Явление героя (Повесть)

Памяти брата

Явление первое. Хочу сестрёнку

          Имеющий уши – да услышит, имеющий голову между ними – да подумает, а имеющий серое вещество в последней – сделает выводы. Аминь.
            Ну, панночка, слушай.
            Начну с себя.
            Что ты говоришь? Почему с себя? Потому что сначала, всё-таки, был я.
            А когда про папу? Слушайте, пани, вы хотите что-нибудь узнать? Ну, так дайте и мне сказать. Я, всё-таки, родной дядька! И постарше немного. Что на сорок шесть? Ах, на сорок шесть лет! Ну да, ну да. Слушай, ты мне рассказать дашь?
            Ну, так вот, слушай и не перебивай очень уж.
            Я хотел сестрёнку. Почему сестрёнку? Ну, наверное, все старшие братья хотят сестрёнку. Сначала сестрёнку, а уж потом, всё, что получится. И потом.
            Был у меня к тому времени друг один – Пашка Хозеев. Он был на пол года младше нас с моей тогдашней лучшей и почти единственной подругой Валькой Кулешовой. Жил он не в нашем с Валькой, а в соседнем домике и уже поэтому был мне немного дальше, чем Валька. И несмотря на свой юный возраст – было ему тогда два с половиной года – был он весьма нахальным и избалованным. Всё сладкое и вкусненькое, что соседи, да и наши родители, приносили с базара, в первую очередь доставалось ему, а уж потом, если щедрости хватало, и нам с Валькой. Естественно, видя это, я представлял, что если у меня будет братик, то он будет такой же. В общем-то, примерно так оно в последствии и оказалось, но это уже совсем другая история.
            Почему я думал, что с сестрёнкой будет по-другому? Потому что рядом была Валька. А Вальку я любил!
            Что ты говоришь? По скольку нам тогда было? Я не понимаю, ты слушаешь, или так тут сидишь, приличия ради? Взрослые мы уже были. Почти. Шесть лет нам было. На двоих. Сама шесть пополам поделить сможешь? Ну, что ты смеёшься?! Думаешь, в таком возрасте парень уже и влюбиться не может?! Ещё как! Да мы любили друг дружку уже когда на общей веранде рядом на горшках сидели и рожи друг дружке корчили! А ты говоришь!
            Ты бы эту Вальку видела! Худая, длинная – сантиметров на семь-восемь длиннее меня тогдашнего – вечно с ободранными коленками и облупленным носом, с торчащими рожками на голове, в светлом платьице в огромный синий горошек, чистеньким с утра, а к вечеру мало чем отличающемся от протирочных тряпок гаражных шоферов и слесарей, она сверкала босыми пятками и остроумием и сыпала такими словесами, что наши бедные мамы, твоя баба Катя и Валькина мама тётя Надя, чуть не падали в обморок и бежали жаловаться к Григорьеву, завгару гаража, через ворота от которого мы тогда и жили.
            Да. Мы жили тогда в аккуратненьком небольшом домике, сейчас его назвали бы коттеджем, домике на две комнаты с общей кухней-верандой, в коротком тупичке возле Паркентского базара, этот домик и сейчас ещё живой, хотя базар давно совершенно другой. В конце тупичка были большие деревянные ворота с вечно открытой калиткой. За воротами начиналась необъятная по тогдашним нашим меркам территория институтского гаража. И наш домик, и домик, где жил Пашка, и ещё несколько домиков рядом по тупичку, и сам гараж принадлежали институту "Средазгипроводхлопок", где практически всю жизнь проработали наши с твоим папой родители, твои дед Николай и баба Катя, светлая им память, где без малого девятнадцать лет оттрубил я, и где почти восемь лет проработал твой папа, Евгений Николаевич.
            Женщины тогда после родов выходили на работу чуть ли не на следующую неделю, мама и тётя Надя не были исключением, в детский сад нас с Валькой не взяли – в первый же день мы дружно расквасили нос кому-то из детей большого начальства – и мы на день оставались на воспитании престарелой бабы Маши, Марьи Степановны, бабульки из соседнего с нашим домика. Та нашим времяпровождением особо не интересовалась и вытаскивала нас из гаража только чтобы накормить обедом, который по очереди оставляли ей наши матушки. Так что, какое дошкольное образование мы с Валькой получили, ясно.
            У нас с Валькой и Пашкой была ещё одна подруга, дочка завгара Верочка Григорьева, девочка на год старше нас с Валькой. Аккуратная, очень привлекательная и очень хорошо воспитанная. Жила она не в наших домиках, но на работе у папы пропадала постоянно. Наши с Валькой словеса ей очень не нравились, она уводила нас от ржущей шоферни и очень обстоятельно, с чувством растолковывала, что такие слова маленьким говорить нельзя. И очень чётко, с разбивкой на слоги, если в слове было больше одного слога. конечно, выдавала, какие именно слова нам говорить не положено.
Откуда я это знаю? Ну, как откуда? Я просто помню!
            Ну, что ты опять смеёшься? Ты что, не помнишь, что с тобой в три года было? Ах, ты не помнишь... Ну, это у тебя память такая, Девичья. Слушай! Ну как я могу не помнить свою первую любимую женщину?!
            Но я отвлёкся.
            Так вот. Валька мне нравилась гораздо больше Пашки, и потому я хотел сестрёнку.
            Папа мой, твой дед Николай, хотел дочку. Правда, он смеялся и говорил, что это невозможно в принципе. О генах тогда ничего не знали, по крайней мере, в народе, но в наследственность, естественно, верили. А по семейному преданию ещё с петровских времён, с тех самых пор когда пращур твой кузнец Игнат пришёл со Смоленщины на нашу с тобой малую историческую родину, в село Чеботовичи, что под Гомелем в Белоруси, так вот, с тех времён в старшей линии нашей родни ни одной девицы не было. А дед твой и был представителем этой самой старшей линии. Как я сейчас. Как твой двоюродный брат Сашка. Хоть он и младше твоего сводного брата Димки, но по генеалогии именно он старший в роду после меня.
            Так вот, дед твой хотел дочку. Мама, то есть твоя баба Катя, тоже хотела дочку. Из ближайшей родни к тому времени у неё были два родных брата, мои дядя Коля и дядька Володка: деверь, мой дядя Ваня, папин брат; сын – это я, то есть, – да два племянника – дяди Колин Славка и дядьки Володькин Витька. Одни мужики, словом. Как и в твоём родственном окружении, примерно. Как тут дочку не хотеть? Твои прадед и прабабушка, дед Иван и бабуля Наташа, тоже хотели внучку.
            Тогда никаких "УЗИ" в помине не было, естественно, кто у нас будет, никто сказать не мог.
При таком раскладе очень остро стоял вопрос с будущим именем.
            Я хотел Наташу. Как бабулю. Папа тоже хотел Наташу, но думал, что это будет Серёжа. Мама хотела Свету, но её никто не слушал. Дядьки Володькин Витька ввиду малолетства ещё ничего не хотел, но вслед за мной прикладывался к маминому животу – моей мамы, то есть – и так же, как я, лепетал: – Натаса!
            То есть, лепетал он сам по себе, а вслед за мной только повторял слово. Я тогда уже говорил отлично и букву "ша" выговаривал правильно.
            Выбрать имя нам помогла мамина подруга и сотрудница тётя Соня Вайс.
          – Что вы головы ломаете?! – сказала она, – Кто будет, да что будет?! Один Бог это знает! Выберите что-нибудь подходящее обоим! Шурка, например. Или Валька.
            Предложение было принято на "ура!" и в присутствии некоторого количества гостей по поводу какого-то праздника (я подозреваю, что это был мой третий день рождения) из шифоньера была извлечена лохматая ушанка и в неё было опущено четыре или пять записок с приемлемыми именами. Варианты типа "Анастас - Анастасия" были отметены ещё во время предварительного обсуждения, а варианты типа предложенного хорошо уже подвыпившим дядькой Володькой "Гоэлро" даже не обсуждались. Хотя, "Илона Гоэлроевна" звучало бы потрясающе!
            Дядька Володька тщательно всё это перемешал и вытащить фант доверили мне, как самому младшему. Конечно, дядьки Володькин Витька был ещё младше, но он не понимал, что от него хотят, и бумажку без конфеты внутри с презрением швырял обратно в шапку.
            Я сунул руку, вытащил бумажку, передал её дядьке Володьке, и ты стала Евгениевной.
            А немного погодя явился и он сам. Но это уже совсем другая история.

Явление второе. Выход героя

            Имеющий уши – да услышит... Хотя, это я уже говорил.
            Ну что, панночка, продолжим?
            Евгений Николаевич родился не в Ташкенте. Ну и что, что в его метриках и паспорте записано именно так. У меня в паспорте и метриках тоже записано, что я родился в Ташкенте. Хотя это совсем не так. Я родился в кузове "полуторки" на дороге примерно посредине между Янгиюлем и Ташкентом возле теперешнего райцентра, а тогдашнего кишлака Уртааул. Сейчас живых людей, могущих подтвердить этот факт, уже не осталось, так что поверь мне на слово. Я это доподлинно знаю не только от твоей бабы Кати, но и от двух моих, можно сказать, повивальных дедок: будущего заместителя директора института, а тогдашнего начальника Баяутской экспедиции Акопа Михайловича Сагиянца и шофёра этой самой "полуторки" дяди Яши Бояджиева. И так как все трое рассказывали примерно одинаково – разница была только в точном месте рождения, в двенадцати километрах от Ташкента или в четырнадцати, это дело можно считать установленным фактом.
            Но я опять отвлёкся. Так вот, твой папа родился не в Ташкенте. Но и не в кузове "полуторки", подобно мне. Он родился в почти нормальном роддоме в туркменском областном центре Мары, который тогда никаким областным центром не был, а был пыльным и грязным городишкой с трёхтысячелетней историей, но без всяких удобств в жизни.
Почему твоя баба Катя поехала рожать туда, хотя жили мы в Ташкенте? В Мары жили её родители, дед Иван и бабуля Наташа. Намаявшись в своё время со мной, теперь твоя баба Катя решила часть забот переложить на плечи бабули Наташи. Прихватив с собой самое необходимое для родов, то есть меня, где-то в конце апреля одна тысяча девятьсот пятьдесят первого (1951) года твоя баба Катя села на поезд "Ташкент-Красноводск" и уже часа через полтора весь плацкартный вагон знал, что мы едем в Мары, чтобы купить мне сестрёнку. Я потом очень долго так и считал, что детей продают только в Мары. Так как на базаре в Ташкенте, рядом с которым мы жили, и куда мы с мамой, твоей бабой Катей ходили по воскресеньям, никаких маленьких детей в корзинках на прилавках я не видел. Огурцы видел. И картошку видел. Даже куриные потрошка, которые твоя баба Катя покупала иногда, чтобы излечить меня от диареи после непомерного употребления немытого зелёного урюка, который мы с Валькой нещадно обрывали с росшего у нас во дворе дерева, даже куриные потрошка видел. А вот маленьких детей не видел. Ни в корзинках, ни без корзинок. Разве только у цыганок, снующих по базару с прикрученными черноглазыми младенцами в поисках очередного дурака, не жалеющего своих трудовых капиталов. Но такую грязную черноокую сестрёнку с загнутым ятаганом вместо носа я не хотел!
Мары встретил нас супертропической жарой, пыльными улицами, сияющей бабулей Наташей и не больно довольным дедом Иваном. Не больно довольным, не потому, что он не любил твою бабу Катю, а потому, что уже тогда догадывался, что, уезжая, она оставит им с бабулей Наташей подарочек в виде меня. А так как кроме меня у них постоянно отирался ещё не пошедший в школу двоюродный брат мой Славка, и вдвоём мы представляли такую гремучую смесь, что дед Иван, уже заранее повесивший свой толстый кожаный ремень на видное место, никак не мог быть уж очень довольным нашим приездом.
            Я думал, что сразу после приезда мы с мамой пойдём на детский базар и будем выбирать сестрёнку. Пришедшие в гости дядя Коля и тётя Надя, Славкины родители, очень веселились по этому поводу, а Славка пугал меня, показав на соседскую девчонку, мою будущую подругу туркменку Гульчехрушку, ещё более грязную, чем цыганская ребятня:
– Вот, у тебя тоже такая же сестрёнка будет! У нас на базаре других не продают!
            С юмором у меня в те времена было туговато, я разревелся, Славка был с позором изгнан из-за общего стола, а меня долго успокаивали. Даже дед Иван достал из видавшего виды кухонного стола леденец в красивой обёртке. И я на глазах у иззавидовавшегося Славки со злорадством запихнул его в рот. А обёртку уже на следующий день подарил Гульчехрушке, ставшей к тому времени моей лучшей подругой. После Вальки, само собой. Я бы ей и леденец подарил, но его в обёртке к тому времени уже не было.
            Меня на детский базар не взяли. Недели через три после нашего приезда в Мары дядя Коля пригнал из своей части, из Сагар-Чага, кишлачка рядом с Марами, где он служил замполитом полка, военный "Виллис", и они укатили с мамой в роддом. С моей мамой. Твоя с тобой ушла в роддом пешком. Это обратно мы с твоим папой привезли тебя на "Москвиче" дяди Серёжи Краснопольского. Потому что мой "Москвич", видимо зная, кого ему придётся везти, к тому дню благоразумно сломался. Всего за два дня до этого.
            Но я опять отвлёкся.
            Всю неделю между отъездом твоей бабы Кати и рождением твоего папы я маялся в ожидании и удивлялся, почему сестрёнку выбирают так долго. Ведь даже мясо на базаре мама выбирала гораздо быстрее! А мясо в нашем совсем не богатом в то время семействе было далеко не каждый день. Наконец под вечер, как сейчас помню, было 19-тое июня, и жара стояла такая, что пришедший уже с работы дед Иван ходил по двору голый по пояс, так вот, под вечер приехал радостный дядя Коля, для начала перехватил меня на улице у ворот и конфиденциально сообщил, что с покупкой сестрёнки ничего не получилось, когда подошла мамина очередь, всех девочек уже разобрали, и теперь у меня есть братик Женька. Я пришёл в неистовство. Я ругался и плакал, я говорил, что всё это потому, что меня на детский базар не взяли, что если бы я был там, я бы им рассказал, как мы все хотим мне сестрёнку, что никакого братишку Женьку мне не надо, и пусть мама отдаст его обратно и подождёт, пока привезут девочек! Меня успокоил, как ни странно, дед Иван. Он сказал, что братишка – это тоже очень хорошо, что вот у него, деда Ивана, вообще никаких братишек и сестрёнок нет, так что он и от братишки не отказался бы. Так что пусть мама Женьку никуда не отдаёт, а везёт его домой. Потому что он, конечно же, очень хороший. Потом, правда, дед Иван разбавил это горькой пилюлей: - Не то, что вы со Славкой! – добавил он.
            На следующий день дядя Коля повёз весь наш табор – бабулю Наташу, деда Ивана, тётю Надю и нас со Славкой в роддом. Я думал, что это будет такой большой базар, типа нашего Паркентского в Ташкенте, только аккуратный и чистый, с длинными прилавками, на которых стоят аккуратные корзинки с завёрнутыми в свёртки младенцами, как на открытке, которую мы с бабулей Наташей готовили маме к возвращению из роддома. А это оказался обычный длинный барак типа базы "Сельхозснаба", где дед Иван работал заместителем начальника, и я подумал, что детей там, наверное, не продают, а распределяют и получают по разнарядке, как запчасти для сельхозтехники у деда.
            Роддом располагался за городом в окружении большого фруктового сада. В отличие от города здесь было не пыльно и довольно прохладно. Внутрь нас не пустили. Мы дружно собрались под окном и на моё звонкое "Мама!" в окно высунулись несколько голов одновременно, и кто-то из них закричал: – Катя! Это к тебе! Наших здесь нет!
Оказывается, твоя баба Катя как раз кормила твоего папу. Она тут же подскочила к окну и показала нам довольную улыбающуюся красноватую рожицу. Я вздохнул с облегчением: никаких раскосых чёрных глаз и ятагана между ними у братишки не было.
            У меня оставалась надежда, что всё наше семейство меня просто разыгрывает. Что, когда мама вернётся из роддома, мне скажут, наконец, что у меня, всё-таки, сестрёнка. Даже когда на следующий день мы пошли с бабулей Наташей на почту давать папе телеграмму, я всё ещё надеялся. А так как бабуля Наташа почему-то не стала читать, что она там на бланке написала, то я и расценил это, как намерение скрыть от меня истинное положение дел. Зачем всё это моему семейству нужно, такой вопрос я не ставил.
            Рассеялось всё через три дня, когда мама, твоя баба Катя, вернулась из роддома домой. Вернулась сама, потому что дядю Колю срочно отправили на какие-то ученья. Время было ещё послевоенное и ученья у дяди Коли были часто.
Твоя баба Катя приехала неожиданно, дед Иван был на работе, мы со Славкой гоняли где-то на улице, дома была только бабуля Наташа. Славка, проголодавшись и не желая прерывать игру в чижика с соседскими пацанами, послал меня за куском чурека. Я прибежал домой и обалдел, увидев во дворе маму. На кухонном столе лежал полуразвёрнутый свёрток с твоим папой. Мама подвела меня к нему, показала: – Вот он какой, Евгений Николаевич! – и подняла дитятку над головой. Мало того, что я тут же убедился, что у меня действительно братишка – а чем братишка отличается от сестрёнки, я к тому времени уже знал – так он ещё и обделал меня из этого самого отличия!
            Ну, что ты смеёшься опять?! Это было не так уж приятно и понравился мне твой папа уже значительно позже. Но это уже совсем другая история.

Явление третье. Нравоучение

            Ну что, панночка, ты не устала? Продолжим?
            Первые девять лет моей жизни и шесть лет жизни твоего папы мы вместе жили очень мало. Так почему-то получалось, что мама, твоя баба Катя, сдавала нас бабуле Наташе по очереди: когда твой папа был с бабой Катей, я жил в Марах у бабули Наташи. И, соответственно, наоборот. Видимо, вместе мы представляли уж слишком гремучую смесь!
Поначалу, отсидев положенные по тому времени послеродовые два месяца, наша с твоим папой мама прихватила его, то есть твоего папу, и уехала в Ташкент. Меня она с собой не взяла. Почему? Да, кто его знает, почему. Видимо, уже тогда догадывалась, что ничего хорошего из этого не получится!
            Что ты говоришь? Я был отпетым хулиганом?
            Да нет! По моим понятиям, я был вполне благопристойным молодым человеком. Правда, на всякие выдумки гораздым. А, кроме того, как я тебе уже говорил, папа твой поначалу мне очень не понравился. Мало того, что он окатил меня из своего краника при первом же появлении, так и всё внимание в доме почему-то переключилось от меня к нему.
           Конечно, то вкусненькое, что приносилось с базара, в первую очередь доставалось мне, ему этого пока было просто нельзя. Но всё равно, носились все с ним, как с писаной торбой! Мама возилась с ним постоянно, то перепелёнывала его, то убаюкивала, напевая колыбельные, которые когда-то пела мне, то – вообще неслыханное дело! – кормила его грудью. Дядя Коля и тётя Надя, когда приходили в гости, теперь тоже в первую очередь лезли смотреть на него. А меня как будто и не было! Да и Славка все свои ехидинки стал отправлять в его, а не в мою, как раньше, сторону. Бабуля Наташа гоняла меня от его кроватки, когда я уж очень надолго задерживался там – как бы чего не вышло! Даже не особенно сентиментальный дед Иван, и тот сюсюкался с ним, показывая козу и щекоча его голое пузо. А мне в лучшем случае, если я за день не успевал что-нибудь учудить, дарил леденец. Но это бывало редко.
Как ты думаешь, могло мне такое понравиться?
            Но я отвлёкся.
            В тот раз у деда Ивана и бабули Наташи я задержался не так уж надолго – на год. А потом меня отправили в Ташкент – я чуть не спалил наше кухонное хозяйство.
            Тут надо немного задержаться и рассказать, где и как мы жили.
            Наш двор располагался в паре сотен метров от старогородского базара, за мостом через Мургаб*, по узенькому тупичку, в самом его конце. У нас был домик на три комнаты – одной проходной гостиной и двумя спальнями, выходившими в неё. При домике был очень большой по тогдашним моим меркам двор с сараями и хлевом вдоль дырявого забора. За забором жила моя лучшая подруга Гульчехрушка. Территория вдоль этого забора была совместным нашим с ней владением и мы постоянно пропадали там. Но это другая история и я опять отвлёкся.
            Так вот. Посредине двора располагалась отдельная кухня с большой русской печкой вдоль дальней стенки и деревянным столбом посредине. Столб, как колонна, поддерживал крышу и служил вешалкой для кухонных полотенец. Когда мы с Гульчехрушкой не играли на своей территории, мы торчали на этой кухне.
            Как-то следующим после маминого с твоим папой отъезда летом дед Иван был на работе, а бабуля Наташа сделала весьма опрометчивый шаг – ушла на базар и оставила меня одного. Наверное, ушла ненадолго. Иначе она меня одного не оставила бы. Нельзя было меня одного надолго оставлять. Но мне хватило и этого небольшого времени, которого её не было.
            Не знаю, что нас с Гульчехрушкой занесло на кухню на этот раз – до этого мы спокойно строили свой город за сараями. Наверное, недомерки-бесенята наблюдают за нами постоянно и только и ждут удобного случая, когда их маленькие поднадзорные остаются одни, чтобы подсунуть какую-нибудь пакость. Так или иначе, мы оказались на кухне. Бабули Наташи не было дома, полотенца, как и положено, висели на столбе, а на печке, тоже, как всегда, лежал коробок спичек.
            Конечно, по тогдашнему моему росту достать до полотенец я не мог. Чтобы дотянуться до них, мне пришлось придвинуть к столбу табуретку и взгромоздиться на неё. А потом зажигать спички, подносить к бахроме по канту самого большого полотенца – до других я просто не доставал – и смотреть, как весёлые огненные струйки бегут по ворсу под потолок и гаснут, оставляя тёмные полосы. Бахрому я тут же задувал, не давая разгораться. А Гульчехрушка радостно хлопала в ладоши и требовала ещё.
            Как ты думаешь, нормальным детям может прийти в голову такое занятие? Может четырёхлетний пацан сам придумать поджигать полотенца, висящие на сухом деревянном столбе, да ещё и к тому же, залезть на табуретку, чтобы дотянуться до них?! Что ты говоришь? Что я же до этого додумался?! Ну да, ну да.
            В общем, в самый критический момент, когда бахрома почему-то не погасла с первого раза и я потянулся повыше, чтобы уже задуть её с близкого расстояния, табуретка опрокинулась. Я полетел вниз, а полотенце продолжало гореть. Мы перепугались. Мы заметались по кухне. Гульчехрушка принялась голосить, я тоже. Достать горящее полотенце руками мы не могли, хотя я, не переставая орать, и подпрыгнул пару раз. У меня хватило ума выскочить во двор, прихватить достаточно длинную и достаточно лёгкую палку, чтобы дотянуться до горящих полотенец – а они к тому времени горели уже все, и скинуть их вниз. Гульчехрушка, неистово вопя, крутилась рядом, но, слава Богу, полотенца не попали на неё.
            Полотенца мы выбросили во двор, и они весело догорали там. Но того времени, что они горели на столбе, оказалось достаточно, чтобы разжечь и его. Было лето, стояла жара за сорок градусов, а столб был сухой, сосновый и разгорелся хорошо.
            Наверное, наша кухня так и сгорела бы. А может быть и мы вместе с ней, почему-то мы не торопились бежать от огня подальше. Но на наше счастье дома оказалась тётя Мотя, соседка, живущая напротив, через тупичок. Она прибежала на наши вопли, не растерялась, схватила ведро и залила горящий столб – благо, вода для полива огорода всегда была в большущей бочке прямо рядом с кухней – дед Иван наполнял её из колодца каждое утро вместо зарядки. Эта бочка, кстати, была вторым моим врагом в тогдашней жизни. Потому что поливать огород бабуля Наташа впрягала меня – Славка, мой двоюродный брат и старший её внук по совместительству, к этому моменту почему-то успевал смыться.
            Что ты спрашиваешь? Кто был первым? Кем первым? А, врагом первым?! Первым и злейшим моим врагом был наш петух Каська. Касьян, то есть. Он уж больно громко горланил по утрам, когда ещё совсем не хотелось просыпаться. А кромке того у меня на штанах была дырка на самом неудобном месте, так Каська вечно норовил подкрасться сзади и пребольно клюнуть туда.
            Ну что ты смеёшься?! Я потом даже сидеть нормально не мог!
За устроенный пожар я был крепко выпорот вернувшимся вечером с работы дедом Иваном, а ещё через неделю бабуля Наташа посадила меня на поезд "Красноводск-Ташкент" и отправила жить дальше у мамы. То есть, у твоей бабы Кати.
Как это, посадила и отправила? Да вот так. Посадила и отправила. Одного. Четырёхлетнего. Договорилась с какой-то попутчицей, ехавшей до Ташкента, вручила меня ей с просьбой передать меня встречающей в Ташкенте маме. Как обычную посылку. Правда, весьма хлопотную посылку. Несмотря на строгий наказ говорить всем, что это моя мама, я, естественно, вслух и при всех говорил, что, да, это и есть моя мама. А потом каждому в вагоне, включая и проводниц, убеждённо растолковывал, что никакая это не мама! Мама меня ждёт в Ташкенте! А это совсем чужая тётя! Но это большой секрет!
            Что, "разве так можно"? Открывать секреты? Ах, отправлять четырёхлетнего ребёнка одного с чужим человеком? Как видишь, тогда было можно. Тогда было совсем другое время. Да и ничего со мной не случилось. Довезли и передали из рук вы руки.
            Ну да ладно.
            В Ташкенте оказалось, что пока я жил у бабули Наташи, папе с мамой дали новую квартиру. В самом центре города, на Кафанова. Это улица такая была, Кафанова. Сейчас на месте этой улицы жилой массив, Ц-1. Или Ц-2, я точно не знаю. Правда, в то время считалось, что мы живём довольно далеко от центра – нам до Цветного Фонтана, что у театра Навои, надо было целых двадцать минут пешком идти. Это сейчас от моего ТТЗ до дальнего конца Сергелей полтора часа на машине ехать надо. А тогда город маленький был. Компактный.
            У нас был довольно большой двор, общий на три семьи, в глубине которого буквой "П" располагался длинный, на всю ширину двора одноэтажный дом с тремя дверями, выходившими во двор. В отличие от домика на Паркентской, здесь у нас было две комнаты. Вернее, одна комната, где жили папа с мамой и твой папа, естественно. И проходная, довольно широкая прихожая, где стоял старинный сундук, подаренный маме, то есть, твоей бабе Кате, её мамой, бабулей Наташей. А той – мамой деда Ивана Евдокией Семёновной. Может быть, ты этот сундук и не помнишь, но ты на нём тоже играла, когда тебя привозили в гости к бабе Кате. Твой двоюродный брат Сашка лет до двенадцати считал, что баба Катя хранит в нём сокровища – уж слишком он был похож на пиратские сундуки, веками лежащие на дне океана на потопленных пиратами кораблях.
            Но я снова отвлёкся.
            Так вот, на этом самом сундуке меня и поселили жить. Это была чудовищная дискриминация! До этого я жил в одной комнате с мамой и папой, спал в своей кроватке, которую теперь у меня отобрали и отдали твоему папе. Обижен я был страшно и первое время в знак протеста, как только папа с мамой затихали в своей комнате, стаскивал постель с сундука и ложился на пол, прямо под дверь в их комнату. Потом это прошло.
            В отличие от меня, с твоим папой баба Катя первые два года сидела дома. Тогда декретный отпуск давали на два года. Управлялась она с нами довольно успешно. Если не считать мелких казусов, конечно.
            С двух сторон наш двор от соседних дворов отделяли глинобитные дувалы. На них было очень удобно вырезать горные дороги с крутыми подъёмами, по которым можно было водить миниатюрную игрушечную "полуторку", единственную не самодельную игрушку, имевшуюся у меня в то время. Как ездила экспедиционная полуторка на Пархаре, в таджикских горах, где работал мой папа и куда мы с мамой приезжали его навестить. Вернее даже, не приезжали, а прилетали. На допотопном фанерном "У-2", в тесной кабинке позади пилота.
Я подолгу самозабвенно строил эти дороги, приспособив для этого дела потерянный мамой на огороде и припрятанный мной ножик. А твой папа мог обычной палкой в считанные минуты уничтожить все мои труды. И приводило это к тому, что я устраивал ему трёпку, а потом уже получал такую же трёпку от мамы. Чтобы не распускал руки. Но это были мелочи.
            Надо сказать, твой папа в те времена был весьма вредным и привередливым малым. Что не по нему, закатывал скандал и бежал жаловаться. На меня, естественно. Потому как не по нему обычно бывало только со мной. Говорить он тогда ещё особенно не умел – всё-таки было ему чуть больше года – но бегать уже умел. И жаловаться тоже. Мне за его обиды попадало, всё-таки, я старший и мне надлежало уступать. Но довольно часто попадало и зря, потому как были вещи, которые он собирался сделать, но делать которые было нельзя. Например, залезать на сруб колодца, чтобы увидеть, как расходятся в темноте круги по воде, если туда бросить камешек. Или ходить к соседскому винограднику, росшему у противоположенного моему – дорожному – забора, чтобы попробовать виноград на вкус. Или пытаться залезть на пятидесятилетнюю орешину, росшую в нашем дворе почти у ворот. На которую я, кстати, лазил постоянно. Или пытаться достать папину бритву.
            Вот с этой бритвой и приключилась очень неприятная история.
            Была уже поздняя осень, видимо, во дворе было довольно прохладно, потому что мы играли в доме, в большой комнате. Мама, твоя баба Катя, стирала в прихожей, там хватало места и на мой сундук, и на корыто. На какое корыто? В котором стирают. Вернее, стирали в то время. Ванны никакой у нас не было, стиральные машины ещё тоже не появились, вот и стирала она в корыте. В котором и нас с твоим папой купала, кстати.
            Но я не об этом. Так вот. Мы играли с твоим папой вдвоём. То есть, играл, в основном я. А он пытался отобрать у меня игрушку, ту же игрушечную полуторку, чтобы забросить её куда-нибудь подальше. А потом стал пытаться достать с подоконника папину бритву.
            Это была не простая бритва. Её, трофейную, привёз с войны дядька Володька, мамин братишка. И потом подарил папе. На их с мамой свадьбу. Бритва лежала в красивом чёрном футляре, отделанном внутри лоснящимся малиновым бархатом, и сама была очень красивая, с костяной ручкой, в вензелях и узорах, с вороненым лезвием. Когда папа брился, мы заворожено смотрели и на футляр, и на саму бритву, с восторгом слушая, как она с лёгким свистом скользит по широкому ремню, когда папа правит её.
            Бритву было трогать нельзя. Кроме того, что это была папина драгоценность, об неё можно было порезаться. На поднятый мной шум зашла мама и переложила бритву на буфет. И сразу вышла – ей было не до нас, надо было достирывать.
            Твой папа, понятно, не успокоился. Он тянулся к буфету, даже подтянул к нему табуретку, хотя та и была совсем не лёгонькая. По крайней мере ты в таком же возрасте сдвинуть её не могла. Я пытался ему объяснить, что это нельзя, что бритва, это совсем не игрушка. Но он и слушать ничего не хотел, залез на табуретку, тянулся за красивым футляром, готовился закатить скандал и требовал: – "Дай!" Уж это-то слово он выговаривал чётко и громко. И я решил наглядно показать ему, почему бритву трогать нельзя. Наверное, уже тогда я придерживался самых радикальных методов в воспитании.
            Я уже говорил про бесенят, которые только и ждут, чтобы направить нас на какое-нибудь пакостное дело. Так вот я согнал твоего папу с табуретки, залез на неё сам, до бритвы, понятное дело, не достал, перебрался с табуретки на крышку нижней тумбы, умудрившись не грохнуться при этом – даром, что ли, потом альпинистом стал! – достал бритву и таким же путём спустился обратно. Естественно, то, что я уже способен на такой подвиг, мама даже и представить не могла. Иначе просто убрала бы бритву подальше.
            Твой папа пытался отобрать у меня коробочку, но я не дал. А достал бритву, раскрыл её и, приговаривая: – Так делать нельзя! – провёл бритвой по его запястью.
            Всё-таки, есть меня какой-то ангел-хранитель! Я не достал до вен какие-то пол миллиметра. Хотя, конечно, бритва – это не ножик. Даже моего небольшого нажима хватило, чтобы рассечь кожу и верхнюю подкожную прослойку. Наверное, это было даже не больно. Потому что твой папа даже не закричал. И не испугался. Он просто с интересом будущего исследователя смотрел, как красивое лезвие тонет в его руке, как раскрывается рассечённая плоть и наливается кровью рана. Закричал я. Ну а потом уже и он, глядя на меня.
            Мама тут же влетела в комнату, увидела у меня в руках бритву, рассечённое запястье твоего папы и лужу крови на полу. Наверное, у неё были стальные нервы. Она не запаниковала, не ударилась в истерику. А осторожно забрала у меня бритву, положила её в футляр и убрала снова на буфет. А потом наскоро перевязала раненную руку, одела твоего папу, сдала меня на временный присмотр соседской девчонке Оле, которой тогда было лет десять, и уехала в больницу.
            В больнице твоему папе наложили восемь швов и порадовались, что бритва не достала до вен. Конечно, тогда я считать ещё не умел и количество швов на ручонке твоего папы сосчитать не мог. Но на всю жизнь запомнил, как мама, видимо для того, чтобы я глубже осознал всю пагубность моей никчемной жизни, показывала мне эти швы и вслух считала каждый из них.
            Именно тогда я впервые в жизни испугался за другого человека гораздо больше, чем за себя. И стал относиться к твоему папе совершенно по-другому. Но это уже совершенно другая история.

* - Мургаб - речка на границе Афганистана и Ирана, в низовьях протекающая по Туркмении, не берегу которой располагается город Мары.

Явление четвёртое. Цыплёнок

            А дальше? Ну, панночка, слушай, как мы жили дальше.
            Когда мне шёл уже седьмой год, а твоему папе, соответственно, четвёртый, какое-то время жили мы вместе в туркменских Марах у бабули Наташи. В это время начиналось строительство очередной Великой Сталинской стройки Коммунизма – Главного туркменского канала, Гэ-Тэ-Ка, сокращённо. Этот канал должен был протекать вдоль русла древнего Узбоя от Амударьи в районе Нукуса до Красноводска на берегу Каспия. Вовсю шло проектирование, проводились изыскания, естественно, наши папа и мама, твои дед Николай и баба Катя, гидрогеологи по профессии, работали там и им было не до нас.
            Что ты спрашиваешь? Зачем это было нужно? Оставлять нас? Ах, зачем канал строить было нужно?
            А зачем каналами изрыта вся Европа? Зачем нужен был Беломоро-балтийский канал? Или Волгодон? Зачем вообще нужны были эти Великие Сталинские стройки? Как ты думаешь, после Гражданки, после повсеместной разрухи, устояла бы Русь перед окружением? Что там Германия и Япония!? СССР всё окружение с удовольствием разодрало бы на куски. Без индустриализации, без этих самых строек, Днепрогэса, Магнитки, Аппатитов, Комсомольска, мощных плотин и каналов не было бы сейчас ни Великой России, ни даже нашего самостийного Узбекистана. Нужны были и эти стройки, и все последующие! И все в то время это понимали и таким вопросом просто не задавались. Это уж потом, ближе к нашему времени ни черта в этом не смыслящие демагоги типа Говорухина подняли вой: куда, мол, народные деньги утекают?! Ну и что? Остановили все большие стройки, сэкономили народные денежки, да потом и растащили их под шумок по личным карманам! Примерно то же самое и было и после смерти Сталина – все стройки, начатые под его патронажем, остановили. А довели бы стройку ГТК до конца, не надо было бы строить Большой туркменский канал, который на тысячу километров длиннее, в пятьдесят раз дороже и в три раза менее эффективен! По Беломорканалу и Волгодону, между прочим, до сих пор суда плавают. И по ГТК плавали бы. И по каналу ;Сибирь – Средняя Азия; тоже. Если бы не такие, как Говорухин.
            Но это так, к слову.
            Поначалу у бабули Наташи и деда Ивана жил только я – после происшествия с бритвой меня быстренько спровадили от твоего папы подальше. И жил я очень неплохо. Поджогов больше не устраивал, играл себе с Гульчехрушкой, соседской девчонкой, жившей от нас в соседнем дворе. Забор между нашими дворами был весьма условным – делался он только для того, чтобы соседский козёл Никак не лазил на наш огород.
Что ты опять спрашиваешь? Что никак? Да это козла так звали – Никак! Почему?
            Слушай, а почему тебя Илонкой зовут? Папа с мамой назвали? Ну вот и козла мы с Гульчехрушкой так назвали – Никак! Почему? Потому что, когда я спросил у Гульчехрушки, как этого козла зовут, она мне так и сказала: "Никак!" Вот он и стал Никаком!
            Ладно, слушай дальше.
            Так вот, забор между нашими дворами был весьма условным, дыр в нём было больше, чем прутьев, и для нас с Гульчехрушкой никакого препятствия не представлял. Мы легко проникали сквозь эти дыры на сопредельные территории на зависть Никаку, который останавливался перед границей и смотрел на нас и на забор с недоумением – свежая капуста на огороде бабули Наташи была завидным лакомством.
            Наши с Гульчехрушкой игры особым разнообразием не отличались – мы строили свой город. С настоящими домиками, правда, очень маленькими, с кривыми улочками, с людьми, коровами и козами, которых с большой любовью лепила из глины, а потом сушила на жарком марыйском солнце Гульчехрушка. То, что виду этих монстров в последующем мог бы позавидовать сам Хичкок, нас как-то не волновало.
           Я же ставил глиняные стенки, перекрывал их прутиками, насыпал сверху соломы, присыпал пылью, и получались самые настоящие мазанки. Такие, какие я видел сверху, с самолёта, когда мама незадолго до моей отправки в ссылку, возила нас с твоим папой к нашему папе в Нукус. Твой папа благополучно спал в самолёте, а мы с красавицей Машенькой, девочкой с огромными голубыми глазищами и ещё большими голубыми бантами, прилипли к квадратному окну военного "Дугласа", переназванного в "ЛИ-2", с восторгом разглядывали проплывающие внизу пейзажи.
            В нашем с Гульчехрушкой городе воплотился весь мой богатейший опыт пяти-шестилетнего исследователя – здесь был и дедов "Сельхозснаб" с вылепленными из глины тракторами, и наш паркентский гараж с "ЗИС-ами", "Студебеккерами" и "полуторками", и большой марыйский старогородской базар с лотками из щепочек и прутиков. Даже река Мургаб делила город пополам. Правда, вода, в отличие от настоящего Мургаба, была там только тогда, когда Гульчехрушкин дед поливал свой огород – мы прокопали к себе отвод от его основного арычка. Иногда дед подходил к забору, подолгу смотрел на наше произведение, качал головой, цокал языком и приговаривал: "Ай, бала, маладес! Большой курувчи будешь!" О том, что курувчи это строитель, я узнал гораздо позже – дед как в воду глядел.
            День, когда приехали мама с твоим папой, я запомнил хорошо. Примерно за неделю до этого нашему двоюродному брату Славке купили велосипед. Ему к тому времени было уже девять лет, а никаких подростковых велосипедов тогда и в помине не было. Это был настоящий взрослый велосипед с блестящими автомобильным лаком крыльями, с мелькающими и сливающимися в сплошной круг спицами, с настоящими резиновыми шинами, с огромным никелированным рулём! Конечно, с седла Славка не доставал до педалей, но он прилепливался с боку рамы и крутил педали так, по-мальчишичьи, как это называлось.
            Он приезжал на велосипеде каждое утро из своего Сагар-Чага, кишлачка, в котором стояла дяди Колина воинская часть, чуть ли не за десять километров, и пока пытался отдышаться с дороги, мы с Гульчехрушкой с восторгом трогали и гладили это чудо.
            В тот день всё шло, как обычно. Отдышавшись и наскоро проглотив то, что приготовила ему бабуля Наташа, Славка отобрал у нас с Гульчехрушкой велосипед и поехал кататься по улице от базара по мосту до наших ворот и обратно. Мы с Гульчехрушкой, естественно, гонялись за ним. И надо же нам было напороться на стайку шпаны из города – четырнадцати-пятнадцатилетних пацанов! Они остановили Славку и стали отбирать у него велосипед. Может быть, конечно, они хотели просто покататься. И потом отдали бы машину обратно. Но кто их знает?! Славка вцепился в руль, я в багажник, и отцепить нас было невозможно. Гульчехрушка с воплями понеслась в наш переулок. И кто его знает, может и нам со Славкой наваляли бы хорошо, и велосипеда Славка лишился бы – пока ещё Гульчехрушка до наших домов добежала бы, да пока бы бабуля Наташа и Гульчехрушкин дед всё бы поняли и прибежали бы на помощь?! Но нам повезло: у ворот базара стояли несколько солдат, которые Славку, как сына замполита полка, конечно же, знали. Надавав грабителям по шеям, они проводили нас до дому.
            А вечером этого дня дядя Коля привёз с вокзала маму, твою бабу Катю с твоим папой.
            Когда закончились обязательные по такому случаю ахи-охи, мы с Гульчехрушкой повели твоего папу знакомить с нашим сокровищем. Я с удовольствием рассказывал о том, как и что мы уже построили, что ещё собираемся делать, а когда подошли, с надеждой спросил: – Будешь нам помогать?
            Твой папа обошёл город вокруг, обстоятельно всё рассматривая, сел, потрогал пальчиком крышу маленького домика, подвигал по улице глиняную машинку, встал, вытер руки об штаны, и веско сказал: – Буду!
Твой папа очень органично вошёл в нашу компанию. Он с удовольствием месил глину для очередного домика, сам строил дувалы между двориками, раскатывая глину в колбаски и расплющив их. Собирал и подносил палочки для новых домиков, а один домик почти полностью построил сам. И страшно этим гордился. Притащил к нашему городу Славку, маму с бабулей Наташей, показывал им своё творение, и был счастлив несказанно. Наверное, это была первая вещь, которую он сделал своими руками.
            В Гульчехрушку он влюбился сразу и безоговорочно. Наверное, даже больше, чем я. Она же с ним возилась, как с младшим братиком – у неё были только две сестрёнки-близняшки, слишком маленькие, чтобы играть с нами. А через пару дней он сделал ей фантастический подарок.
            Бабуля Наташа с твоей бабой Катей готовили место для твоего папы. Дядя Коля привёз из части железную кровать, такую же, как у меня, а женщины разбирали старое барахло, чтобы соорудить постель. И бабуля Наташа обнаружила среди тряпья старую самодельную тряпичную куклу. Этой куклой играла ещё твоя баба Катя, когда была в том же возрасте, что и твой папа в то время. Кукла была совсем сносившаяся, даже нарисованных глаз и рта на тряпичном лице не было видно. Но твой папа тут же ухватился за неё, потом нашёл на буфете химический карандаш и долго вырисовывал недостающие детали, перемазавшись так, что ещё неделю ходил с фиолетовыми разводами на руках и физиономии. А когда всё было готово, преподнёс эту семейную реликвию Гульчехрушке. Я был сражён. Я ей никогда ничего больше обёрток конфетных не преподносил. Даже конфеты съедал сам! А тут такое!
            Много лет спустя, когда уже твоему двоюродному брату Сашке было лет пять, я был в командировке в Мары. Конечно же, я нашёл наш переулок за мостом через Мургаб. И наш дом. Деда Ивана и Бабули Наташи тогда уже не было в живых, в доме давным-давно жили другие люди. Их беспокоить я не стал, а зашёл в как всегда открытую калитку Гульчехрушкиного дома. И первое, что увидел – посреди двора перед домом сидела точная Гульчехрушкина копия в возрасте двух с половиной лет и терзала эту самую куклу.
            Панночка, а у тебя есть игрушки, которыми играла твоя бабушка? Нету? Я так и думал! Мир стал не просто быстрым, мир стал безнадёжно быстро изменяемым.
            Но я опять отвлёкся.
            Жили мы не особо богато, но и не бедно. Дед Иван работал заместителем начальника местного "Сельхозснаба", куда его определила тётя Надя, Славкина мама и их с бабулей Наташей невестка – уже в те времена она занимала немалую должность в марыйском горкоме. Бабуля Наташа держала хозяйство – корову, кур, уток, какое-то время даже откармливала пару кабанчиков. Молоком и яйцами приторговывала по соседям. Мои родители тоже присылали по двести рублей в месяц на моё содержание – при дедовой зарплате в восемьсот рублей деньги очень даже немалые! Да и дядя Коля помогал. Так что жили мы очень даже неплохо. Мы помогали бабуле Наташе по хозяйству, по мере своих возможностей, конечно. Скажем, поить корову по утрам и вечерам доставалось нам со Славкой. Когда он бывал у нас, конечно. Для того, чтобы напоить корову, воду надо было набирать в колодце – приготовленная для полива огорода вода для этого не годилась. Мне страшно нравилось кидать в колодец ведро и слушать, как оно плюхается глубоко внизу. Если умудриться попасть так, чтобы дно ведра было наверху, звук получался очень ёмкий и густой. Я кидал ведро, крутил верёвкой, чтобы оно утонуло, а потом мы вдвоём со Славкой крутили ворот, ставили ведро на сруб, тащили к хлеву и переворачивали в здоровенный ушат, из которого корова пила. По нашим тогдашним силам это была не такая уж простая работа.
            Твой папа тоже был подключен к хозяйственным делам. Конечно, поднимать тяжеленное ведро с водой для коровы было для него делом абсолютно нереальным, а вот, скажем, принести маленькое ведёрко воды в лоток курам – это ему нравилось. И вообще ему нравились куры. И даже с моим личным врагом, петухом Каськой, он дружил. За тот год, что я жил в Ташкенте, никуда Каська не делся. Как и дырка на моих штанах, куда он вечно норовил клюнуть!
            Ты не замечала такого интересного явления: дырка на штанах остаётся на одном и том же, постоянном, данном только ей, месте. Как родинка – люди приходят и уходят, отец сменяет деда, сын – отца, внук – сына, а родинка остаётся на месте. Так и дырка на штанах – штаны меняются, а дырка остаётся! И обязательно находится Каська, который норовит подкрасться сзади и в эту дырку клюнуть! В любимую!
            Потому как Каська клевал только мою дырку. У твоего папы дырок на штанах тоже хватало, но его Каська не клевал никогда. И вообще, твой папа уже тогда относился к живности жалостливо, трепетно. Как и всю жизнь потом. И это не всегда приносило одни радости.
            Примерно раз в три месяца бабуля Наташа усаживала клушу на яйца и через положенный срок у нас появлялись цыплята. Тут не было ничего особенного, мы к этому привыкли. Хотя сами цыплята нам очень нравились. За ними было очень интересно наблюдать. Особенно, пока они были маленькими жёлтенькими пушистыми шариками. А уж как с ними возился твой папа! Он торчал в цыплячьем углу курятника днями напролёт. Он по пятнадцать раз на день менял им воду на блюдечке, он помогал бабуле Наташе варить яйца и измельчать их на корм, он чистил пшено для цыплячьей каши, хотя это, наверное, было уж совсем не нужно.
            Так же было и на этот раз, про который я хочу рассказать.
            Ничего особенного, в общем-то, не предвещалось. Бабуля Наташа в очередной раз подложила яйца под наседку и через сорок дней начали появляться маленькие пушистенькие шарики. И твой папа как всегда не вылезал из курятника, радостными воплями оповещая мир о появлении нового существа. Через три дня практически весь выводок уже щебетал рядом с мамашей, и только одно яйцо так и лежало целым.
            Так иногда случалось. По каким-то причинам под клушу попадало бракованное яйцо. То ли перележавшее, то ли бесплодное изначально. Его можно было просто выбросить, что и собиралась сделать бабуля Наташа к концу пятого дня, когда уже и наседка перестала обращать на него внимание. Но твой папа воспротивился. Он брал яйцо на руки, он дышал на него, подносил к уху, к глазам, как будто мог там, под скорлупой, что-то увидеть. Он носился с ним, как неопытная несушка, разродившаяся в первый раз. Пока, наконец, не уронил его.
            На его вопли прибежали мы с бабулей Наташей и увидели посреди курятника разбитую скорлупу и маленького почти голого птеродактиля, барахтавшегося в ней.
            В любом выводке обязательно есть кто-то, появившийся последним. Что поделать, всё во Вселенной имеет свою очерёдность, и если в счетном множестве есть первый номер, то обязательно должен быть и последний. Это из области математики. А из области социологии этому последнему достаётся совсем не сладкая жизнь. Он растёт самым слабым. Он вечно прибегает последним к раздаче корма. Он не может отстоять перед собратьями найденного им червяка. Он получает больше всего подзатыльников от привередливой мамаши. И в тёплой кучке соплеменников всегда оказывается на краю и мёрзнет больше всех. Но когда он вырастает, то оказывается самым приспособленным к жизни. Если ему дают вырасти, конечно.
            Бабуля Наташа глянула на задохлика и махнула рукой: – Это не жилец!
             Но твой папа был с этим не согласен. Он взялся выхаживать маленького уродца. Он торчал в курятнике до позднего вечера и ушёл, только когда бабуля Наташа пригрозила сказать деду Ивану, что Женька не слушается, чтобы дед Иван его выпорол. Твоего папу дед Иван не порол никогда. Хотя, конечно, и он был далеко не ангелом. Но он насмотрелся на нас со Славкой и хорошо представлял, что это такое. Поэтому, он послушался. Я тоже был в это время в курятнике и смотрел на дрожащего задохлика. И черт меня дёрнул сказать, что он замёрз, потому и дрожит! Сказал, развернулся и ушёл спать.
            Утром бабуля Наташа растопила на кухне печь, поставила на плиту чайник и ушла заниматься своими делами. А через полчаса с кухни раздался жуткий вопль твоего папы.
            Оказывается, он с вечера положил в ещё тёплую духовку своего любимца. Чтобы согрелся. Бабуля Наташа ничего об этом не знала и растопила печь, не заглядывая в духовку.
            Удар был, что называется, в поддых. И хорошо, что мы были тогда совсем маленькие – на маленьких раны заживают быстрее. И моральные тоже.
            Бушевала весна пятьдесят пятого года. Природа неистовствовала, как это может быть только в пустыне, где вся живность буквально взрывается жизнью в короткие весенние дни между пронзительно холодной зимой и отчаянно жарким летом. Всё живое радовалось жизни и торопилось жить. И, конечно же, мы тоже очень быстро отошли от этого злоключения. Но понимание того, как хрупка любая жизнь, и как легко оборвать её, даже с самыми благими намерениями, осталось навсегда. И у меня, и у твоего папы.
            А в конце лета этого года мы снова надолго разлучились. Мне надо было идти в школу, приехала мама и увезла меня в Ташкент. А твой папа остался. Но это уже совсем другая история.

Явление пятое. Богатство

            Панночка, тебе ещё не надоело? Нет? Ну, тогда слушай дальше.
            В середине июня 1955-го года меня увезли в Ташкент. Мама, то есть твоя баба Катя, взяла только меня. С нами двумя ей было просто не управиться. Так уж получилось, что на этот раз мы расстались с твоим папой очень надолго, почти на три года. Так надолго мы больше не расставались никогда. Даже в армии мы служили только по два года.
Ехали в поезде мы втроём – я, мама и её очень близкая подруга тётя Нина Домановская, она как раз была в командировке в Мары и, естественно, останавливалась у нас.
            На этот раз я был уже достаточно взрослый, чтобы не рассказывать всему вагону, кто из них моя мама, а кто нет. Хотя без моих рассказов понять это было очень трудно. Вернее, можно было понять совсем наоборот, что моя мама – это не твоя баба Катя, а как раз тётя Нина! Почему?
            Тётя Нина Домановская была очень близкой маминой подругой. Они вместе учились в ВУЗе на геологов, жили в одной комнате в общежитии, вместе поступили на работу в институт, вместе работали в одном отделе, вмести были в баяутской гидрогеологической экспедиции, и вместе были влюблены в папу. В моего папу, конечно! Твоего в то время, как и меня, впрочем, ещё не было.
            Я не знаю, лучше или хуже жилось бы твоему деду Николаю, если бы он из двух подруг выбрал бы тётю Нину, а не твою бабу Катю, но по тем моим понятиям нам с твоим папой уж точно жилось бы не хуже! Нас с твоим папой тётя Нина любила, наверное, даже больше, чем твоего деда Николая! Она никогда не приходила в наш дом без подарков. Она тискала нас маленькими больше всей нашей родни, вместе взятой. В отличие от твоей бабы Кати, которая воспитывала нас с известной строгостью, тётя Нина баловала нас беспредельно! И мне кажется, что если бы нашей мамой была бы тётя Нина, мы бы в первые годы жизни видели бы маму гораздо чаще, чем, скажем, бабулю Наташу! Любила всё наше семейство тётя Нина очень. И замуж она так никогда и не вышла.
            Наверное, твоя баба Катя была не очень ревнивой. Или твой дед Николай был очень строг в поведении, и, выбрав один раз, уже никогда не позволял себе смотреть на подругу больше, чем на подругу. И, наверное, тётя Нина это хорошо понимала и смирилась. Иначе я представить не могу её очень частое присутствие в нашем доме.
            Но я снова отвлёкся.
            Мой первый школьный день мне запомнился двумя событиями: меня посадили за одну парту с очень симпатичной девочкой Светой Краюхиной, которая мне сразу и безоговорочно понравилась. И я подрался со своим закадычным другом Витькой Науменко. Другом он стал мне ещё задолго до первого сентября, так как жили мы в одном переулке недалеко друг от друга и, понятно, уличные игры у нас были общие. Из-за чего мы подрались, я уже не помню, а вот ощущение невыносимой гордости от того, что вот все сидят и вслух повторяют вслед за Антониной Борисовной, нашей первой учительницей: "Мы не рабы, рабы не мы!", а мы с Витькой стоим в углу и от этой обязанности освобождены, и все на нас глазеют, а мы им изподтишка корчим рожи! И уже ставшая подругой Светка смотрит на меня, то ли как на героя, то ли как на отпетого уголовника! С восторгом, одним словом!
            Что ты спрашиваешь? Как я учился! Неплохо я учился. Не плохо, а отвратительно я учился! Палочки в моей тетради, должные выстраиваться параллельно косым линейкам, располагались как угодно, но только не так, как положено. Три складываемые цифры никогда не давали той же суммы при повторном сложении. В заучиваемые наизусть стихи лезли посторонние слова, от которых бедный автор пришёл бы в ужас! Тетрадь по русскому языку была разукрашена красными пометками Антонины Борисовны гораздо гуще моих лиловых буковиц. А в тетрадь по чистописанию лучше было не заглядывать вообще – как говаривала та же Антонина Борисовна: – Игнатиков! Нет у нас такого предмета – грязнописание! А то бы я тебе только пятёрки ставила!
           В табеле за первый класс пятёрка у меня была только одна – по рисованию, троек было в три раза больше, чем четвёрок, а по поведению стояла четвёрка с минусом. Это было справедливо. И обидно мне было только за одну тройку – по пению. Потому что на пении я очень старался. Я пел громко, громче всех, пел радостно! Но Павел Сергеевич, молодой учитель пения – в отличие от остальных предметов, которые вела Антонина Борисовна, пение у нас вёл, почему-то, свой отдельный учитель – так вот, Павел Сергеевич мои старания не принимал и говорил, что по моим ушам не медведь прошёлся, а паровой каток проехал! Не знаю, может быть, он хотел вырастить из меня нового Шаляпина, или, на худой конец, Лемешева, а я не оправдывал его надежд, но больше тройки он мне никогда не ставил.
            Туго давалось мне учение в первые три года. И не только моя тупость была тут причиной. Просто я был абсолютно не подготовлен к учёбе. Жил я по большей части, на воспитании бабули Наташи, а она, сама не особо грамотная, больше готовила меня к жизненным коллизиям, чем к целенаправленной учёбе. Да и не нравилось мне учиться. Крючки и палочки, целыми страницами заполняющие тетради, зазубривания слов, где после "Ц" должна стоять "Ы", а не "И" (цыган с цыплёнком на цыпочках – ох и картинка!), расчерканные красным арифметические расчёты да снящаяся по ночам тетрадь по чистописанию не очень способствовали появлению этого желания! Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему "цирк" пишется через "И", а "цыплёнок" – через "Ы"! Да и суммы одинаковые в конце столбца цифр у меня не просчитываются, хотя я хорошо знаю, чем дискриминанта отличается от детерминанта, а дифференциал, это не только деталь в ведущем мосту автомобиля!
            По-настоящему учиться, познавать что-то новое мне понравилось гораздо позже, классе в седьмом, а то и в восьмом. И то благодаря учителям, которые отрывались от школьной обязаловки и живо и образно рассказывали о своём предмете! И ещё благодаря замечательным книжкам Перельмана и Кардемского.
            Пока я перебирался из класса в класс в начальной школе, твой папа жил в Марах. И как он жил там, я не очень знаю, а потому врать особо не буду. Знаю только, что он прихватил там пендинку, долго болел и остался на всю жизнь меченным. И именно благодаря этой пендинке он попал в Ташкент немного раньше, чем планировалось.
            Как только его выписали из марыйской детской больницы – в Марах была и такая, не такая уж это была и безнадёжная дыра – дед Иван, от греха подальше, купил бабуле Наташе билет до Ташкента и через трое суток они с твоим папой были у нас.
            Встречать их на вокзал поехали мы с мамой, то есть с твоей бабой Катей. Твой дед Николай был в экспедиции и, естественно, поехать с нами не мог. Приехали мы слишком уж заранее, да кроме того поезд, как и положено, опоздал часа на полтора, и я весь извёлся в ожидании. Не сказать, чтобы я был таким уж непоседой, но согласись, сидеть и ждать два с половиной часа для десятилетнего пацана – а мне тогда только-только исполнилось десять – задача не из лёгких. Кроме того, оказалось, что я по твоему папе основательно соскучился! Я не видел его три года и рисовался он мне таким же трёхлетним бутузом, каким мы оставили его в Марах три года назад. Поэтому я живо представлял, как залезу в вагон, найду четырнадцатое место, на котором ехали бабуля Наташа и твой папа, посажу его на плечи и так мы предстанем перед мамой.
            Я постоянно теребил маму – мою маму, естественно – требовал, чтобы она шла узнавать, когда уже придёт этот дурацкий поезд, но она только смеялась и говорила, чтобы я не ныл, а сидел и ждал. Наконец ей моё дёргание надоело, она показала мне окошко справочной, после чего я каждые пятнадцать минут (а может быть и чаще, кто их, эти минуты, отмерял?!) нырял к окошку и надоедал сидевшей там тётке. И прибытие поезда, понятно, прозевал.
            Пока мама нашла, где я болтаюсь, и мы выскочили на перрон, бабуля Наташа и твой папа уже вышли из вагона и ждали нас рядом с ним. Так что вынести твоего папу из вагона на плечах у меня не получилось. Зато я пронёс его на плечах от вагона до трамвайной остановки и нам обоим это очень понравилось. Конечно, как только я взгромоздил твоего папу на плечи, строгая на это счёт мама, то есть твоя баба Катя заявила, чтобы мы перестали валять дурака, но бабуля Наташа пристыдила её – братья три года не виделись, пусть резвятся!
            Домой мы поехали на трамвае – ехать на такси в те времена ни твоей бабе Кате, ни, тем более, бабуле Наташе, даже в голову прийти не могло!
            Сейчас, если идти по широким новым улицам, от вокзала до того места, где был наш дом, по проспекту Космонавтов, или, как он сейчас на этом куске называется, по проспекту Айбека, до перекрёстка с улицей Шахрисябзской – это продолжение проспекта Руставели от гостиницы "Россия" в сторону центра – и дальше внутри квартала, понадобится минут сорок. Пешком. По тем временам трамвай петлял по узким улочкам те же самые сорок минут, а может и больше. Да ещё от остановки посреди Сапёрной – сейчас это Мирабадская, не Малая или Большая Мирабадская, которые когда-то были в этом районе, а просто Мирабадская – тоже надо было идти минут семь-восемь. И тащить на себе не такие уж маленькие чемоданы. Нам с твоим папой. Потому, как твоя баба Катя и бабуля Наташа, всё-таки, были женщины, и мы, как мужики, нагрузить их не могли. И хотя приехали мы с вокзала основательно уставшие и проголодавшиеся, пока твоя баба Катя и бабуля Наташа собирали на стол, я принялся показывать твоему папе наше хозяйство.
Ташкентское наше жильё к тому времени твой папа забыл основательно. Была ранняя весна, вечерело, на улице было довольно прохладно, но мы не обращали на это внимания.
            Во дворе было много чего интересного. Двор этот представлял собой почти золотой прямоугольник сорок на двадцать пять метров, по длинным сторонам зажатый глинобитными заборами – дувалами. В углу одной короткой стороны стояли огромные по тогдашним моим меркам ворота с небольшой калиткой. По другой короткой стороне буквой "П" с короткими ножками на всю ширину двора стоял одноэтажный дом какого-то дореволюционного купчины, реквизированный во время революции, и впоследствии переданный институту, где работали наши отец с матерью. В левой стороне дома жили мы, в правой – семейство Ярошей, Владимира Борисовича, венгра, отец которого попал в Ташкент ещё во время первой мировой, Галины Владимировны, учительницы из коренных ташкенток и их дочки Оленьки, девицы лет на семь старше меня.
            Левая и правая стороны двора разделялись дорожкой, выложенной кирпичом. От нашего крыльца и от крыльца Ярошей шли еще две дорожки, соединялись они у ворот. Между центральной и нашей дорожками стоял колодец с настоящим срубом, воротом и треугольным навесом над ним. Колодцем давно не пользовались, ещё до нас в дом провели водопровод, но вода в колодце была, и туда интересно было бросать камешки и слушать гулкие всплески с эхом от стенок. Около колодца была моя игровая площадка, единственная площадка во дворе, не занятая палисадами и огородами. Здесь мы обычно играли с моими друзьями-одноклассниками Витькой Науменко и Азаматом Насыровым, жившими в том же проезде, что и я.
            За дувалом с нашей стороны располагалась база какой-то строительной техники. Можно было залезть на забор и часами смотреть, как работяги в замызганных робах возятся с очередным бульдозером или автокраном. За дувалом со стороны Ярошей был такой же жилой двор, как наш, только более населённый. Из его жильцов мне запомнились две тёти Сони, еврейка и татарка, армянка тётя Ида и узбечка Нуриопа. Я часто залезал и на этот забор и с упоением слушал, как они вяло переругиваются на жуткой смеси русско-еврейско-татарско-армянско-узбекского.
            В противоположенном от ворот углу двора прямо внутри ярошского забора росла могучая орешина, бывало, я лазил по ней целыми днями.
            Всё это я с удовольствием показывал твоему папе, а он с удовольствием знакомился с местом, где ему предстояло жить не один год. Мы бродили по двору, пока нас не позвали ужинать.
            После ужина во двор нас уже не пустили. Я повёл твоего папу в мамину спальню, где стоял высокий двустворчатый шифоньер с большим зеркалом на широкой створке и искусно вырезанной виноградной кистью на узкой. Ты этот шифоньер тоже видела, он стоял у бабы Кати в прихожей. Под зеркалом у шифоньера был большой ящик, где были свалены мои игрушки. Надо было видеть твоего папу, когда он увидел их! В Марах у него была одна единственная покупная игрушка, железная игрушечная "полуторка", да и та с оторванными колёсами. А тут целое богатство: и машинки, и весёлый рыжий клоун, и детский конструктор с целым набором деталей.
            Играли мы часа три, и мама с бабулей Наташей никак не могли заставить нас идти спать.
            Вот так мы, наконец, стали жить вместе. А осенью твой папа пошёл в школу. Но это уже совсем другая история.

Явление шестое. Первоклашка

            Так вот, панночка. Что-то не такой уж короткий рассказ у меня получается. Ну да ладно, надеюсь, ты не заснёшь, пока я языком ворочаю.
            В середине августа 1958 года мама, то есть твоя баба Катя, взяла на работе трёхдневный отпуск без сохранения содержания, прихватила метрики твоего папы, свой паспорт, и направилась в ближайшую школу, где я отучился уже три класса, оформлять туда и твоего папу. Его самого она не взяла за ненадобностью. Для оформления в школу нужны были метрики, справка из поликлиники и паспорт кого-нибудь из родителей. Одни бумажки, короче. Сам ученик был совершенно не нужен. Можно подумать, учиться должны были эти бумажки, а вовсе не ребёнок.
            Из школы мама пришла злая, как чёрт. Оказывается, нужна была ещё справка из жилконторы о прописке, а она, мама, то есть, про неё совершенно забыла. Я никак не мог понять, для чего нужна это справка. Ведь прописка стояла в мамином паспорте. О стремлении нашей бюрократической машины перестраховаться по каждому поводу и без повода я тогда понятия не имел и возмущался вместе с мамой. Папа твой не возмущался, он был занят. Он решал задачку по арифметике, которую я ему задал. Пока мама бегала по делам, мы с твоим папой играли в школу.
            Мы очень любили играть в школу. Я, как заправский учитель, заложив руки за спину, ходил по комнате и диктовал диктант или условие задачки, а твой папа, сидя за столом, старательно выводил "Мы не рабы, рабы не мы" или что-нибудь посложнее. Потом я проверял его каракули и ставил жирную четвёрку настоящими "учительскими" лиловыми чернилами, которые спёр с учительского стола в соседнем классе, когда заходил туда по какому-то делу к моей соседке и подруге Галке Витушкиной.
            Что ты говоришь? Нет, клептоманией я никогда не болел. И зачем я их спёр, не знаю. Просто, была большая перемена, в классе никого не было, а чернильница так нахально и бесхозно стояла на учительском столе… Но ничего не делается зря, как видишь, они пригодились.
            После моей проверки работы твоего папы проверяла наша соседка Оля Ярош, тогда она уже перешла в десятый класс, и была в пять раз грамотнее нас обоих, вместе взятых. Моя лиловая четвёрка переправлялась на такую же лиловую двойку, так как после моей проверки число ошибок в работах твоего папы увеличивалось вдвое, а то и втрое. А Оля собиралась стать учительницей (и стала впоследствии) и уже тогда вела с нашей малограмотностью непримиримую борьбу.
            Первого сентября мама, то есть твоя баба Катя, работала. Утром она приготовила для нас с твоим папой парадную одёжку, усадила завтракать и убежала на работу.
            Что ты говоришь? А как же школа? В школу мы пошли сами, без неё.
            Да, да, без неё! Мы были достаточно самостоятельные, а пропускать лишний день работы для мамы было слишком накладно.
            Это сейчас детей водят за ручку чуть ли не до пенсии. До их, детей, пенсии. А по тем временам такое было непозволительной роскошью, и редкие родители могли себе позволить провожать своё чадо в школу. Даже первого сентября. А уж тем более ждать там первого звонка.
            До школы от нашего дома было минут десять ходу, и все эти десять минут твой папа прошествовал, гордо выпятив подбородок и не обращая внимания на улыбки встречных прохожих. Я хотел помочь ему нести не такой уж лёгкий портфель, но он не дал, и торжественно тащил его сам.
            В школу мы пришли минут за пятнадцать до начала построения на торжественную линейку. Я подвёл твоего папу к стайке таких же первоклашек, среди которых возвышалась его первая учительница Светлана Васильевна с небольшой табличкой на шесте с надписью "1а" в руках. Для Светланы Васильевны это тоже был первый, самый первый звонок. В отличие от моей первой учительницы, Антонины Борисовны, умудрённой опытом, пожилой преподавательницы, Светлана Васильевна только закончила пединститут, и этот первый "а" класс был для неё действительно первым. Нам с твоим папой она понравилась сразу и безоговорочно. Она живо сверилась со списком, поинтересовалась, с кем твой папа пришёл, похвалила нас обоих за самостоятельность, поставила твоего папу в пару с очень даже симпатичной девочкой Любой, и на этом моя миссия, как старшего брата, закончилась.
            Первая в году торжественная линейка прошла быстро и почти не запомнилась. Что-то говорил директор школы, что-то говорила завуч, потом от имени учеников выступила наша соседка десятиклассница Оля Ярош, и я видел, что твой папа что-то живо говорит Любе, с которой Светлана Васильевна поставила его в пару. Наверное, рассказывает, что он эту Олю хорошо знает.
            После первого звонка десятиклассники и десятиклассницы взяли первоклашек за руки и повели в класс. Твоего папу вела Оля, и, по-моему, он очень гордился, что его ведёт не кто-нибудь, а девушка, которая только что говорила на линейке от имени всех учеников. И все одноклассники очень завидуют ему. Хотя, если честно, Оля ему совсем не нравилась. Кому понравится человек, который постоянно лезет тебя воспитывать?!
            Четыре урока пролетели в минуту, я подождал твоего папу на ступеньках у входа в школу, и мы пошли к маме на работу. Она так велела, сразу после школы придти к ней.
            Здания, в котором мама работала, сейчас нет, его снесли после землетрясения. Хотя, можно было и не сносить, оно от землетрясения нисколько не пострадало. Находящиеся рядом кинотеатры "Молодая гвардия" и "Искра" практически развалились, а это здание осталось целым. До революции в нём располагалась городская управа, после революции какое-то время там находился горсовет, потом его передали институту "Средазгипроводхлопок". Сложено оно было из николаевского кирпича на известковом растворе, стены там были толщиной чуть ли не в метр, и никакое землетрясение ему было не страшно. Но мешало оно новому городскому облику, и его снесли. Сейчас на этом месте площадь, какое-то время называвшаяся площадью Дзержинского. И вход в метро на станцию "Мустакиллик".
            Но я отвлёкся. У мамы на работе твоего папу тут же окружили мамины сотрудницы и принялись восхищаться, какой же он нарядный в новой школьной форме, и как солидно выглядит, и прочее, и прочее, и прочее. Ну, ты знаешь, как это бывает, когда семилетний шкет попадает к маминым подругам! Мне даже неудобно стало. И только тётя Соня Вайс сказала: – Да будет вам, сороки. Женя, ты лучше расскажи, как первый учебный день прошёл.
            И твой папа обстоятельно, со всеми подробностями, рассказал, как ему понравился первый школьный день, какая хорошая у него учительница, как она хвалила его за то, что он уже умеет читать и писать, только пишет он левой рукой и это надо исправлять. И какая хорошая подруга Люба у него появилась, только она очень много болтает, и Светлана Васильевна постоянно делала ей замечание.
            Никаких других подруг, кроме марыйской Гульчехрушки, к тому времени у твоего папы не было, и конечно, Люба ему понравилась. Твой папа сидел с ней за одной партой полтора года, пока мы не переехали на новую квартиру. Она даже у нас дома бывала. И как-то чуть не провалилась в колодец у нас во дворе, когда мы играли рядом с ним. Но это уже совсем другая история.

Явление седьмое. Колодец

            Ты знаешь, панночка, от каких, в общем-то, случайностей зависит человеческая жизнь? Не только её течение, но и само существование? Достаточно было мне посильней надавить на бритву, когда я хотел преподнести урок твоему папе, достала бы она до вен, и неизвестно, чем бы это кончилось! Или немного позже, когда твой папа попал в аварию с дядей Аркадием. Достаточно было дяде Аркадию ехать немного быстрее… Или та же история с колодцем.
            Вот-вот, про этот колодец я и хотел рассказать.
            Я уже рассказывал, что первого сентября твоего папу посадили за одну парту с очень даже симпатичной болтушкой Любочкой. Мне она понравилась ещё тогда, когда я увидел её первый раз. Конечно, особо дружить я с ней не дружил, друзей у меня и среди мальчишек и девчонок моего возраста хватало, что мне дружба с какой-то малявкой!
            Наверное, она и твоему папе нравилась. Он никогда не говорил об этом. Но если бы не нравилась, разве она бывала бы у нас в гостях? Конечно, она бывала не одна, а с другими друзьями и подружками твоего папы. Но друзья и подружки бывали не каждый раз, а она почти каждый. Может быть, конечно, это было потому, что она сидела с твоим папой за одной партой, да и жила она недалеко. Не в нашем проезде, но на нашей основной улице, улице Кафанова, во втором доме от поворота в наш проезд. От нашего дома метров за двести.
            У нас был большой двор, и мои друзья, или друзья твоего папы часто, вместо того, чтобы гонять собак по улице, собирались поиграть у нас. Как я уже говорил, у нас во дворе жили только две семьи, днём все взрослые были на работе, и мы были предоставлены сами себе. Соседка, десятиклассница Оля в наши игры особо не вмешивалась, и выходила во двор только тогда, когда кто-то из нас доигрывался до драки, и она разнимала и мирила ссорящихся. Если до этого доходило, конечно.
            Места во дворе хватало почти для любой подвижной игры. Кроме пятнашек. Бегать нам разрешалось только по дорожкам. Да по цветникам и огородам особо и не побегаешь. Да и не интересно это, гоняться друг за другом по дорожкам. Не увернёшься, а на прямой тот, кто быстрее бегает, всегда догонит медлительного. И получалось, что водили всегда самые медлительные, и никого поймать не могли. А это быстро надоедало. И тем, кто водит, и тем, кто от них бегает. Другое дело, прятки. Тут у нас было полное раздолье, мест, где спрятаться, во дворе было великое множество. Это и кусты, и деревья, и сарай с его углами, и дворовой туалет, и сруб колодца.
            Колодец располагался посреди двора на нашей половине. Это был настоящий и довольно глубокий колодец. Летом и зимой до воды там было метров десять. Веной и осенью уровень немного поднимался, но всё равно оставалось метров восемь.
            Колодцем давно не пользовались, ещё до нашего переезда сюда в лом провели водопровод. Но нам с твоим папой очень нравилось ложиться животом на сруб, кидать в колодец камешки и слушать, как звонко они плюхаются в воду. Или ухать и слушать звонкое колодезное эхо.
            Вода из колодца мне нравилась больше, чем водопроводная. Она казалась и вкуснее, и холоднее водопроводной. И совсем не пахла хлоркой. И набирать её было интересно. Кидать вниз ведро на верёвке, бултыхать его, дёргая за верёвку, чтобы оно утонуло, а потом крутить ворот, чтобы его вытащить. И пока это ведро было, мы с удовольствием пили эту воду. Но потом верёвка подгнила, и как-то я доставал воду, и она оборвалась. Ведро рухнуло вниз и утонуло. Доставать его никто не стал, новое покупать – тоже. И мы полностью перешли на водопроводную воду.
            Но я не об этом.
            В тот день у нас в гостях были две одноклассницы твоего папы. Лена и, конечно, Люба. Сначала они делали с твоим папой домашнее задание. Твой папа учился лучше, чем Люба, и Светлана Васильевна поручила ему подтягивать её по арифметике. Ещё и поэтому она часто бывала у нас в гостях. Одной ей было приходить неудобно, вот они и пришли с Леной.
            Потом, когда уроки были переделаны, и я слегка проверил их, мы немного поиграли в настольную игру "С утра до вечера".
            Что ты говоришь? Что "с утра до вечера"? Это игра так называлась, "С утра до вечера". Это сейчас детишки воткнутся в компьютер и гоняют в стрелялки сутками напролёт. А во времена нашего детства было много разных настольных игр, не только интересных, но и очень познавательных. "Сокровища капитана Флинта", скажем. Пока ищешь эти сокровища, ненавязчиво ползаешь по всем морям и океанам и узнаёшь, чем Белое море отличается от Жёлтого, и где находится Индийский океан. Или "Путешествие на самолёте". Бросаешь кубики, двигаешь самолётик, и заодно находишь Калининград, или Анадырь. Думаешь, почему мы с твоим папой так хорошо географию знаем? Игры у нас такие были! Познавательные.
            Игра "С утра до вечера" не особо познавательная, но очень азартная. В неё действительно можно с утра до вечера играть. Бросаешь кубик, двигаешь свою фишку на число кружком, выпавшее на кубике. И все правила. Но в это время сзади тебя настигает противник. И попадает на тот же кружочек, где стоит твоя фишка. И ты возвращаешься назад и начинаешь всё сначала. Или, скажем, попадаешь на кружок с номером двадцать девять. И по условиям игры, оказывается, ты растеряха и потерял портфель, пока шел в школу. И приходится возвращаться ходов на десять назад, туда, где вы с ребятами играли в футбол, и ты этот портфель забыл. И так вся игра. Пока до финиша доберёшься, раз десять назад возвращаешься.
            Потом, когда нам эта игра надоела, мы пошли во двор, играть в прятки.
            Была ранняя весна, после очень длинной и снежной зимы погода стояла великолепная, играть на свежем воздухе было одно удовольствие. Я уже тогда с удовольствием возился с этой малышнёй, и когда они приходили к твоемк папе, всегда играл с ними.
            В тот раз сначала водила Лена, потом твой папа, потом досталось мне. Все попрятались, а Люба спряталась за сруб колодца. Я уже нашёл и твоего папу, и Лену. А Люба хитро, на корточках обползала сруб, и я никак не мог найти её.
Вдруг совершенно неожиданно раздался страшный грохот, земля почти у Любы под ногами провалилась, и несколько кубометров грунта оборвались внутрь колодца, порвав его стенку и образовав рядом с ним дыру полутораметрового диаметра. Люба завизжала, ухватилась за стенку сруба, и осталась стоять на крохотном пятачке, готовом тоже рухнуть вниз.
            Если бы мы с твоим папой растерялись, наверное, Люба бы тоже сорвалась в колодец, и вряд ли мы смогли бы её вытащить. Но мы сразу кинулись к ней. Я полез на сруб сбоку от ямы, твой папа бегал рядом и очень сочувствовал.
            С моей помощью Люба тоже залезла на сруб, и держась за меня и за воротодежатель, выбралась на безопасное место.
            У меня тряслись поджилки, у твоего папы, наверное, тоже. Мы начисто забыли, что играли в прятки. А эта бестия спрыгнула со сруба как только я отпустил её, добежала до кона (понятно, вперёди водящего, потому что я уже никуда бежать не мог), и таким образом выручила уже застуканных Лену и твоего папу. И только после этого подошла к яме, глянула вниз, куда она могла провалиться, и расплакалась.
            Провал этот мы осторожно обходили до следующих выходных. А в выходные папа – наш папа – сделал большой щит из толстых досок, обвязался верёвками, спустился на верёвках в колодец и этим щитом укрепил стенку. На распорных брёвнах. Засыпали яму мы все вместе. Дядя Володя, наш сосед, предлагал вообще засыпать колодец, но папа сказал, что в водопроводе воды может не быть, а починить колодец не так уж и трудно.
            А в следующий раз на волоске от гибели был уже твой папа, и было это, когда нам купили велосипед. Но это уже совсем другая история.

Явление восьмое. Велосипед

            Панночка, ты ещё не заснула? Ах, интересно? Ну, тогда слушай дальше.
            В октябре 1958-го года папа, то есть твой дед Николай, первый раз уехал работать в Афганистан. Тогда в Афганистане ещё работали, а не воевали. На севере Афганистана, в хлопковой зоне вдоль Амударьи, тогдашний афганский король решил развивать хлопководство, и с помощью Советского Союза освоить земли в районе Мазари-Шерифа.
Папа много рассказывал об Афганистане, о жизни там, о том, как хорошо относились к нашим специалистам.
Там, где работал папа, жили (и сейчас живут!) такие же узбеки, как в нашем Узбекистане. В афганском Герате когда-то была столица государства Саманидов, здесь жили и творили Навои, Джами и Хафиз.
            Но я не об этом.
            До первой поездки отца, твоего деда Николая за границу мы жили довольно бедно. Даже то, что он почти постоянно работал в поле, не особо помогало. Мясо в меню у нас было далеко не каждый день, куриные потрошки мама покупала только когда кто-то болел. У нас с твоим папой даже переходящие шмотки были – он донашивал то, из чего уже вырастал я. Даже детского трёхколёсного велосипеда у нас никогда не было. Катались мы на самодельном самокате на гремящих подшипниках, который нам соорудил мамин братишка дядька Володька. Асфальта на наших улицах тогда ещё и в помине не было, по булыжной мостовой на таком самокате ездить было абсолютно невозможно, катались мы по грунтовым обочинам. Подшипники постоянно забивались, и мы с твоим папой их больше чистили, промывали и смазывали, чем катались.
            Первый раз папа проработал за границей немного больше полугода, привёз оттуда огромный чемодан со шмотками на всё наше семейство. Года через три-четыре, уже на новой квартире мы в этом чемодане принесли на квартиру к Нинке (для тебя – тёте Нине) Яковлевской дядю Серёжу Чегодаева, сказали, что это сюрприз, и ушли. Визгу было, когда они его открыли! Да и наслушался он всякого, пока открывали, не такие уж и ангелочки беззубые были наши подружки!
            Но я отвлёкся.
            После полугода работы в Афганистане папа приехал с огромными по тем временам деньгами. Уже на следующий день они с мамой поехали в чековый магазин, где по чекам – это были такие заменители денег – в чековых "Берёзках" можно было приобрести такое, чего в обычных магазинах и в помине не было.
            Приехали они на "полуторке" дяди Яши Бояджиева, на той самой, на которой я родился, в пятьдесят девятом году она ещё бегала. И привезли, кроме кучи всяких красивых импортных шмоток, две югославские деревянные кровати. Так нам с твоим папой достались настоящие пружинные кровати, до этого служившие верой и правдой нашим родителям. На этих кроватях мы спали долгие годы, пока не переженились и не перебрались жить на свои квартиры.
            Перетаскивали купленные шмотки мы минут двадцать – это был настоящий фейерверк, праздник появившегося в нашем доме благополучия. Мама сияла, папа улыбался. Было это двадцать шестого июля, как раз на мамин, твоей бабы Кати, то есть, день рождения. И, наверное, лучшего подарка у неё никогда в жизни не было.
            Был подарок и нам с твоим папой, да такой, что мы чуть с ума не сошли от радости. Уже в самом конце нашей работы грузчиками, дядя Яша, который с кузова подавал вещи, хитро улыбаясь, спустил вниз подростковый велосипед. Рама велосипеда была обернута бумажной лентой, настоящие пневматические шины лоснились густой чернотой, никелированные спицы сверкали на ярком июльском солнце, а нам с твоим папой нечем было дышать от охватившего нас восторга. С трепещущими сердцами мы очистили раму от бумажных лент и, нам открылась непонятная и потому очень понравившаяся нам надпись "Erelukas". Уже гораздо позже я узнал, что это был аналог подросткового "Орлёнка", выпускавшийся в Литве, в Каунасе. Конечно, об остававшихся ещё шмотках мы тут же забыли. Я сразу же снял с рамы настоящий велосипедный насос и стал накачивать шины. Твой папа крутился рядом и рвался помогать, но я не позволил.
Дело в том, что он, твой папа, уже несколько дней жаловался на боли в животе. Мама пичкала его какими-то таблетками, считая, что он просто что-то не то сожрал где-то на улице. Он был бледен, пару дней лежал больной, и поднялся, только поддавшись общему ажиотажу.
            Я до этого уже ездил на велосипеде моего друга и одноклассника Витьки Науменко, ездить умел, и как только велосипед был готов, вскочил в седло. И сделал несколько кругов по двору. Твой папа не гонялся вслед за мной только потому, что действительно плохо себя чувствовал. Но канючил, чтобы ему тоже дали попробовать поездить. Видела бы ты его глаза, когда я, наконец, остановился, слез с седла и, придерживая велосипед за багажник, помог твоему папе взобраться в седло.
Метра три он проехал с моей помощью. Ещё метров пять сам. А потом свалился. Как же я потом корил себя, что отпустил седло.
            Маме было не до нас – после обеда должны были собраться гости. Папе тоже не очень до нас – он передвигал железные кровати и собирал и ставил на их место новые деревянные. Для того, чтобы в их комнате всё поместилось, пришлось передвигать шифоньер. Кроме кроватей привезли и новый раздвигающийся стол, его тоже надо было собрать.
            В общем, папе с мамой было не до нас, как упал на велосипеде твой папа, они не видели. Видел дядя Яша. Его папа не отпустил, попросил остаться на день рождения.
            Дядя Яша помог мне довести твоего папу в дом и уложить на кровать. Он почувствовал себя совсем плохо, у него даже губы начали чернеть. Я очень испугался. Мама, наконец, отвлеклась от своей готовки, но всей серьёзности положения ещё не осознала – опять сунула твоему папе какие-то таблетки и снова занялась неотложными делами.
            Часа через полтора начали собираться гости. Одной из первых пришла тётя Соня, та самая, которая за восемь лет до этого предложила способ сделать тебя Евгениевной. По своей обычной привычке, а может, чтобы не очень мешать маме с последними приготовлениями, она села рядом с нами, и. наверное, увидев, в каком состоянии твой папа, начала расспрашивать его, почему он лежит, да что у него болит. Потом позвала маму и напустилась на неё – до чего ребёнка довела. Тут же был мобилизован дядя Яша, и они увезли твоего папу в неотложку.
            Больница была переполнена, положили твоего папу в коридоре, он уже елё дышал. В то время больница была переполнена желудочными больными – был разгар лета, очень многие лежали с пищевыми отравлениями. Наверное, твой папа не выжил бы. Но случилось чудо. Несмотря на выходной день, на работе был завотделением. Он проходил мимо твоего папы, увидел его чёрные губы, пощупал живот и скомандовал: – Немедленно на стол!
Операция продолжалось шесть часов. У твоего папы было не отравление, от которого его пыталась лечить мама. У него был острый аппендицит. И от падения с велосипеда аппендикс порвался. Ещё бы пара часов, и всё. Шесть часов дядя Коля, опытный хирург, собирал гной по животу твоего папы.
Вернулись мама с тётей Соней уже поздно вечером. Тётя Соня очень шумела на маму, она вообще была очень шумная. С мамой и папой она вместе работала, с мамой сидела в одной комнате. И была очень хорошей подругой всю свою жизнь.
А "полуторка" дяди Яши Бояджиева отличилась второй раз – мало того, что я на ней родился, так и чтобы твоего папу спасти, она вовремя подвернулась.
            Привезли твоего папу дней через двадцать. Я к тому времени отдыхал в пионерлагере – чтобы не возиться с нами двоими, мне взяли путёвку на третью смену. Это был единственный год, в котором я отдыхал в лагере два раза.
А к новому году папа с мамой получили новую квартиру и мы переехали в новый дом. Но это уже совсем другая история.

Явление девятое. Новые горизонты

            Так уж получилось, что пятый класс я не начал. В последней лагерной смене я умудрился подцепить грибок на ноги, и с концв августа до середины сентября пролежал в кожвендиспансере.
           Панночка, тебя никогда не удивляли странности нашего великого и могучего? Почему, скажем, в тбрьме сидят? А в больнице обязательно лежат? Почему никогда не говорят: – Я сидел в больнице?
            А я там как раз гораздо больше сидел, чем лежал. Время мы убивали, играя в домино. Естественно, сидя за столом в беседке в больничном парке. Я обычно играл в паре с очень даже симпатичной девушкой Ниной из специфического женского отделения.
            Специального детского отделения в больнице с таким уклоном не было, я лежал в палате со взрослыми мужиками, в кожном отделении. Каких-либо ограничений между больными-кожниками и прочими больными с заболеваниями, соответствующими направленности этого диспансера, не было. Венерические заболевания передаются половым путём, а на такой путь там никто не вставал. Да и маловат я был ещё для полового пути.
            Несмотря на то, что мы по полдня забивали козла, свободного от процедур и поглощения еды времени было у нас предостаточно. А лежать кверху брюхом и бездумно глядеть в потолок я ещё не умел. Тяжело это было для одиннадцатилетнего шкета. Анекдотов, над которыми до коликов хохотали прочие обитатели нашей палаты, я ещё не понимал и смеялся только за компанию. Мне было скучно. И я попросил маму – мою маму, естественно, твоей тогда ещё и в проекте не было – принести какую-нибудь книгу поинтереснее.
            Не знаю, чем руководствовалась мама, купив и принеся мне "Каллисто" Георгия Мартынова. Скорее всего, тут вмешался его величество случай. Увидела мама, что это издано в издательстве "Детская литература" в серии "Приключения", вот и купила. И мне принесла.
            А книга эта, как говорят, определила всю мою жизнь. До этого я читал очень мало, понимал в прочитанном ещё меньше, и уж конечно, сам ничего подобного не писал. Несколько стишков, написанных к тому времени, ничего особенного из себя не представляли, хотя я и гордился тем, что умею рифмовать.
            Книга поразила меня. Мало того, что я впервые в жизни столкнулся с фантастикой, эдакой сказкой для детей послешкольного возраста, так ещё это была и талантливо и захватывающе написанная фантастика. Стоит ли говорить, что я проглотил эту книгу в три дня, тут же перечитал её по второму разу, и заболел фантастикой навсегда. Именно после этой книги я стал читать гораздо больше, и лазить по энциклопедии – у мамы была Большая Советская энциклопедия, пока ещё не все тома – не только для того, чтобы смотреть иллюстрации.
            Для твоего папы эта книга тоже в большой мере определила жизнь.
            Мама навещала меня довольно часто, раза три в неделю. И когда приходила в воскресенье, брала с собой и твоего папу. Воздушным путём моя болезнь не передавалась, и посещение больницы ему ничем не грозило. От летнего его аппендицита остался только небольшой шрам на животе, после операции он уже восстановился, а навещать меня ему нравилось.
            Больница, в которой я лежал, располагалась рядом с Госпитальным базаром, и конечно мама совмещала два дела: и навещала меня, и ходила на базар. И пока она бегала по базару, я читал твоему папе очередную главу "Каллисто". Прочтение занимало довольно много времени – твой папа был слишком мал, чтобы понимать всё, и постоянно требовал, чтобы я объяснил ему то или иное место в книге. Я и сам много не знал, но, не желая ударить в грязь лицом, тут же выдумывал объяснения.
            Из больницы меня выписали к концу сентября, когда от грибка у меня ничего, кроме порозовевших, с новой кожей, пальцев на ногах, не осталось. Перед выпиской я дал почитать подаренную книгу той самой Нине, с которой играл в паре. И больше никогда её не видел. Ни книгу, ни Нину.
            В середине октября у нас дома впервые заговорили о новой квартире. Сначала робко, как бы боясь вспугнуть такое ожидаемое чудо. Потом уже более уверенно. А потом только об этом и говорили. Уезжать со старого места мы с твоим папой не особо хотели. Здесь, на старом месте, был большой двор, в котором хозяйничали, по существу, мы с твоим папой. Потому что и наши родители, и соседи целыми днями были на работе. Даже соседская Оля к тому времени уже закончила школу, поступила в пединститут и днём пропадала там. На старом месте была наша школа, в нашем переулке жили друзья, и мои, и твоего папы. Мы к ним привыкли и терять их совсем не хотели.
            Правда, самая моя любимая одноклассница Верочка Пилипко, с которой в четвёртом классе я сидел за одной партой, к началу пятого класса уехала куда-то на Дальний Восток. Её папа был военным, его перевели и они уехали всей семьёй. Больше я с Верочкой никогда не встречался. А тогда очень расстраивался по этому поводу.
            Я никогда не отличался особой привязанностью к своему жилью. Слишком много его менять мне пришлось в своей жизни. К одиннадцати годам я менял место жительства уже в третий раз (если считать и марыйское жилище бабули Наташи и деда Ивана). В те времена молодые люди – а наши с твоим папой родители были в то время молодыми людьми – если они жили вдалеке от предков, довольно часто меняли жильё, перебираясь из ВУЗовской общаги в небольшую, но свою отдельную комнатушку после женитьбы, потом в более просторную после появления потомства и так далее. Государство в виде организации, где они работали, очень даже заботилось о нормальной жизни своих работников.
            Так вот, к одиннадцати годам я уже в третий раз менял своё место жительства. Наверное, только поэтому
я довольно легко перенёс переезд. То же самое можно сказать и о твоём папе. Он был младше, общался с одноклассниками только полтора года и привык к ним ещё меньше меня.
            В середине декабря наша с твоим папой мама прихватила ведро, веник, тряпки и нас с твоим папой, и мы поехали на новую квартиру делать генеральную уборку. Так мы в первый раз увидели этот дом и этот двор, где мы прожили, несомненно, лучшие годы нашей жизни.
            Будущих наших друзей мы в тот раз не встретили. А убираясь, здорово устали – не так просто выскоблить квартиру от строительного мусора, особенно, с такими помощниками, как мы.
            Что ты говоришь? Почему убирали строительный мусор мы, будущие жильцы, а не строительные рабочие?
            Как ты думаешь, люди, получающие новое жильё, хотят перебраться туда побыстрее? Вот строители этим и пользовались, хоть на такой мелочи, как уборка квартир перед сдачей их Госкомиссии, экономили. А будущие жильцы с удовольствием драили, как надеялись, своё жильё.
            Две последние недели перед Новым годом мы упаковывали вещи. Их оказалось так много даже у нас с твоим папой, что я только удивлялся, как всё это помещалось в таком небольшом доме.
            А дней за десять до переезда произошло событие, здорово подпортившее наше радужное настроение – в воскресенье к нам примчался на своей новенькой "Волге" папин сослуживец и по Ташкенту, и по Афганистану дядя Толя Постников с будущим соседом дядей Сашей Ниденсом, и сказали, что в нашу квартиру пытается въехать один из строительных рабочих. Наш с твоим папой папа страшно побледнел, они сели в машину и укатили.
            Вернулись они часа через три, злые, но довольные. Оказалось, что занять пытались не нашу, а соседнюю квартиру, которая предназначалась тёте Маше Бойковой. Захватчика выдворяли с милицией, с протоколом и снятием свидетельских показаний, и заняло это довольно много времени. Но квартиру, конечно, отстояли.
            На что надеялся немолодой уже, обременённый многочисленным семейством, рабочий, непонятно. Рейдерские захваты в те времена не проходили, за такое можно было и срок схлопотать.
            Двадцать восьмого декабря 1959 года маме с папой на работе, на общем собрании торжественно вручили ордер и ключи. Хотя, как я понимаю, до этого ключи у нас уже были. Иначе, как бы мы попали в квартиру, чтобы убираться там?
А уже двадцать девятого мы, наконец, переехали.
            Новоселье и Новый год отмечали всем подъездом. Дом был новый, но все жильцы его работали в одной организации и хорошо знали друг друга. Отмечали в нашей квартире. Именно тогда мы и перезнакомились с нашими будущими друзьями, как оказалось, друзьями на всю жизнь, дядей Серёжей Чегодаевым, дядей Мишей Челышевым, которых ты хорошо знаешь.
            Конечно, это для тебя они дяди. А тогда они были, как и твой папа, восьмилетними шкетами, и настоящими друзьями стали немного позже. Но это уже совершенно другая история.

      Сентябрь 2011 – декабрь 2014