ПОХОРОНЫ ЛЮБВИ
Всё.… Теперь уже все.
Надежды – никакой.
И радость не радует.
И мука не мучает.
И ноги не идут,
и душа провалилась и спит,
и в ушах - вата.
И улыбка не получается.
Не читается,
не думается,
не пишется…
не рифмуется!
Это, уже верно, конец.
Они обе любили Его. Любили страстно, бесконечно и свято, как только может любить не красавица, но привлекательная женщина, мать и жена мужа положительного, обожающего, даже безумно влюблённого в собственную жену.
Обе находили в себе силы быть заботливыми жёнами. Мужчине не понять, как тяжело быть женщиной, особенно трудно быть женой совершенно тебе чужого человека. В глазах всех она выглядит (обязана выглядеть!) счастливой супругой, и она играет эту роль добросовестно, что удастся на работе, среди коллег, занятых собой.
Самое же трудное – это приходить домой, где этот самый муж… Дороге нет конца, ноги ватные, душа ноет с завыванием угасающей вьюги, ноги… о, самое трудное – это заставить ноги ступать твёрдо, а шею – держать ровно голову, которая так и свисает на обессилевшей шее, на которую навесилось всё это: и дом и работа, и боль, пронизывающая всё существо женщины, живущей в двух мирах: в действительности и в мечтах. «Лошадь с крыльями», как назвала это состояние души одна талантливая писательница. Одно утешение – ребёнок, ради спокойствия которого только и ведутся эти игры в семейное благополучие, да ещё воспитание в цивилизованной семье.
Итак, они любили Его обе. И обе безнадёжно. Об этом кроме их двоих не знал больше никто, но они это друг в друге, не подавая, впрочем, виду, чувствовали, как может чувствовать только женщина.
Одна из них была старше Его на девять лет, другая – настолько же моложе. Они обе, не смотря на такое различие в возрасте, между собой были дружны и интересны друг другу, и не знали более приятного собеседника среди остальных коллег, женщин в основном, как и в любом НИИ.
Это были женщины энергичные, весёлые и неглупые, их обеих не занимал постоянно и подробно обсуждаемый в коллективе вопрос «Что? Где? Почём?». Они обе знали и любили живопись, музыку и поэзию, вместе посещали концерты, театры и выставки, обе недурно писали стихи, не для того, чтобы «прознаменитеться» в дешёвой областной или стенной газете, а чтобы выплеснуть боль и слёзы.
И вот… он… женился.
Они и раньше-то не надеялись на Его взаимность. Не надеялись, а в глубине где-то всё же таилась какая-то надежда, как всегда это бывает. Теперь оборвалось и это. О его женитьбе кроме их двоих, похоже, больше пока не знал никто, по крайней мере, это ещё не начали смаковать отдельческие кумушки.
Да, они обе боялись распространения этой вести, слушать это было бы невыносимо. Им легче было в тишине переживать это свалившееся на них так внезапно горе, скосившее их разом.
Они старались ни в коем случае не выдать своего смятения, и всё же другие заметили его и стали с обычной бесцеремонностью говорить каждой из них об этом (благо, обитали не в одной комнате): «Что это с тобой? Ты вся чёрная какая-то? У тебя даже взгляд потух. Вы послушайте, у неё голос изменился…», - так говорили они той, что моложе, и почти то же – другой.
А они весь день испытывали потребность подойти друг к другу и говорили между собой тихо, глядя куда-то никуда, о чём-то ни о чём… Время от времени они долгим спрашивающим взглядом смотрели друг на друга, как бы спрашивая: «Ты знаешь уже?…», и понимали: «Знает…», и отходили молча, унося общую для них и собственную для каждой бесконечную печаль, так пропитавшую их насквозь.
Они были одного, невысокого, даже маленького, роста, одной комплекции, коротко остриженные, с одинаково гладкими сейчас волосами, не уложенными в аккуратную обычно причёску.
Лишь в одном они сейчас не походили друг на друга в этом, казалось бы, одинаковом горе.
Старшая была в чёрном – она как бы похоронила Его. Этот чёрный свитер с серебряной цепочкой на короткой шее, сливался с её черными, крашеными под воронье крыло, волосами, смуглой кожей и маленькими чёрными глазками. Самый вид её угнетал и одновременно как-то не то чтобы успокаивал, но заставлял смириться другую, подтверждая, что всё ушло… Безвозвратно.…
Вторая же (та, что моложе её на восемнадцать лет) была в тёплом белом свитере с высоким отложным воротником. Он подчёркивал её бледность, необычную для прежде румяных щёк на белом лице, светлые обычно непослушные волосы не спадали на лоб, а были гладко зачёсаны набок и оставались так лежать. Особенно её выдавали огромные, всегда живые и блестящие зелёно-карие глаза, теперь застывшие над появившимися сразу за ночь синевато-чёрными кругами, зеленоватый блеск их пропал и они казались большими круглыми коричневыми пятнами на матово-белых белках глаз. Этот белый свитер был похож на белый саван, в который на востоке заворачивали умершего. Там, кстати, в белом же и хоронят.
Весь белый вид её заставлял болезненно вздрагивать другую и выводил ту из оцепенения, с которым она хотела и не могла справиться, и принуждал её спокойно и тихо улыбнуться и переключиться на что-то другое, вспоминая, что всё остальное остаётся без изменения, как стены нового прочного, но холодного корпуса, в котором они работали под его началом.
Старшая - хоронила себя, свою последнюю, в сорок три года, мечту, которую носила вот уж несколько лет, с которой срослась и которая единственно определяла всё её существование. Она не могла уже видеть его, слышать его голос, вдыхать привычный запах утреннего одеколона, смешенного с дымом бесконечно выкуриваемых сигарет.
Другая же - хоронила его. Ей ещё не виден был конец жизни, как всегда в начале пути не виден конец его. Её мучило то, что жить еще так долго. А как жить в пустоте? Но её всё ещё влекло куда-то, ей необходимо было видеть его согнутую над столом спину, слышать красивый чёткий уверенный и спокойный голос и ощущать его задымленный запах.
Теперь она могла смотреть на него спокойно, как и на остальных сотрудников, не боясь выдать ему своего чувства, потому что оно стало теперь только её, и делить его с ним уже никогда не придётся. А потому оно расположилось в ней прочно и уверенно, на своём месте, перестало быть спонтанным, не лезло наружу, а значит, перестало бояться быть назойливым, выдать себя и побеспокоить этим кого-то.