прошедшую по телу сладкую дрожь предвкушения, вспышку в
мозгу, которая была обещанием бесконечного счастья. Но из-
за ее слов я уже не смог бездумно слиться с этой вспышкой,
как раньше. И крохотное промедление оказалось роковым.
Наслаждения впереди больше не было.
Оно выцвело, померкло – как огонь, залитый водой. И я понял,
что за ярким обещанием, к которому я каждый раз
устремляюсь в волнении сердца и чресел, ничего не стоит – и
никогда ничего не стояло. Я вспомнил, что уже много раз
понимал это, да что там, всякий раз понимаю в высшей точке
наслаждения на крохотный миг – но тут же забываю опять
Виктор Пелевин
«S.N.U.F.F.»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Будильник в телефоне ожил, зажег подсветку и собрался возвестить миру свое заветное установленное время – но холодная рука упала, затыкая глотку.
Вот так всегда… Не дают высказаться!
Экран мобильного погорел и обиженно потух.
5:45.
Инакенций годами просыпался за мгновенья до звонка.
Вы, конечно, скажете – привычка…
Так-то оно так. Куда без нее? Именно привычка – та сила, что не дает земле разлететься на куски, хотя, впрочем, существует еще какая-то дурацкая теория притяжения.
Это О’Генри написал.
А Инакенций написал в свое время много конспектов, когда учился в институте – штук 90 общих тетрадей! – и ничего из написанного в жизни не пригодилось.
И не пригодится в дальнейшем.
Потому что жизнь устроена по-другому.
Люди живут неправильно.
Люди рвут и изнашивают себя добровольными противоестественными обязательствами. Они изо дня в день, из десятилетия в десятилетие ходят на бессмысленную работу. Или суетятся и обессиливают себя, добывая бессмысленные деньги. Деньги им не нужны – они ими пользоваться не умеют…
Люди несутся, когда организм требует лежать.
Люди спят, когда Природа нуждается в любви.
Люди заводят будильники, чтобы нарушить естественный ритм жизни.
Инакенций ставил будильник в знак протеста.
Он был тихим человеком. Дать в рыло завхозу Чувствину, обругать неприятную погоду или выйти на демонстрацию против власти было Инакенцию невмоготу. Обижаться на людей, климат и миропорядок смешно.
В результате высвобождалось много энергии.
Можно было потратить отпуск на вдумчивую, тщательную и филигранную по исполнению облицовку ванной комнаты итальянской плиткой. Ванной Инакенций почти не пользовался.
Ничто не мешало проводить выходные на развалах, барахолках и коллекционерских тусовках, приобретая раритетные винилы. Игла в проигрывателе грампластинок была сломана 6 лет назад.
Сам бог велел научиться засыпать и просыпаться в то время, которое обеспечивает ясность мысли и свежесть тела. Инакенций активировал будильник каждый вечер.
Все на свете можно – если есть в твоей жизни радость.
* * *
Экран погас.
Инакенций улыбнулся.
На работе он должен быть к 7:10. Утренние необходимые манипуляции занимали полчаса – отработано годами. Дорога – 40 минут плюс минус 5. Плюс обычно зимой. Минус – в бодром состоянии духа или, допустим, по случаю дождя.
Есть 10 минут.
Инакенций улыбнулся…
в затылке возникла вибрация;
шея напряглась;
под солнечным сплетением родился тянущий холодок, он пополз вниз, к коленям;
сладко онемели бедра…
Впервые подобное Инакенций испытал в детстве.
Отдыхали с родителями в Карпатах. Дорожка от пансионата к столовой извивалась и ныряла с высоты, зажатая наползающими с двух сторон холмами. Стены из валуна, казалось, еле сдерживали вздыбленную Природу. Длинный окружной путь на обед десятилетний сорванец еще кое-как выдерживал – шагал между отцом и матерью, взахлеб делясь утренними приключениями. Но назад… Простите, не было времени!
Пацаны с 3-го этажа собирались на дальнюю гряду искать саламандру;
Веня из 516-й раздобыл сигарету и сегодня договорились за бильярдной «попробовать»;
Лиза-соседка сказала, что они идут купаться за поворот, где горная речка медленней и глубже…
Да мало ли!
Так что Кеша, наскоро запихав в себя еду и захлебнувшись киселем, вприпрыжку вылетал из столовой, согласно отмахиваясь от родительских окриков, перебегал мостовую перед летней верандой, вскарабкивался по каменным трещинам и мчал по кустам вверх, напрямую.
И вот однажды он взобрался на стену, нырнул в заросли, пробрался сквозь ветки, попал на полянку, споткнулся...
Остановился.
Калейдоскоп мыслей и чувств вдруг схлопнулся и замер. Булыжник – большой и округлый, таких много в речном русле – лежал на самом краю поляны, у откоса, ведущего туда, к дорожке и площадке перед столовой…
Представилось: если толкнуть – просто легонько сдвинуть одним пальчиком – он покатится вниз. Двинется, набирая скорость, по его, Кешиной, тропе, как раз между кустами, помчится все быстрее по крутому склону – и вылетит с обрыва туда, где ходят люди, на высоте головы взрослого…
И что будет?!
Кеша почувствовал свой позвоночник. В копчике забегали мурашки. Руки захолодели гусиной кожей.
Он навострил уши. Сквозь кусты доносились голоса – рокот мужских, всплески женских. В обеденный час к столовой стекался весь пансионат.
Если ядро врезается в висок... Короткий глухой чавкающий стук и брызги во все стороны – как яблоко об асфальт...
Зрачки расширились. Ребенок быстро присел – и ткнул онемевшим пальцем. Сердце мощно стукнуло в грудь и пропало.
Камень нехотя перевалился через гребень и зашуршал вниз.
Кеша сиганул через поляну, зажмурился и сел под куст. Сверху обрушилась слабость.
…Инакенций открыл глаза и обрушился на подушку. Ватная слабость облепила тело и выдавила на лбу капли испарины. Он судорожно вздохнул, досчитал до десяти и принялся вставать.
* * *
Ирина Сергеевна, заместитель заведующего всезаводской хозяйственной частью тов. Чувствина В.И., судя по умному взгляду, была не замужем – но вопреки этому очень соблазнительная женщина. Все дела – грудь, улыбка… Ноги отличались приятной полнотой и выдающейся стройностью. Мало этого – она носила короткие юбки с запáхом или разрезом, а обувала… О, это было нечто невообразимое! Это был настоящий вызов – облегающие сапоги на высоком каблуке и без носов! Напедикюренные пальчики шаловливо выглядывали из норки…
Инакенций злился и изнемогал. Сексуальные провокации женщин нарушают равновесие мира и отвлекают мужчин от созидательного труда, считал Инакенций.
Вот сегодня – он привычно минул проходную, отдал честь господину мужественному милицейскому дежурному, свернул за угол, скользнул взглядом по доске почета, где висела его фотография годичной давности
(за вклад в изучение влияния шипящих суффиксов поэтики Бродского на производительность труда такелажников Архангельской области),
одолел коридор и взялся за ручку двери своей лаборатории, поглощенный соображениями о предстоящем испытании силового узла психосоматической системы межгалактического лайнера серии 6-В...
И тут над ухом прожурчало:
– Инакенций Евменьевич! Как хорошо, что я вас встретила…
Ирина Сергеевна была в бордовых безносых сапогах (педикюр в цвет) и юбчонке-шотландке. Блузка вакхических тонов категорически обтягивала грудь.
– Да? – низким голосом сказал Инакенций.
– В Правительстве принято решение о назначении вас начальником секретного цеха 8А! – она ослепительно улыбнулась.
– Позвольте… – удивился Инакенций. – Какого цеха? Я не знаю такого…
– На то он и секретный! – взмахнули опахала ресниц.
– Но как же… У меня на финальной стадии серия экспериментов с дымогарной трубой паровоза серии «Я»… – пролепетал Инакенций. – А сегодня вот силовой узел…
– Пойдемте, – она взяла его за руку. – Я покажу вам цех. А космические паровозы подождут…
– Но я…
– Здесь недалеко.
Ирина Сергеевна отпустила руку и легонько шлепнула пониже спины. Инакенций зашагал в указанном направлении.
Они трижды свернули, прошли два коридора (Инакенций усиленно думал о том, что и не подозревал о существовании этих проходов в изученном вдоль-поперек административном здании родного завода) и стали подниматься по лестнице. Ступеньки были узкие и крутые, Ирина Сергеевна оказалась спереди и сверху…
На ней были чулки цвета загара. Упругие мячики перекатывались под юбкой, ритмично колышущийся край ткани приоткрывал полоску бледной беззащитной кожи…
Открылась дверь. Огромное помещение простерлось перед ними. Слабый свет из непонятного источника скрадывал границы. Пространство заполняли странные вычурные конструкции неочевидного предназначения.
– Секретное оборудование, – сказала Ирина Сергеевна и повернулась к Инакенцию. Глаза блестели. Грудь тяжело вздымалась. – Вы будете первым испытателем…
– Я рад, – ответил Инакенций. – Но сначала мне нужно переточить бандажи у заднего тендерного ската…
– Это можно сделать здесь, – она отвернулась к ближайшему сооружению, напоминающему симбиоз кабриолета с ткацким станком, перегнулась через станину и запустила руки под приборную панель.
Агрегат тихо загудел, моргнул лампочками. Что-то мелодично щелкнуло, каретка сдвинулась, и руки Ирины Сергеевны оказались зажаты приподнявшимся рычагом.
Она тихо охнула. Запахло озоном.
Инакенций шагнул вперед, провел пальцами по спине, собирая блузку к подмышкам. Грудь застряла под материей, пришлось наклониться и бережно высвободить. Затем он отстранился, огладил шелковистую поверхность чулок. Уши заложило. Ладони плотно легли на бедра. Инакенций двинул их вверх, задирая юбку…
…И проснулся.
За мгновение до будильника.
* * *
Инакенций часто видел сны – и редко их запоминал.
Даже если очень хотелось.
А хотелось всегда – так ярко и разнообразно там жилось! Такая полнота существования в таких различных мирах!
Оставалось настроение. Этакое общее усредненное ощущение от испытанного там, за гранью…
Существует, очевидно, какой-то компенсационный механизм, некая система сдержек и противовесов, заставляющая забывать. Сознание желает главенствовать над подсознанием. Если же этот механизм дает сбой, мы начинаем жить множеством жизней, не понимая, какая – настоящая. Отличие мира бодрствования от миров сна только в том, что он – один и тот же. И если одна из тех жизней лучше, чем эта, мы можем во сне даже умереть – чтобы полностью в ту погрузиться.
Инакенций, конечно, так глубоко не пахал. Фиг с ними, с этими снами. Они всего лишь – горчичка к супу. Чудесный мир существует наяву. Мы и в сознательном состоянии – целая Вселенная.
Убедиться в этом просто. Особенно, если ты молод и здоров. Но даже если не так ты и молод, да и не сильно здоров – жизнь состоит из ожидания чуда. Это может быть
волейбольный матч,
свидание,
вечер пятницы,
Новый Год, в конце концов...
При этом в повседневном мире ничего чудесного не происходит – обыденность обыденна:
наши проиграли,
рядовой секс,
унылое приключение,
жестокое похмелье с несварением желудка...
Так бывает чаще всего.
Но ведь – ощущение волшебства не умирает! –
наши, как та палка раз в году, возьмут – и героически выиграют;
свидание завершится феерическим сексом;
пятничный вечер долго будет учащать сердцебиение;
новогодняя ночь окунет в сказку…
Получается, он есть – этот чудесный мир! Он существует, он реален! А вот то, среди чего мы живем каждый день – наша собственная иллюзия. Знакомая, привычная, удобная – но ненастоящая.
Как же рождается чудо? Или, точнее спросить – каким способом нам удается открыть дверь из Обыкновенного в Настоящее?
В основном – общение с людьми или женщинами. Бывают секунды искренности или минуты близости – в это время обычные правила исчезают. Мы ощущаем, как границы пространства сдвигаются, мы замечаем, что скорость времени меняется…
Это прекрасно.
Но есть одна беда.
Слишком неустойчив чудесный мир.
Так много факторов должно сложиться вместе – и каждый важен, и всякий вносит лепту, и выпадение/исчезновение любого рушит всё.
Что же делать?
Как бороться с хрупкостью и эфемерностью?
Ответ очевиден – уменьшать количество случайностей. Упрощать механизм. Чем меньше в машине деталей – тем реже она ломается.
Вот, например: отказ от секса с партнером – увеличивает устойчивость существования.
Ты независим.
Тебе никто не нужен.
Ты создаешь свой собственный пространственно-временной континуум, из которого выныриваешь только по нужде – пища, одежда, оплата коммунальных услуг…
А все чудеса мира можно найти в одном себе.
* * *
В одиночку человек способен противостоять большому – но бессилен перед мелким.
Например, деньги. Главная проблема. Надо есть, одеваться, платить по жировке. Ты – личность, способная иметь независимые суждения и принимать самостоятельные решения, и делающая это, а вот поди ж ты – приходится зарабатывать:
заключать соглашения,
вступать в производственные отношения,
включаться в технологические цепочки,
становиться элементом конвейера…
Общаться, короче говоря, с человечеством. Погружаться в быт.
Вот и сейчас Инакенций ехал в метро. В такое время свободные люди, случается, лишь отходят ко сну, мурлыкая строчки Бориса Гребенщикова:
Я где-то читал
О людях, что спят по ночам;
Ты можешь смеяться –
Клянусь, я читал это сам…
Инакенций ехал и ощущал, конечно, свою некоторую ущербность.
Хотя привык рано вставать.
Хоть и задушил в себе давно эту богемно-студенческую вольницу.
И не чувствовал себя несвободным.
Но он смотрел на лица попутчиков и не видел в них радости оттого, что живут на свете – лишь необходимость. И понимал, что окружающие пассажиры принимают его за своего.
А это обидно.
Инакенций колыхался вместе с вагоном, разглядывая рекламу. Ездил он всегда стоя, не держась за поручни – это помогало встроиться в вибрации внешнего мира. А листовки на стенах давали информацию о том, хорошо ли живет страна. В смутные времена пестрели объявлениями биржи и фонды, в хорошие – ботинки и турецкое взморье, в неопределенные – таблетки и курсы иностранных языков.
Впрочем, все это проходило по краешку сознания, как тиканье часов. Основной поток мыслей полоскал надвигающуюся суетность дня:
пришли образцы металла;
выбить у Чувствина новые резцы, а пока старые отдать инструментальщикам на заточку и договориться, чтобы постарались – там уже кромка ниже допуска;
да, самое главное – перенастройка разрывной машины производства фирмы «KRUPP» одна тысяча девятьсот тридцать шестого от Рождества Христова года выпуска. Это такой гемор… Вон у соседей ивановская – настраивается, как балалайка. Моя, по сравнению – оргáн… так ведь и надежность несравнимая;
а вечером – на волейбол! У наших клёвые шансы на плей-офф…
Мысли, словом, как мысли – лениво-обыкновенные, – но сегодня им будто чего-то мешало. Словно бы что-то отодвигало на задний план. Точно фонил неуловимый какой-то дискомфорт…
Бля, ну конечно!
Вчера же компьютер грохнулся. Спасибо хоть, к концу рабочего дня. После обеда разгреб текучку и уселся, как любил про себя формулировать, за улучшение качества жизни. Ибо задрало: тормозит, глючит, и вообще… А тут обновления предлагают себя. Запустил, скачал, установил. Перезагрузил. И вдруг – бац: синий экран с какими-то циферками! Ох ты ж… И так, и сяк, и танцы с бубном… Может, с железом чего не так? Еще бы – собирал же всё, что называется, по кустам, начальство порезало смету втрое…
* * *
Инакенций был пионером компьютеризации на заводе.
Нет, нельзя сказать, что до него тут арифмометрами пользовались. Бухгалтерия та же забыла про счеты с деревянными костяшками. Секретарши избавились от своих пронзительных печатных машинок. Маркетинг так вовсе осваивал интернет – хоть и робкими шагами.
Но Инакенций шагнул шире.
Сеть!
Ладно, это громковато сказано, но объединил машины лаборатории. Обмен-передача, доступ к базам данных, безопасное хранение. Принтер опять же…
Короче – опись, прóтокол, сдал-принял, отпечатки пальцев.
Бугога!..
Пробил под это дело отдельную телефонную линю, повесил на нее модем…
Но для чего ж эта суета на общественных, практически, началах? В лаборатории механических испытаний, где страшней, чем осциллограф, зверя не видали?
Ха.
Порно.
Этот высокий вид самобытного искусства Инакенций открыл давно. Точнее, он самостоятельно ворвался в жизнь вместе с эрой видеосалонов, а затем и личных индивидуальных плэеров.
Первая кассета, помнится, произвела ошеломляющее впечатление, хотя там была парочка фильмов… «Греческая смоковница» и еще что-то… содержания самого невинного. Да просто, как сейчас представляется, целомудренного.
А потом пошло по-настоящему.
Появились эти арийские мужчины, с усиками, непременно в черных носках и всегда без трусов под штанами. Вели себя дерзко, уверенно, поэтому попадавшиеся к ним в лапы дамочки – крашенные в категорические цвета, из-под бигуди, в чулках с кружавчиками (для особенного эффекта длинные сапожки, а при сильно глупом лице очки) – сдавались стремительно и с удовольствием. Жанровые сценки с сантехниками и медсестрами заставляли с подозрением всматриваться в отечественных представителей этих полезных профессий…
Так. Мы отвлекаемся.
У Инакенция дома был видеомагнитофон. И коллекция…
Но нет – нельзя назвать таким высоким словом набор, получившийся по случаю и вслепую.
Во-первых, это же кот в мешке.
Приходишь ты на рынок, долго с вдумчивым лицом топчешься у киоска, разглядывая названия на торцах. А их же, зараза, печатают на машинке или матричном слепом принтере – будто специально… И вот, дождавшись момента, когда рядом никого, нарочито позевывая, осведомляешься: «А нет ли чего… погорячей?»
Рыбьи глаза продавца смотрят как бы мимо, он будто не услышал, но вдруг произносит число, вдвое выше ценника, тон самый равнодушный, слишком равнодушный, кладешь деньги, и из глубины выныривает кассета, на коробке напечатано что-нибудь вроде «Здравствуйте, я ваша тетя», а глаза командуют – прячь…
Мчишь домой, полыхая изнутри. Врываешься, переодеваешься, располагаешься…
Тут, кстати, до мелочей – налить чайку, задвинуть шторы, подушку поудобней… Проверить цепочку на двери…
С выдохом нажимаешь кнопку пульта, пальцы подрагивают. Экран освещается, загорается и – ослепляет:
У ТЕБЯ ЭТО УЖЕ ЕСТЬ.
Во-вторых, качество.
Честно говоря, анатомические подробности вторичны в настоящем искусстве. Важно влечение, настроение и состояние – как в импрессионизме. Но все-таки…
Есть же любимые актрисы с интересными, например, лицами.
Или вот недостаточная резкость изображения при слишком густой растительности на причинном месте снижает производимое впечатление. Аж приходится порой разглядывать на стоп-кадре – а это, согласитесь, нарушает динамику.
Да и вообще – лишнее напряжение при всматривании в детали распыляет энергию ощущений.
И в-третьих, управление просмотром. Навигация. Серфинг.
Ведь бывает же так, что в четырехчасовом фильме две желанные (в этом настроении / в эту пору года / в этом состоянии здоровья) сцены: одна на двадцатой минуте, а вторая в концовке?
Еще как бывает…
А радость воображения, иллюзия соучастия возникают полно и ярко только если смотреть их подряд, мгновенно! А тут перемотка… Аппарат гудит, надрывается, мечет пленку с катушки на катушку, старается, сердешный – но секунды капают, текут, льются, туша пламень душевный.
Каменный век, короче говоря.
Но давайте не будем перебарщивать, навешивать ярлыки и клеймить.
Индустрия-то начиналась еще со светописных отпечатков. (Перефотографируешь какой-нибудь «Сменой-8М» добытые на ночь карточки, а потом все эти ванночки, чемодан с увеличителем, комната красного фонаря – и красное лицо, когда заходит мама…)
А если уж совсем хронологически – с литературных изысков всё пошло. (Теперь уж и ума не приложить, какими способами добывались озорные тексты – неизвестных авторов или, страшно сказать, Нашего Всего Александра Сергеевича – особенно выполненные прогрессивным способом позитивного электрографического копирования; чаще в ходу были машинописные копии, а в особенных клинических случаях, бывалоча, и от руки переписывали…)
Но мы отвлеклись опять.
Такими темпами можно и мысль изначальную потерять.
А она такая.
С появлением интернета и развитием околокомпьютерных технологий порнографическое искусство получило, во-первых, развитие, а во-вторых, стало ближе к народу. И уж Инакенцию, как представителю инженерно-технической интеллигенции, оставаться на обочине процесса было просто нехорошо.
Стыдно.
Хотя, если на духу, Инакенций предпочитал картинки. Они – олицетворение покоя. Покой, устойчивость, четкая фундаментальность – как дома. А видео – это беспокойство движения. Суетность. Как на улице.
* * *
Для обоснования необходимости окомпьютеривания лаборатории механических испытаний сноповаляльного своего завода пришлось Инакенцию попотеть. В самом деле, выглядело диковато – как милиционер в очках. Да и была у них одна электронно-вычислительная машина с монохромным монитором. Так что могучая страсть потребовалась, чтоб убедить начальство: необходимость эта – жизненная, соответствующая требованиям изменяющихся экономических реалий и научно-технического прогресса в целом.
И вот, постепенно, под скрежет разрывной машины производства фирмы «KRUPP» одна тысяча девятьсот тридцать шестого от Рождества Христова года выпуска, появились в лаборатории провода по стенам, в стеклянные глаза лаборантам замерцали цветные экраны, хлопотливо принимался время от времени возиться громоздкий принтер в красном углу, и кузнечиковый перетреск модема на Инакенцьевом столе вершил атмосферу созидательного труда.
Но не сегодня.
* * *
Сегодня он, не заметив господина мужественного милицейского дежурного, минул проходную (тот удивленно хлопнул белесыми, как у поросенка, ресницами), свернул за угол, не глядя по сторонам одолел коридор и взялся за ручку двери своей лаборатории, поглощенный соображениями о том, что надо лаборанток бросить на растерзание крупповскому чудовищу (ну и что, что не делали никогда – пусть документацию изучают!), а самому тем временем переставить жесткий диск с их компьютера…
...или, может, не стоит лезть неумеючи, а сразу пойти в маркетинг к Пантелеймону, он у них оргтехникой заведует, а себя называет по-модному – системный администратор…
И тут над ухом прожурчало:
– Инакенций Евменьевич! Как хорошо, что я вас встретила…
Ирина Сергеевна улыбалась так ослепительно, что Инакенций не заметил, во что она была одета.
– Да? – не разработанный с утра голос дал хрипотцу.
– Я к вам, профессор, и вот по какому делу, – выпучив глаза, сказала Ирина Сергеевна.
Инакенций от неожиданности уронил связку ключей. Присел и уткнулся в черные лаковые туфельки. Глаз воровато скользнул по свободно ниспадающим брючкам. Шелковистая материя струилась, сообщая впечатление прозрачности, иллюзорности…
Он нашарил ключи, кашлянул и включился в игру:
– Вы напрасно, госпожа, ходите без калош. Во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, наследите мне на коврах, а все ковры у меня персидские…
– Во-первых, я не госпожа…
Они одновременно моргнули и рассмеялись.
– Послушайте, Инакенций … – Ирина Сергеевна приподняла руки и остро наманикюренными пальчиками промокнула наружные стороны глаз. Грудь обозначилась так сильно, что Инакенций вспыхнул. Блузка шла с брючками комплектом – нежно-дерзкая, вольная, эфемерная…
– …Что вы делаете сегодня…
– Всё! – храбро ответил Инакенций, чувствуя испарину у корней волос.
– …После обеда? – закончила Ирина Сергеевна и опустила руки.
– А… М… Обслуживание находящейся на балансе техники, – Инакенций пришел в себя. – А что, собственно…
– Вы мне нужны, – как ни в чем не бывало продолжила Ирина Сергеевна. – Надо съездить в Дубровку, на базу, три коробки бланков получить, а вам, Чувствин сказал, резцы пришли.
– Сам Чувствин? – у Инакенция отвалилась челюсть. – Великий и Могучий Начальник Галактики озаботился мизерными проблемами качественных механических испытаний образцов поставляемого металла?!
– Ну… – Ирина Сергеевна подмигнула. – Честно говоря, я у него подписывала накладные и заодно поинтересовалась, нет ли чего для вашей лаборатории. Потому что, – она вдруг топнула ногой и стала еще красивей, – машину он мне не дал, езжай, мол, на своей, выпишу талоны на бензин, а помочь с коробками этими тяжелыми некому, на базе бабушка-божий одуванчик, вот я и подумала, и вспомнила про вас, и вот!
Она помахала накладной, как флажком на демонстрации.
* * *
Ирина Сергеевна вызывала в Инакенции жжение.
Натурально.
Стоило увидеть ее… Да просто даже представить!
С чем сравнить это возбуждение… это Вожделение?
Разве только со средней школой.
О, это волшебное время…
Живет себе мальчик десятисосколькитотамлетний. Пистолетики-велосипедики. Казаки-разбойники. Девчонки вызывают смесь презрения и страха. (Впрочем, такое отношение к женской сущности нормальный мужчина проносит через всю жизнь – хотя в этом даже себе не признается). Но однажды…
Моется он в бане…
Или воюет ночью с непослушным одеялом…
А то, может быть, дорывается до писсуара после канистры лимонада…
Мальчик открывает собственное тело.
Случайно…
Неожиданно…
Ошеломляюще…
Тело, оказывается, заключает в себе Радость!
Фейерверк!
Взрыв!
Какие там конфеты…
Надо только… Но это несложно. Это вообще легко. Простые движенья – и мир вдруг переворачивается и раскрывается, слепит красками, глушит волшебным шумом!..
А потом стук в груди стихает, предметы вокруг возвращают очертания, и жизнь – суровая и переполненная в этом возрасте – мчит дальше: ты прыгаешь в седло велосипеда, лупишь по футбольному мячу, в шесть мультики по второй, и домашнее, чтоб оно провалилось, задание, и суп, который как наказание неизвестно за что…
А может быть – известно?!
Ведь ЭТО нельзя.
ЭТО стыдно и неправильно.
Про ЭТО и думать страшно, а рассказать… Да ни одной живой душе – даже лучшему другу Димке! С которым, между прочим, такое вытворяли…
Я испорченный. Все пацаны как пацаны, а я…
Но без ЭТОГО…
Ох, какая трудная штука – жизнь…
В мальчике кипит внутренняя работа.
Мир, оказывается, имеет обратную сторону – как Луна. Гладко вышитая картинка с изнанки таит сложное переплетение нитей. Под ярким летним солнышком переливается манящая водичка – а из глубины смотрит огромная голодная щука…
Так происходит духовный рост. Переход на новый уровень.
Мальчик превращается в Ромео.
Школьный быт меняется кардинально.
Одноклассницы обретают лица. Нет, в основном, конечно, дуры, но вот Жанка… И еще Катька…
Уроки физкультуры, и так любимые, обретают новый смысл – футбол теперь не так интересен, как совместные с девочками гимнастические упражнения. Без боя уступаешь друзьям-хулиганам сражение за заднюю парту – важно сесть чуть сзади и наискосок от…
Но это еще семечки. Потому что в восьмом бэ есть такая Таиска – ух! Школьное платье прямо потрескивает на ней, когда идет по коридору… А старшеклассницы! Там пара кикимор только, а остальные – улет! Дежуришь переменками у раздевалки, чтобы, когда приближается достойный экземпляр, юркнуть в одёжное месиво. Крючки высоко, она тянется снять пальто, и короткое платье натягивается, приподнимается, и можно, подкравшись, заглянуть…
Мгновение.
Этого хватит.
Кровь ударяет, на крыльях летишь в туалет, запираешься в кабинке…
Кстати, о туалете.
Там стенка кирпичная, тонкая, за ней – женская половина. Однажды находишь в ней дырочку – аккуратно так проковыряно, за трубой от бачка, сразу и не заметишь… Припадаешь горящим глазом – и сразу страшно везет: Неонила Калистратовна, математичка!
Вот эт-то да-а!!! Аж ноги подкосились…
А математика следующая.
И сидишь на уроке весь одеревеневший, ничего не слышишь и не понимаешь – а в голове жужжит и бьется, как муха о стекло, Знание: у этой мегеры под длинной серой юбкой есть еще одна, черная, короткая, и трусы сиреневые!!! И она мне после этого про натуральные числа будет задвигать…
И мысль ворочается, кольнувшая в самое сердце еще там, в кабинке:
Так я не один такой?!
Кто-то же эту дырочку проколупал?!!
* * *
Инакенций стоял у крупповского чудовища и колупал вековую краску. Хлопнула дверь – явились Клара и Роза, лаборантки. В помещении защебетало.
Инакенций развернул глаза изнутри наружу и повернулся.
– Здравствуйте, Инакенций Евменьевич! – дружно, по-пионерски отрапортовали девушки.
Они так делали всегда, когда опаздывали.
Повелось отчего-то, что Инакенций своих лаборанток как сексуальные объекты не воспринимал. «А почему, собсна? – подумал вдруг. – Вона какие румяные, грудки дерзкие, платьюшки короткие…»
Клара и Роза притихли под неподвижным взглядом.
– Ага! – выдержав паузу сказал Инакенций. Глаза его заискрились.
Клара покраснела, Роза вздернула подбородок. Показалось, с вызовом.
– Значитца, так, – он прищурился. – Резцы отменяются. Сам поеду после обеда… Чугун на складе. Ты, – прицелился пальцем в Клару, – дуй к Чувствину. Оформляешь бумаги, отбор образцов, копии сертификатов… Всё как учили, короче. Ну а ты, моя милая, – подмигнул Розе, – на Круппа!
– Одна?! – полыхнули ужасом девичьи глаза.
– С богом и подробной инструкцией! – Инакенций вытащил из-под станины увесистую картонную коробку. – Тут все русским по белому... Гони сразу к снабженцам, возьми данные по металлу. И у технологов на него таблицу допусков… Они же подружки твои – поэтому одна нога там, а вторая через час тут!
– А вы какие государственные задачи намереваетесь претворять в жизнь? – подбоченившись спросила Роза. Клара прыснула.
– А я, – оскалился начальник, – сейчас с вашими корявыми актами разберусь... если судить по почерку, то вы, походу, мединститут кончали... и к Пантелеймону на поклон пойду. У нас сеть поломалась… Поэтому, – он возвысил голос, – компьютеры не включать, чаи не гонять… Марш!
Повернулся и зашагал в свою конуру.
* * *
Рабочее место Инакенций обустроил с уютом. Большой металлический шкаф-стеллаж отгораживал пространство. На нем ковром висел ядовито-цветной календарь.
(Год на календаре был аж позапрошлый, но сей казус искупался картинкой – красивая пьяная женщина без дела стоящая на перекрестке).
Кресло спиной к стене, громадный сейф у прохода… Монитор на углу стола окончательно укрывал от нескромных (то есть – всех) глаз.
Инакенций сел и плюхнул перед собой скоросшиватель.
В лаборатории пощебетало, пошуршало.
Звякнули ключи, визгнул заклинивающий ящик…
Зазвенела в кружке чайная ложка, что-то оглушительно шлепнулось.
Ойкнуло, засмеялось…
Хлопнула дверь.
Инакенций откинулся на спинку. Спокойная сосредоточенность, как у булочника перед печью...
Пальцы двинулись вниз по пуговицам халата.
Полы неслышно скользнули по бедрам.
К груди поднималось что-то большое, распирающее, и в то же время легкое, и одновременно жаркое.
Ресницы затрепетали, смыкаясь, виски сдавило…
* * *
Как все началось всерьез?
Однажды, на заре туманной юности, «в дыму пищеваренья и страстей», жаркой развратной ночью Кеша обнаружил, что в акте любви, происходящем вроде бы здесь и сейчас, участвует только нижняя половина его тела.
С партнершей было все в порядке. Она блестела, издавала правильные звуки и нормально двигалась, а вот он…
сердце колотило в грудь,
лицо искажала гримаса,
ритм,
напряжение –
а все существо души при этом было сосредоточено на единственной цели: скорее прийти к финишу!
Долой процесс – даешь результат!
Финиш, как назло, оттягивался…
Кеша помогал себе руками, исследуя выпуклости и впадины визави, но…
Финал не наступал!
И тогда почему-то закрыл глаза. И представил себе, что с ним сейчас не Зоя, а… Анастасия Вертинская из кинофильма «Человек-амфибия»!
Ба-бах! Тра-та-та!..
Залп грянул немедленно, он был ошеломляющий, гасящий небо, переворачивающий мир…
Он не придал тогда произошедшему серьезного значения. Стечение обстоятельств… Ну, не очень интересная Зоя… А может, выпил не того или не столько…
Ну и ладно. Не на Зое же свет клином сошелся! Жизнь имела нормальный гормональный фон – просто потому, что на десять девчонок по статистике девять ребят.
Были Клавдии, Глафиры и Дарьи.
Или, скажем, Фатима…
Хорошие девушки, разнообразные.
И все-таки хитрец начал «увеличивать дозу» – подмешивать к ощущениям от реального существа воображаемый образ. Это мог быть сон, та сторона телеэкрана, незнакомка на остановке – неважно.
Замечательная однажды приключилась Ребекка! Разлагал ее при свече на комфортном кожаном диване – а представлял себя Томом Сойером на скользком камне в недрах пещеры Мак-Дугала. Был в хорошем настроении и физическом состоянии, достаточно голоден – и понимал, что без этой ментальной игры всё будет… скучнее.
Как это так устроена жизнь, терзался бедолага, что нет в ней под рукой идеала в нужный момент! Вот, у Жванецкого, примерно, было – беда наша, мужики, в том, что мы любим или лучших из худших, или худших из лучших…
Да, он поначалу именно терзался. Переживал сильно, если сравнивать с эмоциями дневной жизни. Пробовал сосредоточиться на конкретной сегодняшней женщине…
Уже не получалось. Акт развивался по общечеловеческим законам… – вдруг начинал хиреть, умирать… – Инакенций срывал клапан воображения… – всё кончалось хорошо.
Комплекс вины превращался в комплекс неполноценности. Жизнь будто нахмурилась…
На помощь пришел случай.
Как-то летом большая компания с приятностью расположилась у лесного водоема. Щебетал закат, шкворчал шашлык, булькал алкоголь. На отмели с визгом плескались микрокупальники. Расставленные среди кустов палатки мурашили затылок хорошо накачанными матрасами…
Среди праздничного угара Инакенций соблазнял Зинаиду. Не торопясь, отдавая должное качествам природы и нехорошим желудочным излишествам, окучивал ее, как картошку. Она всё понимала, деваться было некуда, и противопоказаний никаких с ее стороны быть не могло – а все ж таки кочевряжилась.
Мужчина вел осаду по всем правилам эротического искусства. Он починил клапан в Зинаидином спальном мешке, намазал ей шею антикомарином, поднес самого сочного мяса и поспорил по какому-то идиотскому вопросу на сто поцелуев. Разумеется, проиграл.
Зинаида артачилась.
Самец сексуально рубил дрова, играл на гитаре и подливал водки.
Эта цаца, уверенная в себе, продолжала выпендреж!
«Да почему ж ты так уверена?!» – подумал, поймав насмешливый взгляд. Встал и ушел в лес.
Углубился во мрак, прислонился к стволу, полез за сигаретой…
И вдруг представил себе – вот на этой поляне, при свете факелов, Зинаида привязана к дереву. Во рту ее кляп, глаза излучают мольбу… Он подходит и ме-едленно разрывает футболку, высвобождая груди с торчащими от ужаса сосками…
Разрядка подоспела стремительно и была такой мощной, что Инакенций обнял сосну.
Чтобы прийти в себя, выкурил две подряд.
Вернулся к костру и задумчиво выпил.
Почувствовал на себе взгляд, равнодушно на него ответил.
Зинаида забеспокоилась. Женское ее чутье тревожно завибрировало. Она звонко расхохоталась рядовой шутке, расстегнула молнию на кофте и, правильно изогнувшись, подбросила в костер полено.
Инакенций смотрел на это, будто протрезвев.
Он наблюдал блондинку, у которой произошел разрыв шаблона: всё было под контролем – но ситуация вдруг изменилась; она диктовала правила игры – а соперника не стало…
Он разворачивал взгляд и воскрешал в себе фантасмагорию. Она была так реальна, что слышалось шипение факелов и ощущалась ткань, расползающаяся под пальцами.
По позвоночнику пробежал холодок…
Выбор был очевиден.
В ту ночь Инакенций сделал вывод: понятия вины, неполноценности, греха – в Природе не существует. Она, матушка, надиктовала противоречивых законов. Какие исполнять – твое личное дело.
Люди с комплексом вины хотят, чтобы и окружающие чувствовали вину. Чистая совесть создает вокруг покой.
Люди делают попытки стать совершеннее (ха-ха, но допустим) – Инакенций принял свои несовершенства.
Ну, как принял…
Не сразу.
Много раз прекращал.
Всегда категорически.
Толчком служили разные обстоятельства.
К примеру, развивающаяся неспособность к полноценному акту. Поначалу пещеристые тела исправно наливаются кровью, срамный уд поднимает голову, бодро входит, делает несколько движений…
И сдувается!
Вот как будто, когда держишь его в руках, иные процессы в организме происходят, другие цепочки включают заповедные зоны…
Или антисоциальность собственная изредка тяготить начинала. Уставал от себя. Сенсорный голод одолевал…
Словом, как курить бросаешь – через это каждый курящий проходил.
И он поступал, как заведено у людей: с понедельника, с первого числа… С Нового года, елки-палки!
Держался некоторое время. И даже чувствовал себя хорошо – на подъеме, с ощущением новой внутренней свободы…
А потом начиналось – появлялся дискомфорт.
Это касалось любых занятий или жизненных проявлений:
любимый коктейль из томатного сока со сметаной надоедал;
женский волейбол стал раздражать;
окружающие выглядели в другом свете – и видок у них был бледнее прежнего…
Дискомфорт нарастал. Снились кошмары. Зудела потребность что-то в жизни изменить.
А это значит – новые неудобства.
Являлся откуда-то внутренний голос. И глас этот внушал: зачем тебе это, старче? Кинь дурное – вернись в лоно…
Происходило нечто похожее на битву духа и тела.
Или, по-другому – сознания и подсознания.
А хотите, по-третьему – личного Я и социального.
Сущности человеческой и натуры животной.
Видимости, глядящей в мозг, и сути, зрящей в сердце.
И наружный Инакенций уговаривал нутряного. Обещал немедленное телесное блаженство в противовес туманным выгодам духовного.
Общий Инакенций сдавался.
И – как же сладка первая сигарета после долгого путешествия в некурящем вагоне! Как упоителен ныряльщику глоток воздуха!
Ударяет в голову как вешний ветер на исходе долгой зимы…
Инакенций возвращался.
Вот только – странно! – чувствовал себя одновременно и победителем, и проигравшим.
Но жить становилось проще.
Привычно.
И все-таки, все-таки…
Всякая тварь грустна после соития, писал классик.
Это правильно. Грусть – чувство позитивное. Грущу – значит, живу…
А Инакенций после каждого сеанса самофилии испытывал раскаяние.
Жесточайшее.
Будто пеняла ему Природа, частичкой которой он таки оставался – опять ты меня, подлец, предал… Снова, ради мгновенной своей прихоти, попрал Норму…
После краткого мига свободы возвращение в темницу тяжелее вдвойне.
* * *
В темнице, где живет человек работающий – например, на производственном заводе – свободы не может быть в принципе.
Лаборатория механических испытаний промышленного, не побоюсь этого слова, предприятия была тишайшим местом. На ней не завязан конвейер, украсть практически нечего, расположена не то чтоб на отшибе, а все же лишний коридор, да и девочки – Клара с Розой – слишком молоды и, например, цветнику маркетинга по всем статьям уступающи…
День могут испортить только люди и/или женщины.
Дверь хлопнула, разорвав тишину.
Как выстрел.
На пороге стояла Клара.
Инакенций дернулся, хрустнув креслом. В груди плеснуло, будто по луже шарахнули кирпичом. Руки рванулись, заклинив молнию в ширинке…
Клара стояла у входа. Влажные глаза, нарушенное дыхание, лицо в пятнах разных оттенков розового.
Инакенций, гримасничая, колупал молнию.
Бросил.
Чуть не оторвав застегнул пуговицу.
Запахнул халат.
Встал.
В выключенном мониторе мелькнули глаза, крылья носа, щеки пятнами…
– Что не так? – проговорил чужим голосом и закашлялся.
– Инакенций Евменьевич… – Клара шмыгнула носом. – Этот Чувствин… Он… – она зашарила по карманам.
Носовой платок оказался в сумочке на вешалке. К тому времени как юная лаборантка добралась туда и принялась сморкаться, Инакенций пришел в себя. Растер щеки, поправил пуговицы на халате и вышел из-за шкафа.
– Ну, – сказал отеческим тоном, – прекрати. Ты что, Чувствина не знаешь?
– Такой мужчина солидный… – Клара всхлипнула и вдруг улыбнулась. – Ему о душе пора подумать, а он…
Инакенций хрюкнул.
Клара подошла к зеркалу и принялась придирчиво его изучать.
– Бумаги где? – вздохнул Инакенций.
– Он меня отправил за сертификатами на молибден и вольфрам, что мы на прошлой неделе делали. Бардак, разорался, документооборот как при царском режиме, не допросишься! Сначала, типа, за сделанное отчитайся… А сам дверь на замок… – она озорно сверкнула глазками.
Инакенций посмотрел на дверь и вдруг обозлился.
– Ну и отчитайся! Сколько вам кол на голове тесать?!
Клара поджала губки. Залезла в сейф, долго там копалась. Подвигала визгливые ящики стола, заглянула под стеллаж. Уложила собранные листы в папку, полоснула Инакенция взглядом…
Дверь громыхнула.
Как из пушки.
* * *
Пантелеймон, по обыкновению, маялся бездельем под видом кипучей деятельности.
Так сказал бы дилетант, ничего не понимающий в мужской сущности.
Жизнь мужчины – игра. В любом возрасте. Если это настоящий мужчина.
Пантелеймон, без сомнений, был ярким представителем своего вида. Обширное брюшко, хипстерская бородка и румянец на щеках как у девицы служили маскировкой, вводили в заблуждение неопытного наблюдателя. Свирепо насупленные брови, продуманные движения – и вот тебе уже кажется, что дело, с которым пришел, мизерно и не стоит времени такого солидного, занятого человека.
Свобода – она ведь в голове. Темница – миф. Правильный пацан живет в обществе, будучи от него свободен. И не раскаивается.
Когда Инакенций с заготовленной улыбкой вошел в отдел маркетинга, Пантелеймон играл в третий «Warcraft».
Диана с Лианой склонились над журналом с глянцевыми страницами, похожими на лоскутное одеяло – но тут же сверху шлепнулся каталог строительной выставки.
Глафира колдовала у чайника – и сразу повернулась к факсу. Аппарат принялся с рокотом выблевывать бумажный рулон: письмо-отказ от ООООО – очередного общества с очень ограниченной ответственностью.
Леночки не было, зато по ее столу веером разлеглись цветные диаграммы и графики, напоминающие змеиную свадьбу.
Бодрящая производственная обстановка.
Пантелеймон всецело сосредоточился на компьютерной стратегии. Живая мысль трепетала в глазах. Вселенная в стиле фэнтези с азиатским колоритом и примесью стимпанка подмигивала желтыми значками на зелено-коричневом поле. Но когда Инакенций провозгласил: «Здравствуйте, товарищи маркетологи!» и двинулся в его сторону, не дрогнул.
Мизинец клюнул клавиатуру.
Скрупулезно выстраиваемый мир ахнул в тартарары – засиял синий экран с циферками.
– Вот! Блин! – Инакенций смешался под требовательным взглядом. – И у меня такая же хрень на компьютере... Выручай, дружище!
* * *
– Чо вообще в мире творится? – балагурил Пантелеймон, клацая клавишами. Удивительным образом он, занимаясь реальным делом, терял всю свою внешнюю неприступность.
– Стабильности нет... – вздохнул Инакенций, изо всех сил пытаясь уследить за манипуляциями. Это было бесполезно: пальцы летали, в мониторе каскадами, анфиладами и калейдоскопами мельтешили разнокалиберные окна.
– Это как в «Озверевших мертвецах-5», – хмыкнул Пантелеймон. – Смотрел?
– Не, у меня только первых три на кассетах...
– Э-э... Кассеты! Да вы, батенька, живете как свинья в берлоге! – Пантелеймон ткнул «enter» и откинулся в кресле. Системный блок загудел, переваривая команду. – Я, впрочем, и сам олдскульный мэн. Считаю себя коллекционером, потому что, по сути, это увлекательная игра. Игра, в которой нельзя победить...
– В смысле?
– В прямом! – мэн насупился. – Во-первых, полную коллекцию никогда не соберешь – каждый день появляется новое. Во-вторых, жизни не хватит все посмотреть. А ведь иногда, под настроение, хочется зазырить чего-нибудь старенького, известного, от которого пламень в душе... Где взять время?!
Компьютер пикнул. Пальцы стрекотнули по клавиатуре, щелкнула мышка.
– ...Но это не самое страшное, – взгляд Пантелеймона затуманился. – Беда такая: как только мы что-то себе залучили – оно перестает нам принадлежать. Вспомни: идет кино по телеку – садишься смотреть. А если оно у тебя записано – плюешь. Мол, могу в любой момент... И – хренушки его включаешь вообще!
Инакенций почесал за ухом.
– А настоящая жуть, – прищурился Пантелеймон, – что пламень душевный гаснет. Любимое – надоедает. Это как корова для быка: больше семи раз, говорят, на одну не вскочит. Естество противится... Тут-то и понимаешь, откуда являются миру маньяки-извращенцы-душегубы.
Инакенций удивился.
– На самом деле механизм прост, – балагурил Пантелеймон. – Твой сексуально-половой аппарат исправен, всё функционирует – а мозг отказывается посылать в него возбуждающие импульсы. Классическая, большинством признанная нормой связь не «заводит». Ощущение импотенции…
Инакенций насторожился.
– Обыкновенная женщина не вызывает эрекции. Да и необыкновенная тоже. В то же время просмотр, к примеру, детского порно, изнасилований или зоологических экспериментов приводит к быстрому мощному результату. Что остается? Правильно – искать в реальном мире то, что активизирует твою половую функцию... – Пантелеймон пошевелил растопыренными пальцами. – Если идти эволюционным путем, то пробуются сначала невинные шалости – вроде садо-мазо, фетиша и прочей дури, добавления в организм разных ядов, смены возраста и/или пола партнера… И – творческая, ищущая душа, карабкаясь на Джомолунгму наслаждения, плавно приходит к тяжелому криминалу… Любит себя человечек, что тут сделаешь?
Инакенций слушал завороженно.
– И вот! – мужчина возвысил голос. – Я перешел на диски! Это – как новая жизнь! Новый взгляд и новые возможности без извращений... Кстати, – брови прицелились в Инакенция. – Есть чо?
– Чо «чо»? – растерялся тот.
– Имеются ли в недрах данного многофункционального устройства – оно, на секундочку, уже готово к труду и обороне – визуальные образы эротического содержания?
– А... Э... Ну, – Инакенций кашлянул и рассмеялся, – если только эротического... Вот папочка...
Пантелеймон нахмурился и затрещал мышкой.
– Эх... – он повернулся и саркастически уставился на Инакенция. – Вы, батенька, порнухой увлекаетесь. Потому что эротика – это 800 х 600, а 320 х 200 – это порнография...
* * *
Инакенций обедал, сев, по обыкновению, за самый дальний столик. Давным-давно резцом от разрывной крупповской машины он выцарапал на нем бессмертное: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу». Из культурно-просветительских побуждений, разумеется. Потом было неизменно приятно – ничто надпись не брало: ни тряпки уборщиц, ни афроремонт столовой, ни ядовитый глаз Чувствина. А еще здесь, в углу, покойно – не подойдет никто незамеченным. Да и не попрутся: зал пустой – мест полно. Да и желания не возникнет – Инакенций во время еды напоминал заряжающегося робота.
Инакенций ел здесь и сейчас. Поток сознания останавливался: ни утренних мыслей, ни дневных заморочек, ни вечерних планов. Существовала только вот эта котлета и этот вот компот. Вся благодарность, привязанность и любовь Инакенция погружались в стакан сметаны. Инакенций кусал хлеб со всей энергией. Инакенций был – воплощенный голод…
А сегодня, вдобавок, медовой лепешечкой таял на сердце компьютерный диск. Блестящий серебристый кружок, упрятанный под два замка в лабораторном сейфе, застил собою всё.
(«Как? – бушевал Пантелеймон. – Ты не смотрел «Марионеток»?! О, яду мне... И эти люди участвуют в индустриальном преобразовании мира?»)
Ирина Сергеевна была забыта. Поездка на базу не уместилась в голове...
Относя поднос с полным животом и чувством опустошения, Инакенций споткнулся о стул и подумал вдруг, что давно не звонил родителям.
Они доживали свое в провинциальном городишке. Не так чтоб далеко, но в гости ездил редко – на дни рождения разве. Он не любил любимый город детства. Дело не в родителях, а в потребности, переросшей в необходимость, сохранять себя в изоляции.
Чтобы никто не вторгался в твою интимную атмосферу, нужно жить в столице. Потому что одиночество здесь – естественное человеческое состояние. Мегаполис, со своим шумом и суетой, заставляет замыкаться. Ритм утомляет, пунктуальность ворует время, люди прячутся от всего по домам-сотам – и сил ни на что больше не остается. Разве добьешься такого эффекта в неспешном городке, где все всех и обо всём всё знают! Вот ведь известно, например, что нельзя вырасти большим поэтом или художником в провинции – там на это нет времени. Слишком много общения, которое отвлекает от главного – себя.
Инакенций обошел стул, поставил поднос на транспортерную ленту, повернулся – и увидел Ядвигу.
* * *
Это было два года назад.
Или три…
Елки-палки – а может, все четыре?
Короче говоря, это было время, когда, во-первых, проводились заводские турслеты, а во-вторых, Инакенций на них еще ездил.
Сначала сам перестал участвовать в этих безумных праздниках жизни – как раз после того случая… А потом и мероприятий не стало. На заводе появился Чувствин – человек, далекий от забав на природе…
Словом, недалекий.
Финансирование сократили, народ привычно поехал, но прошло всё, по слухам, весьма уныло. И к следующему лету вовсе заглохло.
Эх…
Кеша в студенчестве был завсегдатаем туристских шабашей. Увлекательное действо – костер, соревнования, дискотека, девочки…
Да – утомительно:
на электричке доберись,
лагерь разбей,
дров добудь,
жратву организуй,
художественную самодеятельность отрепетируй…
И еще команду нужно сплотить – это, значит, водки чтоб хватило.
А главное, ночью нужно кого-то найти – потому что душа требует тела…
Инакенций, в общем, считал, что видывал виды.
Но тут…
Привезли на автобусе прямо до места. А на месте –
костер горит,
палатки стоят,
дров куча,
перекусить зовут – да не просто, а бутербродики, салат, горячее варево в котле…
Что значит – вырвался рабочий люд от станка! На волю, в пампасы... Топор у мужика не отнять, бабы соревнуются в изяществе чистки картошки!
И глазки косят, между прочим…
За двое суток из общественно-полезной работы, кроме песен и волейбола, помыл в речке ведро из-под чая и подбросил в огонь два полена.
Палка за ночь…
Ядвига не показалась ему самой.
Была еще Леночка из маркетинга. В соседнем, правда, лагере.
С обеими Инакенций контактировал по работе – Леночка занималась поставщиками, чьи материалы он испытывал, к Ядвиге в ОТК шли его акты о результатах испытаний…
Выбор – страшная штука.
Лучше всего это понимают женщины. Стоит, предположим, дилемма – какую сумочку купить: гиацинтовую или цвета бисмарк-фуриозо. Эта хороша к плащу, на каждый день, но та, первая – просто идеально подходит к новым вечерним туфлям… Убив полдня и потратив эмоциональный заряд, способный заставить разрыдаться театральный зал средних размеров, плюет она – и покупает.
Обе.
Первая ночь получилась сумбурной – дико пили.
Мельтешили от избытка чувств.
На рассвете с гиканьем окунались в воду.
Порвали на гитаре третью струну...
А в 10 утра стартовала полоса препятствий.
Потом неистово, с перерывом на обед, рубились в волейбол.
Вечером конкурировали на импровизированной сцене…
И вот, когда стихла нагулявшаяся за день Природа, и звезды засыпали небо, Инакенций обнаружил себя посреди лагеря – а осознал в центре мира.
Тепло.
Уютно освещенный стол под тентом. Он ломится – водка, шашлык, зелень…
Низко гудит костер…
У огня ведро с кипятком…
Речка мерцает в Луне…
За пригорком неразборчиво бурлит дискотека…
На бревне кто-то мурлычет гитарой…
Всюду свои: люди, женщины…
Рядом – Леночка…
Хм.
Ну – Леночка, так Леночка!
И в теле – сладкая истома.
И в душе – ощущение спокойной радости от прожитого на всю катушку дня.
И благодарность судьбе за избавление от мучительного выбора…
Ядвиги было не видать.
И Инакенций вдруг понял – вот оно, счастье! Именно вот – здесь и сейчас! По-настоящему!
Да, это был особенный момент.
Счастье ведь – штука такая, хитрая очень… Счастья в настоящем не бывает – оно всегда только воспоминание. Исключения – оргазм, миг победы… Но всё коротко, размыто, застлано отвлекающими мелочами.
Щемящее, полное, настоящее счастье – в нашем прошлом. Это, наверное, свойство времени – быть пропорциональным счастью…
Кто бы из нас чего не отдал за возможность, например, вернуться в детство?
Ну да, правильно – многие бы плюнули презрительно…
Впрочем, будь все мудрыми – разве могли бы мы вообще счастье ощутить?
– Пошли? – сказала Леночка.
– Куда? – почти испугался Инакенций.
– Потанцуем…
– А-а… Ну… Да… Сейчас.
Шагнул к столу и налил себе водки. Выпил.
Нет счастья! Всё – кончилось. Стартует обычная жизненная суета – удовлетворение потребностей, ублажение похотей…
Он закурил и посмотрел вверх. Звезды посмеивались.
– Ты идешь? – Леночка наморщила носик.
– Иду! – вздохнул Инакенций.
На дискотеке было темно и тесно. Команда сгрудилась неровным хороводом. По кругу бегала бутылка.
Ядвиги не было.
Инакенций приложился к горлышку и затанцевал лезгинку – даром, что звучало «Boney M». Быстрое сменилось медляком. Леночку тут же подхватил какой-то тип – кажется, из управления, – Инакенций окинул его взглядом, за соперника не признал и вспомнил вдруг, что так и не сменил волейбольные трусы, изгвазданные и пропотевшие.
Да и вообще, стоило б ополоснуться в речке из эротических соображений…
Направился к лагерю, но был окликнут. За диджейским пультом собралась компания. Дважды налили, и как-то помногу. Он от них вырвался, удерживая в голове свое гигиеническое намерение, побрел, спотыкаясь, по тропинке. Успел подумать, что стало слишком темно, и тут мелькнула палатка, потом другая, а вот и его – на веревке полотенце в полоску, – и навстречу Ядвига. Лицо ее светилось во мраке – то ли костер, то ли это внутреннее такое Инакенцьево зрение, – но больше в мире не было ничего, мир не существовал, и опрокидывающиеся в палаточные недра глаза были последним, что запомнил…
Утро пришло неприятно. Вокруг палатки бурлила громкая неотвязная жизнь – голоса, лязги, шорохи и стуки; внутри всё было растерзано и перемешано; сильно хотелось пить.
Он пошевелился и, как Степа Лиходеев, провел по себе руками. В отличие от Степана Богдановича, удалось определить, что на нем майка, почему-то очень тесная, и один носок. Инакенций сел, разлепил глаза и увидел, что майка розовая с нарисованным зайчиком.
Ядвигина.
С тех пор не виделись.
Так получилось.
Сначала она ушла в отпуск, потом Инакенций. Вернувшись, принялся разгребать завалы по работе – всегда накапливались заявки, каждый раз прямо авгиевы конюшни! – и носа из лаборатории не казал. Съездил в командировку, получал новое оборудование, возился с компьютерной сетью…
И однажды случайно узнал, что Ядвига ушла в декрет.
* * *
– Привет! – сказал Инакенций.
– Здравствуй, – согласилась Ядвига.
Она изменилась.
Цвет лица… Или это из-за прически?
Скулы заострились – вот здесь же были ямочки…
И ростом как будто меньше стала? Но нет – фигура округлилась, плюс сандалики без каблуков. Раньше, помнится, кроме шпилек ничего не признавала…
Нет, всё не то…
Взгляд!
Да – глаза другие. Тихие… С грустинкой…
– Сколько лет… – пробормотал Инакенций.
– Так и жизнь пройдет, – серьезно ответила Ядвига.
Инакенций смешался окончательно. Нарастающая неловкость зазвенела в ушах. Когда натягиваешь струну, она вибрирует все пронзительней…
– Ну и как она – жизнь? – вопрос прозвучал так развязно, что покраснел.
– Идет… Сына ращу… – Ядвига внимательно смотрела в лицо.
Дошло не сразу.
Было похоже на удар из темноты. Сперва вспышка, потом глухота, после нарастающая боль – и понимание. И это понимание травмирует все чувства – одновременно. И эта травма так сильна, что Инакенций отключился.
А через несколько бесконечных секунд пришел в себя и решил, что он не понял.
Не понял.
Нет.
Это не он.
Это не с ним.
Кто здесь?..
Он моргнул поочередно каждым глазом и обнаружил собственные руки сложенными на груди. Еще увидел, как Ядвига уходит – все так же пристально глядя из-за плеча. И услышал:
– Инакенций Евменьевич!
В дверях столовой стояла Ирина Сергеевна. Ядвига прошла мимо нее и канула в коридорную тьму.