Источник наслаждения 3/3 (Проза)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я сейчас нарушу заповедь рассказчика рассказа. Заповедь сия гласит: ничего лишнего! ни буквы!

Так вот.

Нарушу – уж очень хочется.

Инакенций жил в Чудесной Стране.

Чудесная Страна управлялась плохо.

Просто никуда, если честно.

Политика-экономика и прочая дичь, неподвластная среднему уму, находилась на позиции ниже средней. В таких условиях, как завещал дедушка Гитлер, надо развивать спорт – лучший дипломатический представитель, ежели больше ничего дипломатически не представишь.

А и попробуешь – не воспримут.

Когда удавалось залучить в Чудесную Страну международное соревнование, делалось все красиво – лучшие Дворцы, полные трибуны и красивые девочки в поле зрения телекамер.

Дворцы строились, старые реконструировались за счет средних зарплат обывателя;
красивые девочки росли сами, наперекор всему;
а полные трибуны достигались директивными методами – в учреждения специального и другого образования спускалась разнарядка: представить, кулак-по-столу, столько-то голов к часу А на трибуну Б!

Ну, вот.

Решит Инакенций сходить иной раз на какой-нибудь, прости господи, женский волейбол. Вырулит после смены со сноповаляльного своего завода, на пиво, как положено, завернет. К Спортивному Дворцу подфланирует на расслабоне – и поцелует, болезный, ярко-желтую надпись «МИЛИЦИЯ» на черном комбинезоне.

Местов нету!

Трибуны забиты «цветами жизни» – истинными, так скть, ценителями и почитателями женской грации на фоне страсти…

Буйное и озабоченное куда как более вселенскими вещами отрочество удерет с «мероприятия» в первом же перерыве – но что с этого Инакенцию?

Он уже…

Но я на этом ненужное в рассказе отступление заканчиваю.

Прошу ценителей этот кусок не читать.

* * *

Люди – те же поезда метро. Постоянное бездумное движение по заданной кем-то свыше закольцованной колее.

С которой не свернуть.

Вокруг тьма – и только краткие мгновения света и покоя на станциях.

В телах-вагонах перегорают лампочки, заклинивает двери, меняются тексты в рекламных листовках и спутники, наполняющие твою жизнь.

Со временем они дряхлеют, перестают подлежать ремонту и, сделав еще несколько тысяч кругов, и тысчонку-другую напоследок, списываются на металлолом.

А мир на это даже внимания не обратит – будут другие поезда, может быть, комфортней и быстрее.

* * *

Инакенций вышел из метро неопрятной походкой и в настроении несколько шизофреническом.

Пролетел с волейболом – пропал вечер.

А с другой стороны – вечер освободился. Можно же посвятить его осмыслению всей этой дневной катавасии, да и заняться привычными консервирующими ритуалами. Вот, среди прочего, давно хотел дверь входную подремонтировать...

Повеселел, встряхнулся. Родная обстановка – уже половина счастья.

Пнул камушек, почитал рекламки на подъезде.

Вдруг вспомнил бросившееся в глаза, когда спустился в подземку у Спортивного Дворца. Толпа, едущая в сторону станции «Рабочая» – вся серо-черно-коричневая; пассажиры же противоположного, элитно-районного направления – куда как ярче: тут и желтенький, и голубенький, и много красного... В общем, ВИЗУАЛЬНО разные классы общества!

«Ай да Кеша, ай да сукин сын!»

Махнул лестницу через ступеньку, лязгнул замком тамбурной двери.

В проходе стояла Нина… кажется, Андреевна – жена соседа, отставного подполковника. С подполковником Инакенций один раз выпивал, дважды одалживался инструментом по хозяйственным нуждам и три раза настраивал интернет – был, словом, на «ты». А жена…

Вот странное дело – не так чтоб уж сильно она была старше, но воспринималась как «тетка». Да, наличие совершеннолетнего сына – это женщину старит психологически. Кроме того, в семье она доминировала – это старит женщину физически. А грудь пятого размера, не востребованная регулярно, старит морально.

– Ой, Инакенций! – громко сказала Нина Андреевна. – А я звонок терзаю!

– Здрасьте… – кашлянул Инакенций.

– Кеша! – выпалила Нина Андреевна. – А пойдемте выпьем! У меня сегодня повод…

Она покачнулась, и Инакенций вдруг понял, что соседка нетрезва. Догадка была неприятная – попробуй, отвяжись теперь…

– Повод? – вежливо спросил он, делая попытку пройти к своей двери.

– Да! – Нина Андреевна взмахнула рукой и неспешно оправила расползшийся на груди халат. Грудь в разрезе выглядела жаркой и румяной.

Инакенций не сразу смог отвести взгляд. Забытые в руке ключи шлепнулись на пол.

– Я сегодня уволилась из своей поликлиники… – она шагнула назад, ме-едленно нагнулась и подобрала связку. Плоть практически вывалилась наружу.

– Да? – еле выговорил Инакенций севшим голосом.

– Устроила бабам своим отходную, – продолжила соседка, выпрямившись и опуская ключи к себе в карман. Глаза смотрели в упор расширенными зрачками. – А дома никого… А у меня коньячок…

Инакенций задеревенел.

– Пошли, – утвердила она, цапнула локоть и отступила к стене. Узкое пространство коридора, спертое втиснутым в угол шкафом, почти перегородили так и не заправленные до конца груди.

Инакенций, как рыба, открыл и закрыл рот, втянул живот и двинулся приставным шагом вдоль шкафа.

Солнечное сплетение сдавило. Жар чувствовался через несколько слоев ткани…

...выдохнул и выскочил в соседскую квартиру, как пробка.

* * *

На кухонном столе стояла тарелка с ветчиной и возвышалась пузатая бутылка.

«Армянский, семилетний», – отметил Инакенций и вдруг успокоился. «Это день такой… беспокойный. Счас выпью с ней рюмочку – и домой».

Нина (допустим) Андреевна уселась напротив. Халат был строго затянут.

– А где Николаич? – почти весело спросил Инакенций.

– У меня предложение! – она не расслышала. Или сделала вид. Расширенные зрачки гипнотизировали. – Мы сейчас выпьем на брудершафт! По-соседски, чтоб на «ты»… А то как-то не по-соседски!

Коньяк грубо плеснул по рюмкам.

Он механически поднялся. Она перегнулась через стол. Руки переплелись – при этом Инакенцьева почти неслучайно задела локтем декольте.

Поцелуй получился удивительный.

Они соприкоснулись закрытыми ртами. Через секунду ее губы разжались, сдвинулись, поползли – и наделись сверху. На миг сдавили – и соскользнули.

Инакенций облизнулся и сел.

Ёрзнул на стуле.

Да, черт возьми – нарастало возбуждение! То самое, настоящее –

холодок в груди,
покалывание в ногах,
приливающая к вискам кровь,
сладкая ломота из затылка и по позвоночнику…

И не сам, не своей волей, не силой воображения, не визуальным образом – живой, блядь, женщиной!

Мотнул головой. Ведь был уверен, еще вчера, еще утром, что победил окончательно – оградил себя, поднялся над…

И вот – эта жаркая плоть на расстоянии шага…

И я хочу – именно ее!

Когда такое было?

Давно…

И сегодня. Сегодня.

Второй раз!..

Нина Андреевна, между тем, кусала ветчину и болтала.

– Меня в медцентр позвали… Зарплата в полтора раза… Оборудование новое… Ты вот парень здоровый – не представляешь, на каком хламе работали… О, я тебе сейчас покажу! – она выскочила из кухни и тут же вернулась с фотоальбомом. Уселась рядом. – Вот, смотри…

Халат на коленях разъехался. Инакенций наливался кровью и коньяком.

Она говорила, он кивал. Внутри горячечно мельтешило.

Бедро ерзало о бедро. Сердце поднялось к горлу и стучало в кадык.

Не в силах больше справляться с дыханием, Инакенций отодвинул рюмку и всунул ладонь между холодным альбомом и горячей ногой.

Нина поперхнулась. Влажно рассмеялась и заговорила быстрей. Инакенций не разбирал слов – шум в голове усилился, сердце прощемилось через шею и билось между висками, как язык в колоколе. Вторая рука скользнула по спине и ткнулась в пояс халата.

Она выпрямилась. Альбом на коленях захлопнулся и съехал на пол. Он, кренясь вместе со стулом, навалился сбоку и сверху. Самка закинула голову и обнажила острые зубки…

* * *

Александр Николаевич, подполковник в отставке, видимо, давно стоял на пороге кухни. Одна рука его сжимала увесистый пакет, вторая вцепилась в дверной косяк.

Пакет страшно лязгнул о напольную плитку и тут же осел в расширяющейся пивной луже. Фигуры у стола дернулись в разные стороны.

– Вон оно, значит, как! – страшно взревел нежданный муж и ринулся вперед. Левой рукой загреб ворот халата, рванул в сторону, правый кулак врезал Инакенцию по голове.

Попасть как следует не удалось. Костяшки смазали по щеке, энергия удара ушла в пространство, и мощное туловище подполковника, увлекаемое инерцией, рухнуло на опустевшие стулья. Ножки не выдержали и с сочным хряпом сложились в лепешку.

Мгновение в картине было что-то васнецовское: слева на спине Нина, справа на боку Инакенций, в центре – возвышающаяся на груде стульев задница Николаича. Отъехавший в сторону стол поливало коньяком.

Первым композицию нарушил самый молодой. Одним движением вскочил на ноги и тут же безотчетным жестом подхватил опрокинувшуюся бутылку. Следом зашевелился Николаич. Издав короткий стон, он нащупал лоб – там кровенела, готовясь просочиться, ссадина. Нина лежала неподвижно, глядя в потолок. Полные ее ноги – вполне себе еще ничего! – были доверху обнажены.

Подполковник, кряхтя, выбрался из крошева, встал и обвел кухню красными глазами. Инакенций сжал горлышко так, что побелели пальцы. Соседка лежала по-прежнему, только натянула полу на колени и смотрела на мужа. Он процарапал ее взглядом на всю длину и отвернулся.

– Дай! – протянулась растопыренная ладонь.

Инакенций сунул бутылку и шагнул назад. Николаич почитал этикетку, хмыкнул, взвесил в руке. Потом неожиданно подмигнул и запрокинул донышком вверх над раскрытым ртом.

* * *

Инакенций уперся задом в подоконник.

Дверь была напротив. Выход лежал через длинную и узкую, как пенал, кухню – чтоб их, этих архитекторов хрущоб… А поперек выхода стоял могучий подполковник в отставке и лил в горло коньяк, напоминая позой горниста. На лбу его пламенела кровь.

Коньяк кончился. Николаич зычно отрыгнул и двинулся к окну.

Инакенций напрягся – как в туалете при запоре, – но сосед не обратил на него внимания. Отпихнул штору, нашел пачку сигарет. Закурил, вернулся к столу и сел на диванчик.

Нина медленно поднялась с пола, оправила халат. Провела руками по волосам, прижала ладони к щекам, осмотрелась. В центре кухни дыбились сломанные стулья, у порога расползлась пивная лужа. Она обхватила себя за плечи и, неслышно ступая, вышла.

Инакенций стоял неподвижно. Сердце стучало в такт настенным часам. Задетая кулаком щека зудела, и он пощупал ее изнутри языком.

Сосед, сгорбившись, курил. Лицо его как-то оплыло, удлинилось, глаза остановились. Пепел падал на мокрый стол.

Инакенций не знал, что нужно делать, или не делать, и как вообще ему сейчас, но лучше всего чтоб не он сам, а ему сказали, его заставили, им распорядились… Это желание ничего не решать, всему покориться росло внутри, заполняло грудь и мешало дышать. Раскрыл рот, втянул воздух – и поперхнулся, и мучительно, до слез закашлялся.

Николаич шевельнулся, взгляд сфокусировался.

– Ну, а ты чего тут… Шагом марш! – глухо сказал он. Окурок зашипел в коньяке.

Инакенций послушно пошел к выходу. Был уже почти в дверях, когда сзади раздался сдавленный, кряхтящий какой-то смешок.

Остановился.

Подполковник покачивался, ущемив лоб в ладони.

– Как знал, как знал… – полуразборчиво клокотал он. – Не нужно было сегодня к Светке ехать! Давно ее бросить пора…

Инакенций услышал за спиной шорох. Темный силуэт Нины замер в проеме. Лицо, похожее на маску, смотрело на мужа. Рука протягивала связку ключей.

* * *

Инакенций не сразу попал ключом в замочную скважину. Дверь сопротивлялась, как чужая. Он будто забыл отработанную годами последовательность действий: потянуть за ручку и чуть приподнять.

Буквально вломившись в квартиру, клацнул запором, шаркнул цепочкой и привалился к стене. Дышать было тяжело, лицо горело. Стукнул себя в грудь и снова попробовал прокашляться. В горле саднило. Оттолкнулся локтями, двинулся в ванную. Открыл оба крана, сунул голову под струю. Закрыл горячую воду, сделал несколько глотков. Встряхнулся, забрызгав одежду.

Вроде полегчало.

Инакенций тщательно вытирался. Сосед – этот симпатичный, в сущности, Николаич, мужик на зависть, который вот здесь, рядом, за стеной – отдалялся, отодвигался в сознании, образ его будто впитывался в тяжелеющее полотенце. А вот соседка…

Помертвел взглядом, прислушиваясь.

Так и есть: нутро, отходящее от стресса, медленно заводилось со специфическим внутренним звуком, напоминающим вой самолета, стоящего на прогреве в начале взлетной полосы; тело мелко дрожало, как фюзеляж.

Он расстегнул ширинку и скользнул рукой внутрь.

Привычная манипуляция обнаружила непривычные мягкость и легкость. И холод.

Удивился – но так, мимолетно. Сердце вернулось на свое место, но дыхание до конца не восстановилось. В горле першило.

И вообще – надо хотя бы разуться…

Привычный диван принял привычное тело.

Автоматические движения не требовали участия мозга.

Расширенные зрачки впились в знакомые неровности потолка…

Плеснулось недоумение. Холод от низа живота полз вверх, вздыбливая волоски на груди, рождая волну отвращения: к этому дивану, к этой квартире, к этому миру – к себе…

Он зажмурился, восстанавливая в мельчайших подробностях тугую, румяную, горячую, дерзкую плоть под халатом-предателем – и испугался всерьез. Она здесь, за стеной, может быть, в метре – и ее не заменит ничто!

Инакенций сел.

Потом встал.

Подошел к окну.

Во дворе парковалась блондинка из соседнего подъезда – как всегда, нелогично и опасно, вызывая ажиотаж среди зевак и сердечную недостаточность у владельцев оказавшихся рядом авто. Дама имела длинные ноги, вооруженные для верности двенадцатисантиметровым каблуком, и большие незамутненные глаза. Несколько раз этот образ вдохновлял Инакенция.

Он жадно наблюдал, как, чудом никого не зацепив, девушка заглушила мотор, красиво вышла из автомобиля (большая редкость, между прочим – большинство женщин из машины вылазят) и продефилировала по двору. Проводил ее взглядом до конца, сжимая двумя руками пах.

Тело не отзывалось.

Тело молчало.

Душа горела – тело застыло.

Инакенций натянул штаны и пошел в туалет.

На стене в изящном хромированном держателе висел рулон туалетной бумаги – как символ бесконечности и бессмысленности.

Повернулся и двинулся на кухню.

В конце концов, ничего не случилось, подумал, глядя в холодильник. Пошарил по полкам, передвинул банку с квашеной капустой.

Достал яйцо, выпил.

Ровным счетом ничего не произошло – просто я устал, перевозбудился, попал в переплет… Пойти прогуляться… И выпить!

Обулся и, затаив дыхание, посмотрел в глазок. В коридоре было тускло и тихо.

Бесшумно открыл замок, бросил вороватый взгляд на соседскую дверь и на цыпочках выскользнул вон.

* * *

Инакенций зашел в чебуречную – через дорогу, рядом с гастрономом. На стойку как раз выгрузили поднос свежепожаренных чебуреков – румяных, горячих, сочащихся…

Мучительно передернулся и заказал пиццу. И стакан сметаны. И сто… нет – сто пятьдесят!

Обыденный контингент наполнял зал шумом морского прибоя.

Полупочтенная публика.

Завсегдатаи мазнули глазами. Кое-кто, может быть, вспомнил, как у этого типа когда-то не удалось стрельнуть мелочи под магазином, шевельнулась внутри застарелая обида… Но – вечер заканчивался томно, взяли сегодня хорошо, было и покурить… Прошлое – пыль, завтра будет завтра…

Наливай!

Про Инакенция забыли.

Он поискал глазами укромный столик – все оказалось занято – и остался у стойки, передвинувшись в угол. Кассирша бросила недовольный взгляд.

Першение в горле прошло, осталась неприятная сухость. Сердце билось слабо, но часто. Инакенций налил, выпил и съел всю сметану сразу. Выпил еще, откусил пиццы. Она оказалась сухой – купил еще сметаны и, заодно, чтоб уж наверняка, еще сто.

Вечер за окнами догорал, людские волны шарахались по залу. Инакенций механически выпивал и закусывал, уперев взгляд в бок древней кофе-машины. Здесь подавали только растворимый, в пластиковых стаканчиках, кипятя воду в чайнике, а этот аппарат не работал так давно, что кажется – он не работал никогда.

Что со мной не так? – думал Инакенций. – Чего я в жизни не понимаю? Вот что во всем этом главное? Почему секс на таком пьедестале?

Он опрокинул в себя водку и зажмурился.

* * *

Итак, есть женщина.

Условная.

Она тебя привлекла. Она, в принципе, согласна.

Ты начинаешь ритуальные танцы – ухаживание, соблазнение…

Она, подчиняясь инстинкту – нелепому, но ведь инстинкту! – сопротивляется.

Отставим в сторону конфетно-букетный период – возьмем по-мопассановски: ближе к телу.

Это окончательное договаривание о том, что понятно без слов, этот поиск места, эти условности в виде чистой постели, или, предположим, потушенного света… Эта прелюдия, имеющая физиологический смысл лишь для зачатия…

И потом – чик! Несколько десятков механических движений – взрыв – опустошение…

Всё! Миссия выполнена.

Ты сбросил напряжение. Разрядился. Разгрузился. Надо тупо уснуть. Или заняться своими делами.

Ан нет! – традицией предписан целый этап выхода. Завершения.

Как в спорте: разминка – поединок – заминка…

Так просто не уйти.

Надо ее погладить и поцеловать, хотя хочется лежать неподвижно.

Надо что-то говорить, хотя хочется молчать.

Надо вставать и уходить, или отправлять ее, а хуже того, провожать, хотя не хочется ничего…

Бррр.

Два выхода.

Жениться.

Самоудовлетворяться.

Первый решает перечисленные проблемы – но создает бесчисленное количество других. Реальная женщина порабощает своей реальностью. Конкретная женщина ограничивает своей конкретностью. Кроме того, жена – одна. То есть, одна и та же! Это – как читать всю жизнь одного и того же писателя. Каким бы гением он ни был, жизнь во всей полноте не отразит…

Вывод?

Очевиден!

Любой образ. Любой размер. Любой темперамент…

И никаких проблем!

* * *

Ты лежишь в своей кровати, сидишь в своем кресле, идешь по своей дорожке. Мысли там, где им вольно.

Нет суеты.

Нет беспокойства.

Ты силен.

Ты энергичен.

Мир подвластен тебе.

Но если рядом люди или женщины – они не выносят, когда кому-то хорошо.

Тебя немедленно примут – в милицейском смысле слова: спросят, попросят, потребуют, а то – караул! – начнут делиться…

И ощущение покоя исчезает. Могущество рушится. Начинается утечка. Все равно как ты реагируешь – вступаешь в контакт или игнорируешь. А если раздражаешься – капец: энергия усвистывает, как в канализационную трубу…

Мир следит за своим содержимым. Только сбейся с ритма, высвободи руки в хороводе – хватает за голову и засовывает обратно. Дерево, торчащее над чащей, ветер обламывает; гриб, вылезший изо мха, срезается грибником…

И не спрятаться, не спрятаться…

Так, чтоб оставаться в гармонии с собой.

Тебя встраивают в хор. Твоя струна диссонирует – тут же находится палец и глушит струну. Ее энергия уходит в этот палец.

Так мир питается тобой.

А ты – питаешься миром.

Ты пользуешь его так же, как он – тебя.

И вовлекаешься в его игру.

А своя игра?

Только – нахождение энергии внутри себя.

Снаружи берешь руду – и внутри выплавляется нечто более ценное.

* * *

Чебуречная закрывалась.

Инакенций выходил последний. Остановился на крыльце. Долго и трудно раскладываемый пасьянс из собственной жизни казался сложившимся. Мозаика ночной улицы, наоборот, расползалась в спелых переливах вечера. Помотал головой, пытаясь ее собрать.

Под фонарем галдели давешние завсегдатаи. Двое обнимались, трое ссорились, один внимательно смотрел на Инакенция.

– …Ты мне десятку уже неделю торчишь!

– А кто тебе наливал вчера?

– Чё? Вчера Серега наливал!

– Серега свалил еще до того!

– Чё ты гонишь?..

Инакенций споткнулся на ступеньке и ухватился за перила.

– Ша, патлатые! – скомандовал смотревший и танцующей походкой направился к крыльцу. Остальные смолкли и двинулись следом.

– Бааа… Да это же знакомые мне лица… – предводитель дурашливо развел руки, как Глеб Жеглов перед Манькой-облигацией. – Здорово, братан!

Инакенций выпрямился и сфокусировал взгляд.

– Слышь, Коля, – сипануло сбоку. – Дык эта ж гнида меня на хуй послала – помнишь, нам буквально чуть не хватало…

– Как забыть…

Инакенций сглотнул и крепче вцепился в перильную трубу.

– Ну… Что скажешь? – голосом Горбатого спросил Коля, подмигивая по-македонски.

– Стойте, мужики! – вперед протиснулась плотная фигура, которой Инакенций раньше не замечал – видимо, один из обнимавшихся. – Это ж сосед мой!

Николаич в расстегнутой до пупа рубашке приобнял Колю, останавливая, отодвигая в сторону.

– Мы сейчас по-соседски… – он встал на ступеньку. – Привет, сосед! – и, широко размахнувшись, ударил Инакенция в ухо.

На этот раз попал подполковник хорошо. Но, все-таки, Инакенций смог бы удержаться на ногах, если бы не выщербленное крыльцо, да еще и с бортиками по краям.

Он шатнулся, зацепился, дирижерски взмахнул руками и кулем шмякнул вниз. Дернул головой, царапнув вторым ухом по асфальту, перекатился через спину и вскочил.

Зрители взревели все разом. Инакенций зажмурился и поднял кулаки.

Внутри головы шумело, снаружи горело. Мир плясал и не фокусировался – но тут его заслонила черная туша.

Сосед махнул дружкам, обнял Инакенция и шепнул:

– Поехали к Светке.

– Я не по этим делам… – трудно, будто с набитым ртом, вымычал из себя Инакенций.

– А по каким ты, блядь, делам?! – гаркнул Николаич и, отшагнув, врезал по расцарапанному уху.

Мир вспыхнул салютом.

Инакенция плеснуло в крыльцо. Голова болтанулась как воздушный шарик, ноги оватнели – тело сползло и село, откинувшись на бетонную стену.

Выдохнул. Закрыл глаза.

…Ничего не хочу… Спать… Пошло всё…

* * *

Инакенций очнулся от толчка.

– …Ух, я в твои годы гулева-ал! – жарко говорил Николаич, навалившись сбоку. – Трахал всё что движется! А кончу, слышь – сую ей в пизду монетку! Она орет – ты чё, придурок? А я такой – хочу, мол, туда еще вернуться…

Внизу и сзади надсадно взвыло, заглушая богатырский подполковничий смех.

Троллейбус, вдруг понял Инакенций.

Повел взглядом. Шея вела себя как веревочка от воздушного шарика.

Пустой салон. За окнами улица.

Какая-то.

Сильно горели уши. Взялся за них двумя руками. Зажмурился и услышал, как в детстве из ракушки, шум моря. На правой ладони остались красные разводы.

– Выходим! – толкнуло в плечо. – Да не сцы – счас тебе Светка йодом помажет…

* * *

Светка Инакенция потрясла. Несмотря на то, что насыщенный, мягко говоря, денек притупил рецепторы.

Реально потрясающая оказалась бабища.

Нереальная.

Она заслонила собой дверной проем – весь! – и неожиданно хрустальным голоском прожурчала:

– Саша?!

Николаич обнял, сколько смог, кивнул:

– Это Кешка, мой друг. Ты же приютишь двух путников, потрепанных жизнью, но несломленных?

И эффектно извлек бутылку водки.

…Инакенций вспомнил, как шел за подполковником темными подворотнями, волочился, будто на поводке, через мрачный какой-то двор, а за углом яркая в ночи дверь, и ему велено обождать, а потом улыбающийся сосед хлопает по плечу, и они идут дальше…

Светка оправила расползающийся халат. Он натянулся парусом и затрепетал.

– Заходите, мальчики, – проворковал удаляющийся голос.

Николаич подмигнул, и Инакенций заметил, что глаза у него сплошь красные от полопавшихся сосудиков.

* * *

– Вот ты думаешь, я дебил. Тупой солдафон…

Инакенций протестующе вскинулся, но подполковник властно поднял руку.

Они уютно сидели на кухне. Светка чего-то накрыла, Николаич руководил бутылкой. И говорил. Глядя сквозь, тихо и как-то очень трезво.

– …Есть такая фраза, типа смешная. «Люди делятся на две категории: одни считают, что людей можно поделить на две категории, другие – что нельзя».

Так вот.

Херня.

Люди делятся на три категории.

Категория первая – самая большая! – занимается улучшением условий своей жизни. Качество, как счас модно говорить, повышают.

Эти твари постоянно в суете, в беспокойствах. Время тратят на два занятия – добычу денег и их трату. Деньги для них вообще главный критерий всего. Они меняют на них всё.

Зачем?

Чтобы, раз – чувствовать себя уверенно перед завтрашним непонятным днем, и два – жить все лучше и лучше: покупать новые шмотки, делать ремонт в квартире, машины менять…

Самое смешное, что они нихуя не счастливы. В них нет радости, нету наслаждения процессом. А ведь без этого вся жизнь насмарку. Потому что цели – нет. Или она недостижимая. Ну, ведь нельзя же поиметь абсолютный комфорт в этом суетном мире…

В общем, продали они свое первородство за чечевичную похлебку…

Он выпил и хлебнул из чашки.

Инакенций посмотрел на Светку. Та слушала равнодушно, как будто не в первый раз.

Подполковник откашлялся и закурил – по-хозяйски, без спросу.

– …Категория вторая действует строго наоборот.

Они целенаправленно снижают качество своей жизни.

Странно звучит?

А всё просто.

Дело в энергии.

Этим сручно расходовать минимум сил для поддержания животного своего существования. Не зависит, мало у них здоровья, или вагон – но они желают его тратить на другое. Стихи, например, писать или по горам лазить… Или на баб!

Он пригреб к себе Светку. Она со смешком отпихнулась.

– …Тут принцип простой. Если мне для физического выживания необходима в сутки буханка хлеба, пачка сигарет и бутылка пива, то добыть на это средств – будь я хоть даун – не составит труда и не потребует напряжения. Не надо корячиться, лизать жопы, сутками пахать… Меньше потребностей – меньше расход – и нормалёк!

Да чего тут разливаться – именно об этом трындят нам сквозь века мудрецы; это наглядно демонстрируют бомжи и алкаши…

Он вздохнул и ухватил бутылку.

Инакенций следил за происходящим с усилием – его будто несло в лодке сквозь туман.

Без весел.

– …Я, в целом, всю сознательную жизнь шел по второму пути. Не потому, что мне мало отпущено природой! Я-то знаю, на что способен… Да я генералом мог сейчас быть! Мне просто всегда эти силы были нужны для… Ну, скажем – для того, чтобы получать кайф от процесса жизни…

Инакенций выпрямился.

Николаич не обращал ни на кого внимания, голос рокотал мерно, как шум прибоя.

– …Я старался жить, как птичка небесная, которая, по библейскому приказу, чистосердечно не заботится ни о чем, кроме сегодня – и так делает это сегодняшнее приятным.

Да…

Так было – пока я жил один.

А потом началась моя семейная жизнь. И я вступил в третью категорию.

Получилось: я, четкий принадлежец второй категории, поимел себе этакое «шило в задницу», эдакий «любимый мозоль»…

И вот живу себе, процессом наслаждаюсь – и в один прекрасный момент вдруг выясняется, что срочно должен купить стиральную машину… построить теще дом… поставить железную дверь и заменить оконные рамы… ехать на курорт… пошить цивильный костюм…

И что – я напрягаюсь, я в армии с семнадцати… И начинаю решать поставленную задачу!

Я отставляю в сторону свое первородство и лезу за чечевичной похлебкой…

Подполковник нашарил на столе рюмку и уставился на нее, точно увидел впервые.

Светка неслышно вздохнула.

– …Я себя утешаю и успокаиваю – ерунда, мол, сейчас это сделаю – и дальше наступит покой, и всё пойдет, как шло…

Хуй там!

Меня ловят на расслабоне и – цап опять за мягкое!..

И вот я медленно, но уверенно вовлекаюсь в первую категорию существ. Я – пиздец! – начинаю получать даже удовольствие от возросшего этого потребления. Я сознательно иду для поддержания этого уровня на жертвы. Сначала маленькие… А дальше в лес – толще партизаны!

И это – бесконечно…

И начинаешь, блядь, понимать отшельников с их пещерами в пустынях…

Николаич обвел слушателей внезапно прояснившимся взором.

Обнаружил в кулаке рюмку – и выпил. Густо отрыгнул, хлопнул себя по пузу. Придвинулся к Светке и зашептал в ухо, прибрызгивая слюной.

«Солдафон!» – неожиданно подумал Инакенций.

* * *

А потом Александр Николаевич, подполковник в отставке, сломался.

Произошло это так быстро, что Инакенций, наоборот приходящий в себя, заподозрил подвох. Вот балагурил, тыкая вилкой в ускользающий огурец – выпил еще одну – и вмиг осовел. Страстно, как морской котик, вздохнул и осел в угол кухонного диванчика. Звякнула вилка, и могучее тело затихло с отвалившейся челюстью.

Инакенций подозрительно его изучал, забыв во рту что-то недожеванное…

И ощутил Взгляд.

Светка сжала в ладонях свой невыпитый стакан и смотрела на Инакенция.

Глаза были спокойно-уверенны и ничего, кажется, не выражали, кроме вежливого внимания… Но подбородок – все три, если говорить честно – приподнялся, сдавливая губы, выдавая глубинное напряжение, и в лице проступило что-то жалобное и жадное…

Инакенций сглотнул и – как проснулся – почувствовал сразу все свое тело.

Пульсирующие уши отступили, сделали полутоном ниже и встроились в общий хор организма:

ядреная огуречная слюна,
покалывающий затылок,
гудящая спина,
онемение, сползающее из живота до мурашек в икрах…

Мурашки добежали до пяток, потыкались и, не находя выхода –

по голени,
сквозь колено,
через бедро –

собрались в паху.

Инакенций знал это состояние. Проходили неоднократно.

Организм – обманщик. Вот он смазан, разогрет, заряжен, взведен – только нажми спусковой крючок…

И на пути – предохранитель.

Словно плывешь ты под водой, тело играет и трепещет, пьянит легкое удушье, а глаза расширяются – впереди всё больше красот и чудес…

И упираешься в лед. И понимаешь – не вынырнуть…

Инакенций знал.

Инакенций не понимал привлекательности толстых женщин. Дел с ними никогда не имел. Чувств не испытывал. Отказывал им в сексуальности вообще…

Инакенций всё понимал.

И все равно…

Да! Да!! Да!!! – стучал, колотил, громыхал пульс в черепной коробке.

Глаза встретились.

Светка встала и ушла.

Инакенций застыл, ничего не соображая…

Вернулась с подушкой. Уверенной рукой завалила подполковника, разула, распрямила ноги. Подумав секунду, расстегнула ремень на брюках. Николаич что-то пробормотал, почмокал губами и уткнулся в наволочку.

Деловито огляделась, притушила свет, взяла Инакенция за руку и повела во мрак.

* * *

Черный лабиринт ужалил чем-то острым в колено, щекотнул мягким по волосам, вильнул – и впереди нарисовался оконный силуэт. Она отпустила руку, развернула за плечи и толкнула в грудь.

Инакенций шмякнулся на кровать. Руки бессильно плюхнули в стороны, придавая телу форму звезды.

Пахло Светкой.

Он растопырил пальцы и вяло подумал: «Я снежинка…»

Во тьме коротко прошуршало, шлепнулось, скрипнуло – и на Инакенция надвинулось белое, пышущее, ослепительно-огромное…

Он потянул в себя воздух – и сверху обрушилась Плоть.

* * *

Светка хорошо знала, чего хочет от жизни.

Очень хорошо.

Инакенций не успел… да ничего он не успел! – и остался в одних носках.

«Как в немецкой порнухе…» – подумал отстраненно, будто глядя в монитор.

Отстраненность восприятию придавала стремительность. Женщина манипулировала размеренно-профессионально, как опытная доярка. Или цокольщица с цоколем на цокольном заводе.

Горячие ладони с ловкими пальцами. В нужный момент включался рот. И снова руки…

Пантомима чем-то напоминала процедуру искусственного дыхания.

А Инакенций окаменел. Он не чувствовал себя ниже пояса. Не знал, как там обстоят дела. И огромные зрачки, обращенные вовнутрь, молили – дай! дай!! дай!!!

Всё к черту…

Вся жизнь не так…

Вздохнуть… Пробиться… Воздуху!..

Отпусти…

Ногти процарапали простыню, стягивая, сгребая в кулаки…

Выстрел!

Светка скользнула коленями и ме-едленно села.

Тонкий протяжный стон…

Груди-тыквы с торчащими как ниппели сосками обняли Инакенцьево лицо.

Зрачки развернулись наружу, пальцы выпутались из простыни…

Выстрел!!

Он ухватил зубами сосок и потяну-ул…

– Аааа… – нарастающе простонала Светка, выгибая спину.

Он поймал руками вторую грудь и укусил…

– Аааррр… – завибрировала Светка.

Он сдавил две груди вместе, слушая рвущий нутро звон…

Выстрел!!!

Она рухнула вперед, засыпав Инакенция волосами. Хрусталь голоса потрескался и дребезжал:

– Оечки… Миленький, как хорошо… Ооо… Еще…

Инакенций дунул, освобождая легкие. Брызнули щекочущие пряди. Мир показался резким и даже вроде посветлел.

Потому что там, за белой скользкой спиной, обозначился в серости дверной проем – на несколько оттенков серее. А в этом проеме, показалось, застыл массивный силуэт – серый до черноты.

Или показалось?..

* * *

Инакенций шел и думал.

На пути змеились бордюры, в тенях таились выбоины, неверный предутренний свет скрывал перепады, а ноги и так заплетались – поэтому думать не получалось.

Но он все равно изо всех сил думал.

И все равно не получалось.

Мир рассыпался. Жизнь потеряла координаты. Ценности и установки переворачивались с ног на голову…

Или нет?!

Ничего же не было…

Или было?

Всё реально, только если ты с этим соглашаешься...

Инакенций встряхивал головой и тут же болезненно морщился. Ощущение было такое, что мозги оторвались и болтаются как в погремушке. Но всё покрывала и придавливала мысль, не зависящая ни от чего, как икота –

...Что нужно запомнить? Крепко, навсегда...

Когда вожделение.

Когда деваться некуда.

Когда за это можно всё отдать...

И – кончил.

Пиздец.

Всё – говно.

Ради чего?!!

Опустошение. Высосанность какая-то. Правду философы говорили – лучше я, типа, безумный, чем я, типа, наслаждающийся. И мечтали обрести в себе утраченную юность – но только свободную от страстей... Краткий миг острого наслаждения, оплаченный гигантским, несоразмерным количеством энергии и времени – а в результате апатия вплоть до потери смысла жизни.

Потому что понимаешь, кончив, насколько всё...

Вот этот неуловимый миг между хочу_аж_пищу и пошло_всё_в_жопу – ради этого?

Вся, блядь, жизнь ради этого?!.

* * *

Но вот и дом.

С замочной скважиной возился долго. Дверь стояла стеной – из головы напрочь вылетело, что надо потянуть за ручку и чуть приподнять.

В квартиру ввалился, привалился, выдохнул. Оттолкнулся локтями, зашел в ванную, намочил лицо. Двинулся в комнату, споткнулся о коврик...

В дверь застучали.

Замолотили.

Загрохотали.

Инакенций посмотрел в зеркало, оправил рубашку, почесал в правом ухе и отворил.

На пороге стоял господин мужественный милицейский дежурный.

– Документы! – гаркнул он так, что на кухне звякнуло.

– Стоять, – Инакенций выставил ладонь. – Алё... Стоять!

Пузо дежурного перло, выдавливалось в проем – как тесто из кастрюли. Инакенций сопротивлялся рукой, потом двумя...

А затем резко отшагнул и без разбега, с носка засадил по мужественным яичкам. Прицельно и от души – как штрафной с сорока метров.

Господин милицейский замер в позе горнолыжника. Инакенций сгреб фуражку вместе с клоком волос и надел на мужественное лицо. Тоже себя не сдерживая.

Толстый зад чмякнулся в коридоре.

Инакенций вышел следом. Дежурный обеими руками щупал проплешину на макушке.

– Документы! – процедил Инакенций.

– Ахх, ты жж!! – взревел мужественный господин. – Я т-те счас документы!..

Взвился как ошпаренный, упал, подскочил, путаясь в конечностях, рванул из кобуры пистолет...

Инакенций заломил руку и отобрал. Получилось членовредительски – два пальца повисли на коже – и очень, кажется, больно – потому что милицейский заорал резаной свиньей. В правом ухе выстрелило.

Инакенций поднял голову.

Все двери в тамбуре были открыты. В темных проемах стояли Нина... Андреевна, Ядвига с малышом на руках, выглядывали Клара и Роза, за круглым плечом Светки угадывался силуэт Леночки. Напротив, обнявшись, смотрели Зинаида с Ребеккой, а в дальнем конце грустно усмехалась – свят-свят-свят! – математичка Неонила Калистратовна.

Инакенций опустил голову.

Господин мужественный милицейский дежурный икал, дуя на покалеченные пальцы. Инакенций ударил тушу коленом в живот, уселся на поверженное тело, руки под спиной накрест (подумал мимолетно, что это похоже на прием, когда борешься с девочкой в постели) и воткнул отобранный ствол промеж челюстями. Милицейский захрипел, запузырил розовой слюной, взбрыкнул, аки мустанг, но Инакенций с детской сосредоточенностью пихал пистолет в мужественный рот.

Крякнул недовольно – не помещается, зараза! Зубов слишком много... А язык-то, язык! Говорят, самая сильная мышца...

Инакенций настойчив, пробует по-разному и, наконец – бинго! – вот решение: ствол в горло, губы на рукоятку.

Господин дежурный становится пучеглаз и похож на питона.

В коридоре жалостно вздохнули.

Инакенций нашарил на ремне наручники, несильно – чисто профилактически – стукнул в нос. Перекатил тушу и защелкнул запястья. На максимум.

Ухватил за ворот.

– Встать!

Он принял стойку «смирно», хлопая белесыми, как у поросенка, ресницами. Кровь с соплями до подбородка...

Инакенций развернул тело к лестнице, нежно шепнул: «Вон» и пнул. Болезный погромыхал вниз, мыча и брызгаясь из-под расплющенной фуражки.

С верхнего пролета, неслышно ступая безносыми бордовыми сапогами, спустилась Ирина Сергеевна в оранжевом купальнике.

– Да... Увлекательно, – выдохнула Ирина Сергеевна. – Но всё же... Зачем уж так по-тарантиновски?

Инакенций сглотнул, прищурился...

...и услышал музыку. Знакомую, до боли щемящую...

Ну конечно! Это же «You’ll never walk alone», гимн футбольного клуба «Ливерпуль».

Он зашарил вокруг себя, натыкаясь на обувь, угол шкафа. Правое ухо царапнуло по нечистому полу...

* * *

Мобильный заехал под коврик и подпольно из-под него отсвечивал. В нем победно играла мелодия будильника.