«Все! У меня уже больше нет сил! Замолчите! Оставьте меня в покое…»
Тут же перекошенные рты подхватили и эти, последние слова, пропуская их через мясорубку повторов… Я попятилась, затыкая уши, не в силах больше этого слышать.
Вдруг теплая рука легла мне на плечо и уверенным движением развернула меня. Я ткнулась в чью-то грудь носом. Пахло отцом. Тишина и чувство защищенности пришли одновременно. За миг до пробуждения.
Звонил будильник. Он ежедневно заставлял меня вставать с постели, напоминая, что нельзя лежать под одеялом вечно. Я выныривала из водоворота сновидений, ловя ртом воздух, а руками твердую поверхность кровати, чувствуя себя выпотрошенной рыбой, все еще продолжавшей жить.
Нужно вставать. Вставать и чем-то заниматься. Хотя зачем? Куда спешить? Я всё время спешила. Заглатывала жизнь, как кофе, на ходу, обжигаясь и не чувствуя вкуса... А не надо было! Сколько раз мне отец говорил: «Не спеши, а то опоздаешь»…
«Вот и опоздала», – последняя мысль окончательно прорвала оболочку сна. Я села, обхватив себя руками, и уткнулась носом в рукав рубашки. Вдох. Еще один. Нестерпимо захотелось услышать скрип половиц, а затем звук открываемой двери и отцовское: «Лежебока! Вставай уже. Мне грустно без тебя пить чай!»
– Мне тоже, пап, грустно без тебя пить чай, – громко сказала я, разглядывая свою ногу.
Ступня с надетым на нее шерстяным носком безуспешно пыталась втиснуться в тапку. Задвинула её под кровать и всё же встала. Составив на поднос термос, чашку и тарелку с заветренными бутербродами, я побрела в кухню.
У соседей сверху что-то упало на пол. Следом раздался хор перебивающих друг друга голосов.
«Ну, вот тебе и голоса во сне. Ты вовсе не сходишь с ума. Просто опускаешься на дно и руки подать тебе некому...»
Перед дверью кухни я остановилась, избегая смотреть на то место на полу, где три месяца назад, вернувшись с работы, нашла тело отца, еще теплое и такое невыносимо тяжелое и беспомощное. Дорога на кухню с тех пор стала постоянной пыткой, и я старалась как можно реже сюда заходить. И садиться за наш маленький стол перестала. За ним когда-то собиралась семья. Ее больше нет, а я всего лишь – осколок. И теперь, если я ела на кухне, то – стоя у окна и держа тарелку на весу...
Я вдруг поняла, что смотрю на приоткрытую дверку фанерной антресольки, сделанной отцом еще во времена моего детства для мамы. Она убирала туда банки с вареньем на зиму. Когда мамы не стало, как-то незаметно не стало и варенья. Никто его больше не варил. И почему-то так вышло, что я уже давно не интересовалась подвешенным под потолком деревянным ящиком.
Заставляя себя сделать хоть что-то, приподнялась на цыпочки и попробовала прикрыть дверку. Не получилось. Еще на миг задержалась, прикидывая, что же там сейчас может находиться, но затем все же переступила порог кухни, пообещав себе разобраться со старым хламом потом. Всё потом. Сейчас всё же лучше выпить чаю.
…Сжав в ладонях чашку, я стояла у окна и смотрела на обыденную жизнь двора и дробила её на части: малышня копошилась в песочнице, девчонки лет пяти ковыряли землю под кустом сирени, пацанва постарше сбилась в кучку за гаражами – курят, охламоны... Наташка вытащила к подъезду пластиковое кресло. Сейчас Витька вынесет на руках тетю Надю и усадит «гулять». В день похорон отца Натка отменила прогулку матери. Сказала просто: «Пусть он для нее будет еще живым. Может, и сама подольше протянет. Ты уж не проговорись». Вот и молчу. Вернее передаю от папы приветы в те редкие дни, когда выползаю в магазин за хлебом и молоком. Мне бы кто привет передал. От папы...
Я передернула плечами, отгоняя непрошеные мысли, и оглянулась на холодильник.
– Нет, – громко объявила я и мотнула головой для убедительности, – есть не хочу… – и снова посмотрела в окно. Первоклашка Лёлька сидела на плечах отца, размахивая букетом, и хохотала…
...В лицо пахнуло запахом осеннего леса.
– Маришка не спи! Чуешь, как пахнет грибами? Смотри давай! Ты у нас впередсмотрящий! Всевидящий Главный Грибовед! Что молчишь? Что должен говорить Главный Грибовед?
– Высоко сижу! Далеко гляжу! – звонко проскандировала я, поудобнее устраиваясь на широких отцовских плечах и стряхивая дрёму. Где-то за моей спиной прозвенел мамин смех. Отец довольно хмыкнул и ткнул пальцем в ярко-оранжевую шляпку подосиновика:
– Проглядела!..
Чай остыл. Я сделала последний глоток и зажмурилась, не давая себе снова заплакать.
«Нужно что-то делать, чтобы отвлечься. Чтобы перестать постоянно думать о мертвом, распростертом на полу у кухонной двери, папином теле. О его таком отстраненном лице в момент последнего прощания. О его руках, таких ласковых и горячих, когда он меня обнимал, и так отчужденно-холодно сложенных на груди, когда он лежал в гробу. О том, что была слишком занята своими делами и не замечала, как угасает отец. Делами? Да я просто утонула в жалости к себе после разрыва с Геркой, не замечая никого рядом с собой. Хватит! Наверное, не зря людьми заведено убирать вещи покойных, а я уже который месяц боюсь к чему-то в доме прикоснуться. Давай! Начинай!»
Я поставила чашку в мойку и, взяв табуретку, решительно вышла.
– Вот с антресоли и начну! – громко отдала себе приказ и, встав на табурет, взялась за дверку, отчаянно борясь с желанием всё это бросить, спрыгнуть на пол и вернуться в кровать. Но тут у соседей сверху снова что-то упало на пол прямо над моей головой, посыпалась штукатурка, и, невольно дернувшись, я потеряла равновесие. Табуретка ушла из-под ног, скользнув по линолеуму куда-то в кухню, а я рефлекторно вцепилась в открытый зев антресоли и повисла.
Захрустело ломающееся дерево, и я рухнула на пол, накренив фанерное дно, и на меня сверху посыпалось содержимое антресоли: старые журналы, какие-то вещи, мамин сапог, коробка из-под туфель… Я отшатнулась в сторону, освобождая вещам место. Последним упал вылинявший от времени резиновый мяч. Мой мяч. Из детства. Я тупо смотрела, как он падает, ударяет по обувной коробке, переворачивает ее и катится мне за спину.
Кувыркнувшись, коробка раскрылась, и из нее высыпался ворох исписанных листов. «И что это?» Совершенно не задумываясь, я протянула руку и взяла один из них…
«Марин… Жаль, что у вас не сложилось с Геркой. Но, может, еще сложится? Ты не отталкивай его, если вдруг... Знаешь, любовь не дают взаймы, ею делятся, раздаривают, ничего не ожидая в ответ.
Перестань ждать, что тебя полюбят - и ты просто станешь принимать эту любовь только потому, что достойна быть любимой. Да ты – достойна! Но и тот, кто тебя любит - тоже! Отдавай ему себя всю, ничего не оставляя про запас. И будь счастлива!
Ведь мы с матерью тебя для счастья завели!»
Тихо поскуливая, я встала на четвереньки и поползла собирать рассыпавшиеся листочки. Сгребла их и села, привалившись спиной к стене. Неровно вырванные из тетради, листки были исписаны каллиграфическим почерком отца. И все были адресованы мне.
«Мариш… ты только не пугайся. Я скоро уйду. Мама зовет. Ты же знаешь ее, она всегда рвалась вперед батьки в пекло… Я волнуюсь, как она там без меня…»
«Доча, я вот что тебе еще хотел сказать…»
«Манюня, когда я уйду, не плачь. А уйду я скоро. Уже скоро. Прости меня, что прощаюсь с тобой вот так… боясь посмотреть в глаза. Тебе и так в последнее время досталось, а тут еще я. Ты уж прости мне это предательство. Послушай, слезы – это такая глупость. Мертвым они не нужны. А живые прячут за ними свою вину. Вину за каждую не прожитую рядом минуту, за не сказанное вовремя слово, за не оказанную помощь… за невнимание и отсутствие любви. Тебе же винить себя не в чем. Нам с матерью повезло – потому, что у нас была ты. Поэтому – не плачь!»
«Знаешь, Кроха, я всё думаю, когда ты все это прочтешь? Ты же будешь изводить себя самоедством, заперевшись в квартире… Хоть бы тебе на голову эта коробка сама свалилась…»
Я погладила последний листочек, откладывая его в стопочку ко всем остальным. Хотелось ещё. Ещё – неожиданной и такой желанной ласки. Ещё… хотя бы одного папиного привета. Я перевернула коробку и заглянула в неё. Потрясла, уже не ожидая ничего, но продолжая истово надеяться на чудо. Пусто. Сложила письма в ставшую теперь самой дорогой вещью в доме коробку и потянулась за крышкой.
Чудо случилось – ещё один последний привет лег в мою ладонь:
«Это очень вредная привычка - искать в прошлом будущее. А ты это делаешь постоянно. Я уверен, что и сейчас, читая моё письмо, ты сидишь на полу в моей старой рубашке и моих же теплых носках. У тебя что – ноги мерзнут? А рубашка? Спорим, ты каждый раз, снимая и надевая её, пытаешься уловить мой запах?
Что, Желтая ты моя субМарина, снова легла на грунт и зализываешь раны? Прекращай! Иначе течением снесет на глубину, с которой уже не подняться. Силенок не хватит.
Всплывай! Хотя бы на перископную глубину. И начинай жить. И не жалей себя. Каждому человеку рано или поздно приходится учиться жить заново. Вставай и иди! А мы всегда будем рядом…»
Я, непонятно чему улыбаясь, повернулась к солнцу, заглянувшему в кухонное окно. Встала. Распахнула створки окна. Сощурилась, глядя на светило, и, проиграв битву в "гляделки", зажмурилась. Так и стояла, подставив его ласковым ладоням свое лицо. Меня окутало ощущение нежданно пришедшего равновесия и единства с окружающим миром. Папины приветы словно зажгли крохотный фитилек, осветивший все темные уголки души с притаившимися в них страхами и болью, а солнце своей ненавязчивой лаской сейчас завершало шквальное таяние сугробов тоски.
Тихая скорбь «Адажио» Альбиони, звучавшего из какого-то окна, и заглушающий ее смех детворы, воркование голубей на соседском балконе, шуршание шин, проезжающей машины и даже звук падающих капель из неплотно закрытого крана – всё слилось в последний наказ отца… ЖИВИ!