами, словно булка изюмом. Сегодня на всех перекрёстках попадал на «красный». Тормозила идущая впереди маршрутка, перед самым носом неожиданно перестраивалась блондинка с восклицательным знаком на заднем стекле и трогательной надписью на картонке: «Пожалуйста, не ругайтесь, первый день за рулём. Очень страшно». Очень смешно, но досадно. Гаишник оказался дотошным, пришлось выбираться из «хонды», открывать багажник, возвращаться на своё место, включать поворотники, показывать аптечку, огнетушитель, потом пересаживаться в машину стража дорожной безопасности. Полежаев попытался объяснить, что ему некогда, предстоит операция на сосудах. К операции готовят не только больного, но и самому нужно придти в рабочее состояние. Открыв уже рот, как-то смяк, и не стал ничего говорить. Кого интересуют чужие проблемы, своих хватает, да и обличье гаишника выражало суровость и непреклонность без всякого намёка на снисхождение.
Не заладилось спозаранку. Пришлось вставать на полтора часа раньше обычного, и ехать на дачу.
Вечером Лариса Всеволодовна объявила сыну о своём желании послушать утренний щебет птах и помолиться на рассвете. В дачном домике под крышей для общения с богом была оборудована особая светёлка, вернее темнушка, так как окно в комнате постоянно закрывала плотная занавеска. Стены комнаты увешивали иконы, с полдюжины из которых были настоящими. Вход в комнату под страхом грандиозного скандала домочадцам строго воспрещался. Зачастую Лариса Всеволодовна и ночевала здесь. Супруг, Борис Ефимович, называл темнушку «молельной», и, зля жену, предлагал соорудить на крыше башенку с крестом. Когда мать пришла к богу, Всеволод не заметил, мировоззренческая метаморфоза происходила постепенно. В детстве религиозных поползновений у родителей он не замечал. Отец и по сей день оставался атеистом, менять своих убеждений не собирался, о служителях культа отзывался весьма нелицеприятно. Сам он относился к религии насмешливо, но в размышления на эту тему не вдавался, хватало более серьёзных проблем. Но, между тем, по просьбе матери сопровождал её в церковь, ставил свечки, крестился. В своём поведении лицемерия не видел. Заходя в церковь, исполнял просьбу матери, как если бы та попросила принести стакан воды. Молитвы на рассвете не получилось, солнце в июне всходило в четыре утра.
На гравийке, ведущей к дачному посёлку от трассы, мать поджимала губы, болезненно морщилась.
- Зачем ты купил эту дурацкую «хонду»? Неужели машин получше не нашлось?
- Мне нравится. Салон просторный, ход хороший, расход бензина нормальный, да и цена…
Матушка перебила.
- Ты думаешь только о себе и своих удобствах. Мои желания в расчёт не принимаешь, обо мне вообще никто не думает. Все вы эгоисты. На твоей «хонде» ехать, что на телеге. О матери ты нисколько не заботишься. Ты подумал, что с моим хондрозом и радикулитом, ехать на «хонде» тряско.
Сын подумал, что по рытвинам да колдобинам тряско ездить на любой машине, но не сказал ничего, только вздохнул.
Отбыть с дачи сразу не удалось. Полусонный отец ворчал, приниматься за какую-либо работу спозаранку не имел никакого желания. Пришлось накачать свежей воды из колонки (в ведре с водой плавала дохлая муха), потом выбирать место для садового кресла, так чтобы не в тени, но и не на солнцепёке. На прощанье мать велела:
- На выходные свою привези. Все грядки бурьян забил, хоть и работник из неё тот ещё, но всё же.
К «своей» Всеволод привык, как к давно застрявшей в теле занозе.
Под коньком крыши воробьи затеяли надоедливую возню, отвлекавшую от молитвы. Лариса Всеволодовна резко захлопнула ставню, но благостное настроение улетучилось. Молитва не шла на ум, слух напряжённо ловил посторонние звуки. Лариса Всеволодовна раздражилась, весь день хандрила, брюзжала на мужа. И было из-за чего. Цветы поникли, смородина заросла крапивой, противный хрен, поедаемый мужем в любом виде, вторгался на грядки. Сколько раз говорила, чтобы пересадил свой любимый корнеплод за ограду. Вчера, видишь ли, у него спина болела. А у неё не болит? Неужели она и воду должна сама качать? Нанял бы бомжа какого-нибудь, в самом деле. Надев джинсы, блузку, вооружившись садовым инвентарём, Лариса Всеволодовна принялась обихаживать цветочные куртины. Муж, ворча и постанывая, набирал воду.
Причина раздражения, брюзжания находилась не вовне, а внутри. В иные дни сын делал и по четыре операции, но сегодня был интересный случай. Неосознанно Лариса Всеволодовна, облачившись в стерильную униформу, резала, зашивала, отдавала команды послушным её воле сёстрам, ассистентам. Наяву же были грядки, муж, как казалось, делавший всё наперекор, лишь бы позлить её.
В девять Лариса Всеволодовна позвонила сыну, прослушав пять длинных гудков, швырнула телефон на стол. Мобильник зазвонил через сорок минут, когда Лариса Всеволодовна поднялась в свою светёлку, и готовилась почитать перед сном Тургенева. На кнопку с зелёной риской нажала после четвёртого звонка.
- Ты звонила, мама? – спросил сын. – У вас с отцом всё в порядке?
- Да, я звонила, - ледяным тоном ответила мать. – Что может быть не в порядке у этого толстокожего тюленя? Весь день доводил меня своими охами, и за весь день сподобился накачать две бочки воды. А у меня кошмарно болит голова и подскочило давление. Я весь день переживала из-за твоей операции. Почему ты не звонил и не брал трубку?
- Да замотался, вот и не звонил, день тяжёлый выдался. До дома дополз и сразу под душ. Телефон в пиджаке лежал, а пиджак в шкаф повесил, вот и не слышал звонка.
- Ну, а твоя не могла подойти?
- Света на кухне занималась, и тоже не слышала.
- У тебя на всё ответ готов. Как ты всё-таки невнимателен к матери, Сева. Ладно, оставим это, тебя не переделаешь. Как прошла операция?
- Успешно, мама, всё в порядке.
- И это всё, что ты хочешь сказать? Тебе лишь бы поскорей отделаться от матери. Я тебе тысячу раз говорила, каждую операцию нужно обязательно перерабатывать, припоминать каждое своё движение, только так можно отшлифовать свои способности и дойти до автоматизма. Рассказывай.
Разговор закончился в четверть одиннадцатого. В кухню Всеволод вошёл, позёвывая, гадая, чего больше хочется – сесть за стол или упасть на диван. Жена мелкими глотками прихлёбывала чай, ехидно спросила:
- Отчитался? Ешь, пока совсем не остыло, полчаса жду.
Между ванной и макияжем, пережёвывая на ходу завтрак, Света бодрым голосом спросила:
- Ну, и сколько твоя матушка пробудет на даче? – не дожидаясь ответа, с издёвкой провозгласила: - О, эта змеиная вежливость, мороз по коже. Скажи, почему ты не хочешь снять квартиру? От нашего совместного проживания я или в психушку угожу, или в могилу сойду. Что ты молчишь?
- Это серьёзный вопрос, на ходу не решить, давай вечером поговорим.
- Я тебе об этом тысячу раз говорила, тебе всё некогда.
Переезд от родителей в своё жильё был застарелой болячкой, не поддававшейся лечению. Всеволод Борисович и сам прекрасно понимал, лучше бы им разъехаться. Но мать считала разъезд личным оскорблением. Отъезд «молодых» означал, что она человек надоедливый, лишний, мешающий жить, от которого нужно избавиться. Сын сносил нападки жены, но не мог решиться на решительный шаг, чтобы не нанести смертельную обиду матери. При этом чувствовал себя виноватым перед обеими женщинами. Перед женой, потому что не мог выполнить её желание, перед матерью, потому что сам желал разъезда. Отношения свекрови и невестки носили переменный характер. Спокойный период сменялся напряжённым, дело едва не доходило до битья посуды. Про себя экстремумы отношений Всеволод Борисович называл «весенним обострением». Нынче июнь подходил к середине, а «обострение» не заканчивалось. Самое спокойное время приходилось на первый год жизни Никитки, и повторилось через три года, благодаря бесконечным болезням ребёнка. Тогдашнее отношение между женщинами потеплело до родственного. Сын и внук подрастал и «весеннее обострение» сменялось «вооружённым нейтралитетом». Добрыми отношения складывались в первые месяцы совместной жизни, в период «узнавания». Мелкие стычки порождали неприязнь. Женщины не могли сойтись во мнении, что нужно делать с вымытой посудой – сушить или вытирать, какие овощи полезнее – сырые или разварные, полезна ли овсяная каша. Лариса Всеволодовна не могла идти на поводу у вздорной, самолюбивой девчонки, Света не могла смириться с попранием её человеческого достоинства. В тиши спальни молодая жена жаловалась мужу:
- Конечно, моя мама по сравнению с твоей матушкой, женщина тёмная, но не дура же. Как она делала, так я и делаю. Оказывается, всё не так, всё не правильно.
На дачу в субботу супруги приехали ближе к вечеру. С утра проведывали сынишку. Под натиском деда и отца ребёнка отправили в детский лагерь отдыха.
- Парню осенью в школу идти, а вы его из-под юбок не выпускаете! Он должен научиться со сверстниками общаться, – басил дед, отец был с ним полностью согласен.
- Мы, вообще-то, в брюках ходим, - язвила бабушка. – Никита – впечатлительный, болезненный ребёнок. Мальчишки будут его обижать.
- Болезненный, потому что над каждым чихом трясёшься. Он, между прочим, тоже мальчишка. Нос расшибут, пусть в глаз даст. Обижать будут, пока за материн подол прячется.
- Какой ты грубый, в нос, в глаз!
- Ага, добавь – неотёсанный, давно не слышал.
Несмотря на решительный бабушкин протест, мальчонку всё-таки отправили в лагерь. Обошлось без расквашенного носа и подбитого глаза, досталось лишь коленке. Показывая ссадину, Никитка гордо сообщил:
- Я не плакал.
Сразу после свидания с сыном отправиться на дачу не удалось, Всеволода Борисовича вызвали в больницу к вновь поступившему больному.
Наконец, выехали, жена ворчала:
- Они там что, без тебя совсем обойтись не могут?
Муж, занятый своими мыслями, отвечал нехотя.
- Случай сложный, оперировать надо.
- Так ты с дачи на операцию поедешь?
- Не всё так просто, больного подготовить надо, на вторник назначил.
Всеволод Борисович принялся кого-то вызванивать, жена обиженная невниманием отвернулась к окну.
На дачу приехали на двух машинах. За «хондой» подоспел мастер водных дел на раздолбанном «пикапе». Мастер накачал пару вёдер воды, измерил диаметр скважины, потолковал с Борисом Ефимовичем о глубине, водопритоке, сообщил решение.
- Ничего хитрого нету. Поставлю вам «Малыша» и качайте на здоровье. Вопрос в другом, диаметр маленький, придётся скважину разбуривать, старые трубы доставать и новые ставить. Соответственно – фильтр, засыпка. Если согласные, в понедельник привезу рабочих и начнём.
- Да я, конечно, рад буду, если насос стоять будет. Только…
Всеволод перебил отца:
- С деньгами я решу, даже не вспоминай.
Лариса Всеволодовна, обиженная невниманием к своей персоне, никто и не подумал спросить у неё совета, стояла молча, поджав губы. Когда стороны пришли к соглашению, объявила:
- В воскресенье я еду домой. Знаю я эти работы – мат-пермат на весь посёлок, - мастера и сына строго предупредила: - Чтобы всё, что здесь насвинячите, убрали. А ты денег не плати, пока двор в порядок не приведут.
Мастер хмыкнул:
- Любой каприз за ваши деньги, мадам.
Тихий вечер принёс умиротворение. Пили чай на веранде из настоящего самовара. К чаю Света испекла печенье, понравившееся даже Ларисе Всеволодовне. Смотрели на закат, на причудливо окрашенные облака. Свекровь расспрашивала невестку о внуке, мужчины совещались о воскресенье.
- Я червей накопал, и банки на гольянов поставил. Поедем? – предложил Борис Ефимович.
Сын согласился.
- Давай, съездим. Клёв обещаешь?
Отец прожевал печенье, отпил чай, глубокомысленно изрёк:
- Нам главное – процесс.
- Тоже верно. Клёва не будет, посплю на природе.
Отцовское предложение звучало заманчиво – уходящий под воду поплавок, натянутая леска, мелко вибрирующее удилище – будоражащие с мальчишества ощущения, но и накопившаяся за неделю усталость требовала отдыха. Инстинкт мужчины-добытчика взял верх.
- Это вы рань-прерань встанете? – планы мужчин энтузиазма у Светы не вызвали. – И охота вам на поплавки таращиться, лучше поспите подольше, воскресенье же.
Второй раз за вечер невестка нашла поддержку у свекрови.
- Добытчики, - насмешливо откликнулась Лариса Всеволодовна. – С вечера всё приготовьте, и спать на веранде ложитесь.
Борис Ефимович вздохнул.
- Я так и предполагал.
Для хорошей рыбалки требовалось ехать на заводь, километров за восемь. На зорьке на живца хорошо брал крупный окунь. В качестве наживки использовали гольянов, обильно населявших речку Грязнушку. Ловили их не на удочку, а на импровизированные верши, сотворённые из литровых банок.
По всемирному закону подлости в ночь на воскресенье затянул северок. В первый час на донки попались три порядочных окуня, затем как отрезало. Живцов горбачи не трогали, червяков, вызывая у Бориса Ефимовича матерки сквозь зубы, теребила мелюзга. В десять младший рыбак закрылся в машине, и улёгся спать.
Проснулся Всеволод в полдень, за это время отец сходил на отмель, наловил ершей и пескарей.
- Хоть будет из чего уху сварить, - сообщил сыну, показывая улов.
- Конечно, без ерша, что за уха. Что, искупнёмся да назад поедем?
- На родник заедем, я ёмкости приготовил.
- Ну да, конечно, - согласился сын, вспомнив про две пятилитровые пластиковые бутыли, уложенные отцом на заднем сиденье.
Мать считала воду из родника целебной, и отец при случае всегда набирал местную минералку.
У ворот дачи стоял полицейский «УАЗик». Отец хмыкнул, произнёс удивлённо:
- У нас гости. Ты опять во что-то влип?
Воскресное настроение улетучилось. Всеволод нахмурился, ответил сердито:
- Ни во что я не влипал. Недоразумение какое-то.
По дорожке от домика а бане, сунув руки в карманы и чему-то усмехаясь, прохаживался следователь Прохоров, знакомый по зимней истории. Женщины стояли на крыльце. Лариса Всеволодовна надменно взирала на нежданного посетителя, Света смотрела несколько растерянно и виновато.
- Я вас заждался, Всеволод Борисович, – едва ли не радостно, словно в воскресный денёк заглянул к приятелю чайку попить, сообщил Прохоров, не обращая ни малейшего внимания на Бориса Ефимовича.
Борис Ефимович угрюмо посмотрел на следователя, проворчал:
- Обычно гости с хозяевами здороваются.
- Конечно, конечно. Здравствуйте! – насмешливо ответил следователь. - Только я не в гости, а по делу. – Всеволод Борисович, пройдёмте в УАЗик, у меня к вам несколько вопросов, там нам удобней будет разговаривать.
- Вы его увезёте? – ломая пальцы, спросила Света.
- Всё зависит от его ответов.
- Я же вам всё объяснила, - Света закусила губу, сдерживая слёзы.
- Ну, ещё бы!
- Молодой человек! – Лариса Всеволодовна положила руки на перила, разговаривала с гордо поднятой головой. – Мой сын врач, он спасает людей, а не убивает.
Всеволод Борисович, не дойдя до калитки, остановился как вкопанный, сунул руки в карманы, хмуро посмотрел на неприятного ему человека, изрядно потрепавшего нервы несколько месяцев назад.
- Ничего не пойму. Может, объясните, в конце концов, в чём дело, кто кого убил, и причём здесь я?
- В машину пройдёмте, там всё объясню.
Смятение, овладевавшее людьми при его появлении, Прохоров считал нормальным явлением, если случалось, наоборот, у него портилось настроение, таких людей он начинал тихо ненавидеть, и доступными ему способами доставлял им неприятности.
- Первый вопрос, - начал следователь. – Что вы делали в пятницу с девяти до одиннадцати.
- Был дома вдвоём с женой, читал медицинскую литературу. Вас интересует, что именно?
- Язвительности у вас не поубавилось. Ну-ну. Ваша жена показала тоже самое. Вполне естественно, что жена покрывает любимого мужа. Если вы были дома вдвоём с женой, расскажите, что делала она в то время, когда вы изучали медицинскую литературу.
«Изучали» прозвучало с иронией, вызвало желание сказать в ответ что-нибудь едкое.
- Во-первых, ей не в чем меня покрывать, а, во-вторых, я изучал литературу, и не смотрел по сторонам. Что она делала? Вязала, прыгала в Интернете по соцсетям, я был занят, и не обращал внимания. Погодите, она возилась на кухне. В субботу утром мы проведывали сына в лагере отдыха. Она пекла пирожки с яблоками.
- Хорошо. Этот вопрос мы выяснили, допустим, в пятницу вечером вы действительно были дома. Теперь объясните, каким образом ваши отпечатки пальцев оказались на заднем сиденье машины вашего коллеги Воронкова?
- Откуда вам известны мои отпечатки пальцев? Ах, ну да – конверт. Мои отпечатки в машине Воронкова? Быть того не может.
- Всеволод Борисович, это факт, установленный экспертом.
- Тьфу, чёрт, вспомнил. Воронков в пятницу после работы подвозил меня в автосервис. Я накануне проколол колесо, а на запаске резина лысая. В выходные наметилась поездка в детский лагерь, на дачу, да и вообще, вот и отогнал машину в автосервис. Воронков предложил подвезти, я согласился.
- Так уж и предложил? Мне казалось вы в контрах.
Всеволод Борисович посчитал лишним объяснять, в последнее время, точнее месяц, Воронков бывал любезен до приторности, и надоедлив с услугами.
- Да какие контры, забылось всё давно.
- Понятно, понятно. Воронков ни с того, ни с сего предлагает человеку, с которым они на ножах, подвезти. А почему вы сели на заднее сиденье, а не на переднее?
- Какая разница, куда я сел. Где было свободно, туда и сел. Вы мне всё-таки объясните, в чём дело? Воронкова у машины ждала дама, она и села рядом с водителем.
Прохоров тут же задал новый вопрос.
- Что за дама?
- Я видел её в первый раз, даже не рассмотрел толком. Одно могу сказать – эффектная брюнетка.
- Как её зовут? Опишите её.
- Воронков нас не знакомил, в разговоре называл то ли Мариной, то ли Марией, не помню. Я её и разглядеть не успел. Воронков открыл переднюю дверь, она села, я сел сзади, мы поехали. Да объясните в чём дело-то.
- Дело в том, уважаемый Всеволод Борисович, в пятницу вечером вашего коллегу Воронкова убили, задушили удавкой. Убийца сидел сзади, там, где вы оставили свои отпечатки. В марте же вы обещали удавить Воронкова собственными руками.
- Вот именно, что в марте, а сейчас июнь, - Всеволод Борисович ожидал услышать нечто подобное, и известие об убийстве Воронкова не произвело шокирующего действия. Поведение женщин, их возгласы, вопросы следователя подготовили его. – После того что произошло, ему следовало набить морду. Грозился удавить! И это, по-вашему, мотив? Вы никогда никого не грозились прибить, оторвать голову и тому подобное? Не убивал я никого, Павел Олегович, и вы это прекрасно знаете. Зачем нервы мне мотаете?
- Мы собираем информацию, и отрабатываем все версии. Вы подумайте, может, вспомните, кто-нибудь, кроме мифической дамы, видел, как вы садились в машину к Воронкову, и кто-нибудь, кроме жены, может подтвердить ваше пребывание дома в означенное время. Из города прошу не отлучаться, мы с вами ещё встретимся. На сегодня всё.
Дойдя до калитки, Всеволод Борисович почувствовал свинцовую усталость, вялость во всём теле. Воронков человек непорядочный, если не сказать подлый. Но смерти он ему не желал, тем более такой отвратительной.
- Да не реви ты, дурёха! – говорила по-родственному шмыгающей Свете Лариса Всеволодовна. – Всё наладится.
Определение «дурёха» звучало сочувственно и не оскорбляло человеческого достоинства.
При виде сына лицо Ларисы Всеволодовны пошло пятнами.
- Это чёрт знает что! Подозревать нашего Севу в убийстве! Они в своих органах с ума посходили, что ли! То он вымогательством у больных занимается, теперь киллером назначили. Что ты молчишь? Скажи что-нибудь! – последний вопрос адресовался мужу.
Борис Ефимович сосредоточенно чистил рыбу, тыльной стороной ладони вытер пот на лбу, молча вздохнул.
- Мама, успокойся, у тебя давление подскочит. Всё разъяснится. Меня же не арестовали. Идёт сбор информации, а мои отпечатки обнаружили в машине Воронкова. Следователь нервы помотает, только и всего, но я уже привыкший, переживу. Интересно, всё-таки, кто и за что его убил.
Всеволод Борисович стоял, уперев руки в боки, и, хмурясь, наблюдал за действиями отца, словно надеялся в потрохах рыбы найти разгадку.
- Как твои отпечатки оказались в его машине?
Лариса Всеволодовна строго посмотрела на непутёвого сына-мальчишку, совершавшего глупость за глупостью.
- Зачем ты вообще садился в его машину?
- Я же не знал, что его в этот день удавят, – пробормотал Всеволод Борисович, и, смягчив тон, объяснил: - Он меня к автосервису подвозил. Не хотел я к нему садиться, привязался, как репей – подвезу, подвезу. Вспомнил, у ворот охранник курил, на воронковскую даму сердца таращился. Сейчас следователю позвоню.
Света тоже вспомнила, и, в нетерпении расхаживала между цветочными клумбами. Дождавшись окончания разговора, быстро заговорила:
- Хочешь, я с Инной договорюсь, она скажет, что в половине десятого звонила нам на городской, а трубку ты снял. Она незаинтересованный свидетель, ей поверят.
- Не вздумай этого делать. Поставишь человека в неловкое положение, Сейчас любые телефонные звонки проверяются. И, вообще, всё, хватит на эту тему, - Всеволод Борисович вздел вверх ладони. – Никто меня в тюрьму не посадит. Завтра – послезавтра всё прояснится. Давайте уху есть. Когда она, кстати?
На крыльцо вышел Борис Ефимович, через открытую дверь слышавший разговоры во дворе.
- Через четверть часа изготовится, рыбу забросил. Света, укропчика и лука нарви, будь добра, - похлопав себя по животу, добавил невозмутимо: - Однако твой коллега кому-то здорово насолил, просто так людей не душат.
Всеволод Борисович прошёл вглубь участка к двум яблоням. На одной ветви усеяли ещё мелкие плоды, вторая, как подмёрзла прошлой зимой, так и не пришла в себя. Как это всё некстати, убийство, подозрения, уму непостижимо. Постояв несколько минут в задумчивости, вернулся в дом.
На веранде Борис Ефимович засыпал в кастрюлю мелко нарезанный укроп и зелёные перья лука. Лариса Всеволодовна сидела за столом, Света расставляла посуду, Всеволод нарезал хлеб. Ели уху в молчании, лишь Борис Ефимович вытирал полотенцем пот со лба, да приговаривал:
- Хороша ушица, - сплёвывая в кулак мелкие рыбьи косточки, добавлял: - Что за уха без ерша, да больно костляв подлец.
Перед отъездом Лариса Всеволодовна напутствовала мужа:
- Рабочие завтра приедут, не вздумай подносить, развезут на всю неделю. И, вообще, деньги платим, никакой водки.
Борис Ефимович согласно кивал, желая жене счастливого пути, сыну наказал:
- Купи отравы от плодожорки для яблонь, и для смородины от парши.
Следователь Прохоров был неприятен Всеволоду Борисовичу как человек. Тот, по его мнению, относился к разряду людей, на всякий случай носивших за пазухой увесистый булыжник, и имевших привычку с ехидненькой улыбочкой на устах сообщать: «А что я про тебя зна-а-ю!» Судьба свела их в конце февраля. Всеволод Борисович попал в пренеприятную, в дальнейшем оказавшуюся попросту грязной историю. В феврале у него на столе умер больной. Родственники подали на хирурга в суд.
Как писал в объяснительной Воронков, для успешной операции требовалось сделать то-то и то-то, и человек выжил бы, но Полежаев, очевидно, этого не сделал, в результате больной скончался. Сальников, третий хирург отделения, показывал несколько иную картину. Полежаев сделал всё правильно, но операция была вообще бесполезной. Действительно, после осмотра больного, изучения диагностики, все трое констатировали крайнюю запущенность болезни, приведшую к необратимым изменениям организма. Оставался иллюзорный шанс.
- Воронков не может знать, что я делал, что не делал. Он в операционной не присутствовал, мне ассистировал Сальников, - оглушённый обвинением безразличным тоном объяснял Полежаев. – Не понимаю, как он мог заявить подобное, если сам решил, что операция бесполезна. И родственникам я объяснил, что болезнь запущена, к врачам надо было обращаться раньше. Они просили попытаться.
Прохоров, не мигая, в упор смотрел на врача, ядовито спросил:
- Это вы сейчас придумали, чтобы обелить себя. Если операция была бесполезной, зачем вы за неё взялись?
- Меня учили, врач должен до последнего бороться за жизнь больного.
- Ну да, ну да. Клятву Гиппократа припомните.
- И клятва Гиппократа тоже. Меня так мама учила. Не понял. Сейчас вы обвинили меня в том, что я пытался спасти жизнь больного?
Следователь загадочно улыбнулся неизвестно чему, потянулся всем телом, откинувшись на спинку стула, закинул руки за голову, и, наморщив лоб, зачем-то посмотрел на потолок. Всеволод Борисович подумал, Прохоров не дознание ведёт, а из любви к искусству изводит его иезуитскими вопросами.
- Ах, да! Вы же – Полежаев. Ваша мать – заслуженный врач, и всякое такое. Я, почему припоминаю, она делала операцию моему родственнику. Собственно, и не родственник, так, двоюродный брат нашему плетню. Я о нём узнал из-за операции, очень жена переживала, он ей родичем доводится. Ну, ладно, мы отвлеклись. Я в медицине не разбираюсь, вы мне, пожалуйста, объясните, что ваши коллеги понаписали.
Всеволод Борисович подумал, следователь прекрасно во всём разобрался, а теперь хочет подловить на искажении истины. Подумав так, принялся объяснять медицинские термины, демонстративно поглядывая на часы.
- Вы что, торопитесь?
- Знаете, работа ждёт, я сегодня ещё обход не делал. Послушайте, Сальников расписал всё «от» и «до». Кроме него на операции присутствовал анестезиолог и сёстры. Расспросите их, в конце концов, проведите независимую экспертизу. Я всё рассказал, у меня работа, я не могу тратить полдня на переливание из пустого в порожнее.
- Вы не кипятитесь, Всеволод Борисович. Спокойней, спокойней. И расспросим всех, и экспертизу проведём. Это дело на контроле в администрации, о нём в газете писали. Не читали?
- Нет, не читал, - с вызовом ответил Полежаев. – Недосуг, знаете ли, работы по горло.
- Ладно, Всеволод Борисович, идите, работайте. Имейте в виду, я вас ещё вызову.
Ещё дважды Полежаев приходил к следователю «переливать из пустого в порожнее». Монотонным голосом Прохоров задавал вопросы, что-то писал в блокноты. Спрашивал обо всём – об учёте лекарств, графиках работы медсестёр, выспрашивал о возможности хищения лекарств, осуществляется ли контроль выполнения сёстрами назначения врачей, или же они могут по своему усмотрению заменять дорогие лекарства дешёвыми. Вопросы, задаваемые следователем, к злосчастной операции никакого отношения не имели. Всеволод Борисович сделал вывод, что следователь поставил перед собой цель выявить с его стороны какое-либо упущение или неблаговидный поступок. На третий раз следователь сам появился в кабинете заведующего хирургическим отделением. Пришёл в сопровождении оперативника и двух ходячих больных, в качестве понятых. Оперативник отстранил поднявшегося со стула хозяина кабинета в сторону, выдвинул ящик стола, порылся среди бумаг, и, удерживая двумя пальцами за уголок, извлёк на всеобщее обозрение конверт.
- Ваш? – коротко спросил Прохоров.
- Нет, - также коротко ответил Полежаев.
- А каким образом не ваш конверт оказался в ящике вашего стола?
Всеволод Борисович шумно вздохнул. Назначение непонятного конверта разъяснилось.
- Потому что я его туда положил.
Оперативник хрюкнул, следователь покачал головой, посмотрел на потолок.
- И как это понять, вы не свой конверт положили в свой стол. Оригинально. Что лежит в конверте, знаете?
- Знаю. Деньги.
- Сколько?
- Не знаю, не считал, - Всеволод Борисович раздражился, говорил сердито. – Вначале я больного зарезал, теперь я ещё и взяточник. Давайте заканчивать этот балаган. В чём меня обвиняют?
Следователь улыбался, глаза смотрели льдинками.
- Могу вас отчасти порадовать. Порадовать, но отчасти, поскольку тут же подпорчу радость. Обвинение в смерти больного с вас снято, в этом вы не виновны, и в возбуждении уголовного дела родственникам отказано. Но на вас поступила жалоба в вымогательстве с больных.
Всеволод Борисович занял своё место за столом, донельзя хотелось длинно и отборно обматерить Прохорова.
- С кого и когда я вымогал деньги, в жалобе указано, и, вообще, кем она подписана?
- Какая разница, кто её подписал, факт вымогательства налицо.
- Подобные жалобы доносами называются, - Полежаев прищурился, кривил губы. – Позвольте полюбопытствовать, подобные «жалобы» к вам по телефону доверия поступают, или как?
- Язвить, доктор, потом будете. Потрудитесь объяснить, как конверт с деньгами оказался в вашем столе.
- Сегодня утром я обнаружил его в кармане халата. Что за конверт, что за деньги разбираться было некогда, бросил в стол, и забыл о нём.
Следователь кивнул оперативнику, тот вытряхнул содержимое конверта на стол.
- Пять тысяч.
- Составляй протокол, дай подписать понятым, а мы с Всеволодом Борисовичем проедем в отделение.
В кабинете допрос шёл по всей форме. Несмотря на очевидный факт, Полежаев категорически отрицал и вымогательство, и взяточничество. Облыжное обвинение выводило из себя, Всеволод Борисович никак не мог заставить себя успокоиться. Следователь говорил размеренным, монотонным голосом, что ещё больше нервировало.
- Вы отрицаете факт вымогательства, так объясните вразумительно, без эмоций, каким образом конверт с пятью тысячами рублей оказался в вашем столе.
Всеволод Борисович, наконец, взял себя в руки.
- Должен заметить, пять тысяч рублей это не мой уровень. Я беру по пять тысяч, но не рублей, а долларов.
Голос следователя ожил, в нём появились угрожающие нотки.
- Вы зря ёрничаете, я ведь могу и в протокол ваши слова внести.
- Ладно. Я всё припомнил. Этот халат я надел сегодня первый раз после стирки, стало быть, вчера положить в него деньги я никак не мог. Можете проверить у санитарки. Надевал я его в присутствии Глазьевой, это хирург с приёма. Она советовалась со мной по поводу одного больного, ждала меня в коридоре. В кабинет я вошёл вместе с ней, на её глазах надел халат, вытащил из кармана конверт, посмотрел внутрь, выразил недоумение, и бросил в стол. С деньгами хотел разобраться позже, может, в прачечной кто-то по ошибке сунул деньги в халат, мало ли что. С утра закрутился, и забыл про деньги. Мои показания можете проверить у Глазьевой. Неужели вы думаете, я стал бы вытаскивать из кармана взятку на глазах у постороннего человека?
- Ничего не скажешь, ловко вы выкручиваетесь, на всё объяснение есть. Мы всё проверим. Вы подводите к тому, что конверт вам подбросили. Вы что не запираете свой кабинет?
- Обычно запираю, но иногда забываю. Ключ есть в ординаторской, его берёт санитарка для уборки. Отпирал ли я кабинет утром, хоть убейте, не помню. Ключи из кармана доставал, это точно, но со мной разговаривала Глазьева, вопрос был серьёзный, я отвлёкся.
- Как же так, Всеволод Борисович, у вас в кабинете находятся истории болезней, возможно, какие-то лекарства, а вы оставляете дверь не запертой.
- Ещё в кабинете висит моё пальто и пиджак, в котором лежит бумажник с деньгами.
- Вы всё ёрничаете. Дело-то серьёзное. Одной статьи избежали, сейчас можете угодить под другую, или лишиться права заниматься лечебной практикой. На сегодня всё, идите.
В этот день и на следующий по отделению ходила личность с удостоверением. Полежаеву было тоскливо и противно. Всеволод Борисович представлял, какие вопросы задаёт оперативник, и, разговаривая с подчинёнными, отводил глаза в сторону.
Вызов к следователю последовал через неделю. Всю эту неделю Полежаев был дёрганный, раздражительный. Лариса Всеволодовна поила сына успокоительными настоями. В субботу сама пила свои настои. За обедом неожиданно объявила:
- Твой главный - редкая сволочь.
Сын поднял глаза от тарелки, посмотрел исподлобья на мать.
- Что «сволочь» возражений нет, но почему – редкая?
- Я с ним разговаривала, а он бросил трубку. Я, знаешь ли, не привыкла.
- Ты ему звонила, но зачем?
- Как это зачем? О тебе говорила, предлагала собрать подписи среди коллег, что ты честный, порядочный человек, и не мог совершить того, в чём тебя обвиняют.
- Мама, я тебя умоляю, не надо было этого делать, - Всеволод Борисович отправил в рот кусочек котлеты, прожевал, вытер губы салфеткой, спросил с усмешкой: - Ну и что он тебе ответил, что я прохиндей, на котором печать негде поставить?
- Тебе всё смешки. Ничего он мне не ответил. Сказал – следствие разберётся, и трубку положил.
- А ты что ожидала?
- Настоящий руководитель горой стоит за своих подчинённых. Провинятся – сам накажет, так что небо с овчинку покажется. Но чужим издеваться над ними не позволит, вот что такое настоящий руководитель.
Прохоров пребывал в весёлом расположении духа, потирал руки, хитро поглядывал на посетителя.
- Ловкий же вы тип, Полежаев. Факт вымогательства не подтвердился.
Одаривая собеседника ядовитой улыбкой, Всеволод Борисович констатировал:
- Из сего следует, правоохранительные органы считают меня взяточником и вымогателем, но доказать сего не могут, и я остаюсь под колпаком. Спасибо, что предупредили.
Всеволод Борисович протянул пропуск для подписи, но следователь остановил его.
- Вы всё шутки шутите. Погодите радоваться, Полежаев. В ходе проверки вскрылись иные факты. Я бы даже сказал вопиющие факты. Оказывается, с вашего ведома санитарка, подумать только – санитарка, ставила больным капельницы.
- Я вас умоляю, вы с ума сошли? Я давал распоряжение санитарке ставить больным капельницы? Бред несусветный!
- Вы повспоминайте, повспоминайте. У меня имеется письменное свидетельство, уж от этого вы не отвертитесь.
- Взглянуть на него можно?
- Можно, только позже. Так как, вспомнили?
Уже не раздражение и возмущение, волна слабости накатила на Полежаева, голова погрузилась в туман, тело грузно осело на стуле. В мозгу бился один вопрос: «Да сколько же можно меня мытарить, со света они хотят меня сжить?» «Они» не имели чётких очертаний, некая тёмная, бесформенная злобная сила.
- Вижу, вспомнили, - продолжал с усмешечкой следователь.
- Если вы о Севрюгиной, то – да, но «да» формально, по существу – нет. Действительно, Севрюгина работала санитаркой, но опыт медсестры у неё порядка сорока пяти лет. Севрюгину осенью сократили, а у неё проблемы в семье. Сын болеет, не работает, внуки, денег не хватает. Что-то в этом роде, я точно не помню. Она попросилась санитаркой, я дал согласие. В январе у нас была запарка с медсёстрами, одна в отпуске, другая заболела. Я попросил Севрюгину помочь сёстрам, пока не решится вопрос.
- Что значит «помочь», шприцы она, что ли, подавала?
- Нет. Она делала инъекции, ставила капельницы.
- А с другого отделения медсестру нельзя было перевести?
- Нет, нельзя, некого. Не надо медиков, - Полежаев сделал паузу, подыскивая слово, - «оптимизировать».
- Этот вопрос не ко мне. И сколько времени санитарка «помогала» медсёстрам?
- Дня три. Перевели сестру с приёма. Врачи на приёме, знаете ли, не любят без сестёр работать.
- Вы понимаете, что совершили должностной проступок? Почему не оформили перевод санитарки в медсёстры приказом?
- Вы реально на вещи посмотрите. Кто бы подписал такой приказ?
- Ну, вы из любой ситуации выкрутитесь. Вы без приказа перевели санитарку в медсёстры, факт вопиющий. К уголовной ответственности вас не привлекут, но оргвыводы последуют.
- Да уж не сомневаюсь.
- Вы всё ёрничаете, ну, дело ваше. Санитарку, как её, Севрюгину, пришлите завтра ко мне.
- Боюсь, не смогу этого сделать. Её вчера уволили, очевидно, по вашей рекомендации.
- Тогда сами. Возьмите в отделе кадров документы, подтверждающие квалификацию Севрюгиной. Можно ксерокопии, заверенные работником отдела кадров.
- Почему я должен это делать. Пришлите своего работника, пусть проверит.
- Потому что это в ваших интересах. А прислать мне некого, все заняты более важными делами.
К следователю Полежаев ходил ещё трижды, тот был занят и не мог его принять. Всеволод Борисович предполагал «документы подтверждающие квалификацию» Прохоров затребовал «из любви к искусству».
Оргвыводы последовали. С должности заведующего отделением Полежаева сняли. По его разумению, подлости ему устраивал Воронков. Вот деньги тот навряд ли подложил. Воронков – мужик весьма прижимистый, если не сказать больше, и с пятью тысячами за здорово живёшь, не расстанется. Но усилия его оказались тщётными. Заведующим отделением главврач назначил Сальникова. Почему именно его с Полежаевым не советовались. В апреле Сальникову подошёл срок очередной специализации, после которой он собрался в отпуск. Полежаев вернулся на своё место, правда, с приставкой «ио».
И вот теперь всё завертелось по старому кругу.
Дома Лариса Всеволодовна закрылась в своей комнате. Сие означало – по квартире ходить на цыпочках, посудой не греметь, телевизор смотреть по-тихому. Лариса Всеволодовна молилась Богородице о защите сына.
Было время, она руководила каждым поступком Севы. Сейчас сын тяготился её вниманием, отдалился. Нравственная пуповина, соединявшая мать и дитя в детстве и юности усохла и рассыпалась. Она чувствовала это. Упрекнуть сына словно бы и не в чем. Сева по-прежнему внимателен, исполняет все её желания, но в свои заботы посвящает нехотя, через силу. Вот результат – едва выбрался из одной истории, влип в новую.
В пятнадцатилетнем возрасте, с тайным желанием проверить решимость сына, взяла с собой на совещание в здравотдел (они жили тогда в районном городе). На совещания с собой не брала, а сводила в анатомический театр мединститута. Походив между ваннами с расчленёнными телами, поглядев на студентов, копавшихся во внутренностях, потрошивших конечности, Сева через четверть часа побледнел, тёр кулаками глаза.
- Тебе дурно? – спросила мать.
- Формалин глаза ест, - мужественно ответил сын.
Потом спросил:
- Хирург всё строение тела должен знать, или у вас разделение – одни по ногам, другие по рукам, третьи – по внутренностям.
- Вообще-то есть и кардиохирурги, и нейрохирурги, урологи. Но знать хирург должен всё.
- А ты всё-всё строение тела знаешь?
- Знать-то знаю, но ты видел, я каждый день анатомический атлас штудирую.
Будущий эскулап тяжко вздохнул.
- Эх, мне не запомнить анатомию. Только в руке столько жил и косточек. Надо сейчас начинать.
Обняв за плечи, Лариса Всеволодовна прижала сына к себе.
Профессию Сева выбрал лет в четырнадцать. Врача окружал ореол подвижника, человека особого, готового к любым тяготам и испытаниям ради жизни другого человека. У отца работа была скучной – бульдозеры, экскаваторы, котлованы, канавы, грохот, скрежет, пыль, грязь. Мать вытаскивали по ночам из постели, выдёргивали из-за стола, в будни, праздники. Как это здорово – в дождь, буран, бурю мчаться к чёрту на кулички ради спасения жизни неизвестного человека. Жить ради спасения жизни людей, что может быть прекрасней! Отец то ли в шутку, то ли всерьёз, говаривал: «Видишь, какая у нас мама, очень нужная людям. Без неё полгорода вымрет». Иногда, это случалось и в выходные, и поздно вечером в будни, к ним приходили мамины друзья-врачи. Дом наполнялся весельем, дядя Виталий играл на гитаре, все пели. Когда говорила мама, все замолкали. Отец на посиделках тушевался, был на вторых ролях.
Первые операции сына разбирали по атласу, выверяли каждое движение. Всё в прошлом, сын не нуждается в её советах и наставлениях. Последние годы Всеволод играл роль связующей нити с миром, в котором она жила, миром наполнявшим смыслом её земное существование. Сын отдалился благодаря чужой женщине, вошедшей в их семью. Лариса Всеволодовна не могла любить особу, отобравшую у неё сына. Первую претендентку на супружество с Всеволодом она отвадила быстро. Девица перепутала Сен-Санса со Свиридовым, Лариса Всеволодовна была в шоке. И такая особа собиралась стать женой её сына! Лариса Всеволодовна не могла этого допустить. И не допустила.
В понедельник Полежаев пришёл в больницу за полчаса до начала рабочего дня. Требовалось решить кое-какие дела до пятиминутки. Дела делами, но он попросту сбежал из дома. Почему женщины, которых он так любит, и по их уверениям, любящие его, так его мучают. От бесконечных: «Ты поговори с ней…», «Ты скажи своей матери…», можно сойти с ума. Поводом для сегодняшней грызни послужил чай. Возмущённая свекровь выговаривала невестке:
- Я тысячу раз говорила – чай должен быть свежезаваренным, час простоял –всё, выливай. А ты вчерашнюю заварку налила. Это же отрава, а не чай.
Невестка не отставала в ехидстве.
- А вы вставайте пораньше, и поите сынулю свежим чаем. Мне, между прочим, на работу надо бежать.
Чай остался не выпитым.
Домашние неурядицы не позволяли сосредоточиться над бумажными. В дверь постучали, на пороге появился молодой мужчина, с развёрнутым удостоверением в руке. Полежаев вздрогнул. Представившись по всей форме, посетитель добавил:
- Можно просто Валерий.
Всеволод Борисович хмуро буркнул:
- Я вчера всё рассказал следователю, у меня полно дел.
Оперативник миролюбиво заметил:
- Я ведь тоже не развлекаюсь. Специально пришёл пораньше, пока вы на работе не закрутились. Мы отрабатываем несколько версий. Давайте спокойно, без нервов побеседуем десять – пятнадцать минут.
- Я ещё раз повторяю… - начал Полежаев, но оперативник перебил его.
- Я же говорю, мы отрабатываем несколько версий. Вы, как подозреваемый, для меня занимаете десятое – шестнадцатое место. Мотив мести за подсиживание, - оперативник изобразил подобие улыбки, - несколько слабоват. Вот свидетель, вы для меня ценный. Вы каждый день общались с Воронковым, давно его знаете, стало быть, хорошо изучили его характер, привычки. У меня вопрос, не замечали ли в последнее время за ним какую-нибудь нервозность, необычные звонки, ну, и тому подобное. Подумайте хорошенько. Я переговорил с массой людей, выяснил круг общения Воронкова. Оказывается, ваш коллега вёл не совсем добропорядочный образ жизни. Поэтому меня интересует каждая мелочь.
- Ну, ходок, Дмитрий был ещё тот.
- Нет, нет. Я не о женщинах, я не из полиции нравов.
Всеволод Борисович поднял брови.
- Даже так. Связь с криминалом имеете в виду? Об этом мне ничего не известно. Знаете, был непонятный звонок. По-моему, в четверг. Я не помню слов, да толком и не расслышал разговора, Дмитрий вышел за дверь, уловил лишь смысл. Смысл меня удивил. У меня создалось впечатление, что Воронков беседует с родственниками тяжелобольного. Особенно тон, тон у Дмитрия был заискивающий, что ли, таким тоном он разговаривал с большим начальством.
- Почему вас удивил разговор?
- Понимаете, среди больных, которых вёл Дмитрий, не таких, о которых говорят – «После операции так обычно и бывает… Нужен уход и покой… Наберитесь терпения…» Ну, в таком духе. Был у Воронкова один парень после операции, но у него закончился послеоперационный период, и дело шло к выписке.
- Так, так, Ваше ощущение очень важно, - оперативник согласно кивал, подбадривая собеседника. – Ещё что-нибудь припомните?
- Да сразу не вспомнишь. Всяким мелочам не придаёшь значения, они со временем забываются. Имеют ли они отношение к убийству, зря наговорю на человека.
- Всеволод Борисович, в вашей работе ведь тоже случаются всякие мелочи, незначительные для посторонних и важные для специалиста. Давайте я буду решать, что относится к убийству, что нет. Чувствую, что-то вы ещё припомнили.
- Это случилось во вторник, нет в понедельник поздно вечером. Около одиннадцати меня вызвал дежурный врач к пострадавшему в ДТП. Дело в том, что в ту ночь на срочные вызовы должен был выезжать Воронков. Но его мобильник оказался отключенным, а по домашнему гражданская жена, или любовница, не знаю как её назвать, сообщила, что часа четыре назад Дмитрий предупредил, что на всю ночь задержится на работе. Дежурный врач решил, что Воронков завис у новой пассии, и из мужской солидарности не стал ошарашивать женщину, а позвонил мне. Утром Воронков отделался шуточками, дескать, встретил жгучую брюнетку, не смог устоять. Вид у него был усталый, но выражение лица не соответствовало бурной ночи со жгучей брюнеткой.
Всеволод Борисович побарабанил пальцами по столу, посмотрел на Валерия, пожал плечами.
- Вот, собственно, и всё. Не знаю, помог ли я вам своими ощущениями. Да вы гляньте в мобильнике, кто звонил в четверг. Вот всё и разъяснится.
- Мобильника при Воронкове не оказалось. Про звонки я выяснил, ему несколько раз звонили с неустановленного номера. Ну, что ж, большое спасибо, вы мне очень помогли.
Оперативник распрощался, и ушёл. Всеволод Борисович подумал, судя по мимике, интонациям, да и по самому ведению дела, Валерий если и не находился в контрах с Прохоровым, то имел с ним большие расхождения в способах ведения следствия. И вообще, это был первый работник правоохранительных органов, к которому он почувствовал доверие.
Домой Всеволод Борисович вернулся в десятом часу. В обед позвали во Вторую городскую больницу на консультацию, потом пришлось допоздна сидеть с писаниной. Женщины вели себя мирно, вечер прошёл спокойно.
Прошла неделя, в течение которой хирургическое отделение подверглось скрупулёзной проверке областного Управления медициной. Ио заведующего поставили на вид за упущения. Завершив обход, Полежаев попивал кофеёк с сигаретой. После треволнений последнего времени, ругая себя на все корки, вернулся к давней и заброшенной привычке. Зазвонил мобильник, не ожидая услышать добрые вести, меланхолично сказал в трубку:
- Слушаю.
- Добрый день, это Валерий. Вы меня помните?
- Ещё бы не помнить. Мне к вам придти, или у себя ждать?
- Что так мрачно, Всеволод Борисович? Решил проинформировать, имя убийцы вашего коллеги установлено. Следствие продолжается, никаких имён я не назову, но того кто убил Воронкова мы знаем. Помните, я говорил, Воронков не совсем в ладах с законом? Я оказался прав. Воронков иногда оказывал услуги ОПГ. Штатным айболитом у них не был, но от случая к случаю выручал. Мы нашли труп с тремя огнестрельными ранениями, по одному в ногу, в плечо и живот. Наши эксперты установили, дня за три до смерти раненого оперировали. По их заключению шансы выжить были маловероятны, и то при лечении в стационаре, а раненый находился в домашних условиях. Хирург сделал всё возможное, но ранение оказалось слишком тяжёлое. Труп вывел нас на одного из преступников. Он показал, операцию проводил Воронков. Ваш коллега объяснял, раненого нужно везти в стационар, но под угрозой смерти был вынужден оперировать. В больницу по известным причинам раненого не повезли. Брат злодея предупредил, если раненый выживет, Воронков получит десять тысяч долларов, умрёт – Воронков последует за ним. Как видите, угрозу привели в исполнение. Не знаю, на что рассчитывал Воронков, на то, что раненый выживет, или угроза всего лишь, слова, так сказать, пригрозили для острастки. Обратился бы к нам, остался бы жив. Информация, в общем-то, разглашению не подлежит, надеюсь на вашу скромность. Позвонил, чтобы успокоить, уж очень взвинченным вы мне показались. Больше вас дёргать не будут.
Полежаев поблагодарил, хотел сказать, «дёргать» желающих хватает, но не стал откровенничать.
О проведении выходных мнения разделились. Лариса Всеволодовна хотела ехать на дачу, Света требовала остаться в городе. «Мы уже сто лет нигде не были. Давай хоть в Выставочный зал сходим, да в кафе посидим». Свекрови ядовито заметила: «Вы бы, Лариса Всеволодовна, хоть бы разок для разнообразия на дачу на автобусе съездили». Лариса Всеволодовна возмутилась:
- Ты прекрасно знаешь, после поездки на автобусе у меня болит спина, разыгрывается мигрень и подскакивает давление. Со света сжить меня хочешь? У сына машина, а мать должна на автобусе трястись.
«Света хочет сжить со света, со света хочет сжить Света, сжить со света хочет Света. Хоть бы на работу вызвали». После последнего разговора с главным и сегодняшнего «назначения» больница внушала отвращение. Полежаев потусторонним взглядом смотрел в орущий телевизор. В комнату стремительно влетела Света, нажала на красную кнопку.
- Ты ничего не слышишь? Иди к матери, с ней сейчас истерика случится.
Лариса Всеволодовна стояла у двери с поджатыми губами, напрягшимися скулами, у ног лежала сумка. Всеволод Борисович молча взял сумку, открыл дверь.
«Выход на пенсию обусловленный возрастом, но неожиданный по состоянию духа явился для неё ударом, после которого она не оправилась и не нашла себя в новом состоянии, а я не могу найти для неё слов. Я занят своими проблемами, они поглотили меня. Живём рядом, а скоро станем чужими». Сидя рядом с матерью, чувствуя её дыхание, Полежаев корил себя. Дома ждёт другая женщина, которая тоже ждёт от него тёплых участливых слов. Расстались холодно. Нежелание сына провести на даче хотя бы сутки Лариса Всеволодовна сочла личным оскорблением.
По дороге домой Всеволод Борисович заехал в магазин, купил две бутылки «Монастырского». Жена удивилась.
- По какому случаю пьянка? От радости, что матушку спровадил?
- Ты бы, Светик-семицветик, нервы мне не трепала, и так тошно. Выпить охота. Водку, знаешь, не люблю, виски и коньяк – сплошная палёнка.
- А и, правда, давай напьёмся!
Света расставила на столе бокалы, достала из холодильника закуски.
- Есть хочешь? Котлеты подогреть?
После слов жены Полежаев вспомнил, что перекусывал часа в два парой бутербродов и почувствовал зверский голод. Его охватила нервная веселость, подмигнув жене, загнал в пробку штопор.
- А мечи всё на стол, что в печи есть, пить будем, песни петь будем.
Вино сняло нервное напряжение, напускная веселость испарилась.
- Ты отчего кручинишься, муж мой любимый. Переживаешь, что опять в рядовые хирурги перевели? Обидно, конечно, но не смертельно, меньше забот. Не хмурься, давай веселиться, наливай.
- И так всё противно, вы ещё с матерью без конца цапаетесь. Сколько можно? Никитке семь лет, а вы всё притереться друг к другу не можете.
Жена поморщилась.
- Давай оставим эту тему.
У Светланы тема взаимоотношений со свекровью вызывала раздражение и портила настроение. За восемь с половиной лет накопилось всякое. Как обычно бывает в семейных делах, понять, кто прав, кто виноват, стало невозможно. Причины порождали следствия, следствия превращались в причины, и порождали новые следствия. Светлана понимала, сама не всегда права, и сознание своей неправоты усиливало раздражение.
Не чокаясь, Всеволод Борисович допил вино из бокала.
- Складывается такая ситуация, что главный вообще хочет выжить меня.
- Уж прямо так и выжить. После проверки ему самому втык сделали, вот он и взбесился.
- Втык втыком, как же без них. Дело в другом, кто-то под меня усиленно копает, - Всеволод Борисович вздохнул, взъерошил волосы. – Сегодня сказал буквально следующее – хирургическое отделение позорит ЦГБ, и я должен сделать соответствующие выводы.
- У вас что, вшей нашли?
- Да уж лучше бы вшей. Второй раз за год моей персоной интересуются правоохранительные органы. Дыма без огня не бывает. Зимой не было доказано, что я не занимаюсь вымогательством, а лишь не нашлось доказательств, что я занимаюсь этими делами. Чуешь смысл? Это обстоятельство пятнает честь ЦГБ. Убиенный Воронков занимался какими-то мутными делами, и я не мог этого не знать. А раз знал, и молчал, стало быть, способствовал. Вот так-то, я – пятно на репутации ЦГБ.
- Да уж, действительно. Это всё он сам придумал, или надоумил кто. Знаешь, позвони Олегу. Ты же говорил, он надёжный друг, работает в облздраве. Может, выяснит, в чём дело, поможет.
- Не в облздраве, а в главном управлении медицины.
- Ой, да какая разница, к словам не цепляйся. Прямо сейчас и позвони, а то знаю тебя, как начнёшь раздумывать – удобно, не удобно. Звони, короче!
- Ну, сегодня поздно, одиннадцать часов уже. Завтра позвоню.
По телефону Олег обещал провентилировать вопрос, а потом уже встретиться и обстоятельно переговорить. Встреча состоялась в четверг. Во вторник Олег оказался занят, а в среду самому Полежаеву выпало дежурство. Со встречи с другом Всеволод Борисович пришёл слегка подшофе. Лариса Всеволодовна брезгливо поморщилась.
- От тебя алкоголем пахнет, докатился.
- Уж прости, с другом в кафе посидели, - сердито ответил сын, и отправился в ванную.
Обе женщины ждали любимого мужчину в коридоре. Мать приказным тоном объявила:
- Иди на кухне я тебе чай покрепче заварила.
Жена нетерпеливо спросила:
- Что Олег сказал?
Женщины сели по обеим сторонам стола, и тоже налили по чашке чая. От ужина сын отказался, и мать поставила на стол вазочку с цукатами собственного изготовления. Лариса Всеволодовна чувствовала, «молодые» то-то скрывают, сын не станет с бухты-барахты пьянствовать среди недели. Под напряжёнными взглядами матери и жены Всеволод Борисович попил чая, вполне трезвым голосом спросил:
- Мама, ты помнишь Мельничука?
- Этот тот жулик, с которым у отца та история вышла?
- Да, да. Он тогда пытался втянуть отца в какую-то афёру со строительством. Отец не только отказался, ещё и основательно реноме этому деятелю подпортил. Даже фельетон в газете напечатали.
- Как же, как же, вспомнила. Очень хорошо припоминаю. Отец тоже в накладе не остался, через полгода на пенсию «ушли». Охота была связываться. Отказался, и отказался, так нет – «Вор должен сидеть тюрьме». Вот и сидит теперь на даче. С чего ты вспомнил?
- Мельничук опять на плаву. Какую-то должность в городской администрации занимает.
- Что и следовало ожидать. К тебе-то он, какое отношение имеет?
Сообщив новость, Всеволод Борисович замолчал, съел пару ломтиков лимонных цукатов, запил чаем. От нетерпения Света заёрзала, подтолкнула мужа.
- Не молчи, говори. Про этого Мельничука от Олега узнал? И правда, какое он к тебе отношение имеет?
Лариса Всеволодовна в свою очередь спросила:
- Что говоришь одними загадками? А Олег-то кто?
- Однокурсник мой, как-то на дачу приезжал.
- Как же, как же, помню. Всё укропчиком да огурчиками восхищался. Он где работает, тоже хирург?
- Друг Олег надёжный, но докторишко из него так себе. Его уровень – аппендиксы. Нашёл свою нишу, в облздраве, то есть управлении, устроился.
- Понятно, докторишкам, которые так себе самое место в облздраве, - с презрительной гримасой резюмировала Лариса Всеволодовна.
- Ну, мама, ты не права. Олег надёжный друг, порядочный человек, не всем же врачами быть. Так вот, оказывается, этот самый Мельничук очень интересуется моей карьерой.
Света резко отодвинула чашку, выплеснув чай на блюдце.
- Так вот откуда уши растут. Если чин из администрации интересуется, так просто он не отстанет.
- Уж такого не может быть, - возразила свекровь на высказывание невестки. – Из-за отца на сыне отыгрываться? Такое ни в какие рамки не лезет.
Света перебила свекровь, не позволив той пуститься в пространные рассуждения о нравственности.
- Олег что советует?
- Олег сообщил, в августе освобождается место главврача в Крюково. Если я заинтересуюсь, он поспособствует. Решение нужно сообщить не позже вторника.
Света быстро спросила:
- Крюково где? Название знакомое, а не припомню.
Лариса Всеволодовна язвительно заметила:
- Как же так, здесь твой друг защитить тебя не в силах, а поставить главврачом может. Забавно.
- Крюково – райцентр, сорок километров от нас, десять тысяч населения. У них, в управлении свои игры, я не заморачивался. Олег сказал, сможет устроить перевод на эту должность.
Света порывисто сжала руку мужа.
- Соглашайся, и не раздумывай. Здесь тебя съедят. Выживут из больницы не мытьём, так катаньем.
- Согласиться не долго. Надо обстановку разведать, выяснить, как с квартирой, твоей работой, Никиткиной школой.
- Соглашайся, я тебе говорю. Отказаться никогда не поздно, если не понравится. Квартиру снимем, работу я найду, в крайнем случае, санитаркой к себе возьмёшь. За Никитку не переживай, неужели там школы нет. Устроимся, соглашайся.
Лариса Всеволодовна сидела, плотно сжав губы. «Молодые» решали кардинальные изменения в своей жизни, а её, словно здесь и нет.
- Вот что. Вы можете ехать, куда угодно, хоть к чёрту на кулички. Кое-кто этому очень и очень рад. Никитка останется со мной. По-моему, мы договорились, мальчик должен выучиться французскому языку и музыке, посещать спортивную школу. Представляю, что творится в этом вашем Крюкове. Он маленький, его надо водить и туда, и сюда. Кто это будет делать в Крюкове? Даже не спорьте, мальчик остаётся здесь, с бабушкой, - Лариса Всеволодовна на миг споткнулась, но всё же добавила: - и дедушкой. Сорок километров, не четыре тысячи, машина есть, будете приезжать.
Не желая слушать возражения, не допив чай, величественной походкой Лариса Всеволодовна вышла из кухни.
- Началось, - сквозь зубы процедила Света. – Никитка, между прочим, нам сыном доводится.
- Да, может, и к лучшему. Пусть пока устроимся поосновательней, первый год с бабушкой-дедушкой поживёт.
Всеволод Борисович налил вторую чашку остывшего чая, залпом выпил.
- Идём спать.
Уже приготовившись ко сну, Света облокотилась о подушку, положила голову на ладонь.
- Можно понять Мельничука, низкий, мстительный человек. Но ваш главный о чём думает? Ты же специалист, профессионал, каких поискать. С тобой хирурги из других больниц советуются, на ваши консилиумы зовут. Был бы заурядным врачишкой, к тебе никто бы не обращался. Как же так? Почему главный хочет от тебя избавиться, кто у него работать будет? Объясни мне, пожалуйста.
- Я тебя умоляю! Какой профессионализм? – Всеволод Борисович в раздражении от непонятливости жены, а ещё более от её слов, попавших в болевую точку, шумно повернулся набок.
- Ты почему сердишься? Я что такое спросила? Мне действительно непонятно, как можно высококлассного специалиста ни за что, ни про что изгонять с работы.
Не ведая того, Света ударила в солнечное сплетение. Внешне Полежаев хорохорился, говорил, что ему «плевать», но временами изнутри жгла обида. Ни один коллега, друг-товарищ не поднял голос в его защиту. Все они знали его, как облупленного. Знали, что он не только физически не способен на вымогательство, но вообще отрицательно относится к подношениям больным. В нечастых беседах «за жизнь» коллеги доказывали, что «все так делают», «сейчас так принято». Он же отвечал, что «в члены стада не записывался, своя голова есть». Пока он был на коне, всё шло хорошо и прекрасно, стоило коню споткнуться, всё и сказалось. Если имярека какой-то умник определяет «членом стада», какие чувства испытывает данный имярек к остроумному любителю устанавливать истину? Понемногу в сознание закралось нехорошее чувство к втихомолку злорадствующим коллегам, и он уже не мог относиться к ним с прежней теплотой. Сама больница со всеми её обитателями ему опротивела. Света не ведала о его внутренних терзаниях, и абстрактное раздражение приняло на свой счёт.
Всеволод Борисович ругнул себя за непроизвольную грубость.
- Какой профессионализм, кому он нужен? Личная преданность, вот главный критерий, ты будто с луны свалилась. Я в личной преданности главврачу не замечен, он, наоборот, предан тем, кто может повлиять на его карьеру. У Мельничука большие связи, оказывается, даже в области медицины. Давай спать, - поворочавшись, супруг спросил: - Ну, так как, едем в Крюково?
Сонная супруга прошептала:
- Конечно, едем. С тобой хоть на край света, милый.