Роман в рассказах
Книга первая
ВОСХОЖДЕНИЕ
Рассказ шестой
Танечка
Рыбалка на двоих
I
Танечке надоело пялиться на поплавок. Поклёвки не было и ей стало скучно. Она оторвала травинку, придвинулась к Витальке ближе и стала щекотать его шею. Виталька, не оборачиваясь, шлёпнул по шее рукой, думал, что залезла какая-то насекомая мелочь. Она захихикала. Он обернулся, улыбнулся и погладил её по коленке. Она счастливо засмеялась и придвинулась к нему ещё ближе.
Боже, как же ей было хорошо с ним! С того самого вечера, когда она впервые увидела его. Тогда они сидели компанией у костра, он пел туристские песни, пел негромко, но как-то проникновенно, пронзительно, так, что не просто нравилось, а выворачивало насквозь, заставляло переживать за героев, за Лёньку Королёва, за девочку в автомате, такую несчастную. Или хохотать от души над Федей-археологом или письмом из сумасшедшего дома. Или живо представлять Визборовские вершины и грустить о подошедшем моменте неизбежной разлуки.
Виталькина компания присоединилась к ним случайно, они работали в соседнем институте и почему-то остались без транспорта, а у Танечкиной компании были свободные места. Утром Виталька утащил их в поход, покорять какую-то вершину, она увязалась с ними, но до вершины не дошла и очень переживала, что он не будет воспринимать её, как равную. Хотя, конечно, он тогда знал её только второй день.
А как она разревелась, когда на следующую ночь его утащила спать его подруга Тонька и всю ночь так громко выражала свои любовные восторги, что Танечка просто места себе не находила.
Потом Виталькин друг Гера пригласил её ездить в горы с их компанией, ненавистная соперница выезжала далеко не всякий раз, и она всеми своими не такими уж большими способностями пыталась привлечь к себе его внимание.
Виталька относился к ней очень доброжелательно, провожал после поездок до дома – они жили в одном районе – с удовольствием приглашал её располагаться в их палатке, даже спала она, прижимаясь к нему, но считал её просто как младшую сестрёнку: целовал только в лоб или в щёчку, укладывал её головку себе на грудь, обнимал очень легко и никогда не позволял себе ничего лишнего. Даже как-то, когда она решилась и ночью поцеловала его в губы, не очень умело, но совсем не как сестрёнка, он не ответил, просто потрепал её по щеке, поцеловал в лоб, прижал к себе посильнее, и на этом всё и кончилось. Она тогда весь день была сама не своя, а, вернувшись домой, проревела белугой всю ночь.
В первую же её поездку с ними к её большой радости Виталькина подруга Лида определила её располагаться в их палатке. Противной Тоньки, той самой соперницы, на этот раз не было и она, не давая никаких шансов каким-нибудь другим его подругам (Господи, сколько же их у него было!), постаралась завладеть им полностью.
Компания их её очень понравилась. Они даже не отъехали ещё, шофёр Сашка, садясь за баранку, наиграно хитро заметил: – Что-то вы невесёлые сегодня, молчаливые какие-то!
И тут же загремели три гитары, и бойкая Женька грохнула "Бабку-Любку". Виталькин друг Валька и сам Виталька по очереди отвечали за деда.
А уж частушки даже девчонки выдавали такие, что у не привыкшей к такой разухабистости Танечки от стыда за них пылали уши.
У мово милёнка нет уже силёнки!
А я такая дева: убегу налево!
чуть ли не приплясывая на месте выдавала Женька, а Валька тут же подхватывал:
Ты моя зазноба, убежим мы оба!
Нам с тобой уже давно лево-право – всё одно!
Частушки, как и не общеизвестные куплеты "Бабки-Любки", выдумывались на ходу, экспромтом.
Вечером у костра она с удовольствием слушала, как Виталька, Валька и их друг Колька по очереди пели задушевные песни, а все остальные подхватывали их. В их институтской компании таких заводил не было.
Валька пел красивее Витальки – у него был очень даже неплохой баритон, но как поёт Виталька, ей нравилось больше.
А ночью она с замирающим сердцем легла рядом с Виталькой, но он просто просунул руку под её плечи, прижал к себе, погладил волосы и прошептал: – Давай баиньки, солнышко. Завтра я тебя к местным богам утащу. Силы побереги.
Тогда она расстроилась, но списала всё на то, что в палатке они были вчетвером: рядом с ней спала Лида, а за ней, у стенки – Валька.
Время шло, но отношения их не сдвигались с места. Он никогда не приглашал её на свидание в городе. Она не понимала, почему? и переживала. В горах он с удовольствием общался с ней. Она не отрывалась от него ни на шаг, но он над этим только посмеивался. Даже когда в поездку выбиралась Тонька – это бывало не всякий раз, но часто, – Танечка располагалась с Виталькой в одной палатке, спала с ним рядом, Тонька примащивалась с другой стороны, и по утрам они глядели друг на друга мегерами.
II
Танечка вскочила и взвизгнула: – Клюёт!
– Ша! – шикнул Виталька, – Всю рыбу распугала!
Он привстал, приподнял удилище. Подождал, пока дёргающийся слегка поплавок не ушёл под воду совсем (– Дёргай! – жарко и нетерпеливо шептала в ухо прилипшая к нему Танечка, – Дёргай, уйдёт же!), не торопясь, подсёк, потащил и через секунду лапоть-карась трепыхался на прибрежной траве. Пока Танечка снимала его с крючка, он подхватил и её удочку и вытащил второго такого же и плюхнул на траву рядом с первым.
– Вредный! – она надула губки, – Я и сама могла бы!
Он поднял руки: – Всё понял! В последний раз!
Клёв наладился, и через пол часа в садке билась дюжина краснопёрок, штук пять карасей, и даже пара некрупных, чуть больше ладошки, сазанчиков. Да ещё пару она упустила, пока пыталась засунуть в узкую горловину садка (– Тюха! – сказал Виталька, – Весь обед упустишь!)
Танечка металась от своей удочки, на которой клёв тоже был нешуточный, к пойманной рыбе, которую снимала с крючка сама, Витальке это дело не доверяла. К поклёвке на своей удочке она постоянно опаздывала, расстраивалась, но поведение не меняла. Наконец, она запутала свою леску, надулась, и села её распутывать.
– Оставь, – сказал Виталька, – посмотри за моими, я новую поставлю. Оставь, кому говорят!
Она отвернулась, яростно запустила в клубок пальцы, дёрнула за одну петлю, за другую и запутала всё ещё больше, окончательно разозлилась и обернулась к нему. Виталька засмеялся, встал, поднял её, развернул всё ещё злящуюся и поцеловал в губы. Она замерла – это был совсем не обычный его братский поцелуй, первый такой за всё время их знакомства.
Он тут же отстранился, показал на свои удочки, поднял её удочку, расположился рядом с сумочкой со снастями и, посвистывая, принялся переналаживать её орудие. Она стояла, как столб и не могла прийти в себя.
– Эй, проснись! – он махнул удочкой в сторону воды, – Клюёт же!
Она очнулась и задумчиво пошла к берегу…
Проходили дни за днями, а отношения их не развивались совсем. Он был предупредителен всё так же, обходителен, внимателен, но и только. Ведь за всё это время у них не было ни одного свидания, как она это себе представляла. И тогда она решилась на отчаянный шаг. Она взяла билеты в драмтеатр, не в кино, нет! Именно в театр, да ещё на очень нашумевшую пьесу. Вечером она подкараулила его на выходе с работы и с еле бьющимся сердцем и трясущимися поджилками отвела немного в сторону и там вручила их ему. Она очень боялась, что он не пойдёт. Будет занят или просто не захочет. Найдёт какую-нибудь причину и отмажется. Или вообще просто посмеётся и, как всегда, обойдётся с ней, как с маленькой девочкой. Несмышлёнышем.
А он просто раскрыл билеты, посмотрел на название театра и спросил: – На когда?
Домой она летела на крыльях, два дня готовилась к этому вечеру, перепугала родителей, выгрузив из шифоньера все свои шмотки. На работу – спектакль был в будний день – пришла расфуфыренная, чем несказанно удивила сотрудников, обычно она наряжалась очень буднично. Вечером после работы он зашёл за ней, причём не ждал на ступеньках института, а пришёл минут за двадцать до окончания работы, поднялся на их этаж, зашёл в их комнату – уж очень подробно она ему не раз объясняла, как её найти, даже рассказала, где её стол стоит, – на глазах у всех сотрудников и, в основном, сотрудниц вручил огромную ярко красную розу, она и не видела таких никогда, и увёл с собой. Получилось очень эффектно, девчонки ахнули и потом просто замучили её: что такое да кто такой. Только Верка, которая была в той поездке, когда они с Виталькой познакомились, подойдя на следующее утро к её столу, с завистью бросила: – Оторвала, да?!
В театре он сидел спокойно, не обнимал её, как, может быть, ей и хотелось, просто взял её руку в свои и держал весь спектакль на своих коленях, и ей было очень хорошо от этого. Может быть, даже лучше, чем если бы он её обнял. Спектакль смотрел молча, не пытался предсказать, что будет дальше, как, скажем, её одноклассник Серёга Власов, с которым она ещё в школьные времена тоже выбралась в театр. Даже когда она что-то не поняла и обратилась к нему со своим "почему?", он приложил палец к её губам и тихо сказал: – Потом. Смотри.
В антракте исчез на несколько минут и, несмотря на огромную толпу в буфете, принёс пару пирожных, бутылку лимонада и коробку дорогих конфет, причём, пирожные сам есть не стал, а, приговаривая: – Давай, давай, нам ещё целое отделение сидеть, да потом домой добираться! – заставил её съесть оба. Даже пустую бутылку не стал оставлять под сидениями, а успел отнести обратно в буфет.
Спектакль был интересный, актеры играли великолепно, было видно, что ему понравилось. И после спектакля вывел её к стоянке такси, взял за руки и поблагодарил: – Спасибо, маленькая, всё было просто здорово! Ты молодчина! Ты даже не представляешь, какая же ты молодчина!
И посмотрел на неё так, что у неё остановилось сердце и подкосились ноги.
А потом они доехали до её дома и он отпустил такси, чтобы проводить её. Она завела его к себе. Родители её, совсем не готовые к каким-либо визитам, переполошились. Мать, Катерина Петровна, некрупная, но, что называется, упитанная женщина, всплеснула руками и с тысячью извинений, прихватив Танечку с собой, побежала хлопотать на кухне. Отец, Сергей Семёныч, дородный грузный мужчина с огромными рабочими ручищами и пышными усами на простодушном почти детском лице, усадил его в своё кресло перед телевизором, легко развернув его в сторону комнаты, сел на стул напротив, сказал: – Ну, вот и познакомились.
И заговорил о спектакле, о Виталькиной работе, о всякой другой ерунде. Потом оглянулся на дверь в кухню – не слышат ли его? – и с отцовской гордостью причмокнул языком: – Хороша девка, а?!
Виталька всем своим видом был согласен. А он погрустнел как-то и немного растерянно сказал: – Выросла вот. И не заметили, как. – Помолчал, встал со стула, положил ему руку на плечо: – Ты уж её береги, Виталий, не обижай. Одна она у нас. Принцесса.
Пришли с кухни хозяйки с огромным чайником и двумя фарфоровыми блюдами: с пирожками, которые Катерина Петровна очень кстати испекла к завтраку, и пирожными с конфетами.
– Да ты что, мать! – возмутился Сергей Семёныч, – Тут такое дело, а ты – чаёк с пирожными! Ну-ка, там в холодильнике селёдочка была, да ещё закуски какие. Сооруди-ка! – а сам полез в сервант и достал откуда-то из его глубин непочатую бутылку "Столичной", – давай-ка, доча, рюмочки! Знакомиться будем.
Танечка порозовела и стала поспешно ставить на стол посуду.
За импровизированным ужином (в запасах у Катерины Петровны нашлись и салатики, и сыр с колбаской, и копчения какие-то, и соления разные, ей самой на зиму заготавливаемые, и требуемая селёдочка под шубой из свёклы – как специально к Виталькиному приходу готовилась!) она всё хлопотала вокруг Витальки, сама подкладывала ему в тарелку то одно, то другое и выговаривала Танечке, что та за гостем не ухаживает совсем.
Танечка была явно не в своей тарелке – такой встречи она не ожидала. Витальке тоже было неудобно, но он вида не показывал, вёл себя просто и свободно, как с равными себе.
Под первую Сергей Семёныч встал и произнёс тост:
– Давайте выпьем за молодых, – он приостановился, а Танечка дёрнулась и запротестовала было, но он не дал и продолжил, – Да, за молодых, за смену нашу, за вас, чтобы вы жили счастливее нас! И вообще, за счастье ваше! Ну, и за нас старых, немного.
В ответ Виталька предложил выпить за них, за то, что они такие добрые и хорошие, за то, что вырастили такую умницу, такую красавицу и вообще, за здоровье их и счастье. Получилось очень славно.
– А Танечка про вас много хорошего рассказывала! – проговорила Катерина Петровна, подавая ему кусок появившейся откуда-то курицы.
– Да уж, – пробурчал Сергей Семёныч, – Все уши прожужжала!
– Папка! – возмутилась Танечка, а он густо захохотал в усы: – А что, не так?
Виталька смущённо улыбался, а Танечка сидела красная, как рак.
Смотрины получились на славу. Он так и сказал ей, когда она вышла проводить его. Было уже поздно и Катерина Семёновна уговаривала его остаться ночевать, а Танюшка сказала точно так же, как на второй вечер их знакомства: – А и правда, Виталик. Оставайся, а? У нас места много!
Но он поблагодарил и отказался: – Меня ведь тоже мама ждёт! Я же не предупредил дома, – чем умилил Катерина Семёновну окончательно.
У подъезда он щёлкнул смущённую Танечку по носу и сказал:
– Смотрины прошли на славу, золотко! А ведь я тебе пока, – он выделил слово "пока" – официального предложения не делал.
Она совсем стушевалась, а он, тоже как тогда в горах, поцеловал её в лоб и сказал: – Не бери в голову, золотце! Твоя жизнь впереди.
III
К обеду Виталька взялся готовить уху и, пока сам пошёл собирать плавник для костра, заставил Танечку чистить рыбу.
Когда он вернулся с доброй вязанкой высохших сучьев, она никак не могла расправиться с самым большим из улова сазаном. Она пыталась разложить его на специально захваченной из дома доске, но тот был слишком живой и в уху явно не торопился. Виталька сбросил вязанку у очага, пару минут наблюдал за её мучениями, потом пожалел:
– Вот что, золотце! Там на багажнике рюкзачок пристёгнут, – он показал на стоящий в сторонке мотоцикл, – видишь, да? Так вот там, в рюкзачке картошечка лежит, ты выбери штук пять-шесть, которые больше понравятся, и почисть, ладушки?
– А рыба? – она взглянула на него облегчённо.
– А что рыба? Рыба – она и есть рыба! Немая она. Жаловаться не умеет! Не хотел бы я сейчас услышать, что этот сазан о тебе думает!
Танечка потупилась.
Пока она чистила картошку, он разделал по паре сазанов и карасей, для ухи было достаточно. Она дочистила картошку и остановилась в нерешительности.
– Готово? – спросил он. Она кивнула: – Ага!
– Там в этом же рюкзачке, где картошка лежит, ещё морковка есть. Выбери штуки две покрупнее и тоже почисть.
Она хмыкнула, встала, достала морковку и стала её чистить. Он прополоскал рыбу, обмыл разделочную доску и сложил рыбу на неё. Танечка опять стояла, переминаясь с ноги на ногу.
– Готово? – она кивнула.
– Там, в рюкзачке, где картошка с морковкой лежат, ещё несколько луковиц есть. Их тоже почистить надо.
Она двинулась, было, в сторону мотоцикла, но вдруг остановилась: – Издеваешься, да?
Виталька рассмеялся. – Ты что, никогда уху не готовила?
Она замялась, – Ну, почему? Дома с мамой делала.
– Э-э, подруга! Давай так. Уху, так и быть, я беру на себя. А ты, – он снова показал на мотоцикл, – давай-ка вот что. Там к багажнику привязана лопатка. Ты вырой ямку вон там в сторонке. Потом аккуратно собери кожуру от картошки с морковкой, потом подбери это добро, – он показал на рыбью чешую и внутренности, – и закапай их в той же ямке. Чтобы нас тут мухи не сожрали. Лады?
Расстроенная своей житейской несостоятельностью, она рьяно бросилась выполнять поручение. Ямку выкопала быстро, земля была мягкая. Правда, немного перестаралась, получилась не ямка, а ямища. Пока она перетаскивала очистки от овощей, всё было нормально. Но когда дело дошло до рыбьих внутренностей, пошло хуже. Брезгливо подцепив на две палочки пузырь с кишками, чуть ли не отворачиваясь в сторону, она направились, было, к яме. Перехватив его полный иронии взгляд, она остановилась, бросила попавшие на палочки кишки с плавательным пузырём назад на кучу, огляделась в нерешительности, потом вдруг рванула к мотоциклу, вытащила большой пакет с картошкой, пересыпала картошку в рюкзак, прихватила лопатку, быстро собрала внутренности в пакет и встала в позу, глядя на него с каким-то мстительным выражением. Он рассмеялся и захлопал в ладоши:
– Класс! Иди ко мне, находчивая моя! Я тебя расцелую.
Она предложение проигнорировала – обойдёмся без ваших телячьих нежностей! – отнесла пакет в яму и засыпала её полностью. Потом спустилась к воде, тщательно помыла руки и только после этого подошла к очагу, где уже булькала вода в казане и варилась картошка с морковью. Нарезанная ровными ломтиками рыба, почищенный лук и приготовленные специи лежали рядом на разделочной доске.
Он взял её за руку, привлёк к себе, посадил к себе на колени – впервые за время их знакомства! – и поцеловал долгим и совсем нелёгким поцелуем…
После похода в театр они не виделись до пятницы, до выезда в горы. И надо же было такому случиться, в этот выезд поехала и ненавистная Тонька. И хотя на этот раз вечером Виталька пел очень долго, Тонька даже не выдержала и ушла спать, а ночью спал, повернувшись к Танечке и обнимая её, она ждала гораздо большего.
А в четверг позвонил и сказал, что в эту неделю они в горы не поедут. У неё оборвалось сердце, но он не стал драматизировать ситуацию и сразу успокоил:
– Я тут у друга на выходные мотоцикл выпросил, давай я тебя на рыбалку свожу! Хочешь на рыбалку?
Ещё бы она не хотела! Остаться с ним вдвоём! На двое суток!! Без всяких Тонек и прочих его подруг!!! Да она за это жизнь отдала бы!
В пятницу ещё часа за два до конца работы она переоделась во всё спортивное и приготовилась ждать. Сотрудницы посмеивались, а она изнывала от этого бесконечного ожидания и каждые пять минут смотрела на часы. Даже её начальница, терпеливая Анна Ильинична, не выдержала и заявила: – Татьяна, куда вы там собрались? Как кавалер твой объявится, пусть поднимется сюда.
– Зачем? – испугалась Танечка.
– Да я ему скажу, чтоб он тебя в такие дни с утра забирал, всё равно от тебя толку никакого!
Виталька подъехал ровно в семнадцать-ноль-ноль, в соответствии с трудовым законодательством, на сверкающем тёмно-синем "Восходе", в синем спортивном костюме, кожаной куртке и синей каске на голове. Танечка уже сидела на ступеньках перед вестибюлем и ждала: Анна Ильинична всё-таки выгнала её минут за двадцать до конца рабочего дня.
Она подбежала к мотоциклу, он сам надел на неё шлем, проверил, хорошо ли он закреплён, усадил её, приказав крепко держаться за ремень между сидениями или за него самого, и на глазах выходящего народа увез.
– А, принцесса! – кричал он ей на ходу, – тебя в понедельник твои змеюки-горыновны не сожрут?! Такой принц на таком коне, а?!
IV
После обеда – уха получилась просто изумительная, жирная, наваристая, настоящая тройная, она и не пробовала такую! – Виталька взял подстилку и позвал: – Ты плавки-то взяла, подруга? Переодевайся, я вон за тем мыском буду. Там пляж песчаный.
Переоделась она в момент, купальник был на ней, просто скинула трико и рубашечку и помчалась за ним. Он не успел пройти и сто метров, как она догнала его. Пляж был небольшой, как раз на двоих, но действительно песчаный, от обрывистого кряжа повыше него он легким склоном спускался к воде. Виталька расстелил подстилку, бросил на неё полотенце (она про полотенце даже не подумала) и с разбегу бросился в воду.
Вынырнул он метров за пятьдесят, его так долго не было, что она даже начала пугаться. Над водой показалась его вихрасхая макушка, он продышался и поманил её пальцем. Она нырять не стала. Поёживаясь и подрагивая, она медленно спускалась на глубину, у самого берега было по колено, но потом быстро стало глубже. Виталька такого мазохизма не потерпел и быстрыми саженьками поплыл к ней. Не успела она зайти до середины бедра, он поднырнул, оставшиеся метров десять проплыл под водой и, как осьминог, ухватил её за ноги. Она завизжала, он окунул её с головой и только после этого вынырнул.
Бесились они минут пятнадцать, пока она не покрылась пупырышками и он не выгнал её греться на берег.
Полотенце очень даже пригодилось. Большое, махровое, она завернулась в него целиком и, свернувшись калачиком, легла дрожать на подстилку.
Виталька побултыхался ещё несколько минут, потом вылез, вытряхнул Танечку из полотенца – греться надо на солнышке, а не под мокрой тряпкой, – с наслаждением растёрся и рухнул рядом с ней. Она никак не могла согреться, лежала, свернувшись калачиком, и дрожала.
– Та-ак, – сказал он с расстановкой, – будем принимать экстренные меры. А как тебе вот это? – он выставил сжатые кулаки с торчащими вперёд и вращающимися по конусу указательными пальцами и направил их к её бокам. Она тут же подхватилась и рванула прочь.
– Так, реанимация через покушение на защекотание состоялась успешно, продолжим, – он тоже вскочил и погнался за ней.
Минут через десять они, разогревшиеся и обессиленные, повалились на подстилку. Он лежал на спине и смотрел в высокое небо, где кучерявились неправдоподобно белые облака. Она лежала рядом с ним, прислонившись к его боку и перебирала пальчиками густую поросль на его груди.
– Виталь, – спросила она вдруг, – а если бы я умерла, ты бы что сделал?
– Похоронил бы. С надлежащими почестями. И оркестром. А что? – он даже приподнялся, облокотившись.
– Ну, это понятно. А потом?
– Потом напился бы. А что, ты уже помирать собираешься?
– Нет. Ну, а вдруг? Под машину попаду. Или утону, например.
– Так ты уже тонула! Не хватит? Или забыла уже?на помнила, как такое забудешь?!
Это было в горах, они отдыхали тогда на берегу большой горной речки, быстрой и бурной, с водоворотами и страшными торчащими из пенистых бурунов округлыми валунами. Первым же утром ребята натаскали камней и соорудили небольшую заводь между двумя большими камнями у самого берега. Глубины там было по пояс, но купаться было великолепно.
После обеда Танечка с другими девчонками бесились в этой заводи. Ребята лежали и сидели на берегу. Виталька с его другом, сотрудником и бывшим одноклассником Янькой распластались на большущем валуне у самого берега, девчонки со смехом окатывали их каскадами брызг, но они не реагировали. Валька с Герой сели чуть поодаль, чтобы под холодные брызги не попадать, остальные ребята были ещё дальше.
Танечка немного увлеклась, оказалась на краю заводи, у самой стремнины, поскользнулась на скользком валуне, её увлекло потоком, пребольно ударило боком об торчащий из воды камень, она на несколько секунд потеряла сознание и погрузилась под воду. Валька, смотревший как раз в её сторону, вскочил и дико заорал: – Таня!
Виталька и Янька подняли головы и тут же подхватились. Янька, не раздумывая, нырнул в заводь и через секунду был на стремнине. Виталька в пару прыжков перемахнул через сооружённую ими плотину, тоже больно ударился ногой об камень, не обратил на это внимания и в несколько гребков догнал бесчувственную Танечку, схватил её за волосы и выпихнул к берегу на спокойное место. Там её подхватил и вытащил на берег догнавший их и сумевший остановиться Янька. Самого Витальку река понесла дальше и он, основательно побитый, выбрался из воды метров на триста ниже, на перекате, на мелководье, где тащило не так сильно. Ребята и девчонки сгрудились вокруг Яньки и Танечки, которая здорово наглоталась, прокашливалась, и смотрела на всех ничего не понимающими глазами, она даже толком испугаться не успела.
До Витальки побежали только Валька и Лидка. Он сидел в воде у самого берега и растирал ушибленную ногу.
– Как она? – спросил он наклонившегося над ним Вальку.
– Живая. Янька вытащил. А вы молодцы! Я не успел. Ходить сможешь? – он подозрительно посмотрел на огромный синяк, быстро наливающийся на Виталькином бедре, – Нога цела?
– Да вроде цела. Помоги-ка подняться.
Валька поднял его, он опёрся на Вальку и подоспевшую Лидку.
Танечку и обоих спасателей основательно перемазали зелёнкой, а Яньку даже забинтовали, он раскровавил руку, – тут уж на славу постаралась Лидка, самая из всей компании грамотная по медицинской части, её мать работала ординатором в роддоме. Вечером у костра, Вовчик, отвечающий за безопасность поездок, председатель институтской секции, прочитал язвительную лекцию по технике безопасности в горах.
– Отмечая большую самосознательность – вещал он, – и, можно даже сказать, героизм наших героев (Виталька поморщился, а Герка пробурчал: – Понесло!), следует отметить абсолютно безответственное отношение к себе и к отношению на предмет ответственности некоторых чайников, которых к горам за сто километров подпускать нельзя! Их, в смысле, чайников, тут некоторые опекают, а я бы это отмёл, как элемент, абсолютно не свойственный! И сделал бы из надлежайшие оргвыводы! – он помолчал и уже совершенно серьёзно добавил: – Ещё один такой фортель и Ашот запретит наш туризм на государственном уровне!
Ашот Акопыч был замдиректора института по общим вопросам, от него зависело выделение автобуса на их поездки, а он, боясь ответственности, и так относился к этим поездкам очень негативно.
– Все под Богом ходим, – философски заметил Герка, а совершенно шарообразная фигурой Беллочка мечтательно закатила глаза и сказала:
– Следующую меня спасать надо будет! Как они её, а! Герои!
Вовчик критически осмотрел её и рассмеялся: – Размечталась! Тебя не спасать, тебя выковыривать надо будет!
– Почему это? – возмутилась Беллочка.
– Так тебя между первыми же камнями заклинит! – подхватил мысль Вовчика Валька.
Танечка, совершенно счастливая, полулежала, прижимаясь к Виталькиному боку. И впервые за всё последнее время у другого его бока не было как-то вдруг опавшей и понурившейся Тоньки.
V
После ужина (уха ещё оставалась, готовить было не надо) они долго сидели у костра, смотрели на искорки и бегающие огоньки на догорающих углях и Виталька рассказывал ей, как ещё в школьные времена на каникулах ездил в степь работать с топографами. О степи, как и о горах, он мог рассказывать часами. Танечка лежала, положив голову ему на колени, и почти вживую представляла эти бесконечные дали, эти догоняющие друг друга горизонты, это огромноё, в четверть неба, оранжево-красное солнце на закате и изумрудно-розовые озёра над горизонтом с радужно-разноцветными берегами облаков.
Виталька рассказывал ярко и образно, с шутками и длинными лирическими отступлениями, почти как в хорошем романе, только ещё лучше, потому что роман надо было читать, а тут она просто слушала.
Она буквально видела перед собой этих насмешливых отчаянных мальчишек, которым до одури надоели серые городские будни, и они, заросшие, не по возрасту бородатые, отшагивали с рейками и кетменями десятки километров в день, обедали на пятидесятиградусной жаре, спрятавшись от нещадно палящего солнца в жиденькой тени от кузова грузовика, а по вечерам, как будто и не было этой изнурительной и, в общем-то, однообразной дневной работы, шумной гурьбой наседали на тётю Пашу, толстую экспедиционную повариху, требовали добавки и подкалывали и её, и друг друга.
Она переживала и всерьёз боялась, что их не найдут, когда шофёр перепутал и поехал не по той дороге, и они заблудились и ночевали в безбрежной степи. И радовалась, когда их утром разыскали на вертолёте, который был приписан к их партии.
Она до коликов, катаясь по подстилке, смеялась, когда Виталька без тени улыбки рассказал, как техник Галка заставила Павлика, такого же, как Виталька, мальчишку-реечника, отойти метров на пятьсот, снять штаны и повернуться к прибору попой, и показывала это дело через теодолит основательно надоевшим ей за день и мешавшим работать девчонкам из недалёкого поселка. Как те смеялись, шушукались и просили пустить их к прибору посмотреть ещё и ещё, и Галка уже не рада была, это затеяла это представление, а у Павлика, пока он стоял на солнце со спущенными штанами, обгорела его совершенно не загоревшая попа и он потом три дня крыл Галку и местных девчонок на чём свет стоит.
Она сжималась от ужаса, представляя огромную, чуть ли не двадцатипятисатиметровую омерзительную фалангу, которая ночью заползла на грудь того же Павлика, и он лежал, окаменевший от страха, а самый старший из ребятни, Борька, не растерялся и сбил её сильным щелчком.
И восхищалась их безмятежности и фатализму, когда они ночью перевернулись на грузовике, каким-то чудом, все семеро, остались без единой царапины и, дожидаясь, пока им из экспедиции пришлют другую машину, сожрали целое ведро помидоров.
А потом Виталька сказал: – Пойдём баиньки, солнышко. Поздно уже, – обнял её за плечи и повёл в палатку. И у неё всё похолодело внутри и остановилось сердце…
Вчера после работы они ехали до места часа полтора. Виталька ехал осторожно, ни разу не разогнался больше восьмидесяти, хотя дорога была хорошая – новое шоссе, пробитое от города на юг, к реке. Переехали реку по новому мосту и ещё пол часа мотались по просёлочным дорогам, где её кидало из стороны в сторону и тыркало носом в жёсткую куртку на его спине, пока он не обернулся и не прокричал: – Нагни голову, солнышко! Без носа останешься! Зачем ты мне без носа?!
Минут десять они ехали по берегу большого озера к известному ему месту, и она не понимала, почему нельзя было остановиться здесь же, а надо было ещё куда-то ехать и чего-то искать.
На месте он легко, как будто и не просидел полтора часа за рулём, соскочил с мотоцикла, сразу нашёл место, где его расположить, и, пока она разминала затёкшие конечности, расшвырял старые обгорелые головёшки в оставленном кем-то очаге, покидал в него заготовленный кем-то плавник, вытащил из рюкзачка, закреплённого на багажнике мотоцикла, закопчённый, видавший виды большой алюминиевый чайник и установил его на очаг.
Танечка с удовольствием осваивалась в незнакомой обстановке. Место было как будто специально приготовлено для такого уединённого отдыха. Оно прилепилось к самой вершине небольшого узкого залива, глубоко вгрызающегося в берег. К воде от невысокого, не выше полутора метров, обрывчика спускалась небольшая, десять на двадцать метров, заросшая травой лужайка. Сбоку был кем-то организован съезд для мотоцикла или машины, по нему они и спустились. Над обрывчиком громоздились заросли тамарикса и полностью скрывали лужайку от постороннего взгляда. Что лучше можно придумать для хорошего отдыха на двоих?
И действительно, за весь вечер пятницы мимо них с шумом проехали только две компании. Они останавливались, пугая Танечку возможностью нарушить её с Виталькой идиллию, Виталька делал им ручкой, приветствуя, как старых знакомых, и они, увидев, что место занято, проезжали дальше.
Раскидав и закинув несколько закидушек и наладив удочки, он посадил Танечку следить за поплавками, а сам занялся хозяйством. Достал из рюкзачка подстилку, довольно долго ходил по лужайке, примеряясь, потом нашёл, как ему показалось, самое то место, расстелил её и тут же натянул между двумя свисающими с обрыва кустами легкий тент. Отвязал палатку и начал её расставлять. Танечке надоело смотреть на неподвижные поплавки, клёва не было, и она принялась помогать ему. Пока он старался разровнять и раскрепить днище, она залезла внутрь, чтобы установить стойки, запуталась, перевернула всё, пытаясь вылезти, перепутала вход с задней стенкой и взмолилась: – Выпустите меня!
Виталька со смехом залез вслед за ней, схватил её в охапку через ткань палатки, потом нашёл её голые пятки и принялся их щекотать. Она визжала и отбрыкивалась, потом, раскрасневшаяся и взлохмаченная, выбралась, всё-таки, наружу и, заорав: – Клюёт! – рванула к удочкам.
И пока она ругала Витальку, на чём свет стоит – рыба сожрала червяка и, неподсечённая вовремя, естественно, ушла – и старалась насадить слишком живого и совсем не хотящего на крючок нового червяка, он спокойно поставил палатку. Потом она долго и основательно готовила постель, вытряхнув из рюкзака два раскрывающихся спальника и какие-то шмотки, заменяющие подушки.
Клевало плохо, уху Виталька оставил к завтрашнему обеду, перебились чаем с бутербродами, потом пекли в очаге картошку и уже в темноте с удовольствием ели её. Она перемазалась, Виталька прижимал её, разложенную, к подстилке, светил на неё фонариком, ржал, как обрадовавшийся подруге жеребец и пытался вытереть слегка влажным носовым платком. Это у него не очень получилось, брыкалась она основательно – утром она посмотрела на себя в зеркало: больше всего она была похожа на Золушку из известного фильма.
Пока они так развлекались, к их стоянке вышел какой-то поздний рыбачок. Они посидели втроём ещё с пол часа, немного выпили – рыбачок предложил, Виталька выпил глоток, она отказалась.
Идти дальше в темноте рыбачку было уже поздно, Виталька кивнул ему на место на подстилке и предложил: – Располагайся. Спальник есть?
Тот ответил положительно, Виталька увлёк Танечку в палатку, скинул с себя только свитер, уложил её рядом с собой, положил её головку себе на плечо и, не объясняя ничего особенно, затих. Она, настраивающаяся на этот момент все последние недели, пыталась поцеловать его погорячее, но он только прижал её посильнее, поцеловал, как всегда, в лоб и прошептал: – Спи, маленькая. Твоя жизнь впереди. Спи.
Она разозлилась на Витальку, на рыбачка, пристроившегося к ним так некстати, на всю свою неудачную жизнь и некудышние свои возможности в искушении, отвернулась и проворочалась пол ночи, стараясь уснуть под ровное посапывание Витальки и мощный храп рыбачка за стенкой палатки.
VI
Когда она проснулась утром и высунулась из палатки, Виталька сидел над удочками, рыбачка на подстилке не было, солнце стояло уже довольно высоко, а на очаге булькал кипятком чайник.
Виталька оглянулся на её утренний чих и сделал ручкой:
– Проснулись, Ваше высочество? – и весело рассмеялся.
Она не поняла, в чём дело, снова спряталась в палатку, чтобы переодеться на день, достала из кармашка палатки зеркальце, глянула и ужаснулась – и она ещё лезла вчера к Витальке с поцелуями! Быстро высвободившись из вечерних шмоток и одевшись полегче, прихватив полотенце, мыло и зеркальце, она выбралась из палатки и, всем своим видом выказав полнейшее презрение к Виталькиному: – Привет трубочистам! – направилась приводить себя в порядок.
Потом, наскоро позавтракав приготовленной для неё на подстилке и аккуратно прикрытой марлевым покрывальцем снедью, она присоединилась к Витальке, стала щекотать его травинкой, дурачиться. А потом он посадил её к себе на колени и поцеловал, как не целовал ещё никогда.
Весь день она была под впечатлением, весь день ждала вечера, весь вечер благоговейно слушала его рассказы, и вот теперь, когда он обнял её за плечи и осторожно повёл в палатку, вдруг испугалась. Когда он усадил её посреди постели и нежно провёл рукой по волосам, она дёрнулась от него, забилась у задней стенки и сжалась в комок. Он ничего не сказал, только слегка придвинулся к ней, совсем не близко, взял её ладони в свои и стал поочерёдно целовать – одну-другую, одну-другую. И вдруг она отчётливо поняла: если сегодня не будет того, чего она так ждала всё последнее время, чего она так хотела и так боялась, если сегодня этого не будет, то этого не будет никогда. Вообще никогда. И тогда она подвинулась к нему, поцеловала его, на этот раз он не стал отшучиваться, а потом проговорила совсем тихо:
– Поцелуй меня. Как там, на берегу.
Он, не торопясь, раздел её, разделся сам. Она дрожала, как испуганная лань, и когда он прижал её к себе и поцеловал, ещё жарче, чем это было на берегу, вдруг оторвалась от него и горячо зашептала в самое ухо:
– Только я не буду кричать, ладно? Ни от боли, ни как эта твоя сумасшедшая Тонька!
Он отодвинул её от себя и, чтобы снять с неё охватившее её напряжение, воскликнул в голос – Тонька? Какая Тонька? Где здесь Тонька?
Он схватил её за плечи, повертел перед собой и, продолжая дурачиться, спросил: – Это Тонька? Нет. Это Танька! А где же Тонька?
Он согнал её к выходу, встал на четвереньки, приподнял спальник: – Может здесь? Нет! – разбросал шмотки, залез в рюкзак в головах, – И здесь нет! – зачем-то выкинул из палатки её и свою обувку, потом принялся целовать, целовать всю скорыми горячими поцелуями и, пока она не пришла в себя от его клоунады, положил на постель и овладел ею.
Она только вскрикнула от первой боли, а потом лежала тихо и впитывала совершенно новые для себя ощущения.
Заснула Танечка только под утро.
Он не мучил её долго, даже не оставил в ней ничего своего. А потом, когда всё кончилось, на минуту выбрался из палатки и, вернувшись, осторожно, даже нежно вытер капельки крови с её ног влажным платком и потом целовал, успокаивая, и что-то говорил, говорил, говорил. А она почти не слушала его и снова и снова переживала в себе только что случившееся.
В голове было пусто, и всё было совсем не так, как она себе это тысячи раз представляла. Она даже не могла сказать, лучше это было или хуже, просто совсем не так. И, наверное, это было хорошо.
VII
На этот раз она поднялась раньше Витальки, ещё только забрезжил рассвет. Оделась, вылезла из палатки и, поёживаясь от утреннего холодка, отошла в сторонку, чтобы привести себя в порядок. Присев на бережку и оглянувшись по сторонам – не видит ли кто? – она приспустила трико и трусики и украдкой посмотрела на низ живота. Всё там было в порядке, всё как обычно, как будто и не было ничего сегодня ночью.
Вернувшись в палатку, она села около спящего Витальки и нежно провела по его волнящимся волосам. Он, не просыпаясь, перехватил её руку, зажал между щекой и плечом, повернулся на бок и во сне заулыбался.
А она сидела и с каким-то новым чувством, которого она и не знала никогда раньше, смотрела на него, безмятежно спящего, её мужчину. Её первого мужчину.
Её. Только её. И не страшны ей теперь ни противная Тонька, ни рвавшаяся до него и не получившая ничего Файка. Ни эта его подруга и, как он говорит, душеприказчица Лидка, которая, вроде бы ничего от него не ждёт, но бабы есть бабы, кто её знает! Ни какие-то другие его женщины, которых она не знает и знать не хочет, но про которых слышала от его не очень сдержанных на язык подруг. Потому что у него теперь есть она. Вся есть. И он теперь – её. Только её. Она его теперь никому не отдаст! И пусть всё было быстро и совсем непонятно, пусть!
Когда он поднялся и, не обнаружив её рядом с собой, выглянул из палатки, она стояла на четвереньках над очагом и раздувала не хотящий разгораться хворост. Заслуженный чайник, наполненный, стоял рядом. А на подстилке под тентом на пластмассовых тарелочках под марлей, так же, как и для неё вчера, темнели приготовленные бутерброды. И она, увидев, что он выглянул из палатки, выпрямилась, совсем так же, как он, сделала ручкой и спросила: – Проснулись, Ваше высочество?
За завтраком она суетилась, стараясь пододвинуть ему кусок получше, сама разливала чай, сыпала сахар, не жалея, он не возражал, хотя сам никогда не клал на кружку больше одной ложечки, и наблюдал за этой ещё незнакомой ему её ипостасью.
А после завтрака она спросила: – Я теперь твоя жена, да?
Он отодвинул её и очень серьёзно, глядя прямо ей в глаза, почти выдохнул: – Ты гораздо лучше, маленькая. Ты моя любимая. Это гораздо лучше!
Она счастливо засмеялась, прижалась к нему и вдруг отодвинулась и посмотрела ему в глаза: – Ты не будешь смеяться?
Он отрицательно замотал головой, сделав удивленные глаза, мол, как же над тобой можно смеяться?
Она вздохнула: – Я серьёзно! Ты знаешь, я вчера ничего не поняла. Мы же не уедем сегодня так просто?
Ноябрь 2010 г.