Голос твоего сверчка (Рассказ / миниатюра)

Михаэль поднял садок, разглядывая крошечных тварей. Над рядами стеллажей с аквариумами плыл удушливый стрекот – сплошной и назойливый. Он лез в уши, словно забивая их ватой, и мир — и без того последние месяцы бедный звуками — окончательно глох.
Михаэль незаметно встряхнул головой, но это не помогло. Наоборот, вата забилась глубже и ощущение глухоты усилилось.
- Ну что, - спросил Эрик Зоммер, - достаточно? Или еще пяточек?
- Давайте, их никогда много не бывает.
Стоя к собеседнику спиной, Эрик шарил сачком в аквариуме и продолжал говорить, но из-за треска Михаэль с трудом разбирал слова.
- … первый сорт, взгляните, какие крупные. Я, между прочим, поставлял свой товар крупнейшим политикам... да что там — сам президент...
- Неужели сам?
Эрик повернул к нему разгоряченное лицо.
- Э? Вы о чем?
Михаэль смутился.
- Да нет, я так. Подумал вслух.
- О чем подумали?
- Ну, о них, о сверчках. Вроде неказистая букашка, а ведь на ней, грубо говоря, держится человеческая цивилизация.
- А вы философ, Ленц, - улыбнулся Эрик.
Приоткрыв садок, он осторожно вытряс в него содержимое сачка. Насекомые притихли, чтобы уже через мгновение затрещать с удвоенной силой. Когда-то их стрекот причинял Михаэлю боль, но со временем утратил высокие частоты, превратился в сито, в котором безвозвратно застревали слова.
- Приходится, бизнес такой.
- Бизнес — это, по сути, превращение одной абстракции в другую, еще большую. Что до сверчков, то для нашей цивилизации они... - конец фразы увяз в залепившей уши вате. - Вы согласны, Ленц?
Михаэль кивнул.
Он вышел из душной теплыни питомника в промозглую серость, прижимая к груди садок, надувшийся парусом на ветру. Закинул добычу в багажник и сел за руль.
В тишине мысли прояснились и всплыли в памяти обрывки разговора, заставив Михаэля покраснеть от неловкости и отчаяния. Опять недослышал, отвечал невпопад. Соглашался там, где надо бы поспорить. Зоммер наверняка считает его чудаком и хорошо, если не провоцирует специально — а как узнать?
Михаэль Ленц вел машину по скользкой улице, меж темных домов, подернутых мутной пленкой дождя. По тротуару, вдоль шоссе, брела женщина в коричневом пуховике и резиновых сапогах. Немолодая, усталая, с влажными от мороси волосами, она казалась частью унылого акварельного пейзажа. Остановилась, повернувшись лицом к дороге, там, где расплывалась в лужах бледная зебра, и, как сомнамбула, шагнула через бордюр на проезжую часть.
Ленц притормозил, пропуская ее.
Только в этот момент до него дошло, какое слово употребил Эрик Зоммер. Плацебо.
«Что до сверчков, то для нашей цивилизации они плацебо... Вы согласны, Ленц?»
«Э, нет, дружище, вы это несерьезно. Какое плацебо? Смотрите, вон идет женщина через дорогу. Куда она спешит? Чем расстроена? Мне этого никогда не понять. Она — другой мир, замкнутая на себе вселенная. Ей так же нет дела до меня, как мне до нее. Мы, как две прямые, лежащие в разных плоскостях, никогда не пересечемся. Я могу сейчас дать газу и окатить ее грязной водой с ног до головы. Могу прогудеть ей в уши, как Иерихонская труба, и напугать до полусмерти. Но я не сделаю ни того, ни другого. Почему? А потому, что от человека к человеку тонкой ниточкой протянулась трель сверчка...»
«Вот именно, Ленц. Да только ниточка эта — мнимая, - ухмыльнулся вымышленный собеседник. Там, где настоящий Зоммер отделался бы вежливой улыбкой, настырный призрак готов был спорить до бесконечности. - Мы, люди — дрессированные собачки на воображаемом поводке. И пока верим, что этот поводок — реален, мы не свободны. И не важно, что играет его роль — свод законов, библейские истины или какая-то другая религия, этика и мораль, или, когда все предыдущее уже доказало свою несостоятельность, что-то совсем постороннее — звонок будильника, классическая музыка, да хоть бы и трель сверчка. Главное, что механизм находится за пределами нашей личности, а значит, не имеет над нами власти...»
Михаэль всплеснул руками, что со стороны, должно быть, выглядело комично: человек в пустой машине отчаянно жестикулирует, не то пытаясь привлечь чье-то внимание, не то разговаривая сам с собой.
«Вот вы как повернули, Зоммер. За пределами личности... Ну, да. Когда-то этот, как вы изволили выразиться, механизм был встроенным, то есть, генетически запрограммированным свойством человеческой натуры. В те давние времена люди умели чувствовать боль друг друга, и пусть на Земле творилось всякое непотребство — революции, войны, землетрясения, экономические кризисы... и все-таки каждый раз цивилизация удерживалась на краю. Потому что всякий знал, делая больно другому, он причиняет вред самому себе. Даже самый вид чужого страдания был для хомо сапиенс невыносим. Ученые называли это свойство эмпатией и приписывали его зеркальным нейронам в человеческом мозгу. Но я не ученый, я всего лишь скромный торговец сверчками, и не обязан разбираться в таких тонкостях...»
«Скромный торговец! - передразнил его фантом Зоммера. - Вы хоть сами понимаете, чем торгуете?»
«Только не говорите опять, что плацебо. А хотя бы и так. Какая разница, главное, лекарство действует. Одна маленькая мутация чуть не погрузила цивилизацию в хаос, настолько жестокий и кровавый, что все прошлые беды тускнели в сравнении с ним. Если бы не крошечный намек, заветный ключик, спрятанный в сказке о деревянной кукле, миру пришел бы конец. Но благодаря сверчку нравственная деградация общества остановлена, и все худо-бедно счастливы... Чем бы он ни был, плацебо, метафорой, звонком будильника — не важно, главное, он не дает нам спать по ночам. Не дает забывать, что мы — люди...»
Михаэль грустно покачал головой и слегка растянул губы в улыбке, словно говоря: «Как я тебя, а?» Но гримаса получилась вымученной. Он знал, что оппонент прав. Фантом Зоммера — а точнее его, Михаэля Ленца, собственное альтер эго — выходил победителем из всех споров.
«Но ты-то свободен? - ядовито усмехнулся призрак, отбросив ненужную церемонность и нагло переходя на «ты». - Твои зеркальные нейроны или о чем там болтали пустомели-ученые — выключены. Сверчков не слышно, хоть бы они и заливались в багажнике на все лады. Так сделай то, что тебе хочется — прямо сейчас. И ты поймешь, как поводок иллюзорен, как он мало значит для того, кто осознал себя личностью, а не дрессированной собачкой...»
Можно подумать, что такой пространный внутренний диалог занял много времени. На самом же деле он длился каких-нибудь полторы минуты — ведь мысли текут быстрее слов — и женщина в коричневом пуховике как раз в этот момент заканчивала переходить улицу. Ленц резко вдавил педаль газа, одновременно нажимая на клаксон. Прохожая дернулась всем телом, будто ее стегнули плетью, оглянулась испуганно и, странно скособочившись, засеменила дальше.
Михаэль пожал плечами.
«Доволен, сверчковод? Ну, и что ты доказал? Да, я волен делать что угодно. Но ведь ничего плохого не случилось? Ну, вздрогнула и пошла своей дорогой. Даже мокрее не стала — все равно дождь. Эпизод, не более...»
«А если у нее больное сердце? - не унимался внутренний голос. - Посмотри, как скрючилась. Мимолетный испуг, инфаркт... Особенно, если забыла дома таблетки. А вдруг она умрет? Ведь такое бывает. Но тебе все равно, правда? Милый мой, ты теряешь слух, а это самое страшное, что может произойти с человеком. Запомни, редко кто падает с большой высоты, чаще всего спускаются постепенно, ступенька за ступенькой, все ниже и ниже, пока...»
«Да иди ты! - в сердцах выругался Михаэль, досадуя, что опять поддался на провокацию. - Сгинь и не морочь голову!»
Впрочем, он скоро забыл об испуганной женщине. И только ночью, лежа в постели, попытался вызвать в памяти ее образ — кособокая фигура посреди мокрой улицы, окутанная бледным светом неба и воды. Но картинка не складывалась. Она получалась кривой и плоской, без движения, без души. За шкафом тихо тренькал сверчок — его, Михаэля, собственный. Он пел, конечно, для самки — этих крошек всегда продавали парами — и понятия не имел о проступках своего хозяина, о холоде и дожде, о заплутавших в паутине ночных дорог прохожих, о смачных плевках ветра и бесстыдной наготе деревьев за окном. Еще пару месяцев назад его трель мешала заснуть, а сейчас — баюкала. Из нее тоже исчезли высокие частоты, а те, что остались, не будили стыд, не заставляли мучительно потеть и ворочаться с боку на бок.
Михаэль расслабленно дремал, под сомкнутыми веками всплывали и лопались разноцветные пузыри снов. И только маленькая неловкость подтачивала его покой. Воспоминание о чем-то важном, что было, но исчезло. Какая-то невнятная мыслишка, которую не было ни сил, ни желания додумывать — о том, что моральное падение начинается с малого, и что самое страшное для человека — перестать слышать голос своего сверчка.