...НО С БЛАГОДАРНОСТИЮ: БЫЛИ... (Проза)

                             ...НО С БЛАГОДАРНОСТИЮ: БЫЛИ...

        - Нет! Я не могу уже это слушать!.. Хвалят твои стихи - ты говоришь о своей учительнице, которая тебя учила писать стихи и прочее. В ответ на восхищение точностью твоих слов и выводов - «У меня была очень мудрая бабушка!!!» - возмутилась как-то при большом застолье в нашем доме предавняя моя приятельница.
       - И что?! Все ученики вашей Натальи Дмитриевны пишут стихи? И у твоей бабушки, между нами говоря, есть еще одна внучка... - закончила свою тираду Мариночка.
        - Да — задумчиво продолжила умница Ирина с образованием психолога, не купленного нынешнего диплома, а именно заработанного в Ленинградском еще университете,  — благодарные люди, к этому еще и лишенные зависти — самые счастливые люди. Здесь очень уместен твой любимый тост!

Все дружно подняли бокалы, устремив взгляды  на меня, помятуя, что любимый  свой тост: «Так выпьем же за хороших людей, тем более, что нас так мало осталось», я всегда заканчиваю, благодарно, тем, что уж в чем  мне всегда везло в жизни, так это — на людей!

И каждая встреча — подарок свыше!!!

Все мои предки — из одного места на Сумщине. Литературно, ударение на «у», от слова «сума», « сумка», но сами наши земляки, сразу выдавая свое место рождения, делают упор на «и». В селе Нагорновка, разбитого на хутора. Так, мама — Цымбаловская.
Никогда не были крепостными — государственные крестьяне, а отец мамин еще успел родиться дворянином, поместье его деда с бабушкой, умерших от какой-то эпидемии в Париже, когда их дети были именно  в наших Цымбалах с управляющим, просто прогнавших их.  То есть, кто из односельчан имел голову и трудолюбие, тот крепко стоял. На мне, к счастью, сошлись четыре очень достойных рода.

С дворянством — просто анекдотичная история. Как многие не знают или не хотят знать свою родословную! А ведь часто и не могут... Мои тоже узнали совершенно случайно.
Сосед моего прадеда Петра, уже обросшего большой семьей с подросшими детьми, Ильюша Магалей, фамилия у него такая, совсем еще молодой, нарядился и пошел в город подавать в суд на моих, за то что их конь вытоптал часть его посевов...

Забавно, что я этого Магалея еще застала. Было мне лет десять, купались мы на ставу, что появился при мне, а до этого давно то была река, я ее застала небольшим неглубоким ручьем, который можно было перейти вброд... И кто-то из мальчишек гнал корову пастись,  ножичком отрезал ветку, как пугу, с какого-то не фруктового дерева, странным образом  выросшего на краю огорода старого уже престарого деда Магалея. Тот выскочил, бранился и угрожал подать в суд, что, собственно, тут же  и проделал.  Пошел в город, в суде знали его обыкновение писать жалобы на всех и по любому мелкому поводу.

Забавный был человек, одинокий, и вообще-то незлобивый. Если у него спрашивали разрешения, так он и сам с того дерева резал пастушкам плетки, выбирая даже те ветки, что мальчишки бы и пожалели портить! Но писать жалобы в суд — хобби его, а скорее — болезнь. Их род когда-то был очень богатым, и чтобы богатство не утекало, они женились на своих. Сестра Ильюши была сумасшедшей, и ее я застала, когда перед школой жила у бабушки.

Итак, Илья, грозясь, пошел подавать в суд на моего прадеда. Ждут возвращения его с приставом. Узелок жена собрала, дети плачут. Издалека увидели идущего домой Магалея, мои предки вышли за ворота всей семьей... О, небо! Решили, что тот совсем с ума сошел: завидев их, начал бить поклоны до самой земли, плакать и что-то бормотать. Удалось только разобрать, что просит прощения!
Оказалось, что ему ответили:
       - Пономаренко Петр — дворянин, его может судить только уездный суд.
       - Как дворянин?
       - Дворянин. У нас ошибки быть не может.
Разыскали того родственника, что дети запомнили, как он их откуда-то вез в село, оказалось не просто родственник, а еще и их управляющий... Он и рассказал подробности.

Папина мать, молодой вдовой с двумя малыми сыновьями ставшая во время войны, была ланковой, говоря украинским, то есть бригадиром. А зимой — зав фермой.

Сильная духом, по-житейски мудрая, мне казалась равнодушной. Мамины-то родители были холериками, всегда — на переднем плане активности, а она никогда не возмущалась, никого не переубеждала, ничего не доказывала...

Мне, уже двадцатипятилетней, тихо так сказала (по-русски это не так мягко и, одновременно, не так сильно звучит, как на украинском, к сожалению):

        - Ты же умная. Чего же ты так реагируешь на людей? Вот вышла ты без зонта, а тут  - ливень. Да хоть головой о землю бейся, вымокнешь - дождь есть дождь. Ну, така це людина. И ничего не поделаешь, воспринимай его, каким он есть. Это - как цвет глаз. У тебя - карие, у него - голубые... Ты же из-за этого не взрываешься...

Такая любопытная трактовка известного правила: позволь себе быть собой, а другому — другим.

Из рассказов очевидцев: подходит к ожидающей ее, бригадира, толпе женщин. Там гвалт, что-то обсуждали-планировали, уже беседа перерастает в скандал... Ей рассказывают о причине, она, спокойно:
     - Это сейчас надо делать?
     -  Нет, но...
     - Вот тогда и будем решать.
Тема исчерпана. Все успокаиваются и идут полоть  свои буряки, то есть, сахарную свеклу. Бабушкина любимая поговорка с подобных ситуациях: «Ще тii краiны не ма, а вони вже туди  iдуть».

Известно доподлинно: 99 процентов всех проблем решаются сами, а один — просто неразрешим.

Десятый ребенок в семье, она рано осталась без родителей, жена старшего брата, «приютившая» сироту, наверняка не знавшая сказку «Золушка», сама  с жуткой изобретательностью каждым движением и словом, изощренно и весьма исправно  творила ее на свой лад.  Замуж вышла по большой взаимной любви. Именно вышла. Получила за буряки, то есть, за уборку сахарной свеклы и остальные работы в колхозе на трудодни сахар, муку  и крупы, погруженные в мешках на выделенную ей колхозом для этого подводу, едва отъехала, встретила своего Николая:

      - Ты сказал, чтобы я через два дня ждала сватов. Так, если не передумал, вези меня к себе, с приданым, что называется.

Николай, ставшим моим дедом, которого я знаю только по очень уважительным отзывам односельчан, привел ее в самый, пожалуй, большой тогда дом и двор в селе. Третий сын, отца тоже уже не было, а только мачеха, наша баба Галя.

Любопытно! Уловила в тексте повтор, почти тавтологию, за которую меня всегда сечет моя литератор школьная: «отзыв односельчан», и - !!! Если писать «отзыв» тоже через «д», как «одзыв», то рассказ был бы куда как точнее, именно не отзывы, а оды остаются, оды звучат, после ухода «туда» сильных настоящих людей.

Жизнь «бабы Гали» — сага многотомная... Два года не дожила до ста лет. Пришел молодой врач, надо писать заключение для справки о смерти. Рассказывают ему: умерла во сне, до последнего была в полной памяти, с прекрасным слухом, непоседа; правда, рано стала плохо видеть (рано, это после восьмидесяти с хвостом), с прекрасным аппетитом, веселая хохотунья и прекрасная рассказчица...Так и записал молодой врач диагноз: сердечная недостаточность третьей степени.

Эта справка — изюминка моей довольно приличной коллекции документов, породила новый тост: желаю всем во сне с таким диагнозом умереть хотя бы в сто лет, а, если получится, то и попозже!
Жаль, мне самой это не удастся, мне кардиологи уже с моих двадцати лет пишут далеко не третью степень сердечной недостаточности.

Уж не знаю, где она родилась, в 1881 году, но сиротой с одиннадцати лет была при доме польских помещиков, смотрела за детьми, учила с ними языки, которые, должно быть за ненадобностью забылись с годами, хотя — не факт. Помнила до последнего дня такие, казалось, бы мелочи обо всем и обо всех.

Похоронила мужа и единственную дочь. Выйдя замуж за вдовца с тремя сыновьями, младшему из которых было уже около шестнадцати лет, за крепкого хозяина, моего прадеда, тут же и овдовела, но на хозяйстве осталась.

      - От як ми з твоiм дiдом Михайлом гапонцiв били!... —  начинал, о чем бы моему отцу с самого его детства не рассказывал, сосед, товарищ моего прадеда.

Японцев бил, после того во всех соревнованиях в округе оказывался лучшим наездником; правда, завистники это объясняли наличием у него лучших лошадей,  хозяином был крепким, а через тех лошадей смерть и увидел.

Вернее, стал он жертвой прогресса. Рядом с нами проходит железная дорога, станция была узловой, депо разбомбили немцы в самом начале войны. Только мой прадед на зимних санях начал отъезжать от станции, как паровоз издал гудок, от внезапности и резкости которого кони, в испуге, рванулись вперед и сторону одновременно, сани зацепились за огромное дерево, и от внезапного удара в один миг жизнь моего прадеда прервалась.

Именно, прервалась, пунктиром...  От нее пошли большие ветви, как на том мощном дереве, легко отпустившем его из земной жизни. Оба старшие сына оставили после себя по пять дочерей. Забавно, хлопчики были ростиком: старший за сто восемьдесят пять сантиметров, второй всего-то на десять сантиметров повыше. И дочечки их — все красавицы, но ниже ста семидесяти точно не было, едва подрастая, уходили в замужества, и удачно.

Кстати, появление поезда по соседству с моими предками оставило после себя много и насмешек, со временем ставших легендами.

Нашего соседа по меже я застала уже глубоким седым стариком с длиннющей бородой, но при виде его, кстати, весьма достойного солидного человека, все, что называется, от мала до велика, едва удерживали прилив хохота. Из-за одного только случая.

        -  Да что Вы, Сидор Михайлович, страдаете от зубной боли?! Сядьте вон на поезд, до Сум сорок минут езды, больница с зубным врачом там рядом с вокзалом,  - советовали соседи, видя страдания деда от зубной боли, впервые посетившую его в преклонном уже возрасте.

Нарядился дед Свирид, пошел на станцию. Вскорости, видят, идет назад:
        - Яка ж ця молодь! Ниякои поваги до людей!..

С такой болью и обидой поведал он о том, как подошел к паровозу, из окна высунулся машинист, молодой парень! Держась за больное от зуба место, старик, вообще очень деликатный и обходительный человек, просит  самым вежливым образом:

        - Сынок, довези до Сум.

И, со всеми подробностями, горестно много раз пересказывал бедняга, не знавший тогда о необходимости преобретать билеты на поезд в железнодорожной кассе:

         - Я ж йому: «Довези до Сум, сынку», а вид як засмиеться!!! «Та я ж добре заплачу!!!», а вин — паром в мене, паром!!! И поихав. А сам на мене дывыться и хохоче... Од вона, молодь, яка теперь пишла.

Вот ведь как летит прогресс, время за ним не поспевает: мой знакомый  еще разговаривал с машинистом паровоза, как с извозчиком...

Уже я пошла в первый класс, когда моя бабушка, папина мать, оставшаяся вдовой в войну, вышла замуж. Была у нее самая близкая подруга детства, тезка ее.  Большая любовь была у той с Семеном., но родители выдали ее замуж насильно за старика, ревнивого ужасно. И вот, по заранее составленному уговору, моя бабушка, еще девушка, идет по воду, заходит за подружкой, та берет ведра и коромысло, дескать, вместе по воду пойдут... А у колодца с котомкой поджидает Сенька, как его моя бабушка и звала до конца его жизни. Побросала та ведра с коромыслом и убежала с милым!!! Потом их старшая дочь сидела за одной партой с моим папой.

Семен Романович в армии оказался помощником повара для военного начальства, остался на сверхсрочную... Так они оказались в Кировоградской области. Наредкость счастливо жили, но она умерла от рака. И он, уже вдовцом, приехал на родину, на Сумщину, и решили они с моей бабушкой старость вместе коротать — она была прекрасной хозяйкой и обладала сильным, но покладистым характером. Уехали к нему.
Только лет десять назад я подсчитала, но им тогда было только по пятьдесят лет, а нам всем они казались такими стариками...

Летом  у них встречались: его две дочери и ее два сына с семьями. Первые его двое внуков, из Винницы — ровесники мои и моей младшей сестры.

Я привыкла, что мои папа и дедушка, мамин отец, меня очень любили и, что бы ни делали, звали меня помогать, а больше для общения, и не отпускали ни на чей зов, ни мамин, ни бабушкин. Сердились, что те мешают нам дело делать: подавали инструменты, косила косой, на велосипедах ездили за травой кролям, на сенокосе косили и сушили, собирали в стога сено для коровы на зиму,. С папой делила его фанатичное увлечение голубями... Оба были охотниками, я помогала набивать патроны, все ингродиенты тщательно перевешивая на аптечных весах. Ко всему этому дедуля был пасечником, вместе следили за ульями и качали мед!

Семен Романович тоже был пасечник, меня всякий раз зазывал себе в компанию, на что бабушка, мать моего папы, делала вид, что бурчит:
        - Вон своих внуков и зови. Данила ее вон всему обучил, а ты своих учи...
         - Да мои — лодыри, вон с твоей, кстати, младшей  внучкой,  лишь бы по улице бегать да компании водить...

Меня постоянно посылали их «разыскать и позвать, чтоб с голоду за гулянкой не погибли». Это тоже была хитрость взрослых, вытолкать меня — домоседку или вырвать книжку из моих рук, дескать, береги глаза, итак плохо видишь...
И вот однажды в «их толпе» я столкнулась с долговязым своим ровесником — из городка маленького в село к родственникам приехал в новом тогда для нас, а потому и вызывающем насмешки, наряде — в шортах. При ходьбе мелькали колючие худющие колени, шагал, как индюк. Но воображала был — городской!!! Я, вскинув голову  (тоже была гонористой),  только фыркнула, когда он важно, как с карикатуры Дон-Кихота, подскочил и представился, знакомясь.

А когда нам, инженерам КБ в Днепропетровске, нарезали куски земли под дачи, межу мы топтали, смеясь,  с новыми соседями и одновременно вспомнили, что видели друг друга детьми, и  общее место отдыха и его шорты; и он мне высказал ту свою подростковую обиду на мою демонстративную холодность, после чего вообще перестал носить шорты, мода на которые наступила уже для его сыновей в том же возрасте.

Мала земля... И никакие встречи случайными не бывают и бесследно не проходят.

Но особенно важно для меня было в общении с Семеном Романовичем, что мы оба нашли друг в друге не просто любителей природы, но коренных ее обитателей!
Он очень много лет там, в Кировоградской области, выращивал розы, потом начал выводить новые сорта их. На момент моего там появления у него было, кажется, двадцать три куста — все в одном экземпляре в полисаднике, где стояла пасека.
В других местах двора и сада тоже росли розы.

Вырастивший их романтик рано-рано утром тихонечко будил меня и мы шли смотреть, как первые лучи солнца отражаются в каплях росы на розовых бутонах и листах!!! Потом я шла досыпать, осчастливленная встречей с дивом.

Но главная встреча моей жизни — с бабушкой, маминой матерью.

Из нашего села во время Отечественной войны угнали в Германию только двух девушек. Обычно местный полицай, семнадцатилетний пацан, которому очень хотелось похвастаться обладанием настоящего автомата, выдаваемого полицаям немцами, обходил накануне огородами все село, предупреждая о предстоящей облаве, и молодых людей прятали. А эти девушки, услышав команду, пришли к месту отправки.
Возвратившись, они рассказывали, что попали в одну семью. Ту, что была чистюлей и труженицей, обученной родителями всякому труду, жила в доме, готовила, содержала его в чистоте, смотрела за детьми, шила... Вторая, из семьи лодырей, грязнуль  и неумех,  у немцев жила в хлеву, ухаживая за скотом и питалась тем, что готовили для скота и тем, что ей тайком носила первая.
И, поскольку  мы жили «на точке», то есть в военной части, в сорока километрах от китайской границы, моя бабушка, мамина мать, в страхе, что я попаду во время очередной войны в плен, с самого раннего детства обучала меня всему, когда меня привозили к ней во время родительского отпуска: косить серпом (а дедушка — косой), вязать снопы и укладывать их в стога, полоть, сеять, печь, варить, вышивать... Сама, будучи прекрасной портнихой, щадила мое слабое зрение, потому шитью меня не обучала, но я освоила под ее руководством все виды швов, способы обработки швов, подшивки... А сколько мережек я переделала!..

Эта бабушка — особое явление в моей жизни, да и жизни очень многих. Обшивала на дому всю округу, в колхозе не работала из-за дедушкиного требования быть при доме и, главное, из-за массы болезней, о которых никогда не жаловалась. Невылеченное в молодости воспаление легких дало ей на много последних лет очень тяжелую бронхиальную астму. Дедушка для нее прибил досточку к маленькой детской скамеечке, сидя на ней, быстро перемещаясь, она пропалывала весь огород и  клубнику , куда выходила исключительно в белом накрахмаленном платочке. По двору бродили утки и куры, поросенок постоянно выламывал щель в своей загородке, через двор проводили дважды в день корову с теленком, точнее, у нашей красавицы коровы какой-то дивной породы, очень высокой и большой, бывало ежегодно по два или три теленка, одновременно, естественно. Но на поросшем ровно зеленой травкой дворе не было ни единой соринки, а в доме — ни пылинки. И все делала, напевая себе под нос, всегда веселая и жизнерадостная.

Читала все. О политике, на моей памяти, папа, армейский политработник, говорил только с ней, очень серьезно, всегда выслушивая ее четко обоснованные точки зрения. Всю художественную литературу, которую приносили ей все, читала и писала соседским детям сочинения в старших классах.

Это  презабавная история!  В семье их было восемь, пятеро получили высшее образование, один в восемнадцать лет в сорок третьем ушел на фронт и не вернулся, старшая сестра, вторая в семье, с шестого года, окончила какие-то очень серьезные курсы швеи, а эта, самая способная из всех, в школу проходила всего три месяца, сильно заболел отец, просто не было зимней обуви... Для других братьев и сестер, обладая от природы уникальной памятью, быстренько бегло прочитывала заданное им в учебнике, которых было по одному человек на восемь или десять, отдавал учебник следующему в очереди за ним, потом дословно пересказывала брату или сестре.   Но писала, самоучка, не грамотно, хотя мысль формировала уникально! Потому соседским детям, даже моим сверстникам, сочинения надиктовывала. Потом учитель, в изумлении и восторге, не догадываясь об истинном авторстве сочинения, читал его целиком перед всем классом, восторгаясь подателем сего и собою, так научившему...

И для всех абсолютно была психологом: так выслушать, поставить вопросы, приводящие собеседника к верному ответу, дать совет, всегда в настолько оригинальную фразу завернув его, не мог никто из мне известных, а уж «вожусь» я с умнейшими людьми. И сама психологию и близкие к ней знания осваиваю из всех источников лет с десяти.

А как виртуозно она шила!!! Это просто — дар божий. Дар, помноженный на трудолюбие необыкновенное. Сначала обучалась у старшей сестры, окончившей  профессиональные курсы кройки и шитья, сама училась по готовой одежде в магазинах и на людях, по какой-то литературе, вплоть до фото в газете, но особую помощь она получили в виде нескольких консультаций в Котласе. Дедушку, железнодорожника, послали в конце войны в Коми. По соседству жил, как и все основное население, впрочем, ссыльный, который шил в Москве для... как он однажды обмолвился полушепотом, а потом оказался там по политической статье.

Прознали однажды, в первые годы после войны, наши женщины, что председатель колхоза «выбил» в районе рулон ткани и на торжественном собрании к годовщине Октября будет вручать отрезы передовицам.  То есть, почти всем, поскольку за каждый трудодень костьми ложились: почти все — вдовы с детьми, которых надо было и накормить и одеть, обменяв в городе  хоть что-нибудь на заработанные в колхозе сахар, муку и крупу.
Упросили председателя отдать им их отрезы ткани раньше, чтобы быть нарядными на собрании в клубе. Женщина остается женщиной и в горе, и в нужде.
Прибежали с этим богатством к моей бабулечке, и она трое суток шила, в зависимости от размера премии-лоскута, кому платье, кому кофточку, комбинируя с имеющимися у нее крошечными лоскутами...
Платили ей очень много лет, а шила от кальсон до железнодорожных шинелей,: кто кусочком сала, кто половиной зарезанной курицы, кто — из заработанного на трудодни...

И вот, когда у председателя колхоза, открывшему торжественное собрание, зарябило в глазах от нарядов. Все — из одного штапеля. Мне довелось видеть на соседке старенькую уже блузу, юбку от платья отрезала, клинья в бока, располнела ведь с годами, вставила, одного цвета, ярко-ярко желтого, в мелкие разноцветные цветочки, он начал собрание не торжественным докладом, а «смотринами».

Вызвал всех награжденных теми отрезами ткани на сцену, прощались они, не ведая о подиумах, три круга: гордо вскинув головы, расправив плечи свои натруженные, блеснув очами, покачивая исхудалыми войной и адским трудом бедрами... Под настоящие овации. А шили тогда не рубашки-платья, как нынче. Плечики из ваты, красиво простроченные, рюши, складочки, зажимы «вафли»...
Вызвал мою бабушку на сцену, подошел «гоголем», наклонился, поцеловал ей руку и приказал бригадиру больше ее на работы «не гонять» так, наверное, это называют и сейчас по селам.

Я как-то, уже барышней, предложила бабушке повыкидывать «этот хлам», имея ввиду кучу платков и косынок - за неимением выбора дарили-то только их.
Она тихо улыбнулась:
         - Ты все время со мной. Выйди, с ровесниками побудь, на нашей лодке поплавайте по ставу.

И вытолкала меня.
Через час, наверное, бежит моя младшая сестра, полнейшая моя противоположность и телом и душой: красивая была невероятно и модница на всю жизнь. На ней платье, наряднее которого у нее потом никогда и не было. Скомбинировано из трех разных больших косынок.
Урок мне бабулечка преподала в свойственной только ей манере!

Но самым феноменальным в ее виртуозном творчестве-шитье было вот что. Всегда наблюдала я за этим с неизменным восхищением. Приходит к ней кто-то с заказом. Кладет на стол сложенную ткань, говорит что и для какого случая хочет: на буряки ходить или на свадьбу в город пригласили...

Бабушка  смотрит на заказчицу, просит повернуться... И быстренько на листочек карандашом записывает: длины лифа, юбки, рукава, манжета; объемы все. На глаз!!! Отправляет заказчика. Раскладывает ткань на большом крепком складном старом уже столе, берет сантиметр, и, поглядывая изредка в листок, перестраховываясь, все равно ведь сразу запомнила все размеры, тщательно под линеечку отмечает на ткани нужное. Парадокс: многие выработали хороший глазомер, и на плоскости могут определить размеры каких-то отрезков и углов. Но объемы человеческие определять на глазок — феноменально.

Уже будучи студенткой, на зимние каникулы приезжаю к бабушке с дедушкой. Бабушка почти не встает, болеет, практически, с детства массой всего, но прежде и виду не подавала, хотя скрывать боли было очень нелегко. С присущим ей веселым настроем говорит:
         -  Вот, опять же, на нас не угодишь: вот лежала бы я на старости лет больная, и никто бы не заходил — тяжело и обидно; но и когда все заходят, и каждый же стремиться ознакомить со всеми новостями — тяжеловато...

Место жительства моих предков в Сумской области лежит в степи, изредка рвы (яры), люди вдоль дорог насадили деревьев, но вообще взгляду окрест ничто не мешает. Только с одной стороны, через небольшое поле видна железнодорожная станция  городка Белополье. Когда-то здесь протекала река, такая, что и мельницы на ней стояли. По оба берега ее на семь километров поселились люди, то есть село состоит всего из двух улиц. Вторя хата со стороны станции — родителей моей мамы, вторая сдругого конца этой же улицы — папиных предков.

То есть, когда люди идут туда или обратно: на работу в город или на базар, или еще по каким делам, останавливаются возле нас: поздороваться, посоветоваться или просто водички испить.  Со стороны дороги бабушка посадила ряд вишен, с которых домашним вишни рвать было запрещено:
        -  Может, кто, проходя мимо, пить захочет или просто ягоду съесть, вот и сорвет ягодку...

Кстати, мой папа на каникулах, обучаясь в Выборгском военно- морском училище, облачившись в форму, которую не пропускал восторженным взглядом никто, вдвоем с другом детства подались в город... И вдруг, резко — сумасшедший ливень!!!

         -  А це ж - хата мого дядька! Сховаемось... - крикнул друг.

Вбегают в дом, укрыться от дождя.

Так встретились и познакомились мои родители, мама только что приехала на свои студенческие каникулы.

И вот я здесь в свои зимние университетские каникулы, возле болеющей бабулечки.

Мороз, снежные завалы, метет... Залаял наш Каштан. Встречаю немолодую женщину, всю запорошенную снегом:

        -  Была в городе, ваши люди сказали, что Васильевна сильно белеет, по дороге домой, дай думаю, сверну, проведаю!

Бабушка для меня уточнила, что, ее «сверну» составило крюк в шесть километров, это по сугробам-то, в мороз.

Оказывается, после окончания учительских курсов молодая девушка получили распределение в село нашего района. Хорошая очень девушка, но с рождения имела  проблемы с позвоночником (похоже, сильный скалеоз), парням это не приглянулось, вот и  думала, что будет век девовать... А тут пригласили на свадьбу, то есть на свадьбу-то ходило все село. Нужно нарядное платье, посоветовали мою бабулечку. Далековато, да портниха чудесная.

И пошила моя бабушка, сама еще довольно молодая тогда женщина, обладала просто удивительным чутьем и вкусом, ей платье со всякими премудростями: подплечники, форма рукава, лиф... И не заметны  стали  дефекты спины у девушки!!!

А дальше — как в сказке: из соседних мест на свадьбу пожаловал прекрасный принц, с первого взгляда влюбился в эту девушку. И на следующие свидания она несколько раз сходила в том же дефектозащитном платье. А когда узнал о природной аномалии спины любимой, прекрасную душу и развитый ум которой он успел полюбить, такая мелочь уже его не волновала. И в день посещения моей бабулечки при мне, они жили в любви и согласии,  и радовались внукам.

Потому и шесть километров по сугробам  для нее были не кругом.

И эта встреча оказалась для меня радостной и важной, пополнила мою коллекцию ярких встреч.

Дважды по году я жила у бабушки с дедушкой перед школой, потом — в отпуске мы бывали там. Я от нее отходила только помочь в чем-то дедушке, который обожал меня всю мою жизнь, как и я его, он пережил бабушку на двадцать два года, прожив девяносто три. Или на велосипедах ездили накосить травы для кролей, уложить в мешки  и привезти их, закрепив на багажнике велосипеда. Но это было не далеко от дома. А сколько мы с ним накосили для коровы на зиму травы, пересушили, сложили в стога и перевезли на колхозной телеге в свой сарай, на чердак! Кстати, почти никто из моих ровесников в селе не владел косой и серпом, тем более с такой ловкостью, какой обучили меня. Похоже, трудоголиком я уродилась и уже не исправлюсь. Все делаю с радостью искренней, лучшим отдыхом избирая новые виды работы.

Постоянно, что бы мы не делали: варили, пекли, пололи, шили, пасли корову, бабулечка моя в ярчайших красках рассказывала мне историю родов, сошедшихся на мне, благо все из одного места, страны, коллективизации и голода, войны... А, главное, читала на память все, что прочла: Пушкина и стихи и прозу, дословно; Лермонтова, Ивана Франко, Лесю Украинку... Обучаясь всегда в России, я не читала Котляревского, попросила ее мне прочесть. Первый раз она напряженно задумалась:
        -  Ой, это я для Вани (старшего брата) один раз прочитала, еще маленькая была. А эта «Энеида» очень большая была, пришлось за один присест глазами пробежать, учебник ждал следующий ученик... Может, и не вспомню... Просто, если честно, она меня не захватила, простая тарабарщина...
И, сосредоточившись, всю, без пауз, выдала! Не прерывалась, даже засовывая или вынимая очередей противень с пирожками, которые мы с ней в тот раз вдвоем лепили и пекли, в русскую печь, подбрасывая в нее солому.  Печеное в доме у нее было ежедневно, но на живом огне, в печи, пекла только в ожидании больших гостей.

Уже в последние годы свои, дедушка доживал у дочери, моей мамы, читал многое из нашей довольно приличной библиотеки. Прихожу к ним, а он:
         -  Ох! Усе ж це моя покийница, хай царствуе, читала и мени переказувала. Да яке ж воно було цикаве, и яка це нудата в цих книжках!!!

Артистична была необыкновенно!!! Сосед, огромадный мужичара с крупным горбатым носом ее, смеясь,  упрашивал, наслышанный от соседей ее показом:
          -  То ж покажить мени, як я огородами, зигнувшись, крадькома пробираюсь до Параски!

Однажды, на нашем престольном празднике Ильи, при массе гостей, это было при мне,  и исключительно для меня моя махонькая, ужасно худая из-за болезней, курносая бабулечка вышла из-за стола, сверкнула задорно своими глазищами  в две трети ее маленького лица, черными настолько, что зрачок не выделялся. Расправила свои плечики, задрала голову, повертела ею, всматриваясь по сторонам, никто ли не видит, как это делал сосед Петро. Никогда нельзя было объяснить ее перевоплощений — мы четко увидели в ней Петра, которому она доставала чуть выше пояса. Согнулась и, озираясь по сторонам, крадучись пошла, сделав для нас, зрителей, всего пару шагов, «огородами» к соседке-любовнице...
Сильнее всех хохотал сам Петро, без баяна которого  не обходилось ни одно застолье. Рядом сидела его жена, красивая, но постоянно сонная и вечно всем недовольная, ни для какой работы не пригодная, без его матери и дети бы их с голоду в грязи умерли. Полный контраст мужу, и женившемуся-то не на ней, а на дворище, так ее перед свадьбой и предупредив честно.

Всегда утверждаю, всю жизнь находясь в центре людском, живя свою жизнь, по сравнению с которой, по словам «очевидцев», «Санта-Барбара» - веселая мультяшка, изучая, в том числе, психологию и «внештатно» бесплатно применяя ее: каждый живет ровно ту жизнь, которую он сам себе придумал.

Вообще, наше железнодорожное депо разбомбили немцы в самые первые дни войны. Мужчин сразу на фронт не взяли, а потом — оккупация, после которой всех, пригодных по возрасту, одновременно мобилизовали, погрузили в вагоны, и, по прибытии на фронт, в Белоруссию, в чем были, без оружия, гордо названные пехотой, перед танками — в бой, все в нем и полегли. Один, после госпиталя, без ноги возвратился в село, немногословно рассказал, что было можно, приговаривая:
           -  Не было же времени проверять, кто под немцами чем занимался, а вдруг — враги народа... полицаи... еще чего... Потому нас сразу — на первую линию, и полегли...
Среди них был и отец моего папы...

А вошли фашисты в наше село 7 ноября. Оказалось, что вошли, никем не замеченные. Вечером. Все село собралось в клубе. Закончилось торжественное собрание к годовщине Великого Октября, уже вовсю идет концерт. Наш Данила Петрович, мой дедушка, с другом Андреем Чайкой — оба молодые, красавцы и обладатели дивных голосов, поют.  Внезапно открываются  двери клуба и заходят немецкие солдаты, по одному, затылок в затылок, с автоматами на перевес!.. Остановились. Все наши замерли в ужасе... Данько с Андреем  переглянулись и во весь голос: «Вставай, проклятьем заклейменный...». Герои. Все-то спиной к вошедшим фашистам, единой толпой, а эти - лицом к ним, вдвоем -  на голой сцене!

          -  Мы з Андиревою Тунькою рядом сидимо, схопылысь за головы, - рассказывала не раз бабушка, - Все! В них сейчас из этих автоматов пальнут, а у нас — по двое крошек на руках (дедушка наш еще удочерил трехлетнюю соседнюю девочку, больную, мать ее умерла при родах). Тут сидящие в темном зале, освещенном только двумя керосиновыми лампами, в разнобой начали перепугано, дрожащими голосами,  подпевать стоящим на сцене, чтобы отвлечь внимание. И вдруг немцы опускают  автоматы и по-немецки тоже начинают  петь «Интернационал». Уже весь зал подхватил дружнее. Допели. Немцы развернулись и вышли из клуба. Точно говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.

Кстати,  удочеренная (без документов, конечно) дедушкой наша Вера, ей на тот момент было около девяти лет, спасала семью во время остановки фашистов в нашем селе: те только на порог, за пропитанием, она прыгает на кровать и закатывает глаза. А бабушка: «Холера, холера», - показывая на претворяющуюся девочку. Те — пулей из дома. Дико боялись чем-то заразиться. И своим рассказали, чтоб никто в наш дом не заходил!

Конечно, нет ничего страшнее войны. В Южно-Сахалинск к 30-летию Победы приезжали с концертами артисты, ансамбли, писатели, поэты... Юлия Друнина ровным жестким голосом, слегка раскачиваясь в тон словам, тихо произносила по одному слову:

Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву и тысячу  - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.

И второе четверостишие,  уже моего современника, Вадима Ковды:

Если только в мое парадное
Входят три пожилых инвалида,
Значит, сколько ж их было ранено?
А убито?

Как  мне кажется, уже эти дважды по четыре строки  сказали о войне и ее ужасах все.      

Юлия Друнина читала много своих стихотворений, но это меня пронзило особенно, именно потому., что, живя  еще в Амурской области, прочувствовала даманские события! Среди болот стаяла наша ракетная часть, папа был замполитом, практически все время заменяя постоянно болеющего командира части. Четыре четырех-квартирных барака, три квартиры обычно пустовали, были — для командировочных. За штакетником — казарма, столовая, баня и гараж. Электричество от местного дизеля какого-то, вечером при том  свете читать было не возможно. Вода - ржавая до красноты.  Вокруг перелески из карликовых деревьев, болота. Летом — красота необыкновенная, но в начале мая еще снег в канавах лежал. Ближайшее село, куда возили нас в школу, где солдаты получали хлеб и почту, в десяти километрах. А в другую сторону, в восьми километрах — тюрьма для особо опасных. Когда оттуда бежали, нас, детей, предупреждали, чтобы мы за свой забор не выходили, боясь их проникновения на территорию части, чтобы завладеть оружием...

Однажды  у нас у всех зазвонили телефоны, а они были во всех наших гарнизонных квартирах бездисковыми. Поднимаешь трубку, дежурному на коммутаторе говоришь, с кем связать, он, естественно слышит все разговоры. Все домашние разговоры и шорохи, разумеется, через те трубки прослушивалось круглосуточно. Звуки сирены тревоги передавались так же. Нас солдатик предупредил о необходимости закрыться в квартирах (смешно зучит...) и совсем никому из квартир не выходить.
В окна четырех своих бараков мы видели, что на территории части нет ни одного военного, то есть, все были за высоким забором, где находятся боевые ракеты, наземные и в шахтах. Такое бывало во время учений, но тогда нас не предупреждали о необходимости закрыться и возили в школу, я еще училась в начальной, солдаты ездили в село за почтой и хлебом; то есть жизнь части шла своим чередом.

На третий день папа, обычно весельчак и балагур, молча, со сжатыми зубами, вбежал в квартиру, сорвал со стены свое охотничье ружье. Заряжает его двумя патронами и — маме, скороговоркой:
         -  Живыми не даваться!!! Сначала стреляешь в детей, заряжаешь и — в себя. Только не давайтесь живыми.

Снял со стены морской кортик (оканчивал Выборгское военно-морское училище, имел право на пожизненное хранение кортика, но сдал после того, как я с ним гонялась за огромным десятиклассником,  посмевшим мне нахамить — только приехал, меня не знал...  Его спасло то, что солдаты  примчались на дикий протяжный вопль и скрутили меня.). Прицепил кортик на пояс и, выскочив, побежал на позицию.

Только что прочитала все, что интернет имеет по теме даманских событий. До сих пор — только официальная версия. …Помолчим и мы... Хотя там-то подписок члены семьи не давали. Мне хватило и того, что подписывала, получив после мех-мата университета лучшее распределение...

Даже вспоминать страшно, не только передавать наполнившие потом село рассказы двух солдатских матерей, прорвавшихся к кучам искромсанных и изрубленных тел, как они искали своих детей и что нашли, и как опознали... Ракеты, слава Богу, не понадобились!!!

После того вынужденного перерыва мы приезжаем в школу, китайченок, а китайцев в селе проживало много, подбегает к нашей машине, разбитой и списанной из-за постоянных поломок, в которой нас часто возили тягачем, им успевали мы к третьему уроку, или ракетовозом, в кабине умещались: пять школьников и две женщины-учительницы, одна из них — моя мама, тоже мелкие, к удаче:

        -  Вот наши придут!!! Они вам покажут!!!
        -  А кто же это — ваши?!- на этих словах меня от него оторвали, мама моя, обладая, в том числе, и дипломом операционной медсестры, откачала его довольно быстро...

Единственный раз, когда меня не наказали за драку.

Итак, я изначально решила в этом опусе описывать исключительно встречи с дивными людьми, коих я счастливо испытала и продолжаю переживать во множестве., и которые оставили свой след, оказав на меня важное влияние.                                                            

Всякий раз папа объявлял маме и нам с сестрой:

        - Матрешки (это нам — за круглые глаза в пол-лица)! Через три дня отправляемся на новое место службы.

Всякий раз нам давалось именно три дня. Но в тот раз нам предстояло пройти обширную медкомиссию перед резкой сменой климата. Летели на средний Сахалин. Было начало октября 1969 года, я — в пятом классе. Странно, но от начала пятого класса в первой школе, осталось только то, как нас делили на две группы для изучения немецкого и английского языков. Парадокс, но лучших учеников определяли изучать немецкий, остальных — в группу  непрестижного тогда (другие времена, другие нравы, резко и быстро меняющиеся) английского. Естественно — мне определили немецкий, папа тут же восстал против этого, ибо в школе-то на Украине во время моих родителей все учили немецкий, а в военно-морском училище папа переучивал английский, как и в мединституте мамины двоюродные братья, но мне менять не стали, понимая, что для меня это будет не важно в дальнейшем.

Оказалось — ничего случайного не бывает, и изучение немецкого очень определило  мою дальнейшую школьную жизнь.

После среднего Сахалина папу перевели в Южно-Сахалинск, где только в двух школах был немецкий язык, потому меня определили в школу, расположенную далеко от нашего дома. И там я встретила учительницу русской литературы и языка. И эта встреча дала огромный виток в моей жизни!!!

А с своей самой первой школе в Красноярово, я побывала как бы в двух разных школах: первые два года — в одном коллективе, в первую смену. Выезжали в половине седьмого утра, ожидали окончания уроков нашими несколькими старшеклассниками, за нами приезжала машина с двумя солдатами, один получал почту для части, второй — хлеб. Дома оказывались около, а чаще, после  пяти часов вечера. Желудок я испортила окончательно (опять случай: именно в тот период  в области открыли скважину, потому у нас на веранде начало стоять по несколько ящиков «Амурской минеральной воды», и мы с папой вылечили свои кишечно-желудочные тракты). Меня перевели в класс «б», во вторую смену — новый учитель и совершенно новый коллектив. Это была тоже удача: оба учителя были необыкновенные!!! Благодарно вспоминаю их всю жизнь, царство им небесное.

Рано утром нам выезжать на Сахалин, вечером — прощальное застолье для всех 9-10 семей  с нашей точки. Совершенно неожиданно для нас подъезжает сельский автобус, из него с веселым шумом  вываливается толпища из учителей нашей школы, коллегу провожать заявились с двумя мешками еще живых карасей, и правление колхоза, провожать папу.

Все дело в том, что в районе и сейчас есть села: Красноярово, Белоярово, Желтоярово, Киевский Увал и еще какие-то, населенные высланными из Украины в несколько акций: в конце восемнадцатого века, начале девятнадцатого (Столыпин) и в годы коллективизации.

Испытывая ярость и ненависть к военным, в том числе, они однажды изменили свое отношение.

В 1963 году папа, прибывший туда замполитом, сразу поехал налаживать контакты с местным населением. Войдя в правление конхоза, услышав родную украинскую речь, основную там в те годы, и, естественно, так же заговорил с ними. Его приняли, как, впрочем, и всегда, где бы он не оказывался. С тех пор нашим начали продавать, наконец-то,  молоко, мясо и прочие продукты. Прекратилось голодное существование офицерских семей (содержать какую бы ни было скотину военным категорически запрещалось). И, более того, наших женщин начали брать туда на работу: в школу и больницу.

Но там для меня было еще несколько потрясений-встреч с уникальными людьми.

На берегу Зеи, реки с настолько сильным течением, что даже домашние животные, которые бродили вокруг села и по нему совершенно самостоятельно и бесконтрольно, из реки воду пить не могли, их выручали огромные лужи вдоль берега, стоял серый уже от старости деревянный домик, такой же, как в каждом дворе, где-то за сараем, туалет.  В верхней части  двери окошечко с надписью: «прием золота по вторникам и четвергам с 10 до 12 часов» (дни и время я, безусловно, точно не помню).

То есть, сослали народ. Брели люди, брели... Кому-то понравилось место, запомнили его, решила пойти дальше в поисках лучшего... Возвратились назад:
        -  Чи та мистына, чи нэ та???
        -   Чита, чита — уверенно подтвердил местный проводник.
До чих пор город называется: Чита.
Других погнали дальше, но и те выбирали места покрасивее, на берегу реки. Пошли по воду, обнаружили блестящие кусочки. Мне довелось побывать в одном доме в Красноярово, где на диване сидел большой плюшевый медведь с огромной цепью на шее,  толстыми браслетами на всех четырех лапах, на ушах — серьги. Все, понятно, золотое. И кусочки в сахарнице лежат.
Самое удивительное, что дома там  на замки не запирались. Подперта палкой дверь — знак отсутствия хозяев.

После окончания первого класса Анна Андреевна нас повела «в поход», для такого случая меня в школу привезли с велосипедом, чтобы я сама приехала домой, договорились, что Анна Андреевна меня привезет. Она, моя мама, заочно тогда начавшая обучаться в пединституте, и учительница пения пели дивными голосами и в смотрах художественной самодеятельности, и на все праздники, и, по просьбе директора и коллег, на больших переменах в учительской. Тогда вся школа по радио слушала их.

Не помню подробностей совсем, как мы там за селом (для меня  - родное место постоянного обитания, а для них — явление) пекли картошку в костре. Но четко навсегда отпечаталась живая картина чуда: едем мы вдвоем на велосипедах по нашей дороге, всего-то десять километров от нас до школы, погода тихая и уже почти теплая, солнечная. На косогор выскакивают, и, заметив метрах в тридцати нас, замирают дикая козочка и ее друг! Белоснежные. Даже глаза их я рассмотрела, тоже застыв в изумлении и восторге. Стояли они, как памятники. Для меня не в новинку была и коза, и  фазаны, выпархивающие из-под лыж, когда мы мчались через болота (а они там повсюду), по кочкам. Такую же кочку представляли из себя укрывшиеся под снегом глухари и фазаны. И козы, и лисы, и еноты пробегали обыденно вдалеке. Выдрами кишели болота, которые мы называли всегда озерами.
Но та встреча застывших, казалось, на очень долго, двух коз и двух велосипедистов, глаза в глаза, при лучах заходящего за ними солнца, была единственно неповторимой.

Сразу выплыла подобная же встреча, не позднее той, не больше, чем через два года. Едем в поезде «Москва-Владивосток» (а может, наоборот...). Резко просыпаюсь, только начинает вставать утреннее солнце. Урал. Там есть тоннели закрытые и открытые, уж не знаю название этого корридора с каменными высоченными стенами и небом вместо потолка - узкого прохода, пробитого для одного только железнодорожного полотна в горе, абсолютно рыжей!. Наш поезд приближается к нему. И — я замираю с восторгом. На самом обрыве голой оранжевой скалы в лучах солнца застыл огромный горный козел такого же цвета, как гора. Огромные же завитые рога — божественная красота. Первой мыслью было: памятник, скульптура. В пустом месте, далеком от жилья? Заслышав гул приближающегося поезда, он откинулся назад, встав на задние лапы и вновь застыл. А весь вагон спал, и больше никто этого не увидел.

То, что смотреть и видеть, это совершенно не одно и то же, меня учили с рождения, то есть я училась у всех. Кстати, оканчивая школу, я дала тетрадь со своими стихами учительнице литературы, та показала поэту Михаилу Финнову, после чего тот подписал мне свою книжку, заочно, но у него, как и у большинства гениев, совершенно нечитабельный почерк. В сборнике есть строчки:  «не случайно, я думаю, слово «живу» те же буквы сложили, что «вижу»». Я в то время была помощником тележурналистов в двух программах, в момент их беседы о моих стихах моя учительница с поэтом видели меня на экране телевизора.

Я потом  в студию принесла сборник, естественно, и все начали играть, переставляя буквы в словах. Какой-то немолодой человек при подготовке очередной программы зашел к нам в комнату, увидел меня, узнал:
        -  Это — не ребенок, а сказка!
И закрыл двери, чтобы не мешать. Тут же журналист, ведущий программу, отреагировал,  пристроив недостающую «и»:
         -  И Лидия — не сказка, а идиллия...

Мне было лет девять, садимся в поезд Москва-Владивосток, соседи наши: зрелый уже мужчина с мальчиком моих лет, поздний сын. Поехали. Мальчик во все глаза смотрит на все с изумлением, радостно комментирует самое на наш взгляд обыденное. Отец ему запрещает больше нескольких минут смотреть в окно, тот слезно расстраивается, но не на долго подчиняется. Оказалось, что только несколько дней назад его излечили от врожденной слепоты. Суток трое-четверо мы ехали в поезде вместе и он, сам-то глядя на мир впервые, заново открывал его дива и для меня. Дивный был мальчик, дивная была встреча...

Много лет я фотографирую закаты, причем только с одной точки, из окна своей лоджии на пятом этаже. Однажды показывала, в компьютере, эти фото двум незнакомым мне и между собой молодым женщинам, ожидающих у нас своей очереди на прием к моему мужу. «Случайно» (всегда восхищаюсь этими неслучайными случаями!) они оказались: одна — дизайнером, рисующим естественно, вторая — художницей.

Смотрели, перебивая обычными при таких просмотрах возгласами о том, что такие закаты у нас не бывают, и что это — где-то в Гималаях.. И, опять привычная для меня фраза:
        -   Надо взять у Вас копии.
        -  А у вас, что же, другое небо в этом же городе?, - смеюсь.

Одна не выдержала, выскочила на лоджию, тыча пальцем в небо:
        -  Ну, и где же эти необычайные красоты?! Где?! Обыкновеннейшие облачки.

Вторая тут же возразила:
         -  Да я нисколечко не удивлюсь! Я читала Ваши стихи, книжку подруга давала. Мы все живем в этом мири и не обращали внимание на то, о чем вы пишите: и слова, и образы. Теперь обе ходим, присматриваясь и прислушиваясь.

          - Смотрите!!! - указываю я на небо.
Они, оторопев, застывают перед красотой неба, потом радостно заявляют, что это я притягиваю чудеса. И грустно вспоминают, что ходят по земли и не поднимают на небо глаза...

Возвращаюсь в Красноярово, в Амурскую область.
Одна из зим выдалась настолько холодной, даже для тех мест. Папа принес в комнату огромные ящики, набил параллельно куски грубой проволоки,  получились клетки с крупными  ячейками  для наших породистых голубей. Солдатики, подобрав  на улице  замерзшие кусочки, несли их к нам, квартиры мы никогда не закрывали, даже уезжая, бросали их в эти клетки. Оттаивая, синицы, снегири и все, кто попадался на глаза замерзшими  всем  нашим, начинали есть и пить голубиную пищу, летали по ящикам, но, несмотря на крупные ячейки, не вылетали. Мы их собирали, когда наступала некоторая оттепель, выносили на улицу, наблюдая, как они разлетаются. В следующий мороз опять нам сносили ледышки.

И именно в эту зиму к нам прибыли солдаты-узбеки. В халатах и тюбетейках, совершенно не приспособленные к холодам. Первое время трижды в день выбегали в двух тулупах и валенках из казармы и со скоростью, достойной олимпийцев, бежали пятнадцать метров до столовой, так же — обратно.

Были среди них и очень высокие и очень мелкие, грамотные и вовсе не знающие даже своей письменности и русского языка.

Всем солдатам и офицерам присылали посылки с родины. Нам, детям, категорически запрещалось объедать ребят, чем-то угощаться, хотя они щедро предлагали. Но узбеки даже нашим папам категорически заявили, что не будут есть свои урюк, орехи и остальные для нас неведомые вкусности, первыми должны есть дети. И мы были «вынуждены» наслаждаться всем, имея при том совесть, а если уж честно, боясь перед ними  прослыть дурно воспитанными!!!
Но после первой же посылки все узбеки ходили сонные, бледные, заторможенные (неведомо нам было само слово «наркотик») — специфически пьяные.
Нас — на допрос! Папа и отец Сашки с Танькой — начштаба... Мы перечисляем абсолютно все, что давалось нам из общего ящика. Это же ели и другие солдаты и сами узбеки. Все — одно и то же, но «пьяные» - только они!? Сашка вдруг вспомнил, что те белые солененькие вкусные шарики из кумыса, что с интересом быстро и почти не прожевывая глотали все мы и другие солдаты, узбеки, «просто не голодные на свои деликатесы», как мы то  объясняли себе, спокойно и без дикого аппетита сосали, не жуя, а закладывая под языки...
Следующие разы они тоже просто глотали свои вкусненькие беленькие шарики, ясно почему.

Кстати, за нашими заборами сразу же росли всевозможные грибы и ягоды , среди них
огромная поляна, густо засеянная природой,  голубицы. Оголодавшие после очень долгой зимы, и дети и все абсолютно взрослые ели почки, цветочки, травки, едва начинал сходить снег, то есть в начале мая. Солдат старшина направлял на заросли дикого чеснока, за мизгирем, как у нас звали черемшу, на этом жарили, как на луке, картошку и делали какие-то салаты, на что фантазии хватало у их поваров. Был еще и дикий лук, а на самой позиции нельзя было ступить, не потоптав шампиньоны, которыми тоже лакомились вечно голодные солдаты, молоды парни.
Не зная о том, что голубику нельзя есть в больших количествах, новобранцы валялись посреди поляны, мертвецки пьяным сном обуянные. Но это — совсем изредка, обученные чужим опытом, сами не повторяли его, говорят, долго потом все болит.

Однажды узбек, ростом почти в два метра, шофер, везет нас в школу. Историю там преподавала немолодая уже прекрасная мудрая женщина, побеседовать с которой очень любили все наши солдатики, заскучав по дому, жена нашего командира.
        - Что ж ты сегодня такой грустный, неприятности какие?
        -  Ой, горе...
        -  Какое?
         -  Жениться хотел... Теперь не буду... На Лизе Геращенко женится хотел... Больной он... Зачем мне больной жена... Не женюсь...
        -  Лиза — больная?! - выдохнули мы дружным хором.
        -  Да. Зубной врач приезжал. Лиза зуб лечил. Больной... Не женюсь...

Мы не смогли сдержать смех! Лиза, девушка из села, украинка, умница, работала в части связисткой. Румяная, большеглазая, Но... Ростиком была за метр восемьдесят, и в теле девушка, что ей вовсе не мешало быть красавицей! В начале ее карьеры еще, один из прибывших новобранцев погано пошутил о ее размерах. Она с дивно нежной улыбкой мягко подошла к нему, грациозно наклонившись, ручкой взяла его за ремень, подняла и перекинула далеко-далеко за забор. Сама видела, ведь мы, дети, всегда первыми встречали машину с новобранцами. В дальнейшем  вновь прибывающие еще в дороге от старших товарищей узнавали о том случае в подробностях, и, едва завидев нашу гром-барышню, вежливо-вежливо, даже подобострастно склоняя головы, здоровались с ней. Веселая была барышня, все ее обожали. И, безусловно, за того узбека замуж она бы точно не вышла, и не только из-за национальности...  
Но каково представление: зуб лечила — больная — замуж не возьму!

Одного узбека мой папа прислал к нам домой, как все время происходило и в других  местах своей службы, за тетрадкой или книжкой, или карандашами, или красками... Тот обнаружил у нас стиральную машинку, возвращается к папе с хитрой лукавой улыбкой:
       -  Не карацо, зампалита! Не карацо. Всем пить запрещаешь, сам говорят, не пьешь, гастрит у тебя, а самогон гонишь...
       -  Ты что??? С чего ты такое взял?
       -  А машинка у тебя дома зачем?
Оказалось, они не знали, что это стиральная машина!!! А когда им в их селения провели электричество и привезли в сельпо несколько машинок, сами нашли им применение — гнать самогон! И кто — дикари???

Прослужили они еще совсем недолго, получили первую почту. Один — к моему папе:
        -  Таварися зампалита, отпуск давай!
Замполит ему доходчиво объяснил, когда и за что полагается отпуск, и кому. Тот настаивает упорно!!!
        -  Я видел, ты письмо получил.

Надо сказать, что мой отец ни по чьим приказам никогда не вскрывал ничьих писем. Ему очень доверяли и уважали безмерно. Поэтому, должно быть, когда у нас уже в пригороде Днепропетровска был частный дом, где папа умирал от рака в 54 года, за его гробом шли все, кого мы и не знали: односельчане, с которыми он здоровался, войдя во второй вагон электрички, где ехали наши новые земляки, чтобы удобнее было выходить на своем перроне, и, как-то вызванные телеграммами его сослуживцы и солдаты разных лет его службы (один бывший солдат на улице узнал его, когда мы приехали в Днепр, они общались потом), прислали роты от дивизии, военкомата, нашего арт-училища с оркестром и группой почетного караула, отсалютовавшего из оружия... А так же офицеры ото всюду, весь мамин педколлектив, знающий его и, совершенно для нас неожиданно, подъехавший автобус, полный искренне убитых горем людей. Гражданских, с завода по ремонту военных самолетов, где руководство было военное, и где он, уже в летной военной форме, за семь лет до своей смерти,  лет пять был парторгом и профоргом в одном лице. Забавно, сам ведь не был членом профсоюза, их не было в армии. Они, узнав о его смерти, объявили по заводу по громкой связи минуту молчания, сдали другим заводскую смену, попросили себе автобус, и все приехали прощаться с ним. При том, что в советское время гражданское население, как бы помягче сказать, не любило военных!

        -  Ты мне объясни, что у тебя случилось.- проявил участие замполит, - И, если причина уважительная, я буду ходатайствовать о твоем отпуске, в порядке исключения.
         -  Ой, вазный прицин! Я в армию уходил — калым за невеста платил. Теперь новый жених свой калым платил. Мой вернул. Отец взял. Мне — позор. Наш традиций говорил: возьми топор,  зарубай свой отец и тот жених. Очень болшой прицин. Отпуск нада!!!

Пятьдесят лет уже советская власть сколачивала в единую дружную семью народы и малые народности... Традиция - у них, традиции - и у остальных.  Но разные они, традиции-то.

Дождались они весны. Наши окрестные болота кишели карасями  и прочей рыбой. Для нас с сестрой папа покупал детскую, но большую, надувную лодку, купаться в Амуре, когда мы с родителями, заочниками пединститута, ездили в Благовещенск. Теперь в нее садился мелкий солдат, плыл на середину болота, с вечера забрасывал с помощью товарищей ятера, а утром,  заплывая на той же лодке (просто плыть там не возможно, болота засасывает, травы и тина очень густые и высокие) их вынимал. Рыбу, с радостным возбуждением, с каким их древние предки охотились за мамонтами, тащили в солдатскую столовую!!! Так, все время, пока озерца бывали не подо льдом, ребята имели дополнительное очень серьезное подспорье в питании.

Лодка хранилась в гараже. Несколько лет. И в одно утро часть проснулась от шума  страшной драки, дежурный офицер вырвал еще живого от побоев узбека. Били его сначала свои земляки, потом другие, кто первым обнаружил, что тот, со скотским смехом, кусачками выдрал то место, где лодка надувалась...
Того солдата перевели в другую часть. А остальные опять перешли на перловую кашу. Некоторое время все ходили, как в тяжелом трауре. Даже не обсуждалось это больше ни кем, но подавленность была чудовищная после потрясения от даже не вандализма...

Следующую зиму они уже встречали закаленными, да и выдалась она куда мягче предыдущей. На отбое обнаруживается отсутствие одного узбека. Земляки тут же доверительно сообщаю, что ушел в самоволку, в село.
Знали все, что когда машина ломается по дороге в школу, мы идем пешком, в одном месте сворачиваем с дороги, и - напрямую через дохлые перелески, луга и поля. Получается семь километров вместо десяти. И он свернул: темная ночь, снегом все занесено, никаких огней впереди, не знает дороги, а, главное, знакомых нам знаков- ориентиров.
На третьи сутки нашли его с обмороженными ногами, на свидание, чай, шел, в сапогах, а не в валенках с тремя портянками. Спасло то, что, свернув и заблукав, в совсем другом направлении набрел на зимовье . Их там много - срубы, в них каждый, кто переночевал или просто остановился, или пожил, охотясь, оставляет новые нарубленные дрова, сухари...
Привезли в часть, среди офицерских жен было несколько медсестер, их созвали срочно. Разрезают сапоги, тот стонет от боли...
        - И куда же ты пошел? Ночь. Мороз...
        - Да! Мы ему говорили, -  наперебой загалдели земляки, - говорили тебе: «Надень валенки!!!»

Сделали выводы.

В сельской школе, куда нас возили, часто проводились вечера, тематические, с концертами и танцами.  На них все равно приходилось быть всем учителям, живущим на нашей точке, тоже.  Потому лучших солдат отпускали в увольнение, как гостей! Те там даже сами в концертах с радостью участвовали. Ждали, глядя в бесконечную даль за заборами части, с таким нетерпением!!! Уже на следующий день со мной договаривались о следующем увольнении, знали что списки замполит составляет под мою диктовку, собственно утверждая «заявку» старшеклассниц.
А между этими праздниками мы с детьми начштаба (старшим было не солидно такой ерундой заниматься) превращались во внештатных листонош. Мы знали о всех дружбах, о всех ссорах, слезах, расставаниях, наступивших перемириях, и — о  новых романах!
А надо уточнить, что, дети крепких родителей, учились хорошо почти все, учителя были сильные очень, и все после школы шли в вузы, потому село очень помельчало сейчас, молодежь поразлеталась.

И вдруг обнаруживаем, что наш всеобщий любимец, Сашка Г., который переписывался долго с одной хорошей девочкой, вдруг начал писать сразу многим! Перед дембелем солдатам, всегда напрочь лысым, позволялось слегка  обрасти. Сашка, «м-а—а-а-сквич», оказался курчавым блондином. … И тут Остапа понесло... Решил на последок взять от жизни все: каждый день через нас от него шло до семи писем. Таньке с Сашкой проще, они имели куда более равнодушно миролюбивую национальность, нежели я...
       -  Да украинки мы или не украинки?! - начала патетически я, собрав всех Сашкиных адресаток, и сообщив им о его вероломстве, и предложила составленный мною преподробный сценарий их действий на следующем же школьном вечере.

И в ближайшую же субботу список увольняющих возглавлял  этот бедный москвич, отсчитывающий уже не дни, а часы до дембеля!..

Для гостей, пребывающих до начала вечера, в вестибюле новенькой двухэтажной школы ставили стулья, несколько вразброс — места много.
Местный народ пребывает,. Настроение возбужденно торжественно радостное...
Саша, красавчик белокудрый, расположился чуть не по центру. И вдруг со всех сторон к нему одновременно подходят с улыбками девушки, которым он клялся в вечной любви!  Протягивают,  по команде одной из них,  пачки писем, перевязанные яркими лентами с пышными бантами, одна торжественно объявляет:
       -  Мы так благодарны тебе, м-а-а-а-сквичу за твою яркую и чистую любовь к сельским девушкам! Возвращаем тебе твои письма. А себе на память оставляем совсем немного: твой локон!

При последней фразе каждая из них одновременно с подругами подносит к его недлинным еще свежеотросшим после трехлетней вынужденной лысости кудрям ножницы, и каждая отрезает, сколько получилось, с нежной, как я научила, улыбкой. А уж душу они, думается, и сами вложили.

И это — при всеобщем обозрении.

Герой всеобщего романа пулей выскочил из школы, спрятался в машине, и до конца вечера просидел, мышкой. Возвратившись в часть сразу же попросил кого-то обрить плешивую  теперь  голову.  Его утешали, что здесь пробудет еще пару недель, плюс поезд до Москвы  идёт целую неделю.

Утром он подошел ко мне, и грустно так:
       -  Спасибо за урок.
       -  Ты о чем?! - наивно удивилась я, делая вид, что не догадываюсь.
        -  Да кроме тебя до такого никто бы  не додумался. Я опасался, что если обнаружится, то все подойдут и устроят скандал, или, того хуже, в морду плюнут. А тут, вроде и никакого скандала... Вот это и обидно...

Некоторые солдаты оставались или возвращались и женились на местных барышнях.
А вот в этой связи вспоминается радостная встреча с очень страшным концом, перед которым я оказалась безвинно виноватой, тут же прощенной главным пострадавшим, но на всю жизнь это страдание, пронзившее меня, семилетнюю, осталось во мне.

       -  Хохлушка! - дразнил меня солдатик — кучерявый красавец, удивительно похожий на младшего папиного брата и на Николая Сличенко, наш почти земляк, Василий, тезка моего папочки, - А скажи: «Паляныця».
        -  А чего тут говорить,  - обязательно кто-то вмешивался в розыгрыш-тест на украинство, ибо есть звуки, которые никогда не произнесет не коренной для этой национальности индивид, так, собственно и сейчас в Израиле, в вечном страхе перед терроризмом, определяют арабов, заставляя своей невинной фразой ответить подозрительного человека словом, содержащим недоступный для араба звук.

Начинают проговаривать, вызывая смех остальных, украинское название круглого хлеба — паляныця, не выговаривая в предложенном контексте звуки «ы» и «я».

И вот этот Василь, имеющий специальность шофера, живет в преддверии демобилизации, собирается жениться на местной девушке из украинской же семьи и остаться здесь.
Я учусь во вторую смену, приехав только за мной, солдаты получили хлеб и почту, заезжаем за Василем, где он, влюбленный, в самоволке, и пьяный совершенно.

Все знают, что я папе никогда никого не сдам, ну а дети наши, такие же проверенные и надежные, и без меня проведают все солдатские секреты и тайны.

Я, приехав, выхожу гулять, захожу к соседским детям: Саша на год старше меня, Таня — на год младше. Их папа, начальник штаба, рыжая бестия, каких поискать, спит, ему заступать на сутки в наряд. А уж когда он спит, можно стрелять из пушек. Обычная для нас ситуация. Те спрашивают, чего мы приехали позже. Я отвечаю, что заехали с другой стороны, спрятали в бане Васю...

А начштаба не спал, притворялся и все услышал!!!

Васю нашел, мертвецки спящего во хмелю, дал трое суток за самоволку... Я — к моему папе, умолять о снисхождении и амнистии нашего всеобщего любимчика, отличника везде и всюду... Василя «взяли на поруки», он, а вся точка впервые увидела мои слезы, бедняга, больше всех успокаивал меня и просил потом сто раз прощения, видя, что я из того нечаянного предательства, так в себя, прошлую и не вернулась. Повзрослела в один миг.

Но был и еще один миг, связанный с Васей, страшно безвозвратный, недоступный никаким амнистиям, когда повзрослели все жители села, включая нашу школу,  и, особенно, обитателей нашей воинской части.

Демобилизовался через пару месяцев наш Василек, отшумела свадьба, готовятся к скорому рождению первенца, о котором молодые позаботились до свадьбы. Вася работает шофером в колхозе. От дождя все спрятались в гараже, в уголке для водителей.
       -  А ну ж, молодой, - сгоняя коллегу с металлической бочки, оборудованной для сидения возле телефонного аппарата, Вася усаживается на нее, берет трубку, крутит диск...

Залп первой весенней грозы. Удар молнии... Откачать нашего Василя не смогли — умер в одну секунду.

Сельское кладбище находилось в огромном  естественном сосновом лесу. Среди деревьев копали могилы, венки делали из сосновых же веток. С тех пор у меня -  новогодние ели, но никак не сосны.

На венок от части не могли найти ткани на черную ленту. Мама сама  мне, первокласснице, шила школьные фартуки. На несколько лет, с запасом в виде горизонтальных складок.
Распороли те складки на моем черном фартуке, порезали его на ленты... И в школе, где полагалась строгая форма, никто не сделал мне замечания, что я учебный год доходила без черного фартука...

Я, благодаря все тем же встречам,  именно о которых все это и пишу, с девяти лет знаю, как самые светлые чувства могут разбиться в один миг. Без улыбки не могу вспомнить самую трагическую минуту для шестнадцатилетней Нади.

Надечка на одном из вечеров знакомится с нашим золотым пареньком. Коля! Какие романтические  взаимные чувства  этих ребят мы наблюдали. Света, Надина одноклассница и лучшая подруга, моя соседка через стенку. И, до сих пор подруга, хоть разница в пять лет. Надя на выходные приезжает к Свете в гости, с ночевкой. Все это, понятно, чтобы встречаться с милым.

Однажды мы втроем, девочки, гуляем. Жеребенок пасется невдалеке. Надя, увидев его, с радостными возгласами кидается погладить, спрашивает, как того зовут. Услышав ответ, еще больше восхищается тем, как красиво его назвали, спрашивает, кто...
       - Так твой же Коля.
        - А почему он?
        - Говорят, традиция такая: ветеринар, что принимает жеребенка, называет его.
        - Коля — ве-те-ри-нар? - дрожащим голосом сквозь слезы боли и разочарования едва выговаривает слова Надя.

Больше они не общались, и, сколько мы ее не пытались вразумить, она не перенесла удара по мечте: ее рыцарь на белом коне обернулся тем, кто принимает у лошади роды...

Люди, люди...  Встречи, встречи... И никто через нашу жизнь не проходит бесследно.

Так, выполняя постановления партии и правительства, в село, в Амурскую область с ее ужасными зимними морозами, переселили совершенно не приспособленных для такого климата, цыган.

Казалось, их было целое полчище, так они кричали, галдели, звенели...

Им выделили только отстроенный колхозом двухэтажный дом, тогда еще, вообще,  единственный.
Рано утром соседи были разбужены дикими криками десятков голосов, это были неимоверные  ужас и паника!!!
Выбежав из своих домов, люди увидели окна и двери, прислоненные к дому-мечте. Из пустых окон-глазниц высунулись черные взлохмаченные кучерявые головы, другие цыгане бегали вокруг дома. Они на все лады выкрикивали человеческие имена!

Оказалось, что впервые улегшись на ночлег в жилом доме, цыгане просто не могли спать — задыхались... Выставили окна и двери. Задремали... Дети же, сонные, повыползали, перебрались через заасфальтированный двор, и попадали крепким детским сном в траву.
Пробудившийся же утром первым, новосел, обнаружил пропажу детей. И началось!!!

Но привезли-то их в начале осени, а вскорости ударили морозы, каких они прежде никогда не испытывали, а с ними и первые простуды, к которым их организмы не были подготовлены. Они заболевали, заражали других. Начали умирать. Хоронили со страшными криками и рыданием, несколько дней, дети не ходили в школу, взрослые — на работу... Стон стоял на все село круглосуточно, выдержать это было невозможно.

Потом они снялись с места и уехали, куда уж направились, и кто из них доехал?!.

В наш класс на короткий период их проживания в селе попала одна, как мне сейчас помнится, девочка. В начальную школу, переросток, совершенно ни одного дня до этого в школе не бывавшая... Помню только эту длинную худющую, с растрепанными косами, при ходьбе размахивающую хаотично как-то длиннющими руками, и постоянно хватающую нас непривычного вида человеческого подростка (ну, умею я мягко и деликатно...). До сих пор помню ужас, который испытывала я, драчунья и лидер неуемный, от этого напора и дикости необузданной. Именно меня  почему-то она взялась обучать танцам, наверное, сразу заподозрив мое, обреченное на провал в этом деле, полнейшее недарование к танцам вообще, а к цыганским, особенно... Страшусь вообразить дальнейшее развитие этих уроков, не сбеги цыгане из села!

Выползают, проявляются и выбегают из памяти новые и новые воспоминания о встречах того периода. Детство, конечно, для всех — чрезвычайно яркое воспоминание, особенно тот возраст, до 11 лет. У меня же это — плотно насыщенный период, связанный с поездками родителей в отпуск, смены мест и климатов, с жизнью в природе, необычайно яркой, смене классов и действительно прекрасных учителей, сменой взрослого окружения...

Первая подруга, старшая на пять лет, обучающая собирать ягоды и грибы. Вместе бегали на лыжах, она читала мне вслух... «Вия» читала с таким ужасом, шепотом и с придыханием, что мы без конца осматривались по сторонам, видя и ощущая то, что происходило, физически наполняя не только наше воображение, но и пространство вокруг нас, что сама больше, часто перечитывая Гоголя, к «Вию» даже не прикоснулась. Жалко было разрушить то первое восприятие.

Одноклассники... Писали-то простой ручкой. Часто, пока нас довезли до школы или мы пешком шли часть пути при поломке машины, чернила замерзали. Добралась до парты, а потом дышу на ту чернильницу, дыханием оттаивая чернила, спешно-спешно, помогая руками, а дети пишут-пишут, а я отстала... На переменах мальчишки всегда извернутся, исхитрятся засунуть в чернильницу шарик из промокательной бумажки! Макаешь перо в чернильницу, не глядя, подносишь к листу тетради, и — клякса!!! Из-за нее я однажды получила двойку по чистописанию.
        -  Как тебе не стыдно?! - подскочив ко мне прямо во время урока, прошепелявил беззубым ртом самый главные двоечник класса, Юрка.
         -  И это ты меня стыдишь?! У тебя же все двойки, а у меня ни одной троечки даже, - захлебнулась от его нахальства я.
         - Что ты сравниваешь? Что ты сравниваешь такое?! Да у тебя у одной из всего класса родители грамотные!!! Сравнивает она — взглядом, крутя хаотично головой, призвал он поддержку всего класса.

То есть, дома это обсуждалось...  

Это мне так врезалось в сознание, что не только во все школьные, но и в студенческие годы я не раз вскакивала среди ночи от одного и того же сна-ужаса: я стою у доски, мне задают вопрос, а я не знаю ответа!!! Земля подо мною исчезает и я проваливаюсь... В этот момент я всегда просыпалась с диким сердцебиением и не скоро засыпала...

Этого Юрку однажды хотели серьезно наказать. У нас был необычайно мудрый и сильный директор школы, которого все обожали. Странно, что он не просчитал наперед последствия...
Река Зея вообще тихой не бывала, скорость течения огромная, а уж когда начинался ледоход, она становилась воплощением стихии!
Весна, лед шел глыбами, которые находили друг на друга, крошась с жутчайшим скрежетом, очень долго... И тут перед уроками директору рассказывают о дичайшем поступке нашего Юрки: взяв дома деревянное корыто, приспособив доску под весло, он отправился на берег реки, и на этом примитивном плав-средстве начал плыть между льдинами... Как на этот миг рядом оказались взрослые и выхватили его из пучины, просто удивительно!

Первое же побуждение директора: по школьному радио срочно объявляет общешкольную линейку, и еще не придя в себя, выхватив Юрку из шеренги на середину, накинулся с гневом на него!!!
Ну, естественно, с той минуты Юра стал главным героем и смельчаком. Перехватив восторженный общий взгляд всей школы на этого лысого безобразно лопоухого коротышку, Директор только выдохнул что-то типа такого:

       - Надеюсь, повторять этот идиотизм не будет никто? Подумайте, как будут плакать ваши родители, наверняка больше спасателей на берегу не окажется...

Есть замечательное свойство памяти , которое совершенно невозможно объяснить: она с годами дорисовывает все новые и новые детали и подробности, необычайно цветные, которые в сознании живут под лучами яркого солнца, в тихую летнюю погоду или, в противоположность, в такие дни, когда ты мчишься по лыжне, в полнейшем одиночестве, даже если и в толпе таких же фанатично любящих лыжи и снег.

Живут же воспоминания совершенно не зависимой ни от чего жизнью, обрастая все новыми ощущениями, звуками, красками и запахами.

Так я всю жизнь помнила, как меня укусил, подпрыгнув, за коленку огромный рыжий кот. Это событие так врезалось мне в память еще с того возраста, когда, по убеждению взрослых, ребенок ничего не понимает, что лет до сорока-сорока пяти мне снилось. Я просыпалась от реальной боли в погрызаном страшными кошачьими зубами колене и с чувством непреодолимой обиды от того вероломства!

Я видела все: себя, двух или двух с половиной лет, добрую бабу Мотю, которая была моей нянькой, пока не освободилось место в детсаду, палисадник с низким штакетником, ульи в нем... И жутко большого рыжего котищу. Тот разбегается, подпрыгивает и кусает меня!..

Мама, совершенно не привыкшая слушать, отмахивалась всякий раз, когда я пыталась уточнить у нее подробности того зверского на меня нападения. И только однажды, после очередного повторения того сна-ужаса, я все же вынудила ее меня услышать.

– Ну, и каким же огромным он должен был быть, чтобы допрыгнуть до колена маленького ребенка?! Да... Да! Был маленький рыженький котенок...

Знакомые с азами психологии  догадаются, что на этом страшные сны прекратились. Но до сих пор внутренне напрягаюсь при виде кошек.

О!!! Была еще одна история с котом, теперь уже и в самом деле просто невероятно огромным, и рыжим. Несколько месяцев подряд он буквально вырастал из-под земли в одном и том же месте у начала длинной девятиэтажки, шел за мной, картинно-торжественно вышагивая, провожал меня до конца того дома. От него шло какое человеческое дыхание и взгляд был совсем не животный!

Я мчалась со всех ног на работу в школу, таща в одной руке учительский портфель, а в другой сумку с несколькими пачками тетрадей, проверенных с перерывами ночью, когда мой больной сын не спал.

Кот меня сопровождал, не пропустив ни одного дня, потом пропал, так же внезапно, как и возник прежде.

Вот такие кошачьи истории-встречи!!!

Но я, конечно, хотела рассказать о другой встрече: романтично-фантастично-волшебной.

До совсем недавнего времени эта история не просто оживала, а всегда жила, в таком виде. Мне лет девять. Начало осени, перед закатом все дети нашей военной «точки» взбираются на горку. Это такая насыпь над погребом, что был между казармой и столовой, ближе к забору, отделяющему «позицию» от территории с нашими четырьмя бараками, рядом сараев для топлива и большой качелей на высоких столбах.

Теперь память, радостно ликуя, требует рассказать о чуде из чудес, этой самой качеле и дружной возне детей около нее... Это  была не просто длинная доска, связанная крупными  уключинами к толстым железным прутьям длиной до двух с половиной метров, что тянулись к толстой железной штанге между двумя железными же столбами и цепко держащимися за нее!!! Живое доисторическое существо из семейства мамонтовых. С качелей все здоровались, беседовали, катались, громко крича песни типа «Катюша»... То есть, она вполне заслуживает быть в числе тех, встречи с которыми оказали на меня огромное влияние. Только на ней, взлетая до самой верхней возможной точки, я, страдающая от высотобоязни даже взобравшись на стол, на качелях высотой только наслаждалась, тем более, что она никак не уступала колесу обозрения!!! Взлетев, мы успевали повернуть голову влево и право, чтобы увидеть всю землю!

И вот, мы взобрались на довольно большое возвышение над погребом! Нас ожидает  мужчина. Парадоксально, но мне он запомнился  со светлыми развевающимися на ветру волосами, и в гражданской одежде, которую наши отцы просто не носили, поскольку , даже находясь дома, оставались на службе. Итак, я всегда «знала», что это — командировочный.

Он запускает им же сделанного воздушного змея.

И вот это диво дивное, чудо чудное, прямоугольное, на раму натянута тончайшая папиросная прозрачная бумага, с хвостом из ярких лент и ниток, взымает, покачиваясь в небо и летит, летит, летит... И исчезает за горизонтом.

Змей улетает, а ощущение: ожидания, радости и восторга остается на всю жизнь!

Встреча с дивом, порожденным незнакомцем...

Недавно найденная мною в «Одноклассниках» первая моя подружечка, Света, что на пять лет старше меня, уточнила: «Это был солдат. Мы запускали змея, запускали, и он развалился весь».

Опять: «знания умножают скорбь»...  Но я эти не мои воспоминания оставлю тому, для кого это встречей не стало, а свой праздник  буду благодарно помнить и дальше!!!

И еще одна встреча в тот период моей жизни, вот не могу сказать, детства, меня и я сама себя с самого рождения воспринимали очень серьезно, как взрослую, не прошла мимо меня бесследно!
Все хорошие и правильные советские дети мечтали быть космонавтами, но мы  каждое лето  летали: на родину, до Сум, причем, большими самолетами от Хабаровска до Москвы (случались и вынужденные посадки по пути) или с родителями на их сессии в институт, в Благовещенск-на-Амуре.  Причем,  с Сахалина, из Поронайска - с посадками и пересадками в Южно-Сахалинске и Хабаровске, маленькими жуткими самолетами. Мама, сестра и я не выносим качки вообще, потому мы космонавтами стать не мечтали, как это не было позорно и мучительно стыдно.

И вот, в Москве, в окошке маленького чистенького газетного киоска я увидела такую же чистенькую маленькую старушку в беленьком платочке. Сидела она, нацепив очки на нос, и, пока не было покупателей, увлеченно читала газету. А наша семья, как и масса других в то врем я, выписывала до тридцати изданий, каждому: журналы и газеты.
        -  Вот, вот кем я буду, выйдя на пенсию, - воскликнула я, - бесплатно абсолютно всю переодику буду прочитывать первая!

Теперь все интересующее меня любезно предоставляет интернет!!! Единственная моя мечта реализовалась, да еще таким дивным образом! Особенно, когда планшет на голос мой реагирует, как печь  в сказке «По щучьему велению»...

Так я и росла среди людей всех национальностей: и солдаты, и офицеры, и местное население, включающее китайцев в Амурской области, корейцев и японцев на Сахалине.

Велика была страна.

На Сахалине, а мы там четыре года прожили в военном гарнизоне Леонидово, где было и местное население, и два в Южно-Сахалинске. Офицеры на Сахалине служили по пять лет, но папа из-за перевода в штаб дивизии согласился на лишний год службы, ему казалось, что лучше будет мне на один последний год обучения не переезжать в новую школу.

Местные «добро» шутили: зеки знают — за что, но не знают — на сколько; офицеры знают на сколько, но не знают, за что!!!

Мне сразу показалось странным, что корейцы и японцы в школе либо отличники, либо вообще еле учатся, нет середины. Одна девочка, кореянка, привязавшись ко мне,  восхищаясь, как я совершенно легко лучше других учусь по математике, физике, химии, и что все олимпиадные победы — мои. Просто-таки комплексовала по поводу своих отставаний там. Но как закомплексовала я, узнав от нее по секрету, когда я восхитилась той легкостью, с какой она сразу запоминает страницы новых немецких слов, что у нее грамотный папа, и он ее обучает одновременно «словам и письменности» японского, китайского и корейского языков. Она уточнила, сколько иероглифом в каждом их этих языков, но мое врожденное математическое мышление, увы, оказалось не в состоянии удержать эти четырехзначные числа...

Объяснение такой резкой разницы в их учебе оказалось очень простым: после войны, а до этого японцы владели нижней половиной острова, оставшиеся на Сахалине корейцы и японцы еще надеялись на возвращение японцев, и не стали сразу брать гражданство СССР, а потом им его и дали. Те, что жили без паспортов, естественно не могли получать высшее образование, потому и не старались учиться в школе. Им оставалась лишь роль обслуживающего персонала...

Очень интересные, необыкновенно аккуратные и почти все музыкально, спортивно и лингвистически одаренные люди! Но местное «белое население»  демонстративно считало их ниже себя...
Уже оканчивая школу, одноклассник кореец разоткровенничался:

        - А ведь это вы ведете себя как обезьяны. Недавно вызывали в школу родителей группы мальчиков из класса за провинность. И как себя вели наши мамы?! Орали и оскорбляли своих шестнадцатилетних сыновей, даже ляпали их кулаком, куда попадут. Только мамы нас, двоих корейцев, на нас взглянули строго и все. Нас дома воспитывают в необычайной  строгости, но ни один наш родитель при чужих людях не позволит себе не только шлепнуть нас, что постоянно проделывают ваши мамаши и в транспорте, и в других людных местах, но и голос на нас при чужих повысить!!! Если мать тебя не уважает, то как ты сам себя будешь уважать, а остальные...

Это для меня послужило очень сильным уроком. Работая один период моей жизни школьным учителем математики, детям серьезные выговоры делала только один на один. На родительские собрания ко мне приходили , по возможности все мамы и папы. В то же время в соседних кабинетах бывали единицы родителей тех классов, мои там брали свободные стулья. Я, после содержательной беседы о возрастных особенностях и т. п., о каждом ребенке говорила только хорошее,  вплоть до прекрасного ухода за цветами, добавляя, чтобы после собрания остались... Потом,  до самого дома, куда я спешила к больному сыну, из-за которого и оказалась-то  в школе, чтобы в промежутки между уроками бегать домой, меня сопровождала толпа. То есть, она шла через пару метров сзади меня и той пары родителей, с кем я говорила индивидуально, потом те отходили, я беседовала с другими...

И еще одно неизгладимое впечатление-урок, в Леонидово: я — шестиклассница, к моим родителям собираются гости на какой-то праздник, ждут только одну пару, ранее всем незнакомую, но все равно в гарнизоне все на виду,  наши новые соседи напротив (живем в одноэтажных домиках), не из нашего полка.
Одна из постоянной родительской компании, Валентина, простоватая жена папиного сослуживца, очень грамотного и толкового, эмоционально:
       -  Никогда не пойму, как такой необыкновенный красавец мог жениться на такой безобразно некрасивой женщине?

Тут залаял наш пес, папа пошел встречать прибывших гостей... Те вошли, сняли верхнюю одежду, входят в комнату с праздничным столом, поздоровались, произнесли по дежурной в такой ситуации фразе...
А я на кухне, помогаю маме укладывать новые салаты... Врывается к нам Валентина: с совершенно искаженным от изумления лицом и выкатившимися глазами, только выдохнула шепотом, маме:
        -  Да как же такая очаровательнейшая женщина могла выйти замуж за такого урода?!
        
Пара, действительно, интересная: он — словно безукоризненно вырезанная скульптура ангела красоты, ни единого дефекта. Пока не раскроет рот... Она — маленького роста, круглое тело на тонюсеньких кривых ножках и с такими же ручками. Круглая большая голова, с двумя дохлыми волосиками на ней, с махонькими близко посаженными глазками на сером лице, огромным приплюснутым носом и большим ртом, без шеи, плавно переходит в это туловище. Но стоит ей улыбнуться и заговорить — глаз не оторвешь и заслушаешься!

Так, еще ребенком, я осознала, что есть - истинная красота. Моя  мама в этой связи говорила, повторяя слова своей матери, моей мудрой бабулечки:

         - К некрасивому привыкаешь так же, как  и к красивому. И быстро перестаешь замечать. Вот к дураку - не привыкнешь никогда!

В той школе все учителя были очень сильные, офицерские жены, гражданские — только историк,  директор школы и его жена.
Историк был очень уравновешенным, мрачным, объяснялось это недавно случившимся его вдовством и ответственностью за двоих детей, но фанатично любящим и глубоко знающим свой предмет. И подавал он его великолепно. Однажды он попал к нам домой, увидел полки с папиными книгами по истории, и, забыв обо всем, отошел от них, только спохватившись, что неприлично так долго оставаться в гостях. С тех пор, опросив учеников, как положено, по домашнему заданию, он оживлялся, с предвкушением праздника переводил глаза на меня:
        – А теперь Лида Нагорная добавит...
Я вставал, и сообщала замершему в ожидании интересного и нового  так же, как историк, заразивший этим весь класс, прочитанное мною в дополнительной литературе из папиной домашней библиотеки
Но уже к началу восьмого класса, я поднявшись, позволила себе дерзость, не свойственную мне:
        -  Эту же фразу направляют на меня учителя химии и биологии, мамины коллеги. И я так же добросовестно перед их уроками штудирую книги с маминых полок...
        -   А тебе разве не интересно?! - мы вздрогнули от его вида, он был готов расплакаться от моего равнодушия, переходящего, в его понимании, в глупость и тупость.
         -  Интересно! Но из-за этого у меня  не остается времени на то, что заинтересовало меня.
         - Что?!
          -  Математика и математическая лингвистка.
           -  Как? Это может быть интереснее истории???
И я умерла для него.

Русскому языку и литературе сначала меня обучала действительно учитель старой школы: благородство, интеллигентность, культура поведения и внешнего вида были такими, что никому не приходило даже в голову нарушить ту самую дисциплину, восстанавливая которую ее более поздние коллеги орут дурным голосом и оскорбляют учеников всячески.

Папа нас привез в Леонидово 8 октября 1969 года, ему тут же дали жилье (без комментариев!!! Дома остались от военного летнего гарнизона японцев. Летнего...).    Он успел завезти топливо — уголь и огромные бревна, которые нам попилил кто-то нанятый бензопилой, пару полен  папа успел разрубить, остальные уже рубили я, пятиклассница, с моей миниатюрной тридцатидвухлетней мамой. А папа на восемь месяцев отбыл в командировку в Подмосковье, на какую-то учебу.

Уже после его отъезда успел  прибыть контейнер с кое-какой мебелью, вещами, картошкой и какой-то консервацией, отправленный нами из Амурской области. И началась такая небывало и для тех мест снежная зима, что прекратилось авиа- сообщение с материком до самой весны. Ни почты, ни денежных переводов...
Мама оканчивала заочно пединститут по двум специальностям, имела дипломы медицинского техникума и еще один, дающий право работы в швейном ателье:  при доме офицеров города Свободный, где я была совсем маленькой, для жен состава проводили двухгодичные курсы закройщиков и швей...

Но рабочих мест в гарнизоне уже не было, летом была огромная замена, все заняли до нашего приезда!!!

Как и положено, к нам сразу после папиного отъезда в слезах пришла молодая женщина, сказалась соседкой, у нее мама умерла, мы ей на «похороны» отдали последние деньги «до ее зарплаты через пять дней». Оказалось, эта местная тварь так облапошила половину гарнизона, совершенно безнаказанно, разумеется.

То есть на хлеб даже у нас не было просто ни копейки!!!

Но в нашем дворе стоял сарайчик, когда папа начал открывать его дверь, на него начали сыпаться пустые водочные бутылки — наш предшественник один жил здесь пять лет, сильно пил после службы, а посуду не сдавал.

Тогда папа успел закрыть плотно дверь, мы посокрушались, что дрова придется хранить не в отведенном для них сарае, а под навесом, им же и сооруженном, и про сарай забыли.

Теперь мы с мамой набирали оттуда бутылок, мыли, и на санках везли сдавать. На нас смотрели не просто с удивлением, но выхода у нас не было. Так мы и прозимовали, благодаря того несчастного... Его грех нас спас от голода, в полном смысле слова.

Это — еще одна важная встреча, пусть и заочная, с человеком!!!

И вот, уже в конце марта моя учительница литературы, живущая через два дома от нас, и, ко всему, жена нашего командира полка, после уроков подзывает меня и говорит, чтобы моя мама пришла к ним домой в 18 часов...
Я, дрожа от страха и слез прибежала домой, сказала об этом маме, совершенно недоумевая, за что ее вызывает учительница, похвалившая меня на уроках литературы и языка, и, как всегда, поставил по пятерке...

Мама, заранее сгорая от позора, на деревянных ногах в назначенное время постучала  в их дверь...
       -  Вот — жена твоего офицера, с места начала говорить мужу моя Галина Петровна, указывая на мою маму, - У тебя в части освободилось место делопроизводителя. Возьми ее! Ответственная, добросовестная...
        -  Вы же меня первый раз видите — вырвалось у моей мамы.
        -  Я учу Вашего ребенка. Мне этого достаточно.

До сих пор моя мама вспоминает, как восемь месяцев была на курорте — работала делопроизводителем. Остальной ее трудовой стаж составили должности операционной медсестры, учителя и воспитателя интернатов — действительно каторжный труд, сопряженный с ответственностью и прочим.

В 5-8 классе нас обучала математике только что приехавшая на три года как молодой специалист, Елена Николаевна. И это — встреча, которой я бесконечно благодарна до сих пор, притом, что это самое противоречивое восприятие кого бы то ни было за всю мою жизнь.

Сначала она нам казалась ужасно злой, с первого же дня орала она невозможно, искренне ненавидя нарушителей, бросала в нас угольники, линейку, мел. В один момент избавилась от этой привычки!!! При нашей школе организовали интернат для детей из окрестных сел, гражданских, они были вовсе не глупы, но совершенно педагогически запущены. В одного мальчика она с особой ненавистью и регулярностью швыряла все, и однажды в него полетел большой школьный циркуль, конец вонзился в парту в сантиметре от его руки. Впился острием и раскачивался... Мы со стоном ужаса вскочили со своих мест, ребенок сидел белый, как рассыпавшийся из циркуля перед ним мел... На перемене к ней подошел старший брат жертвы и сказал, что тот на одно ухо не слышит вообще, а на второе — совсем немного, потому и слушает всех приоткрыв рот и застыв, что вызывает  подозрение в его неразумности.

Ей было так стыдно, что она надолго совершенно затихла и на всех нас стала смотреть с некоторым опасением, быстро перешедшим в искреннее внимание к детям. И больше она не повышала так голос, и уже совсем не бросала в учеников что-то.

Это  было встречей больше даже для нее, чем для нас. Но уроком — для всех, это точно. Кстати, тот ученик оказался очень способным, когда его с последней парты пересадили на первую и все учителя стали говорить, наблюдая за его реакцией.

Когда мне довелось самой побыть учителем математики, я поняла, что и кричала-то она на нас в первые месяцы своей работы оттого, что, бывшая студентка, одна в чужой земле на краю света, сама ужасно боялась детей. Их так много и все они такие разные, и в школу ходят вовсе не за знаниями, а общаться и шкодить, шкодить...

Парадоксальным было то, что ужасно ненавидя ее с первой встречи, дети доверенного ей пятого класса прозвали ее Еленушкой, произносили это имя, как что-то злое и опасное, шипящее. А она, узнав о такой школьной кличке, обрадовалась, моей маме, как коллеге, хотя временно и не работающей по специальности,  радостно рассказала, что дети ей дали такое ласковое имя! Наверное, они полюбили ее!? И стала действительно открытие и уравновешеннее, а потому проявила свои прекрасные качества. И мы ее уже в шестом и седьмом классе обожали, и уж как мы без нее страдали, когда у нас с ее уездом после отработанных положенных трех лет начали бесконечно меняться математики и классные руководители...

Для меня она сделала очень важное и большое дело. Однажды объявила, что в классе будет математический кружок для всех желающих... После уроков заходила в класс, писала на доске условие одной или двух задач:
        -  Решайте.

И уходила. Назавтра спрашивала, решили ли мы. А мы обязательно решили! Допоздна сидели, спорили до хрипоты, предлагали пути решения... А если не могли решить, каждый дома привлекал родителей! Так она научила нас мыслить самостоятельно!!! Мудро.

И только она одна и только наш класс из всей школы водила в походы! Местный мальчик, что был всего  на год старше нас, но местный и знающий все окрестные места, был проводником.
Собирались рано утром у школы или у моста, она сама отрезала нам по кусочку соленой копченой (все делали дома) горбуши, и мы вдоль горной речки, чтобы не заблудиться, отправлялись в сопки. Малыши еще, идем все время около воды, но пить запрещено категорически до привала. Так мы научились в любую жару подолгу обходиться без воды.

А в какие места мы попадали, как в сказку! Давно попадавшие деревья покрыты густым слоем изумрудно зеленого мха!!! Птицы бегают и поют, разные-разные. Осенью руками и походными топориками ловили горбушу, идущую после нереста вниз по реке. Там пекли на костре и домой уносили. Ягоды — тоже разные... Потом недели жили воспоминаниями, которые остались на всю жизнь.

Директор школы тоже застрял в памяти: этот безудержный холерик держал всю школу, и педколлектив, и техничек, и учителей «в черном теле», но настолько незлобиво, если не считать стойкого слуха о том, что мальчишек, приглашаемых им в свой кабинет, он порет ремнем, в чем, как о позоре, те нам, девчонкам, не признавались, что все его действительно любили. Парадокс его состоял еще и в том, что на абсолютно все случаи жизни и учебы он реагировал одной-единственной пословицей, ставшей нарицательной: «Услужливый дурак — опаснее врага». И всегда она была уместна, что особенно потрясало.

Но Сахалин - остров долгих и снежных зим. Снег ложился уже с пятнадцатого октября прочно. На лыжах я научилась бегать и ездить с высочайшего обрыва с трамплинами, как с горы, еще в Красноярово, лет с шести. Там бегать приходилось со старшими ребятами и с папой. В девятом классе на уроке физкультуры, уже не в гарнизонной школе, когда я лениво ехала вокруг стадиона, показала время на первый взрослый разряд. Физрук не преминул его мне вскорости торжественно вручить на общешкольном спортивном празднике, который я же и вела. Я настолько оторопела от такой совершенно  неожиданной для меня выходки с его стороны, что дрожащим от гнева и ярости голосом, не задумываясь четко фыркнула, что весьма недурно работаю головой, при этом никогда не забираю даже грамоты за первые места в предметных олимпиадах, и тот спортивный значок демонстративно не взяла.

В Леонидово же (мои пятый-восьмой классы школы) каток заливался возле дома офицеров, в ста пятидесяти метрах от нашего дома, с первым же морозом. Постоянные снегопады, пурга за пургой, но каток солдатами расчищался при первом же перерыве в разгуле снежной стихии. Причем, они буквально рвались на эти работы — радовались возможности выйти на несколько часов за забор части, сбегать в гарнизонный гастроном, или за мороженным в кулинарию, что были рядом с катком.

Я надевала коньки на крыльце нашего дома и мчала на них по накатанной дороге, перелезала через бортик и … До самозабвения, словно я совершенно одна, по два часа  моталась, выделывая доступные для моих дутышей фигуры, перемещалась, как в лесу между деревьями, в куче так же хаотично мчащихся конькобежцев!!!

Впервые я встала на коньки в пятом классе , уже ближе к весне, благо она там предлинная и морозная, когда мама получила первую зарплату, когда ее по протекции моей учительницы командир папиного полка взял делопроизводителем в часть,  и у нас, наконец-то появились деньги. Папа, оказавшийся на семь или восемь месяцев в командировке на курсах в Подмосковье, регулярно писал нам письма и высылал деньги. Он сходил с ума, не получая от нас почты, даже не догадываясь, что все отправленное им мы получив в один день, когда погода даст возможность самолетам перелетать к нам с материка.

Мама нарядила меня в синюю куртку, красные штаны, юбку в складочку,  в крупную красную и синюю клетку,  мастерски ею пошитую специально для катка, в красную, ею же связанную шапку с огромным бубоном и «ушами», завязанными под подбородком, со свисающими лентами. Из-под шапки торчали огромные банты, тоже красные, они завершали мои короткие косички.

Совершенно необходимое уточнение. У моих родителей две дочери, но, как все говорят,  «словно даже рядом не стояли», такие мы разные и телосложением и душой. Я, старшая имела светлые волосы, резко вдруг потемневшие после родов,  темно карие глаза и жутко яркий румянец во все щеки на бледном-бледном лице. Младшая — смуглая, с темными волосами и голубыми глазами. Вот маменька нас все детство и одевала: ее — в одежду синих и голубых оттенков, меня — в желто-коричнево-красное. Повзрослев, разумеется, я не ношу красного и вообще яркого, а она — сине-голубого, делая исключение только для джинсовых одежд, которых я никогда не ношу.

И вот, этот наряд я довершила новенькими коньками, привинченными к светло коричневым ботинкам!!! Вышла из нашего дворика, по дороге шла очень даже уверенно и быстро,  местами умудряясь проезжать, скользя. Быстро добралась до катка, перескочила бортик, и — застыла в ужасе!!!

Мои и без того большие лупатые  тогда до безобразия глаза, похоже, так округлились от ужаса, что меня тут же заметили два десятиклассника, самых высоких в классе, хитро переглянулись, подъехали ко мне с двух сторон, схватили за руки, и помчались, что было дури и скорости вдоль борта, делая круг, второй... Я заплющила глаза еще на первых десяти метрах, и как помнится, висела в воздухе, не касаясь льда коньками. Несколько раз моим «учителям-тренерам» на это, громко крича, указывали, они меня ставили, я ощущала приземление, но не на долго...

Наконец они устали, или просто заметили мое обморочное состояние и,  нарезвившись и сжалившись, поставили меня на лед. Я, вцепившись в деревянный борт, пришла в себя от дикого головокружения, развернулась, и — поехала!!! Так быстро я стала кататься не хуже других. На следующий день они же меня научили, уже без экстрима, ездить «задом», с разворотом...

Уже в Леонидово,  с пятого  по восьмой класс, именно во время уроков, особенно, истории, на меня резко обрушивалось что-то а-ля рифмованное. Я быстро записывала. Потом на перемене комкала листок и выбрасывала в ведро с мусором., если еще во время урока у меня не успевал его выхватить Петька Щербаков, двоечник-блондин из местных. Он объяснял это тем, что когда я стану известной, у него и его предков сохранятся мои, торжественно произносил он,  «подленники». Краем уха услышал, что до сих пор находят автографы Пушкина: «Вот и твое я сохраню» - аналогия, прямо скажем...

Недавно от бывшей одноклассницы в телефонной беседе  услышала обо всех, кто там остался. Три года назад они, то есть Щербаковы, всей семьей сгорели в своем доме. Из-за такого шока я не сразу, а только на второй день вдруг вспомнила: именно тогда сгорел, безвозвратно, винчестер моего ноутбука, где года за полтора, дико «плодотворных» для меня,  хранилось масса прозаического и стихотворного моего, даже удачного, что я не копировала! Жаль было пропажи, но — человечество спасено от моего бреда, одно утешение.
Одновременно сгорело то детское, что, думается где-то завалялось у Пети, и у меня?!

Кстати, когда я оказалась в девятом классе в Южно-Сахалинске, Наталья Дмитриевна, учитель литературы, а это — самое  яркое впечатление от человеческих встреч всей моей жизни, до сих пор поддерживаем связь, даже однажды встречались в Москве, предложила мне показать ей тетрадь с моими стихами.  И очень серьезно учила меня их написанию. Черкала, исправляла...  А потом резко прекратила:

       - Все! Обучая тебя стихосложению, убиваю тебя в твоих стихах.

Но из стихотворений до 1984 года вообще ничего я не сохранила... Просто, изначально не относилась к ним никак, потом, с девятнадцати лет замужем после полутора лет общения с ним. Человек имел столько комплексов, притом я училась гораздо лучше в университете в одной с ним группе, что я ему о своем стихоплетстве не признавалась, а сразу все уничтожила.

Наталья Дмитриевна над собой провела эксперимент, взяла три класса в параллели, отучила их с пятого по десятый класс, и ушла — съели. Учила не по школьному учебнику, проходила все необходимое по программе и учила тому, чему считала нужным. Мы все работали в библиотеке, много читали.

Раз в неделю у Натальи Дмитриевны, знающей и читающей, кстати, на двенадцати или пятнадцати языках, собирались ее юные журналисты, которых она учила до работы в школе, местные поэты и журналисты, и мы, ее ученики. Она, невысокая и ужасно худая, сидела на складной лестничке возле книжного стеллажа во всю стены и читала нам стихи поэтов мира всех времен, точнее, декламировала по памяти, держа сборничек в руках.

Это она избавила многих от присущих каждому старшекласснику комплексов, связанных с его внешностью, одной только фразой:
        - Предпочитаю блистать, нежели блестеть.

Действительно, чтобы блистать, надо работать и работать над собой внутренним, тогда внешнее как-то, оставаясь в тени, не станет столь болезненно тревожить.
В девятом и десятом классах она организовала для нас лит-клуб, мы готовили огромные литературные тематические концерты.

И вот здесь — две важные встречи в моей жизни.

Тележурналисты, вели две комсомольские программы на весь Сахалин: для школьников и для комсомольцев с 18 до 28 лет. Каждая выходила через неделю по четвергам, в одно время (часов, кажется с 17-ти). Я, как помощник журналиста, это во время, когда они вылетали с работы за неверно поставленное ударение или оговорку, выходила в обеих программах, то есть каждую неделю. В прямом эфире!!!

Подготовка программ была очень серьезной, с приглашением массы интереснейших талантливых людей во всех областях!!!  Общение с умными дивными людьми, уникальный опыт для школьника (я была единственной такой счастливицей), да еще и гонорары, которые я относила  в «Букинист».

А вот — встреча с подлостью. Она тоже не прошла бесследно, именно тогда проявилась еще одна из особенностей моего организма. Мамина мать обладала даром предсказания, но не развивала его, ее не оказалось рядом, когда умирал ее отец, хотевший передать ей свой дар. Он обладал огромной силой исцеления людей иглоукалыванием, массажем, травами, а так же животных. Тогда советская власть это запрещала, он скрывал способности...

Когда я у них в классе  появилась, начало у всех все пропадать: заколки (я была со стрижкой), жуткие бусы (вообще ничего на себе не ношу, хотя имею), ручки. Мне всегда папа привозил авторучки  из постоянных командировок такие, чтобы никто не путал и машинально не хватал - я брезглива была до крайности, а мои новые милые одноклассники, в гарнизонных-то школах народ был цивилизованным, а это была моя первая гражданская школа, так вот,  эти взрослые люди грызли и облизывали ручки. Пропадала косметика (я вообще прожила без нее), особенно тушь для ресниц. Вспоминаю  эти коробочки, в которые плевали, мазюкали кисточку и лепили черную жижу на собственные ресницы - до сих пор не могу вспомнить это скотство без рвотного спазма.

Кто-то из нового моего класса сказал, выразительно глядя на меня, что раньше у них никогда ничего не пропадало!

На следующее утро, когда все вошли в класс, они застали меня в классе одну, а на парте лежала куча хлама, ранее выкраденного у них.  Их, по моему приказу, данному сразу мною после обвинения меня в краже богатств, принесла та, с кем класс от самых яслей, детсада и до того дня прошел в одном коллективе.

Я, сразу  вычислив ее  после дикого подозрения в мой адрес,  пообещала этой убогой не выдавать классу ее имени, что и выполнила. До сих пор не знают.

Когда вечно работающих родителей не было дома, встречи были с персонажами из книг, домашних или найденных в библиотеках.
Едва я научилась читать, папа на мой письменный стол положил толстый том «Мысли и изречения», выпущенный за год до моего рождения. За школьные годы я его затерла.
Сколько имен и изречений, потрясших меня и позвавших в мир других книг и энциклопедических словарей...
Лет с десяти до двадцати пяти, сначала — часто, потом — реже, я в периоды душевного неуюта брала с полки «Витязя в Тигровой шкуре», открывала наугад и начинала читать со случайного места... Читала вслух, буквально, как по волнам имена Та-ри-эл,  Авт-тан-дил и подобныим им, уплывала, поднимаясь в бесконечную высь.
Так и не прочла целиком от начала до конца.

Так же «навмання», лучше этого украинского слова не подберу, открывала многие годы Гоголя... Образы, словарь...

Во взрослой жизни я продолжала жить, говоря словами Михаила Светлова, «в душах комсомольцев и сограждан вымывая золотой песок». Причем, с самого рождения и до сих пор я близко общаюсь с людьми гораздо старшими, чем я. Ровесники всегда на меня смотрели, как на более зрелого человека, начинали тут же тащить из меня советы, комментарии, решение вопросов... Собственно, не только ровесники...

Единственно интересен мне был один ровесник, с которым мы учились на одном курсе в университете, но тогда не общались. Нас свела общая работа. Он, еврей, совершенно уверенный в том, что я, стопроцентная украинка, принадлежу к его национальности, периодически «шепотом» сообщал мне, что на время обеденного перерыва или, на мою особую удачу, даже до завтрашнего утра может дать мне почитать то, что «у наших» взял не на долго!!! Так я прочла переплетенные перепечатки, обычно шестые экземпляры на папиросной бумаге, на пишмашке: Гумилева, Пастернака и много-много недоступного обыкновенному читателю. Увольняясь из-за болезни сына, отработав положенные почти три года молодого специалиста, я ему открыла тайну: «Я — не ваша...». Этот шок пережил он очень болезненно, но я совершенно перестала для него существовать, как мне показалось. Именно показалось. Мы потом случайно столкнулись в городе на полном, как всегда,  моем бегу, он сообщил, что женится и, блеснув глазом, добавил, что нашел почти похожую на меня внешне.

Пятнадцать лет работала школьным учителем математики. В школу попадают после университета те, кого никуда больше просто не брали,  и те, кто туда пришел после интересной творческой работы из-за собственного ребенка. Так я, разумеется, сразу сдружилась и  до сих пор общаюсь с тремя бывшими коллегами из второй группы...  

Но учили не коллеги, а дети!!! И как учили: выдержке, смирению, такту, терпению, любви к каждому!!!  Утром, пешком идя двадцать минут до школы, всегда читала мною придуманную молитву, в которой было (приведу фрагменты): «Здравствуй, дорога. Спасибо тебе, что ты указываешь мне путь и ведешь меня... Дай мне силы вести... Здравствуй, солнце... спасибо... дай мне сил и мудрости дарить свет и тепло каждому, как ты, великое,  даришь свои лучи в равной мере и святому, и грешному...».

На всю жизнь запомнила, как после первого же учебного года мы поехали с учениками в трудовой лагерь. Там я решила научиться-таки играть в настольный теннис. И вот самые последние двоечники начали спокойно помогать мне поставить ракетку, бить..

Я подошла к стоящим рядом коллегам после пяти минут обучения (из-за своего смешанного астигматизма я после третьего удара видела уже три-пять летящих ко мне шариков, что делало невозможной дальнейшую игру) и в изумлении сказала им тихонько, чтобы дети не слышали:
        -  Заметили?! Ни один из них не повысил на меня голоса, не вышел из себя, и,  уж тем более, не обозвал меня ни тупицей, ни прочими эпитетами, на которые не скупимся мы, обучая их...

И с удовольствием обнаружила, что они сделали те же выводы. Хочется думать, запомнили...

По крайней мере, для меня это стало серьезным уроком!!! Хорошая, ценная была встреча!

Встречи, встречи, встречи...

Случаются яркие встречи не только с реально живущими людьми, но и с изображениями на фото давно ушедших, и, более того, людей, о которых, до того, как к тебе это фото попало, ты никогда даже не догадывался. Их много в моей коллекции. Попадают ко мне они тоже «случайно», но о каждом из этих случаев можно написать повести, а, углубляясь в нашу коллекцию документов, романы... Ярчайшие встречи!!!

И вот образы оживают, проявляются характеры и голоса!..

Общеизвестно: ничто не ново... все было, есть и будет..

Но ведь для каждой новой жизни — все вновь. И, когда смотришь на галерею фото: от бабушек до их внуков, кажется, пролетаешь мысленно целую пропасть.

Решив пополнить мою коллекцию старых документов и фото, красавица 36 лет — поздний ребенок в семье, ее мама — третий ребенок у своих родителей, когда и ее мама вышла замуж, по тем меркам, поздно, перебирает доставшиеся ей от умерших уже родителей три альбома фотографий:

         -  Ой!?. Может, подписано? Да! Мамина рука: «Моя мама — молодая».

На фото две юные рослые носатые не совсем красавицы,  но юность всегда прекрасна, девушкам лет по 18-20.  В национальных костюмах, но без венков.
А национальные украинские костюмы были, сохраняя каноны, совершенно разными не только в каждой области, но, часто и в отдельных селах или городках.

Наши  девушки - жительницы села Богдановка Сумской области, что в шести километрах от Шостки. Обзвонив потом других родственников, узнаем, что бабушка моей дарительницы преинтересных фото с 1925-29 года до демонстраций 7 ноября 1985 года, жила с 1906 по 1970 год, первого ребенка родила в 1931-м.

У наших красавиц волосы гладко зачесаны, за спинами их угадывается длинная коса,
на лбу — редкие кудряшки локоны, коротенько. Видно, что мамы еще не видели эти несмело выстриженные жиденькие челочки!

        -  А что это за кучеряшки такие смешные на лбу? - хохочет внучка, увлекаясь путешествием во времени, уплывая на почти девяносто лет назад. Бабушка и умерла-то за семь лет до ее рождения.

       - Присядь, душа моя! -  отвечаю, - Присядь, дабы не упасть со смеху. Я тебе открою тебе секрет этой красотищи! Брался большой гвоздь, нагревался на огне или плите домашней печи, и на него накручивалась прядь волос... Если барышня не упустила момент и не пережгла волосы, и они не отвалились, то локон держался несколько часов. Самое забавное, что те, кому сейчас лет по 65, рассказывали, что они достигали столь утонченной красоты с помощью обыкновенной, обыкновенной, уточняю, тогда, простой школьной ручки. То есть, держа ее за деревянный конец, вынув перышко, металлическую ее часть нагревали на керосиновой лампе...
       - Так она же покрывалась слоем черной сажи!..
      -   Именно! У всего есть свои издержки. А пока сажу тряпкой ототрешь, металл остынет и локона не будет! И потому мотали на то, что получилось, и ходили с черными локонами...

Рассматриваем дальше это искусство фото-мастерства. Юные шеи до самого подбородка  плотно унизаны нитками бус, свисающих ниже груди. И хотела бы девушка опустить головку, да не тут-то было: так все и ходили с гордо поднятой головой!!!
На девушках рубашки с рукавами ниже локтя, густо расшитые вышивкой — не ленивые девушки предстают перед нами. Юбки до середины икры, фартуки с кружевом того же цвета, выполненные вязальным крючком.

А такие сапожки на шнуровке, на не большом каблучке, я уже видела на фото моей бабушки.

Вот, уж, не дают мне лениво что-то рассматривать сидящие во мне математик с логикой и психолог с анализом!!

Стоят две девушки, почти одинаково одетые и одинаково зачесанные. И до чего же любопытно прочитывать характеры!
Рассматриваемая нами с особым интересом, Матрена, будущая бабушка моей знакомой, на 5 сантиметров выступила вперед и стоит, как бы одна. Легкая полуулыбка, держится легко и уверенно. Вторая, зажавшись, чрезвычайно серьезна, несколько напугана новизной ситуации, словно ожидает обещанную фотографом  птичку, что выпорхнет оттуда, куда велено смотреть и не шевелиться. Сапожки у Матрены блестят, у подружки припали пылью, юбка отглажена, у  той  — нет. В правой руке, кокетливо, держит живой  цветок  георгин на коротенькой ножке. Подружка тоже вцепилась в такой же георгин, выставила его напоказ, в левой руке так же крепенько держит белый платочек, сложенный, как шар.

В 1929 году моя бабулечка, восемнадцати лет, с двумя подругами, нарядившись ( та же Сумская область, но Белополье, а не Шостка, примерно тот же период), но не в национальный костюм, у нас в нем и не ходили, а по-городскому, пошли в город (всего-то километра четыре пути!). Зашли, впервые в жизни в парикмахерскую, отрезали свои шикарные, ниже пояса, косы. Еще бы! 18 лет, взрослые!.. Сделали перманент, завивка такая на долго была, и пошли в фотоателье, тоже впервые...

Зато вот уже 85 лет мы любуемся этими художественными фотографиями, где до сих пор видны все мельчайшие подробности и все детали гардероба, настолько четкие были снимки. И как тяжело на душе становится, когда берешь в руки цветные фотографии 1975-85 годов, когда их и делали-то немного из-за их дороговизны, а массово уже в 1990 году — темные и мутные. Уже сейчас! А через 85 лет на них вообще ничего не видно будет.

А сколь дивными бывают встречи с местом, мимо которого ты столько раз проезжал на маршрутке!.. Вот, совсем недавно.

В Днепропетровске, на «Подстанции», в начале, точнее, в соответствии с нумерацией, в конце проспекта им. Ю.Гагарина несколько лет уже стоит эдакая скульптура-памятник. Огромный спутник из титана. Это место получил название площади Космонавтики. Собственно, ей совсем несколько лет. Масса народа проезжает это место, многие ежедневно почти, привыкли и не рассматривают. Но этой весной откуда-то сверху, похоже,  из стоящего напротив дома,  кто-то сфотографировал это место, и в «Одноклассниках» народ увидел красоту и благородную мощь этого сооружения в окружении необычайно оригинального газона: цветами разных ярчайших оттенков выложена большая картина.

И только наткнувшись в интернете на фото, народ прозрел! Теперь, проезжая возле этого места, восхищаются и радуются грандиозности и торжественности.

Вот такую встречу подарил кто-то всем. Имеющий глаза, увидел! И дал возможность увидеть другим.  

Во взрослой жизни тоже были встречи... Они, в большинстве своем описаны...