- О каком ветре?
- О том самом. Ты ведь знаешь, о каком. Правда, что он все перепутал?
- Нет, что ты, - улыбнется она, - наоборот. Он все привел в порядок.
- Разве так бывает? Ведь он неразумный.
- Как видишь, бывает. Может быть ветер – сам часть заведенного кем-то порядка. Порядок - это когда все правильно, все на своих местах. А еще когда раньше было плохо, а потом стало хорошо. Вот как твоя куртка. Когда она висит в шкафу, а не валяется на кровати, или под кроватью, или в гостиной под столом — то это порядок, это хорошо. А еще лучше, если в шкаф ее убрала ты, а не я и не папа. Нам не трудно, но порядок требует, чтобы у каждой вещи были хозяин или хозяйка. Как ты думаешь, дождемся мы когда-нибудь такого счастья?
Так она скажет, в тайне надеясь, что дочка займется разбросанными вещами и оставит ее в покое. Но та придвинется ближе и шепотом спросит:
- Мама, а правда, что у меня когда-то был родной брат?
- С чего ты взяла?
- Не знаю. Наверное, папа говорил, я не помню.
- Папа не мог об этом говорить.
- Ну, значит, приснилось или придумалось как-то само собой. Но ведь правда?
- Правда, - вздохнет она.
- И куда он делся?
- Его унес ветер.
- И это тоже хорошо?
- Нет, не хорошо, - скажет она и, наверное, заплачет.
А может, и нет. С каждым пролетевшим днем слезы уходят глубже, дальше от глаз. Так что, в конце концов, плачет только сердце. И это тоже — часть порядка.
О ветре Ева Хансен размышляла давно, однако первый его порыв — слабое дуновение, свежее, как поцелуй морского бриза, - ощутила в августе 20** года. Вернувшись из отпуска, который семья проводила сначала в итальянском городке у моря, а затем – в Швейцарии, она зашла в банк, чтобы разменять оставшиеся от поездки двадцать швейцарских франков. Сумма небольшая, но не хранить же купюру вечно — когда еще она пригодится.
Протягивая деньги в окошко, фрау Хансен испытала странное чувство дежавю. Сейчас кассир ответит: «Нет, разменять не могу, но могу перевести вам на счет». А она согласится: «Да, конечно» и полезет в кошелек за банковской карточкой.
Такие состояния посещали ее и раньше, или она думала, что посещали. Ведь любое ощущение можно пережить, а можно нафантазировать, и как потом отличить одно от другого? То, что по сути являлось ее собственным — нетерпеливым — ожиданием чуда, Ева принимала за таинственные символы, за те маленькие знаки, с помощью которых высшие силы управляют нашими судьбами. Женщинам чаще, нежели мужчинам, свойственно магическое мышление, а особенно склонны к нему несчастные женщины.
Что оставалось фрау Хансен, кроме веры в чудеса? Погнавшись за двумя зайцами, она в итоге не поймала ни одного. Вернее, поймала, но оба зайца оказались ущербными. В девятнадцать лет Ева — точно в насмешку над своим библейским именем — не захотела дать жизнь ребенку. Главными в те дни считались учеба, карьера. Такой уж порядок заведен в обществе. Операция прошла легко, но оставила метку в душе. Едва заметную, как зарубка на коре дерева. Несколько раз нерожденная девочка являлась ей во сне. Круглолицая — в мать, с чуть раскосыми темными глазами и мягкими кудряшками каштановых волос. Она ничего не говорила — только угрюмо молчала, глядя исподлобья. Ева просыпалась с тягостным ощущением непоправимой ошибки.
В остальном же, все у шло как у людей. Университет, затем работа... Восемь часов в день Ева наблюдала, как полсотни усталых женщин заворачивают шоколадные батончики в разноцветный, хрустящий целлофан. Ее должность называлась «менеджер по качеству». Змеилась бесконечная лента конвейера, удушливо пахло какао и ванилью, от фантиков рябило в глазах. Зачем нужно столько конфет, недоумевала фрау Хансен, дивясь текучему, благоуханно-приторному изобилию. Этими шоколадными батончиками можно накормить всех голодных детей мира. Можно праздновать рождество триста шестьдесят пять дней в году. Можно построить сладкую вавилонскую башню до самого неба.
И все чаще в сознание стучался образ кого-то маленького — карапуза с ручонками, запачканными шоколадом, вихрастого и полногубого, с половиной батончика, сползшей на подбородок. Глазами с пронзительно синей радужкой, какой не бывает у взрослых, он заглядывал ей прямо в сердце, и от этого что-то таяло в груди, как наст под лучами солнца. Точно морозный панцирь сходил с души, осыпаясь звонкими льдинками, а под ним — дышала земля, журчали талые воды, цвели подснежники.
Время пришло, решила Ева. Увы, то, что в девятнадцать лет произошло само собой — и даже вопреки ее желанию — в двадцать восемь ну никак не получалось. Врачи разводили руками: «Вы здоровы, фрау Хансен, и ваш муж — не бесплоден. Пробуйте. Иногда это выходит не сразу. Супруги, бывает, должны притереться друг к другу, настроиться на одну волну, если вы понимаете, о чем речь...» - «Но мы уже девять лет вместе». - «Видите ли, фрау Хансен, человеческое тело — это не двигатель внутреннего сгорания, который можно объяснить от и до. В нем больше тайн, чем в морских глубинах... А тот аборт? Нет, он ни при чем. Операция сделана чисто, осложнений не было».
Через три года мучений родился Нильс.
Удивительный, окутанный флером недавней боли миг, когда сына впервые положили Еве на грудь. Крохотное тельце, покрытое слизью и кровью, тонкие ручки и ножки, слегка удлиненная, как голубиное яйцо, головенка с мокрыми черными волосами — необычно густыми для новорожденного, и взгляд — тот самый пронзительно синий взгляд из ее снов наяву. «Сыночек», - прошептала она, выдыхая пережитое страдание, вдыхая новое, незнакомое чувство: нежность, и страх, и бесконечную жалость... Фрау Хансен еще не знала, что ее Нильс тяжело болен, но почему-то жалела его - до судорог в грудной клетке, до дрожи, до холодной испарины на лбу.
- Нет, - сказал кассир, - мы не обмениваем иностранную валюту. Но я с радостью переведу эту сумму на ваш счет.
- Ну, конечно, - откликнулась Ева. - Именно это я имела в виду.
Торопливо застегнув сумочку и зачем-то прижимая ладонь к груди, она вышла из банка. В кошельке стало на двадцать швейцарских франков меньше, а в голове — меньше на одну заботу. На запястье другой ее руки висел полиэтиленовый пакет с эмблемой супермаркета «Лидл», а в нем — баночки с детским питанием, овсяные хлопья, упаковка манки, овощи... В свои четыре года сын все еще ел только полужидкое и протертое, но не потому, что не мог жевать или глотать, а скорее по привычке — или, как думалось фрау Хансен, из-за какого-то упорного стремления оставаться маленьким. Впрочем, было ли это желанием Нильса или самой Евы? Она-то знала, как жестоки люди к увечным и слабым.
Солнце, какие-нибудь полчаса назад белое и пылающее, остывало, точно кусок угля, темнея и наливаясь краснотой. Дома, которые целый день поджаривались на раскаленном асфальте, будто кофейные зерна на сковородке, отдавали тепло. Фрау Хансен спешила — каблуки вязли в размякшем от жары гудроне. Виски сжимала тупая боль. Мигрень. По крайней мере такой диагноз ей ставили врачи, но Ева сомневалась. Мигрень обычно то вспыхивает, то отпускает, ее же боль шла сплошным фоном, охватывая всю голову и не прекращаясь ни на миг. Иногда распускалась красными цветами, а в самые тяжелые дни барабанила молотком в затылок. Во время таких обострений зрение тоже сдавало — перед глазами висела черная пелена.
Догорающий шар коснулся далеких крыш и вдруг смялся, потек, словно проколотый нарыв. Подвижные и плотные у горизонта облака давили на него с боков, терзали, выдавливая горячий гной. Казалось, мир в одночасье из легкого и звонкого, устремленного в высоту, сделался глухим и тягучим. Его разморило от зноя, расплющило низким беспокойным небом. Но не закат и не жара творили зловещую ауру города. Скорее, это походило на час перед грозой, когда внизу царят покой и безмолвие, такие глубокие, что и былинка не шелохнется, а тучи в вышине уже несутся вскачь, словно табун диких лошадей, и мечутся на ветру, как очумелые, верхушки деревьев.
«Началось», - мысленно произнесла Ева, а может, что-то в ней произнесло — та наивная часть ее натуры, которая с детства верила в сказки и продолжала верить вопреки всему.
Пару лет назад фрау Хансен прочитала в интернете статью о переходе Земли в четвертое измерение. Автора Ева не запомнила, да и сама заметка была опубликована давно, а сейчас, вероятно, и вовсе устарела. Какие только фантазии не приходят в головы досужей писательской братии. Год или два они тешат любопытство сетевых бездельников, а затем уходят в небытие. На смену им приходят новые фантазеры. Но случается, что память зацепится за какой-нибудь образ — порой за сущую мелочь, да так и останется эта крошечная деталька с человеком, и вырастет едва ли не до размеров истины.
Фрау Хансен с трудом представляла себе четвертое измерение. Разве что как вектор, направленный вглубь, в дебри подсознания. Отчего бы и нет? Это вполне могло оказаться правдой. Не исключено, что именно люди, их разум, и есть открывшийся путь — те самые рельсы, по которым Вселенная катится в многомерность.
Зато сам переход запомнился яркой картинкой. По всей Земле поднимается ветер. Сначала слабый, он быстро крепчает. Сотрясает здания, ломает деревья, как спички, а каждого, кто посмел высунуться — вколачивает в пыль. Он затекает в щели и давит сплошной массой, тяжелой, будто каменная плита. Люди не могут встать — и даже приподнять голову — и лежат плашмя, пока за стенами их жилищ беснуется ураган.
Фрау Хансен понимала, о чем пишет блогер. Такого сильного ветра, она, конечно, нигде наблюдать не могла. Но как-то раз их дом очутился в эпицентре грозовой бури. Затишье, странный желтый свет... легкий шелест, стремительно переходящий в рев. И вот уже все понеслось и завертелось в чудовищном вихре. С неба хлынула вода. Земля, и кусты, и мусорные бачки у подъезда, деревья и тучи встали на дыбы и перемешались, крутились и выли. По двору мотались ветки, щепки, цветочные горшки, майки и трусы, и всякие другие предметы, в том числе соседские и прилетевшие с другой стороны улицы. На балкон к Хансенам зашвырнуло чью-то лейку, баночку со следами засохшей краски, галошу и два разных носка, а сушившийся на веревке пододеяльник сорвался и упорхнул в неизвестном направлении — прямо из рук ошеломленной Евы, кинувшейся спасать белье.
Что-то подобное, размышляла фрау Хансен, потирая виски, должно происходить во время перехода. Все перепутается — свое и чужое, перетасуется, как огромная колода. Близкое станет далеким, а далекое — близким, и останешься в конце концов с ненужной лейкой и носками, а что-то родное, привычное исчезнет из твоей жизни навсегда.
Но Еву это почему-то не пугало. За все надо платить, думала она. Лишь бы что-то изменилось. Настолько невыносима сделалась дорога в один конец, что сбежать хотелось любой ценой. И ведь четвертое измерение — чем бы оно ни оказалось — это все равно три плюс один, это сложение, а не вычитание. Значит, самое важное не уйдет, но расцветет волшебными красками. К нему обязательно прибавится нечто ценное, новые возможности, новый смысл.
«Началось», - не мысль, а распахнутая дверь, войти в которую страшно, а не войти нельзя. Да и кто тебя спрашивает, хочешь ты входить или нет? Время, как река, не повернет назад, и сила в нем такая, что любую плотину разнесет в щепки. И тебя разнесет — строителя плотин — чтобы не повадно было противиться естественному ходу вещей.
«Жить, все равно, что ступать по раскаленному полу — остановишься хоть на пару минут, умрешь от ожогов», - думала Ева, отпирая дверь ключом.
- Нильс, милый! Сынуля! - закричала она с порога. - Я твою любимую кашку купила. Будешь?
Фрау Хансен снимала туфли в прихожей, а ее любовь уже летела сыну навстречу, босиком по разбросанным на полу игрушкам, падала на колени перед сетчатым манежем, хватала на руки беспомощное тельце в плюшевом голубом комбинезончике, скрюченное жестоким параличом, целовала хрупкие ножки — увы, неходячие... В такие минуты Ева почти ненавидела здоровых детей, с крепкими руками и ногами, капризных и шумных, пахнущих уличной пылью, картофельными чипсами, карамелью и потом. Нильс отличался от них, как хрупкая бабочка от сильных и грубых жуков-скарабеев. Такое нежное создание, как ее сынок, не способно топать по грязным улицам, а лишь парить в луче света, в окружении эльфов и крылатых фей. Так он и делал — в ее снах. А в действительности только и мог, что елозить по манежу или задумчиво лежать на боку в своей кроватке, а Ева исполняла вокруг него затейливый танец. Листала книжки с картинками. Читала детские стишки. Хлопала в ладоши. Показывала пальчиковые упражнения. Делала ему массаж. Играла на дудочке или ставила кассету с классической музыкой. Почему-то она решила, что у Нильса — абсолютный музыкальный слух. Наполняла комнату плюшевыми зайцами, оленятами, единорогами и медведями. Кормила сына с ложечки. Рассказывала сказки. И просто говорила с ним — говорила за двоих, без пауз, не давая себе передышки. Тонула в невинности его ангельских глаз и видела — он все понимает.
Все — и даже ее мигрень. Стоило Еве склониться над манежем, и ребенок тянул фарфоровые пальчики к ее лбу, точно желая успокоить боль. Она благодарно щекотала волосами ладошки сына, ловила тень его кривоватой улыбки и в ответ улыбалась сама. Ей и самом деле становилось легче. Словно в темном подвале ненадолго включали свет.
Продолжая звать Нильса, фрау Хансен шагнула в гостиную. Комнаты в их квартире шли «паровозом», так что попасть в спальню она могла только через просторный зал с телевизором и «мягким уголком» — диваном и двумя креслами - и через компьютерный кабинет мужа. Замерла на мгновение и потянула носом. Какой-то новый запах появился в воздухе. Нет, поправилась она минуту спустя. Наоборот — какой-то старый запах исчез. Неужели Петер пропылесосил ковер? Ева недоверчиво качнула головой, отчего от затылка к вискам разбежались новые волны колючей боли.
Да нет, такого просто не могло быть.
Муж сидел за компьютером, вытянув длинные ноги под стол, а на мониторе перед ним мерцало наполовину разгаданное судоку. Фрау Хансен вдруг поняла, чем больше не пахнет в квартире. Скукой. Унылой, серой, будничной, душной, как вонь от старого шерстяного одеяла. Только глупцы считают, будто человеческие эмоции не имеют запаха. Имеют — и еще как. Петер живо обернулся.
- Привет. Как твоя голова?
- Получше, - машинально ответила Ева.
Вежливая ложь, но ему ведь не нужна правда.
Обычно их разговор на этом и заканчивался, но сейчас Петер добавил кое-что еще.
- Интересный кроссворд, - сказал он, покусывая ноготь на большом пальце правой руки, и снова углубился в загадку.
О, Господи, когда ему в последний раз было что-то интересно?!
Сама Ева скуки не знала и с трудом понимала, что это такое. Вокруг то и дело происходили мелкие, но важные события — утренний сонный взгляд сына, съеденная им тарелка супа, солнечный зайчик от наручных часов, за которым Нильс целых три минуты следил взглядом, прогулка в парке, купание с желтой резиновой уткой... Да мало ли что? Все, как будто в первый раз — увлекательно и свежо. Но для Петера скука являлась чем-то вроде Евиной мигрени — постоянным фоном, настолько привычным, что его не замечаешь.
Фрау Хансен заглянула в спальню — и остолбенела. В манежике одиноко сидел огромный вязаный заяц — любимая игрушка Нильса. Но где же малыш? Она метнулась к его кроватке — и там никого. Аккуратно подоткнутое одеяльце, плоская подушечка... Родительская постель — так же тщательно застелена, на розовом покрывале — ни морщинки.
- Нильс! - крикнула Ева, вернее, хотела крикнуть, а получилось не то сдавленное квакание, не то шипение.
Наверное, он в детской. Да, конечно, Петер отнес его туда — возможно, надеялся, что сын начнет ползать. В детской много места — она пустая, и пол мягкий, а мебели нет, кроме разноцветного шкафчика у стены с наклейками в виде бабочек и птиц. Комнату изначально приготовили для Нильса, но Ева так и не решилась отселить туда сына. Она засыпала спокойно, только когда слышала его дыхание.
Не помня себя, фрау Хансен ворвалась в детскую и забегала кругами. Нильс! Где Нильс? Она чуть не уронила от волнения шкафчик.
- В чем дело? - на пороге стоял изумленный Петер. - Что ты суетишься?
- Где Нильс?
- Что значит, где? У бабушки, не помнишь, что ли?
Действительно, как она могла забыть? Сама паковала в большую спортивную сумку его вещички: памперсы, кремы, мокрые салфетки, нагрудничек, игрушки, хлопчатобумажные штанишки, футболки и носки, чашку с крышечкой... Везла его по улице на коляске... Какая-то девица испуганно уставилась на них и тут же стыдливо отвела глаза. Всегда находятся неумные или слишком впечатлительные люди, которых чужое несчастье шокирует сверх всякой меры. Фрау Хансен давно привыкла к такому, но каждый раз ей почему-то становилось тоскливо и муторно.
Все эти кадры промелькнули перед ее мысленным взором, вот только Еву не покидало ощущение, что их показали ей задним числом. Да и мать Петера не любила внука. Всегда подтянутая и моложавая, она категорически отказывалась примерить на себя роль бабушки. И ладно — здорового ребенка. С этим бы она смирилась. Внук — это, конечно, напоминание о возрасте, но это и повод окунуться прошлое, в то время, когда нянчила своего первенца. Это повод для гордости, в конце концов. Но бабушка инвалида? Нет, это не про нее.
И вот, достойная пожилая дама согласилась посидеть с Нильсом. Более того, сама предложила невестке слегка разгрузить ее день. Ева не знала, что и подумать.
Было это или не было? Реальность как будто начала сдвигаться. Поезд съезжал по стрелке на другой путь, уходя в сторону — и на том пути появлялись иные вехи, но и старые, оставшиеся позади, становились видны.
Фрау Хансен растерянно потерла лоб. Она бы все поняла и осознала, и отделила бы следствия от причин, если бы не проклятая мигрень.
- Ах, да, - сказала только.
- Стареешь, мамочка, - шутливо упрекнул ее муж. - Куда ходила?
- Да в магазин. И в банк зашла, обменяла, то есть, положила на счет двадцать швейцарских франков.
- Какие двадцать франков? - удивился Петер. - Это которые с отпуска? Ты же вроде бы их носила уже? Сколько же их у тебя, и почему не обменяешь все сразу? Так и будешь носить каждую купюру отдельно?
«Да у меня только одна и была», - хотела возразить Ева, но прикусила язык. Значит, не обмануло ее дежавю!
Она украдкой заглянула в кошелек — может, купюра снова там? Но нет. Таких явных чудес ожидать рано. Поезд не сразу набирает ход.
Ночью, балансируя на зыбкой грани сна и яви, фрау Хансен размышляла. Что означали эти случайности? Может статься, ничего. Ее собственную рассеянность, проблемы с памятью. Но интуиция подсказывала, что не все так просто. Тихое сопение Нильса тонкой нотой вплеталось в глуховатый храп спящего Петера. Ева слушала их, как музыку. Две мелодии, словно два молодых деревца, ласково обнимали друг друга. Ева не страдала от бессонницы, наоборот — наслаждалась ею. Ночь — это время, когда дневные тревоги отступали и воцарялась гармония.
«Если переход начался, - думала фрау Хансен, - то его признаки уже должны проявиться в мире. Надо послушать новости, как это ни противно, узнать, что происходит вокруг. А я? Пройду ли испытание? Наверное, да. Ясно, что я далека от совершенства, но и не сказать, что совсем плохой и духовно неразвитый человек. Ведь не зря мне то и дело попадаются на глаза четыре единицы? То на часах, то номера машин...»
Осталась в прошлом какая-то вина, какое-то темное, грязное пятно, которое Ева постоянно чувствовала. Она не знала — не помнила, что это такое. А может, отказывалась вспоминать, таким стыдом и болью отзывался давно забытый эпизод. Но ведь было в ее жизни и высокое, светлое, чистое? Радость, любовь, готовность заботиться и прощать? «Прощайте и вам простится».
Ева медленно погружалась в сон, представляя, будто купается в Лигурийском море. Вода — не теплая и не холодная, почти не ощутимая — окутывает ее со всех сторон. Мягко плещут волны, покачивая на гребнях водоросли вперемешку с пеной. А затем под водой, в зеленоватой соленой глубине, рождается ветер. Да, не морское течение, а именно ветер — он дует все сильнее и подхватывает Еву, вместе с морской травой, вместе с пенными барашками. И вот, она плывет уже не в море, а в небе, и барашки стали облаками, а водоросли — туманными росчерками пролетевших самолетов. Но никакой разницы нет, потому что — и Ева это внезапно понимает — и небо, и море сделаны из одной и той же субстанции.
Утром фрау Хансен первым делом поставила на плиту кастрюлю для каши и включила радио. Поток новостей оказался настолько гнусным, что Евина мигрень выпустила первый алый бутон, а Нильс отказался от еды, сваренной под болтовню диктора. Как будто в доме прорвало канализацию — такая поднялась вонь. Мир не просто сошел с ума, он вообще уже никуда не годился. Войны, катаклизмы, горы трупов и толпы беженцев, крушения самолетов, алчность и лицемерие власть имущих, детская проституция и суициды, наступление болезней и обнищание морали. Какой-то политик угрожал ядерной войной. Ева невольно пожала плечами. Не успеет. Квантовый скачок уже близко. А если безумец и развяжет войну — то на старой, трехмерной Земле. На новую его с такими идеями не пустят. Пусть отбросы человечества истребляют друг друга, как тараканы в банке. Его наиболее достойная часть уцелеет для лучшей жизни.
Фрау Хансен выключила радио. Она узнала достаточно, чтобы утвердиться в своей догадке. Цивилизация больна, и это не удивительно. Магнитное поле слабеет, а вместе с ним временно слабеет человеческий разум. Самый темный час перед рассветом настал — а там и до рассвета недалеко.
«Скорее бы», - прошептала Ева, поднимая взгляд к небу — вернее, к потолку. Не важно, балки и доски — не преграда для благодатных лучей. Главное — направление, куда ты смотришь, вверх или вниз. Рукотворное небо над ее головой пестрело темными точками и желтыми разводами. Мухи и пар от горячих кастрюлек день деньской без устали рисовали на нем замысловатые узоры. Фрау Хансен думала о сыне, но представить его здоровым и весело топочущим по ковролину отчего-то не получалось. Вместо этого она видела его с крыльями. Мальчик-ангел с пронзительно-доброй улыбкой. Синие глаза — как два ярких маячка для заблудших сердец. Вспоминала она и Петера, грустного и долговязого, уткнувшего нос в экран, и покойную маму, и отца, и драчуна-кузена, с которым дружила до восьми лет, и школьную подругу, и еще каких-то милых и близких людей. Фрау Хансен очень редко ходила в церковь. Точнее, была там всего шесть или семь раз, да и то в детстве. Она и в Бога верила смутно, не по правилам, а как в некий вселенский разум. Но если любовь есть высшая форма молитвы, то она молилась. Искренне, горячо, благодарно — молилась, как никогда в жизни.
А потом реальность словно начала мигать. Фрау Хансен то ныряла в свои странные фантазии, как в мутную воду, то всплывала на поверхность. Ее мигрень распускалась шипастыми розами. Колола, мешала собраться с мыслями. Иногда Ева словно забывала о сыне — а ведь раньше она помнила о нем каждую секунду, и даже во сне. Она возилась на кухне, занималась какими-то мелкими, ненужными делами — чистила, мыла, выметала сор... И тогда Нильс как будто исчезал. Квартира становилась странно-пустой и непривычно гулкой. По ней — из комнаты в комнату — гуляли сквозняки, хлопали окна и двери. Пару раз через балкон к ним забредала соседская кошка и, тихо ступая, бродила по коридору, как усатый призрак. Ева испуганно шикала на нее. В другой момент ей вдруг начинало казаться, что это ее кошка. Она пыталась ее погладить, искала в буфете кошачий корм, спохватывалась и, забыв про мурлыку, бежала в спальню. Тотчас по квартире растекалось — незримой, но плотной волной — присутствие сына. Или же малыша не оказывалось в ни в кроватке, ни в манежике, но фрау Хансен вспоминала, что он у бабушки, или в дошкольной группе для «особых» детей, или муж, вернувшись пораньше с работы, взял его на прогулку. «Какая дошкольная группа? - думала она пять минут спустя. - А Петер? Он никогда не приходит в три часа дня».
То она вдруг задумывалась о своей бывшей работе на кондитерской фабрике — и тут же проваливалась в сон наяву. Только теперь она сама стояла у конвейера, по которому ехали бесконечные шоколадные батончики. Шуршал оберточный целлофан под Евиными проворными пальцами — и весело, легко становилось на душе, как будто сквозь тусклую хмарь неожиданно проглядывало солнце. «Шоколадки, - говорила она себе, - это не сытные булочки, не багеты — не хлеб насущный... Это — радость, чистая радость, упакованная в разноцветные фантики мечты. Вот что я дарю людям».
Фрау Хансен больше не включала радио, но обрывки новостей носились в воздухе. За сплетнями не требовалось ходить далеко — достаточно было посидеть пятнадцать минут на детской площадке. Скучающие домохозяйки с наслаждением пугали друг друга — точно соревнуясь, кто перескажет самый дикий и страшный слух. Исчезновения людей, семей и целых домов... Появление странных небесных объектов. Самовозгорания, эпидемия самоубийств, в считанные дни выкосившая два квартала.
Такая чехарда продолжалась чуть больше недели, а под конец все как будто вошло в свою колею. Наступило самое обыкновенное утро самого обыкновенного дня. Фрау Хансен искупала Нильса, накормила его и вывезла на прогулку... Она сидела на лавочке у детской горки. Нильс – любитель подремать на свежем воздухе, на этот раз не спал. Его взгляд ощупывал то материнское лицо, то ветку клена над головой, то качели, горку, песочницу. Глаза блестели, как перламутровые пуговицы. Белое солнце стояло в зените, но Ева не чувствовала жары. Только дивилась, отчего вокруг так безлюдно. Куда подевались мамочки с детьми? Птицы — и те не щебетали, и кузнечики в пожухлой траве не выводили сухие, раскатистые трели. Город словно вымер или погрузился в глубокий полуденный сон.
Остаток дня промелькнул незаметно и буднично. Ева даже усомнилась, а не приняла ли она желаемое за действительное? Может, и не являлось ей никаких знаков, а реальность как текла, так и течет себе дальше. В замке повернулся ключ, возвещая приход Петера, и фрау Хансен поспешила через гостиную — навстречу мужу. Именно в этот момент она заметила новое кресло. Ярко-красное, словно надутое изнутри светящимся газом, оно парило в пяти сантиметрах над полом. Совершенно не гармонируя с остальной мебелью, оно и находилось не там, где надо — а прямо на проходе, и фрау Хансен, не сумев затормозить, по инерции налетела на него. Она еще успела подумать, «что за ерунду купил Петер, ведь это же какой-то невероятный китч», как надувное кресло ударило ее током. Во всяком случае, это было похоже на очень сильный электрический разряд, который почему-то не отбросил ее в сторону, а наоборот — затянул внутрь, в алое и яркое, в ослепительный кровавый свет — как будто в огромное чрево. И тут же, вероятно, от шока, невидимые строители в ее голове разом схватились за молотки. Боль взбухла черным пузырем и оглушительно лопнула — так что, казалось, вместе с ней лопнули барабанные перепонки.
Фрау Хансен очнулась в темноте. Ни звука, ни лунного блика на стене, ни серого шевеления на месте окна, где ветер обычно играет занавесками — зрению и слуху абсолютно не за что было зацепиться. Наугад вытянув руку, Ева нащупала будильник. В сплошной темноте высветились четыре нуля.
«Вселенная обнулилась», - улыбнулась она. Ева не чувствовала страха, только покой, такой же абсолютный, как царившие вокруг тьма и безмолвие. Ласковая ночь словно гладила ее по лицу.
«Что со мной? - спросила себя фрау Хансен. - Я умерла? Но от мигрени не умирают. Разве что инсульт... ведь это мог быть инсульт». Она снова надавила на кнопку будильника, и в воздухе всплыли все те же четыре нуля. Время как будто не двигалось, а может, часы сломались.
Ева лежала и прислушивалась к себе. Ее тело жило. В нем бился пульс, кровь шумела в висках, приятным теплом струилась по артериям и венам, и мелким капиллярам — как древесный сок по стволу и ветвям. Легкие вздымались и опадали, насыщая ее кислородом. Чуть слышно урчал желудок, сокращались мышцы, взбегал по позвоночнику легкий, приятный холодок. На мгновение Ева ощутила себя замысловатым часовым механизмом, в котором каждая шестеренка выполняет свою работу. Если это не жизнь, то что тогда?
«Буду ждать, - решила фрау Хансен, - больше ничего не остается. Ждать до утра».
Ева потянулась и открыла глаза. Утро выплыло из сонной дымки — прозрачное и сияющее, точно выдутое искусным стеклодувом из тонкого золотого стекла. Она и не поняла в первый момент, что изменилось. Отчего так волшебен свет, не давит, не режет зрачки, не причиняет боль... Да, все дело в боли. Она ушла. Растаяла, испарилась, как эфир. Вечная Евина спутница — мигрень сказала «адье» и скрылась за последним поворотом.
Комната сверкала, и каждый предмет словно переливался в другой, находясь в беспрестанном движении. Ваза на прикроватной тумбочке походила на маленький водопад. Стоящие в ней цветы непрерывно распускались. Хрустальными волнами струился потолок, а занавески парили в солнечных лучах, словно полные ветра паруса.
Ева нежилась в постели, дивясь порядку и чистоте. Пузырьки со снотворным, каталоги, расчески, баночки с кремом, игрушки с пола — все исчезло. Только в изголовье кровати поблескивал стакан воды, а рядом с ним лежала таблетка от мигрени. Петер позаботился.
«Спасибо, милый», - лениво подумала фрау Хансен и вдруг вскочила — так резко, что комната поплыла перед глазами.
Исчезли игрушки с пола.
«Нильс», - прошептала Ева, тоскливо озираясь. Пропали манежик и кроватка. Только на полке — как будто в насмешку — сидел вязаный заяц.
Она стояла босиком, прижимая игрушку к груди, и боялась сделать хотя бы шаг. Пока не знаешь — остается надежда, что он в детской или в гостиной. Может быть, в этом новом мире — другая планировка.
Хлопнула входная дверь, и кто-то, напевая, прошел по коридору. Незнакомый детский голос. Быстрые, легкие шаги. В спальню заглянула девчонка — такая же круглолицая, как фрау Хансен, с мелкими кудряшками каштановых волос и челкой на глаза.
- Маам, - протянула недовольно, - ты что, все дрыхнешь? Я уже из школы пришла. Обеда нет?
- Посмотри в холодильнике, - машинально ответила Ева, и девочка протопала на кухню.
Продолжая обнимать вязаного зайца, фрау Хансен присела на кровать. Во рту пересохло, а в голове, как осенние листья, все кружились и кружились какие-то глупые, ненужные мысли.
«Чужая лейка... вот она чужая лейка — и что теперь с ней делать? Хотя ведь нет, не чужая. Своя. Жизнь не выбросишь просто так в помойное ведро».
«Четвертое измерение — это место где прощаются ошибки, - твердила она себе. - Место, где ангелы обретают крылья...»
Из кухни наплывали вкусные запахи, скворчала на сковороде яичница, гудела, перемалывая кофейные зерна, кофемашина. Сердитая девчонка хозяйничала — уж как умела, а Ева сидела и думала, что ведь придется ее полюбить — ту, которую она когда-то не захотела. Дитя не рожденное и не выношенное, а лишь ненадолго пригретое под сердцем.
