Зашёл в каминный зал, в кресло упал, осу на подлокотник усадил и с размаху звякнул полусферой настольного колокольчика.
Кастрат-постельничий возник в дверях с отзывчивостью чёрта при его упоминании. Сам Бондарь надрессировал их бегать со всех ног и сам, хромой, раздражается.
– Луковую Стрелку позови. Подушку тащи что ли, невмоготу – на второй этаж... Кутью с яблоками принеси, лепёшек и вина.
Омела явилась через минуту. Удивилась.
Прислуживала за столом.
– Как ты потерял ногу? – поинтересовалась Омела, выслушав его рассказ про сегодняшнее, – в подобной стычке?
Один её вопрос из ста – «что подавать к обеду?» – не заставлял густые бровищи Бондаря ползти на лоб! Впрочем, взаимно.
– Луковка сладкая, ты думаешь, я такой слабак? Я – рода Тритонов потомок! Бондарь пра-Хвощ Боча Тритон! Если целиком. Это Джабсы всякие от раздвоенных плавников ногами произошли, ходят, переваливаются, как утки... В них весу... Ну, чуть больше, чем в осе! Тьфу, мелюзга пронырливая, воры... А у Тритонов – одна, хм, нога... Я таким родился. На озёрном дне в песок, в ил до каменной мерзлоты зарыться могу! В драке... Потерял... Да если в драке кулак ставлю, об него джабсов, жабий сынок без моей дальнейшей помощи сам разбивается!.. Тягость у нас, Тритонов не ихней чета.
– Почему вы так свирепы друг к другу... – меланхолично, не ожидая ответа, произнесла Омела.
Все последние её вечера скрашивали эпосы религий, утверждающих череду перерождений.
– Вот родишься ты, Боча, спустя много-много веков снова хромым. Также будет тебе вода и проклятием, и благословением, так же будешь жесток... Ходить тебе тяжело будет, а задуматься трудно, отчего всё так тяжко...
– ...буду так же богат? Хм... Так же сладко есть пить и спать? Я согласен! Эх, сладкая, начиталась ерунды, вместо, чтобы зерно перебрать!.. А я уродюсь с таким же пестом и именем?
– Почему нет? Со всем, к чему ты привязан.
– Тогда и с тобой! Ты останешься мне луковкой. Или кем?
– Драконом!
– Это что ещё?!
Омела задумалась...
– Вроде тритона... С крыльями.
– Тритон – оса? Ты хочешь быть наподобие меня, да ещё и летать вдобавок? Что ж, неплохой выбор, Луковая Стрелка!
Закончили ужин в молчании, которое, утерев морду ладонью, нарушил хозяин:
– Стрелка Луковая, луковка моя! – запнулся. – У меня возникла идея. Вот ты говоришь, что, говорить, мол, до того, как пест просунуть... Ну, что это необходимо по всяким вашим законам... Предупреждать там, спрашивать заранее... На Хвоще, может, мы и обходимся тремя словами, зато все по делу! И поименование для оселенца, который языком туда-сюда болтает, есть, не буду учить тебя плохим словам! О чём спрашивать, если я решил? И зачем предупреждать, если я сделаю? Какой смысл?.. Но вот ради тебя, говорю вслух, раз у вас так вежливо. Идея, она вот в чём... Ляг на спину.
Ляг, это – к осе.
Почесал затылок...
Привыкнуть к аборигенным нравам нелегко и по прошествии значительного времени. Отрывистые указания, казавшиеся Омеле дикостью, осой были восприняты, как обычное дело, а с учётом ей состояния – восторженно и благодарно. Луковые осы в предпоследней фазе очень страстные.
Белая, дрожащая от предвкушения оса... Размётанные соломенные волосы, очень узкая талия.
Холодные каменные плиты... Мох в трещине. Через единственное стрельчатое окно поток алого закатного света.
Оса легла под него и выступающие на ней белые кали оторвались, брызнули, оросив её же обратно.
«То, что надо...» – проворчал Бондарь, схватился за подлокотник и тяжело пересел вниз, освобождая пест из клапана брезентовых лодочных штанов. Грубая одежда мешает, если б не пассажирка, вплавь бы добрался за четверть часа. Бросил подушку рядом и похлопал, ты тоже садись.
Оса на удивление покорно ждала, выдавая нетерпение ритмичным беспокойством бёдер. Оттуда тянулась паутина вполне уже пригодная для кокона, перламутрово-белая нить с отчётливым смоляным запахом.
– Вооот... – протянул Боча, наматывая её на палец и отправляя Омеле в рот.
Утвердительно нахмурился: бери, чего дают. Когда это я тебе непотребное предлагал?
Взяла. Покатала во рту, покраснев до ушей. Откусить невозможно, паутина так и тянулась из губ в подрагивающее, предлагающее себя лоно.
– Э-хе, ротик занят? Удобно, наконец-то я говорю, а ты слушаешь! Так вот... Чего тебе там про ос, и нас оселенцев не понятно, я не знаю, затем тебе в нашу шкуру лезть, неясно, но... Если приспичило. Посмотри, – он кивнул на осу, – какие там мысли, чего понимать? Быть осой, это – подставлять мне промежность! Всё! Кратче: вот у тебя во рту её суть... Давай, оближи больше, вымой её всю, потрудись язычком. А затем выспись хорошенько, больше ни за какими надобностями не бегай в этот день. К утру в тебе будет кое-что от осы, её, возможно, некоторые свойства. Без спешки. Я потолкаюсь изнутри, повыжимаю осиных соков, а ты облизывай, где свежо, где жидко течёт, каплями. Пей, откуда течёт: с грудок, в бёдрах.
Облака за окном – клубами, вечер бурю нагоняет.
Каминный зал то падает в сумрак, то резко вспыхивает закатным, оранжево-алым светом, как поджигаемая кастратом лучина.
Омела замерла на подушке, стреляя из-под чёлки глазами.
– Что, луковка? Ладно... Тогда для начала так...
Окунул пест глубоко, по лохмы шерсти, потискал грубыми руками застонавшую, выгнувшуюся мостиком осу, не спеша, вынул... Повращал пестом, и белая нить легла ровной спиралью по вавилонской башне, достигшей только что небес.
Проднял Омеле к лицу:
– Тогда отсюда, тебе привычней...
Омела облизалась и подалась вперёд, забирая губами осиный сок, идя по нитке до красной шляпки гриба, как раз к нужному моменту нацеленной обратно в лоно.
В чаше бёдер крупные, полупрозрачные капли росой дрожат... Сливочные, грибные, озёрные запахи...
Боча утонул в глубине осы и, отдыхая, наблюдал, как чёрные, рассыпанные волосы Омелы перемещаются от бёдер к осиной груди и обратно...
Ладонь в ладонь стиснулись четыре руки. Изогнутые когти остановились в миллиметре от тонкокожих ивовых запястий.
«Хорошая оса, не оцарапала Луковую стрелку. Годную осу приобрёл».
Осиное нутро гонит сосущие, теснящие волны по песту, усиливая своё волнение.
Прилёг, на локоть, хорошо. На минутку запустил пальцы Омеле в черные волосы. Приподнял, в мордашку заглянуть, на капли и потёки белого нектара. Красные щёки, блестящие, растерянные глаза.
«Кукла глазастая, чёлка испачканная, любо».
Подмигнул, отпустил: продолжай.
Стянул хитончик, желая видеть, как маленькая грудь трется об остроконечные, пачкающие перламутром груди осы.
Несколько раз отнял радость у осы. На ощупь завёл глянцевый пест под чёрный хитончик, приглашая Омелу взойти, посидеть.
Не может быть, чтоб из каких-то инопланетных представлений, она ненавидела его до сих пор, такая покладистая, понятливая.
«Я же Боча Бондарь! Я могу понять, насколько луковка хочет! Не может человек хотеть и проклинать одновременно! Неглубокая, нежная... Хочет, не будь я пра-Тритон!»
Однако сомнение не шло из головы.
Есть на хвоще страшилка для непослушных мальчиков про дикую, злую осу. Про предательство.
Оса прилетает на остров, словно бурей заброшенная, вся в белом нектаре. Оселенец ловит её на руки, обнимает, берёт... Но некуда брать! Некуда сунуть пест, она не луковка! Дикая оса вымазалась в молоке и меду. Она хватает оселенца когтями, жалит его насмерть...
«Пахла она не собою,
Мёдом чужим, пчелиным,
И молоком овечек,
Смешанным с белой глиной...
Выпустила когти
В грудь глубоко вонзила,
И погудела низким
Голосом замогильным:
Где твоё жало, жалкий?
Видишь моё жало?
Плачь же, твоё время
Вышло и убежало...»
Мрачная колыбеленка. В ней столько же исторической достоверности, сколько правдоподобия: во-первых, осе нечем жалить... Ладно, аллегория: кинжал, стилет... Так ведь и по запаху не спутаешь. Однако живут, помирать не собираются архетипические страхи: что всё притворство, что его не хотят, что проберётся в наложницы дикая оса, обманет, отравит, захватит его владения.
Остров населённый лишь осами действительно есть, но это – дрейфующий, никому не нужный, к земледелию не пригодный остров.
Оса вытянулась, напряглась... Боча обнял обеих и выстрелил между двух соприкоснувшихся щёлок.
Оса пригодиться ещё пригодится ему до утра. Омелу пора отпустить спать.
– Ну, как? Завтракать приходи, расскажешь.
Поставил на ноги, оправил её одежду, снимая паутину застывших нитей, как сетку с чёрных волос и... Упал в леденящий холод предательства.
Оселенец не может отличить по запаху сок вчерашней луковой осы от завтрашней, а группами в этой фазе они не встречаются, то есть – никогда! Так задумано природой. На Омеле, в густой чёлке, в черных волосах перламутровая нить излучала другой осиный, луковый запах! Он выделялся ярче каминного света, ярче молнии за окном!
Молния оказалась зарницей без грома. Бондарь промолчал, поцеловал, проводил за двери...
Вот тебе, Боча, и колыбельная о дикой осе. Не достигали луковки в его хозяйстве этой стадии, кокона, паутины. Эта стадия – личная прихоть осы, испытывающей потребность в отдыхе, в лечении. Оселенцы не доводят нарочно своих луковок до истекания, это с их точки зрения – не по-людски. Да и терпения ни у кого столько нет, когда предлагают!..
Оказывается, в его владениях есть оса в коконе, и Омела её скрывает. Как дважды два четыре, без труда он вычислил, где именно.
«Оранжерея для саженцев? Микроклимат? Подземный вход? Боча, тебе не пролезть, чего тебе там делать... Ну-ну... И эти красные щёчки не от смущения, а от страха разоблачения. Решила, что я её раскусил. Что у них там за донорство?.. Заговор? Луковка уже давно может становиться незримой? Что они замышляют?»
Сто версий пронеслось у Бондаря голове, кроме небывалой на Хвоще: осино-осиной любви, без луковых слёз.