Наследство люди получают разное, от миллионных банковских счетов до миллионных долгов кому угодно. Я от долгов отказался раз и навсегда, и родственников всех предупредил: свои долги можете завещать любому, вон, хоть государству дарите, если фантазии на другое не хватает. Но мне – ни в коем случае, ни полушки, ни грошика чтобы от ваших долгов и во сне не привиделось. Ко мне прислушались, но общаться со мной прекратили, обиделись. Вроде, как не стало у них родича типа меня: не звали не только на похороны, где никакой семье выгоды – одни затраты, но и на именины, куда, если не подарок, то хоть толику денег, но всякий гость принесёт. А мне и хорошо: ни тревог, ни забот лишних. Не жизнь – малина!
Когда умерший прадед побаловал меня наследством, оставив от щедрот своих «рабалаторию», как сказано было в его завещании, я несказанно удивился. Крыша у прадеда сползла набекрень задолго не только до моего, но даже до моего отца рождения, и как он прознал о моём существовании, ума не приложу.
Вместе с документом на право владения заброшенным сараем на краю неведомой деревни Козолуповки нотариус вручил мне толстую потрёпанную тетрадь в потёках от едкой какой-то дряни, скорее всего – кислоты. Как оказалось – прадедов «рабалаторный» дневник, куда он самым тщательным образом заносил все свои опыты по получению «хвиласовскаго камня» и прочей алхимической ерунды.
Полистав наудачу дневник, я нашёл под разными датами сходные по смыслу записи, что некий Митрич, используя «даденный ему от Бога талан», из смеси любых по составу и качеству жидкостей, получает неизменно удачный результат: «чистейный спирт, коий мы с им и выпивам, помоляся».
Самой загадочной записью оказалась последняя, состоящая, в основном, из чернильных клякс, между которыми с трудом прочитывалось, что прадед щеколду сарая «в золото обрати», но стащено «оное некой поганью, из вонючего дыму пришедши».
Понял я этот текст так, что наследство моё теперь стоит на краю Козолуповки, хлопая на осеннем ветру распахнутой настежь дверью, и все прадедовы величайшие достижения на почве сливания одних жидкостей с другими доступны сейчас каждой бессовестной душе, каждому приблудному проходимцу. И такая взяла меня досада, что не утерпел, поехал имущество спасать.
Волновался я, как оказалось, напрасно. Незапертый сарай не только не привлекал ничьих алчных взглядов, но даже наоборот – находился под неусыпным общественным бдением. Козолуповцы, дабы пресечь вылезание из сарая неведомой напасти, несли трёхсменное дежурство, направив на оставшуюся без щеколды дверь стволы доброго десятка берданок. Моему приезду обрадовались и, счастливые, разошлись по домам, напоследок попросив «не пущать» и «штоб оно не баловало». Озадаченный, я переступил порог пустого сарая.
Пустым он был только в смысле отсутствия живности, которую я мог бы «не пущать» или как-то иначе препятствовать её (его) баловству. Для подобной живности в сарае даже места не было: так, немного, только вокруг стола из неструганных досок, где и одному еле-еле повернуться. Всё остальное пространство было заполнено стеллажами с банками, бутылками, бутылями и прочей невиданной ёмкостью, полной цветными жидкостями. Электрическая лампочка над столом давала достаточно света, чтобы подробно разглядеть внутренний мир прадедовой «рабалатории», и я разглядел: и прокопченный очаг, и чисто застеленный топчан в углу за стеллажами, и...
– Аккуратный он был мужчина, – прохрипело за моей спиной. Я вздрогнул – не от испуга, нет, от неожиданности. Позади оказался дедок, божий одуванчик, сморщенный и горбатый, и глаза – строгие-строгие. Откуда взялся, как подошёл?
– Вы, простите, кто будете?
– Митрич я, слыхал, может?
Так вот он какой, обладатель «даденного от Бога талана» по производству изо всего «чистейного» спирта!
– Рад знакомству, – раскланялся я с дедулей.
– Рад, не рад, а знакомы будем, – дедок засуетился возле стола: в пустую колбу, литра на два объёмом, стал понемногу отливать из стоящих на полках посудин. Налил чего-то жёлтого, потом – синего... Можно было ждать, что в колбе заплещется нечто зелёное, но содержимое колбы почему-то было прозрачным и сохраняло полную прозрачность после долива красного, чёрного и фиолетового. Богоданный дедов «талан» я наблюдал воочию, с воспоследовавшей дегустацией: «чистейный» спирт, он и есть спирт, и на вкус, и на запах.
– Солёных огурчиков нет? Так ты запасай, милок, запасай – я к тебе часто захаживать буду. А сейчас и свежие сгодятся. Сбегай, с грядки принеси...
– Скажи, Митрич, а верно, что прадед научился железо в золото превращать? – спросил я после всяких там «за знакомство» и «за наше здравие».
– А и научился – чего же тут хитрого? Тока зря оно всё: Шпынь заявится и до крохи то золото заберёть...
– Как это – «заберёть»?
– А как есть, так и заберёть, до последней золотой пылинки всё золото и уташшит. Шпыню без золота никак низзя: без золота к русалкам и не суйся. Очень они, хвостатые девки, до золота охочи...
– Какие русалки. Митрич! Двадцать первый век! Космические корабли бороздят...
– Ну и глуп же ты, паря! Где они, те корабли? Где он, тот век? А русалки за деревней в кажной луже играют, плешшутца...
– Пойдем – покажешь!
– Не, не ко мне эта... Ты, как золото мастрить наловчисся, Шпыня попроси – он сводит. А я – старый... старый я по девкам гулять...
– Митрич, а доллары твои русалки не берут?
– Доннеры, баешь? Так рази это деньги? Бумага – тьфу! Дураки делают, дураки их в руки берут, а набольшие дураки за них вешши продают, – Митрич помолчал, подумал. – Не, те што доннеры делают – не дураки... Шельмецы они, похлеще Шпыня шельмецы...
– А рубли, а гривны?
– А они, што, тебе не бумага? Тока пользы от ей: в нужник и то не сходишь.
Выпили посошок и разошлись, а мысль о золоте, что посеял во мне Митрич, грызла, похрустывала в моей душе даже во время хмельного сна на прадедовом топчане. Снилось мне, что раскрыл я секрет философского камня, и секрет этот в том, что камень и не камень вовсе, а специальный раствор, смесь из... Впрочем, секрет он и есть секрет, интересно – ищите сами.
«Чистейный» спирт Митрича не оставил мне никаких побочных эффектов навроде больной головы и прочих похмельных недомоганий, и я с утра увлечённо уже крутился у стола, с прадедовым дневником в руках, и головой, полной надежд и мыслей, этими надеждами рождённых. Задача передо мной стояла нелёгкая, ибо ни одна жидкость прадедом подписана не была. Пойди, догадайся, где какая ерундовина налита.
Соображения, правда, некоторые у меня имелись. Если прадед открыл философскую жижу незадолго до смерти, то все компоненты, которые он использовал, должны были храниться в не запыленной таре. На ту, что паутиной и мохом обросла, можно и вовсе внимания не обращать. Бутылок и банок со свежими следами пальцев я насчитал десятка три, и, для порядка, сплюнувши через левое плечо, взялся за работу.
Перво-наперво, я написал на клочках бумаги номера и подложил их под отобранные сосуды. Затем разграфил последние листы в прадедовой тетради, и, сбегав к колодцу за водой, неспеша начал опробовать различные комбинации. Номер первый с номером вторым: каплю того, каплю того и смесь на ржавый гвоздик – кап. Нет результата. Вымыл гвоздик, вымыл колбочку и дальше: номер первый и номер третий, и на гвоздик... Номер первый и номер четвёртый... Номер первый и номер пятый...
Когда я добрался до комбинации номер двадцать и номер двадцать девять, пришёл Митрич с куском солёного с чесночком сала и хлебной краюхой:
– Городского сразу видать: всё по умному, всё в табличку, не то, что прадед твой – деревня деревней...
Он ухватил из паутинной гущи несколько бутылок и в сторонке, чтобы мне не мешать, занялся изготовлением спирта. Наступило время обеда. Я сбегал на прадедовы грядки: набрал огурцов и лучку зелёного, и заобедались мы до ужина, и поужинали заодно тем же, чем обедали. А утром – снова: номер... и номер... Номер... и номер... Кап да кап, кап да кап, кап да кап...
Я добрался до комбинаций из восьми жидкостей, когда первая же из них озолотила мой многострадальный гвоздь, и я издал два восклицания: радости, потому что достиг успеха, и горя – волосатая рука, даже не рука – лапа, с криво обгрызенными ногтями, через моё плечо ухватила золотой гвоздь и исчезла в клубах вонючего дыма. Мне пришлось наощупь выбираться из сарая, чтобы глотнуть свежего морозного воздуха: на дворе была зима в полном разгаре, не помню уже какая по счёту.
Там и нашёл меня Митрич:
– Получилося? Ай, молодца! Что, Шпынь приходил?
Я только кивнул, не в силах ещё говорить.
– Я ж говорил тебе: Шпынь завсегда золото сташшит. Раз повадился ходить, не отвяжется.
– Неужто сделать ничего нельзя?
– Сделать-то можно, только хужее бы не натворить...
– А кто он, этот Шпынь? Нечистая сила или как?
– Шпынь он и есть Шпынь. Безвредный он для человека: ни убить, ни покалечить... Вот шутковать над людями для него – первое дело. За то и прозван Шпынём... Да и золото... Без золота ему низзя...
– Уехать разве?
– Найдёть, ему это за просто так... Сторожа тебе нужна, добрая сторожа...
– Мужиков с берданами нанять?
– Не, человеку супротив Шпыня никак не совладать. Особая сторожа нужна, не людская. Принесу-ка я тебе завтрева корень мандрагоровый, будем сторожу делать...
Завтрева, так завтрева. Еле дождался я следующего утра, потом – Митрича, и стали сторожу золоту моему мастырить. Поместил Митрич корень в банку большую и залил его до верху, из разных сосудов отливаючи. Я и не уследил даже, из каких. В этот раз смесь у него вышла нисколько не прозрачная, и похожий на человечка корешок плавал, едва заметный сквозь муть, и было мне тревожно на душе, но не послушался я тревоги. И когда Митрич сказал:
– Теперь капни крови своей в банку, – я послушно порезал палец и – кап. Привычное уже дело.
Всосал корешок всё, что в банке было, и начал расти. Банка лопнула, разлетелась на тысячу кусков, еле отвернуться успели, чтобы глаза уберечь. А мандрагоровый сторож всё рос и рос, пока с меня размером не вымахал, и не стал на меня обличьем похож.
– Кормить его ничем не надь, разве крови каплю дашь – для баловства или награждения. Ну, пока, будь, завтрева проведаю, – Митрич был таков, я же в нетерпении снова испробовал свой состав на другом уже гвозде...
Что там было со стражем не так, я не знаю, только сговорились они со Шпынём, и нет мне из Козолуповки ходу. Трижды пытался уйти, уехать, убежать, да только все дороги снова привели меня назад, в Козолуповку, где мандрагоровый парень и Шпынь, в четыре руки, наколбасили меня не по детски – еле Митрич выходил. Так теперь и живу: обращаю в золото железо для Шпыня и сторожа – он тоже повадился к русалкам ходить. Просился с ними – не берут, окаянные. С Митричем попиваю «чистейный» спирт, а родня, слыхать, махнула на меня рукой, как в своё время на прадеда: чужих забот не принимаешь, куда со своими пойдёшь?