Фея Торфболота (Повесть)

         Бидоны, наваленные кучей на тележку, весело отзванивали бесшабашную чечётку, ссыпая свою незатейливую музыку в молодой ельник, росший по обеим сторонам тропинки. Возвращалась она оттуда уже переделанная на лесной лад гудением потревоженных шмелей и писком испуганных птах.

          Антон, меланхолически покусывая травинку, шёл за Славкой. Он рассеянно следил за тем, как тележка, словно игрушечная, прыгает по кочкам, расплёскивая лужицы, оставшиеся после вчерашнего ливня. Ощущение покоя не покидало его с утра. Смотря на внушительные габариты брата, на тележку в оковалках его мощных рук, на обмытое майским ливнем ослепительно-голубое небо, Антон бездумно отдавался этому упоительному чувству. Он понемногу сбрасывал с себя шелуху круговерти большого города. С каждым вдохом густого медвяного воздуха Антон вбирал в себя целительную силу, у которой нет названья, но которая, – он чувствовал это, – словно пе­рерождала все его существо.

         – Ну и хватанул нас вчера дождичек, – прервал его рефлексии Славка, с удовольствием смакуя это событие. Хотя вчера, когда они, вдрызг мокрые, бежали от автобуса до дачи, он не высказывал таких положительных эмоций, глухо проклиная и матеря этот неожиданно подкрав­шийся ливень с градом. Зато сегодня Славка благодушествовал. Когда до водоразборной колонки оставалось метров тридцать, Славка обернулся и ска­зал:

          – Кто это там дрыхнет? Смотри, Тош, кажется, Ванька.

          Подойдя ближе, Антон увидел лежавшего на скамейке поселкового жителя, бывшего «благодетеля» всех дачников в округе.

     С «начала всех на­чал», с тех самых перестроечных времен, когда в окрестностях посёлка, плодившиеся как грибы, застраиваемые участки под садоводческие товарищества овладели умом и сердцем поселковых мужиков, Ванька из зачуханного выпивохи превратился в респектабельнейшего пьяницу. Как он сам объяснял эту чудесную метаморфозу, с ним, по сравнению с остальными му­жиками, приезжие столичные граждане долго не церемонились, нанимая для свершения строительных таинств. Тут-то Ванька и развернулся. Он не стал, по его выражению «чесаться задом об топор» и с удивительной ловкостью и проворством превратился в популярного менеджера местного значе­ния.

          Там, где Ванька подряжался вести дело, самым фантастическим образом появлялись нужные дефицитные материалы, солидные, масштаб­ного разворота, бригады шабашников, один вид которых внушал уважение к их деловым качествам. И все это обходилось ошалевшим от счастья дачникам по таким божеским ценам, что вводило в некоторое сму­щение. Особо любопытствующих Ванька солидно урезонивал: «Не сумневайтесь, мамаша, с вас отчета не возьмут! Все зако-о-он-но!».

        Реп­лику он сопровождал таким многозначительным похлопыванием по папочке, удобно размещавшейся у него под мышкой, что умиленная мамаша, расчувствованная до слез, неловко совала в руку благодетеля две-три стан­дартных ёмкости с «жидкой валютой», при сем суля новые благодарные пожертвования.

        Ванька пожертвования брал. Для всех оставалось тайной за «семью печатями», в том числе и для Антона со Славкой, как и чем этот «дачный мессия» рассчитывался за дефицит материалов и людских ресурсов. Но, так или иначе, Ванькой он оставался недолго. На следующий год после начала сногсшибательной карьеры Ваньки на подрядном поприще братья, увидев его, только и смогли произнести оторопелое: «Ива-а-ан!», да­вя в себе поползновение добавить к этому и ещё что-то, приличест­вующее в обращении к уважаемым людям.

          Перемена была разительна. Костюм и благородного цвета рубашка (и это в тридцатиградусный солнцепёк!), новёхонькие туфли и одуряющей запах одеколона вышибли начисто у них былое запанибратство. Славка, ошалело смотря на него в оба глаза, едва смог робко выдавить: «Иван, что это с тобой...».

          Ванька был готов к такому эффекту. Он снисходительно усмехнул­ся и сказал: «О-о, пошёл чесаться задом об топор! Заходите мужики вечером, дам понятное объяснение. Счас дела, недосуг мне. Ну, покедова».

          Он кивнул и величественно зашагал прочь. Антон и Славка, озадаченно воззрясь друг на друга, с минуту осмысливали происшедшее, но потом смех неудержимо выпер из них как шампанское из бутылки. Един­ственное, что они могли сделать, так это сдерживать особо ярые приступы хохота, чтобы этот ходячий монумент не смог услышать их столь бурные проявления восторга...

            Как ни устали в тот вечер братья, они все же не смогли побороть в себе страстного любопытства, приволокшись к Ваньке затемно. С выпивкой у них было не густо, всего два «сухаря», но и то по тем временам было славно. Но, видно, такова уж судьба – ежели что вывалит, то кучей! Не успели они, войдя в комнату, выставить на стол своё богатство, как Ванька, бывший теперь в «варёнках» и потрясающей футболке, смахнув со стола газетные развороты, преподнёс им главный сюрприз с соответствующим гарниром.

             Во-первых, он был не «надравшись» по случаю наступившего вечера, во-вторых, они увидели на столе нечто невозможное, и, в совокупности, невообразимое ранее в таком сочетании: Ванька, – трезвый, ну, может, принявший самую малость, стол, – на нем две (невероятно!) экспортной «Российской» ноль-семь, закуска!.. – все, что душа горожанина часто возжелает, но, по причине отсутствия предметов вожделения, только пребывает в унылых мечтах.

             Огурчики и все сплошь молодь ядреная, соленые грибки, да не та­кие, что с саранчовым аппетитом подметают по лесам истомившиеся по ним дачники и прыткие старики и старушки - базарные души. Не оплывшая от ветхости грибная прелость, подаваемая хозяйкой к праздничному столу со снисходительной гордостью, – нет! То были перлы природы! А прочего, прочего! Сало розовое с чесночным, ароматным духом, капустка-спагетти в ярко-алых брусничных блёстках, островок баночной ветчины, по размерам уступающий, ну разве что небольшому материку среди моря тонких кружочков сервелата!

              Ошалевшие братья, особенно неравнодушный к подобному Славка, щурились на это богатство, не понимая, за что такое им отличие, и только бормоча: «Ну, Вань, ну убил...» старались не звякнуть своим убогим подобием слезившихся оттаявшей влагой высившихся на столе посудин с «божественным нектаром».

               Ванька был царственно великодушен. Он даже не заметил сиротской сумочки в руках братьев. Тихонько подталкивая Антона и Славку к столу, он не говорил, а журчал: «Во, бывает лучшее, эта мы так, завсегда держим! Так сказать, к вечерним мужикам. Сезон идёт, во!».

              После первой, после нескольких минут сосредоточенного молчания, почти ритуального по своему торжественному самоуглублению, Ванька, распираемый законной гордостью хлебосола, философски округлил зна­чительность этих минут: «Да-а, мужики!».

               А потом, когда Антон и Славка включились в неудержимый конвей­ер стопок, жевания и глотания, Ванькиного журчания, все протекало так неторопливо и приятно, что слова Ваньки относительно его поистине восточной роскоши казались откровением божьим: «Что здеся главное? Не пропустить!» – Ванька хрястнул огурцом. «Слово ба-а-альшого смыслу! Не пропустить мима и не пропустить лишнего. Ну, насчёт лишнего, – эт лишнее!».

               Ванька хохотнул, восхитясь своим каламбуром. – «Дураку понятно – апасля лишнего никакого дела не сварганишь. Вот!.. А насчёт мима, мужики, я вам доложу-у-у»... - Он изумлённо покрутил головой, мелкими выдохами выталкивая из себя мягко-шипящую букву «к». – «Умники, из тех,» – он боднул куда-то в сторону кучерявым чубом, – «они-ж что думают? Хапай бумаженции направо и налево, потом посчитаем! А того не учитывают, дурни оплёвые, что с этими бумаженциями потом делать? А? Товару ни них не купишь, ежели его нет нигде! То-то! Вот валюта!».

               Он любовно описал над пиршественным столом вилкой с надетой на неё грибной шляпкой замысловатый вензель, явно имея в виду водочный экспорт. «Не-е, ты сам подумай», – обращался раскрасневшийся Ванька к солидному Славке, – «рази счас эти бумаженции имеют настоящую цену?».

               Он оглядел братьев испытующим взглядом, желая увидеть одобрение своему тонкому умозаключению. Антон со Славкой поняли это. Не имея возможности набитыми ртами выразить вслух своё согласие, они с чувством закивали головами. Ванька многозначительно цыкнул зубом и сказал совсем буднично и трезво: «Ну, те­перя смекайте сами, что из этого следует?».

                Разомлевшие братья отказались смекать категорически, сославшись на сложность вопроса. Ванька польщённо кивал кудрявой голо­вой и, выдержав очередную минутную паузу, во время которой дожё­вывал бутерброд с ветчиной, совместил её конец с началом «отк­ровения»: – «Му-у-...-ки, все просто, как этот стопарь! Брать надо литры! И все! Мякитите? Не-е-т!», – довольно оттянул он своё «откро­вение». – «М-да-а, вижу сложности – поясняю.  Приходишь к клиенту и договариваешься на дефицит. Они благодарят, естестно, купюрами. Ну, тут надо показать твёрдость и перевести благодарность в нуж­ный момент. Те соображают – и никаких проблем! А как стройка дачи есть сплошняк дефициту, – складывается фонд из благодарностей, ну, там, десяток–другой ящиков водки, - другого принципьяльно не беру. Дач много и обменного дефициту, стало быть, много. Это спервоначалу трудно было развернуться, а пото-о-ом, хе!»...

                Ваньку понесло. Антон слушал преподносимые азы менеджерской науки в изложении поселкового гения и дивился, сколь изобретатель­на бывает корысть людская. А Ванька, загибая пальцы, продолжал считать: «... в-третьих, - никаких тебе очередей, само плывёт, в-четвёртых, – с этим завсегда с кем угодно договориться можно, в-пятых, – главное! – в наших краях с капиталом из водяры можно такую деньгу настричь! Не мене, как за пару червонцев, а то и за четвертной, – не греши, отдай! Чистая прибыль!..».

                Таких пунктов у Ваньки набралось почти на два кулака, которые он сунул Славке под нос, дабы показать ближе очевидность его аргументов. Славка сидел с хитрым видом, уже с трудом вникая в Ванькино крас­норечие. Но так как снедь, стоявшая на столе, ещё не вся исчезла в его могучей утробе, он, с добродушной снисходительностью сытого человека, продолжал поддакивать Ваньке через каждые два слова.

               Они не заметили, как за окном легла ночь. Уставший Ванька, осоловело начал клевать носом. Антон кивнул брату и тот тряхнул сомлевшего хозяина. Ванька, разобрав, что братья уходят, вызвался их провожать. Когда они вышли на улицу, ярко вызвездившаяся майская ночь набросила на них своё свежее покрывало, сплошь сотканное из стрекотания кузнечиков, одуряющего запаха молодой листвы и ещё чего-то такого, к чему никогда, сколько бы ни жил на свете, не привыкнешь. Ванька со Славкой закурили перед расставаньем, но не успели как следует затянуться, как их окликнул женский голос: «Ре­бята, сигаретки не найдётся?».

                 Ванька, не вынимая сигареты изо рта, откликнулся: «Любк, ты что ли? Иди, дадим сигаретку и ещё кое-чего!». На что женщина не замедлила отозваться: – «Ладно, иду, только потом не жалуйся, петух траченный!». Ванька довольно засмеялся и тихо ска­зал: «Мужики, это наша торфболотовская фея, не теряйтесь! Тут дело верное, нажмите покрепче и все!».

                Из темноты возникла женская фигура. Антон потом вспоминал, как женщина подошла и под платком он не мог разглядеть её лица, как потом возникла незлобивая перебранка. Но лишь только вспыхнувшая спичка осветила лицо женщины, как он вспомнил, что видел где-то её. Затем долго стояли, и в ход пошла ещё одна бутылка водки, которую принёс Ванька, а дальше все было смутно. В памяти лишь осталось, как они отправили Ваньку спать, сами шли куда-то, россыпь комплиментов и ещё что-то...

               Словом, наутро Антон, ворочая раствор и чертыхаясь про себя, едва мог шевелить своё заколодившее тело, которым с трудом управляла трещавшая голова. Славка чувствовал себя не лучше, а потому угрюмо молчал и поминутно бегал пить, промокая себя от обильного пота огромным шматом тряпки. К обеду стало легче, и они стали обмениваться впечатлениями вчерашнего вечера.
                                    
                                                                            Глава 2

              У колонки их опередили. Кто-то из местных тёток шустро вынырнула из подъезда рубленого двухэтажного дома с огромной бочарой на колёсиках. Прилаживая её поудобнее, она не очень-то, видимо, спешила. Славка в сердцах сплюнул:

             – Вот черт! Теперь проторчим здесь полчаса, не меньше!

            К несчастью, он оказался прав. Вода ленивой струйкой точилась из носика колонки. Падая в бездонную пасть тёткиной посудины, она, каза­лось, проваливается в никуда. Сама же тётка, правильно рассудив, что её цистерна не окажется без внимания, скрылась в доме. Антон уселся на бортик тележки и потянулся:

             – Ну что, загорать будем?

             – Как вон Ванька? – Славка ткнул большим пальцем на противоположную сторону улицы. У дома, на скамейке, стоявшей у палисадного штакетника, вытянувшись во весь рост, храпел экс-менеджер. Одна его но­га свесилась вниз, другую он удобно пристроил, согнув и прислонив к спинке скамейки. По его босым ступням паслись в совершенном до­вольстве мухи, но это отнюдь не беспокоило Ваньку.

              Братья понима­юще усмехнулись. Такая исключительная выносливость объяснялась прозаически. Все, видимо, вернулось на круги своя: и ветхая одежонка – заляпанные штаны и неопределённого цвета майка, и богатырский храп, выдававший состояние бывшего «благодетеля», со всей очевидностью говорили, что его сезоны кончились.

               Действительно, за прошедшие пять лет все было сооружено, построено, а оставшуюся мелочёвку дачники предпочитали доделывать сами. Ванька постепенно исчез из поля зрения и, хотя братья уже с месяц ездили по воскресным дням на дачу, его они увидели в этом году впервые.

              Славка отправился к скамейке:

              – Погоди, не трогай его, – крикнул Антон, поняв намерение брата. – Разбудишь, – не отвяжется! Ну его к дьяволу!

              Славка остановился и повернулся к Антону:

              – Пойду, схожу в магазин, если так. – Он вдруг хитро сощурился. – Мимо пойду – зайти, что ли? Привет передам, скажу, что приехал.

              – К кому это ты намылился?
  
               – Я? Я в магазин, а если ты насчёт привета, то я о Любке. Что-то не видать давно твоей воздыхательницы. Ну, так как?

                – Отвяжись, – с чувством сказал Антон. – Иди, куда шёл, да не долго. Я один ворочать не собираюсь!

               Он отвернулся и заёрзал по бортику тележки, усаживаясь поудобнее. Подставив лицо и грудь благодатным потокам солнечного тепла, он отогревал истосковавшееся по солнцу за долгую зиму тело. Какая-то ассоциативная, совершенно непонятным образом пришедшая на память мысль, вдруг свя­зала этот майский день с тем далёким, совсем не весенним, распухшим от жары и духоты, днём. В тот день он впервые увидел, по выражению Ваньки, «фею» этого посёлка со странным и смешным названием Торфболото...

            – Нет, ты…   ик-х-х, мне скажи, я прав?! – с мерной настойчивостью вопрошающе бубнил позади Антона насадившийся до осоловения какой-то корявый мужичок. Все тридцать минут после отправления рейсового автобуса, как всегда взятого штурмом, после того, как вломившиеся, потные до безобразия и столь же злые пассажиры, распихавшие по коленям и другим немыслимым местам сумки, рюк­заки и невероятное количество мешков и узелков приходили в себя, постепенно отходя душой, предоставляя телу страдать в одиночестве от невероятной тесноты и духоты, ибо мысль – «едем, едем» примиряла всех, – этот вечный атрибут автобусных эпопей всё надсаживался в своём стремлении опросить всех «прав он или не прав?».

                Мужичок стоял в полутора-двух метрах от Антона. Сильный кисло-едкий; запах перегара до изнеможения доставал его тошнотворной струёй. Славка, поджав губы, выразительно посматривал в сторону мужичка, обнаруживая свою досаду глухим сопеньем. Там же закипал водоворот страстей: «Да не пхай ты, черт пьяна-а-ай!». «Уйди, ведьма!». «Куды навалился, хрен вонючий!..».

               И вдруг заключительным аккордом все перекрыл истошный женский крик: «Да заткни ты, стручок морковный, свою пасть! Разит, – сил нет! Ну в чем ты можешь быть ещё правым, етит твою глупость!».
  
              Этого-то и добивался ветхозаветный правдоискатель:

             – Ага-ха-а! Значит, я-то не правый! - возопил он, обрадовано об­водя всех глазами. Его победоносно рассиявшая маленькая рожица мгновенно приобрела бойцовый цвет и комично-деловой вид.

              – Тэк-с… ты, Любовь, считаешь, ш-ш-то я неправый, а ты, ик-х, права?! Баба!.. – неожиданно заключил он, задумчиво-мутным взглядом воззрившись на неё. Эти слова прозвучали с такой проникновенной интонацией, вместив­шей в себя все изумление, возмущение и ещё невесть какие возвышен­ные чувства, вскипевшие в его благородной душе, что в автобусе все в предвкушении чего-то умолкли, даже рокот мотора стал будто бы тише.

               – Курица ты, Любка... двуногая без перьев, значит, ик-х-х... и про тебя древний, о-очень умный чела-эк сказал... свиристелка ты ить, и лучшее всего ты свиристишь теми местами, что к сиденью припечатываешь! Что, мужики, прав я али нет?

               Бац! Тяжёлая сумка Любки, карающим орудием возмездия немедленно опустилась на хлипкую кепочку обличителя её тайных пороков. Через мгновение она взметнулась вверх, но вознеслась над пустым местом. Там, где находилась кепочка, уже никого не было. Это походило на чудо и несколько поумерило пыл негодовавшей Любки. Стоявшие вокруг пассажиры некоторое время недоумённо смотрели друг на друга. Постепенно в воздухе возникли дельные реплики, советовавшие незадачливой обладательнице сумки посмотреть хорошенько внутри – не там ли её обидчик?

               Недоразуменье разрешилось само собой.  Какие-то подозрительные звуки, похожие на довольное хрюканье, прорывались сквозь гул мотора откуда-то снизу. Кое-как стоявшие вокруг отжались друг от друга и им открылась исключительно мирная картина. Мужичок, притулившись к могучему бедру стоявшей рядом тётки, блаженно всхрапывал и даже причмокивал в промежутках мерного сопения. Его ноги сползли по пологому полу почти к ногам Славки и тот, убоявшись повредить своим весом безжизненные члены мужичка, наступив на них во время автобусных маневров, подхватил его под мышки и попытался по­ставить. Это было столь же безуспешно, как и поставить ртутный столбик. Мужичок, мгновенно сложившись причудливым образом, нырнул на прежнее место.

               Там, устраиваясь поудобнее, уцепился руками за надёжную опору, бывшую поблизости. Этой опорой оказалась нога могу­чей тётки. Взвизгнув от такой дерзости, она потребовала убрать его столь категорически, что враз посерьёзневшие мужики подняли бесчувственное тело бедолаги, и он символическим штандартом проплыл в конец автобуса, где обрёл ложе на наваленных грудой мешках и узлах. «Притомился Софроныч», – неким подобием поминального слова произнёс кто-то, и вновь воцарившаяся тишина сонно окутала истом­лённых пассажиров.

               В пути они постепенно выходили, и к посёлку оста­лась едва треть горемычных страдальцев.  Антон и Славка заняли места поближе к окну и огляделись. Софроныча среди оставшихся не было, но объект его красноречия, – Любка, – сидела впереди, держа перед собой две огромные сумки. Антон скользнул взглядом по её вытираю­щим лопаткам, обтянутым простеньким ситчиком и уставился в окно. За  ним замелькали знакомые пейзажи, и Антон ткнул кемарившего Слав­ку:

               – Слав, вставай, приехали!

               Раскрасневшийся и заспанный Славка шально повёл глазами:

                – Ох, спать хочется!

                – Ночью, ночью, а сейчас бери колясочку, твоя очередь. Разомнёшься, – легче станет.

                 Автобус качнулся к обочине и заскрипел дверьми. Антон пропустил выходившего брата и выпрыгнул следом сам, но отойти не успел:
  
                 – Ой, парень, подержи, пожалуйста, сумку.

                 Антон обернулся. В дверях автобуса, тщетно пытаясь пропихнуть свою поклажу, застряла их попутчица, Любка. Она протягивала ему сумку.  Антон перехватил её, поставил на землю и взял ещё одну. Любка запротестовала:
  
                  – Да я сама!

                  Антон не стал возражать:

                  – Ну ладно, только руку давайте, не то вывалитесь.

                 Он подхватил её под локоть. Она соскочила с подножки нетерпеливо дёргавшегося автобуса.

                  – Тяжеленько будет с таким багажом идти, -Заметил Антон и любезно предло­жил:

                 – Давайте сумку, помогу до поворота.

                  – Не, не надо. Меня встретят.

                  – Как знаете. – Люба засмеялась чуть хрипловато и негромко:

                  – Встретят меня, чего вам руки-то обрывать.

                  С другой стороны дороги донёсся нетерпеливый крик Славки:

                   – Чего ты там застрял? Пошли быстрее!

                   – Идите, идите, – поддакнула Люба. – Ваш приятель сердится.  

                   – Ничего, ему полезно, до свидания.

                   – До свидания, если не шутите.
    
                  Она стояла, чуть откинувшись, и с весёлой, насмешливой улыбкой смотрела на Антона блестящими глазами:

                  – Вот только сигаретки у вас не найдётся?

                 Антон развёл руками:

                 – Увы, не курю.
        
                 – Ну, тогда пока...

Антон махнул рукой, отгоняя от себя назойливую муху: «Интере­сно, неужели тогда началась эта бодяга? Как сказал Славка «глаз положила». Любопытно... Кажется, мы встречались после этого всего раз пять-шесть – в автобусе туда-сюда, да у колонки и кроме «здрасте» никаких намёков на общение. М-да! Нет, все в тот чёртов день закрутилась эта карусель»...

                                                                 Глава 3

            Никаких планов на ноябрьские праздники у Антона не было. Чтобы избежать напрасных словопрений, которыми мать непременно угощала каждый раз, когда ему случалось встречать у неё праздник, а сейчас именно такой случай и предвиделся, он решил поехать на дачу – укрыть посадки. Дел на даче всегда хватало и Антон угово­рил поехать брата. Как тот не отнекивался, но предпраздничным утром они уже были в Егорьевске, на автобусной станции.

              Чтобы скоротать время до отправления поселкового автобуса, братья зашли в станционное кафе. В противоположность многим, которые повидал Антон, кафе выглядело чистым и уютным. Может быть, это обстоятельство и подвигло их к искушению немедленно опробовать одну из бутылок вина, которые они взяли с собой. В кафе было пусто, и братья могли без помех и опасений осуществить своё, совсем не безопасное в других местах, мероприятие. Приготовления не заняли много времени. Славка, поглядывая на Антона, наполнил стаканы и, зябко передернув плечами, сказал:

               – С праздником тебя, Дмитрич!

               Не дожидаясь Антона, одним махом осушил стакан и принялся за буль­он, шумно сопя носом, добавляя ртом прочие звуки. Антону есть не очень хотелось и он, выпив, с улыбкой смотрел на брата. Славка споро опорожнил тарелку. Поймав на себе взгляд Антона, спросил:

               – Чё улыбаешься? Наливал бы лучше, не то выдохнется.
      
                Антон не успел даже взяться за бутылку, как услышал сбоку знакомый голос:

                – Мальчики, здравствуйте! С наступающим вас!
  
               Он повернул голову и узнал в стоящей рядом женщине Любу. На ней было блёкло-голубое платье и бывший когда-то белым фартук, из кармана которого торчала совсем уж неопределённого цвета тряпка. Люба, пере­хватив под локтем одну руку другой, весьма серьёзным тоном потребовала:

                – Тарелки давайте, не то  заглядели до дыр. Работаю я тут посудомойкой, ­ если что неясно. Ясно?

                Братья согласно кивнули.

                – Вот оно что! – хмыкнул Антон. – А мы головы сломали, гадая, куда это наша попутчица так часто ездит с нами. Как мы в посёлок - она тут как тут, мы с дачи – и она за нами. Прямо слежка форменная. Я грешным делом думал, не натворили ли мы чего ненароком, что приставили за нами приглядывать такую очаровательную детектившу. А оно все как просто оказалось, – с примесью деланной горечи закончил Антон свою тираду.

                 Люба поджала губы:

                 – Некогда мне тут с вами!

                 Её слова странным образом контрасти­ровали с гулкой пустотой зала. Славка немедленно отметил это обс­тоятельство и деловито предложил, тряхнув бутылкой:

                 – Будешь? В честь праздничка? Тащи стакан.

                Люба не заставила себя ждать, и остаток вина вылили ей. Остаток вышел полновесным. Братьям пришлось заверять отнекивающуюся Любу, что они уже хорошо «махнули». Её форс быстро прошёл и вскоре слег­ка порозовевшие впалые щеки Любы отметили своим цветом щедрость братьев.

                 – Так вы дачу строите? – спросила она немного погодя и притворно-непонимающе добавила. – А я думала вы за грибами или за ягода­ми ездите. У нас-то их пропасть, вот и повадились всяк кому не лень. Житья в посёлке не стало. Что там грибы да ягоды – хлеба в мага­зине и то не купишь из-за дачников!

                  – Так уж вас и объели! – скривил губы Славка. – Как к нам в Москву, так с мешками, а как мы у вас что, – так из-за угла этими же мешками, из которых булыжник забыли вынуть!

                  – Какой булыжник?
                                              
                  – А такой! Это я так, к слову.

                  – Мы люди другого толка, – вмешался Антон. – Строим мы не дачу, а зимний дом, чтобы жить здесь как можно чаще. Так что считайте нас своими, поселковыми. Колбаску с хлебом с собой возим, а до ягод с грибами мы небольшие охотники, – слукавил он. – Вот так!

                   – Что, столица надоела? – Люба открошила кусок кекса и неспешно катала его языком во рту.

                   – Вот уж нет, – протянул Антон, – всех причин сразу и не назовёшь, а вообще-то у меня так сложились обстоятельства. Я бы ска­зал, семейные.

                   – Что так?

                   – А у него идиосинкразия, – усмехнулся Славка. Он откинулся на спинку стула и толстыми пальцами барабанил то столу, явно выражая какое-то нетерпение.

                   – Бог мой, ну зачем же так ругаться, Слав? – Антон кинул на бра­та укоризненный взгляд. – Люба подумает ещё, что мы с тобой охламо­ны какие-нибудь!

                   – Любочка, да ты не слушай его! У него полная несовместимость на психологической почве с его бывшей супругой. Живут они в одном конурятнике. Антон спит и видит, как бы отстроить поскорее дом, что­бы жить там постоянно. О, чё это я! – спохватился Славка, – соловья баснями не кормят, в данном случае не поят! Антон, ты как считаешь?

                    Антон понял братнин настрой и в тон ему протянул:

                     – Да-а, маненько опережаем события, да что с тобой поделаешь! Праздник в хорошей компании – дело рук самой компании, особенно в присутствии прекрасных дам.

                    Антон даже не поморщился, выдав эту фразу. Вино сделало своё дело и для Антона вся эта ситуация приобрела характер разудалой оперетки. В таких случаях он моментально становился в отработанную позу, и его гипертрофированная фантазия не знала никакого удержу. Самым скверным были последствия при последующих встречах с теми, кому он накануне, или третьего дня, либо с месяц назад наговорил кучу самых серьёзных вещей, не имея ни малейшего желания, а равно и возможностей, осуществить обещания, если тако­вые были.

                    Он-то сам знал, что за этим кроется, Не было в его разговорах намеренной лжи. Антон понимал такое общение за питейным столом как светскую беседу, как лёгкую, ни к чему не обязывающую словесную развлекаловку. Но иные собеседники, к прискорбию, воспринимали все три короба его информации вполне серьёзно. И тогда слу­чались неприятности, чего греха таить, иногда весьма огорчительные. Но, как говорят, «старую собаку новым фокусам не выучишь», а посему Антон, привычно входя в роль, утолял свою ненасытную страсть краснобая.

                     Люба, держа в руках полный стакан, который Славка, не скупясь, наполнил довер­ху из второй бутылки, медленно кивала головой, соглашаясь с убедительной речью Антона. Наконец Славке надоело молчать и он спро­сил, обращаясь к Любе:

                    – А куда ты своего мужа дела?

                    – Я? Мужа? – словно очнувшись, переспросила она. – Мужа я своего утопила.

                    Люба усмехнулась:

                    – Не боись, в этом и утопила.

                    Она щёлкнула пальцем по бутылке:

                    – Спился, голубчик. А уж так жрать был эту ханку горазд!

                    – Ты тоже, как  посмотрю, не хило заливаешь. Прошлый раз, тогда у Ваньки, полтора литра уговорили на троих!

                    – Ну! Школа! – в тон Славке бросила Люба. – Вместе потребляли. Вот и осталось мне в наследство от покойничка, царствие ему небес­ное, привычка, да дом – покати шаром.

                    – Дом? А где же?

                    – Всё там же, в посёлке в родимом. Серёня на заводишке работал, а дом свой имел. Квартиру предлагали, но мы отказались. Огород ос­тавался далеко, а если честно – четыре комнаты на две клетушки ме­нять не хотелось. Вот теперь и кукую в четырёхкомнатном тереме, век бы его не видать!
Непродолжительное молчание нарушил Антон:

                     – А поделиться своим счастьем не хочешь?

                     – Как это?

                     – Очень просто – сдать кому-нибудь пару комнатёнок.

                     – Ко-о-о-му! Если только собакам бродячим под конуру!

                     Люба крутнула головой, отчего её коротко стриженые волосы растрепались ещё больше, приобретя вид наимоднейшей прически.

                      – Да хоть бы и мне, – Антон отпил из стакана. – Я так думаю: да­чу мы не выстроим и за два года, ездить сюда недёшево и долгонько. Вот, я и поселился бы у тебя, время-деньги сэкономил бы в оплату за комнату, верно Слав? Дорого не возьмёшь?

                      Набросав вопросов, Ан­тон допил остаток в стакане и сунул в рот котлету, запечённую в тесте.

                      – А что, Дмитрич, дело говоришь! С работой у тебя элементарно – хоть в Егорьевске, хоть в посёлке. Славка утвердительно агакнул и ткнул Антона ногой под столом, дескать, «дуй дальше». Антон стал «дуть» дальше:

                      – Ты, Люба, подумай сама. Два сезона – с ранней весны по ноябрь я железно кантуюсь здесь. И тебе прямая выгода, и мне. Ты женщина хозяйственная, я мужик спокойный, к холостяцкой жизни приученный. Глядишь – и отличный получился бы симбиоз.  
    
                      Недоверчивый скепсис, поначалу разлитый по лицу Любы, постепенно менялся на какое-то подобие заинтересованности.
      
                      – Хм! Это надо обмозговать! Завтра будете в посёлке?

                      – А как же, – хором ответили братья, – затем и едем.

                      – Вот и подходите. От колонки пойдёте дальше до проулочка, через три до­ма он будет. Завернёте и второй от угла мой дом. В общем, спросишь – покажут. А сейчас бегите на автобус – не то опоздаете.

                      – Ах черт, и верно! Ну, пока, Любочка!

                      Славка, на ходу засовывая в сумку бутылку, и свёрток со снедью, поспешно выскочил из кафе, догоняя Антона. Люба посмотрела им вслед. Прерывисто вздохнув, махнула пару раз тряпкой по столу, собрала тарелки и, уложив в них стаканы, неторопливо пошла на мойку.

                                                                      Глава 4

                    День только начинался. Люба бездумно выполняла привычную работу, двигаясь как автомат, чем вызвала недоумение толстой Верки. «Не допила?» – кратко спросила она Любу. «Наверно», – ответила та в тон Верке, на что Верка назидательно заметила: «Всякое дело надо доводить до конца! – и предложила: «Я мигом слетаю к Кольке, пока покрутись одна. Надо к обеду припасти пару пузырей». Верка тут же исчезла. Люба, механически сделав ещё что-то, вдруг отпустилась на стул, словно в ней кончился завод. «Как он там сказал – симбиоз?  Ну, ладно, пусть будет этот симбиоз... Он, видно, знающий, но слово какое-то противное… Чего это они расщедрились?  Странные они...».

                    Люба, невидящими глазами, глядя на льющуюся в поддон струю кипятка, отрешённо, как бы со стороны, наблюдала за ней. В голове одна за другой тягуче возились обрывки мыслей, возникая из ничего, из бездонной тёмной   пустоты: «Зря. Хлопот с ним... я одна привыкла…  Ему условия...  то-сё.  Дверь с чёрного хо­да надо отбить... интересный он. Совсем не такой, как егорьевские. Что-то… в нём чужое». Её неприятно кольнула давно просившаяся мысль: «А где брать мебель? Не знаю. Сам пусть...».

                    Вечером, сидя в автобусе, она никак не могла припомнить этот день целиком. Сплошное мельтешение ─ обрыдшая посуда, Верка, Колька с какими-то мужиками, обычные, принятые впопыхах, стаканы вина в ред­ких промежутках отдыха от переворошенной горы вилок, ложек, тарелок, противно-скользких и оттого непослушных в уставших руках, гудящих от напряжения и суставной ломоты. Только одно она помнила ясно и от­чётливо, как яркий блик солнца – сегодняшнее утро и глядящие на неё добрые волнующие глаза Антона.

                    Приехав домой, она не стала ужинать. Отмахнувшись от кота, принявшегося отирать её ноги, Люба на пределе сил сняла платье и, не надевая ночной рубашки, упала на постель.  И тот­час же её накрыл плотный, как душное тяжёлое покрывало, сон.

                    Проснулась она поздно. Солнце высвечивало на занавесках яркий квадрат окна. «День будет хороший! Настоящий, праздничный», – подумала Люба и решила ещё полежать в постели, благо на сегодня пришёлся выходной. «Удачно совпало! Девки там сейчас, небось, икру мечут! – вспомнила она кафе. «Все семейные, а сидеть, хоть и народу сегодня в кафе наберётся едва ли полторы калеки, надо до пяти».

                    Люба потянулась и потревоженный кот, недовольно муркнув, спрыгнул на пол. Она следила за тем, как он направился в свой угол и, потыкавшись носом, разочарованно отошёл от пустого блюдца. «Изверги! не дадут полежать!  Все бы им жрать да жрать!» – думала Люба, смотря в зелё­ные голодные глаза Малыша. А со двора, тон­ко подскуливая, уже скреблась в дверь собака. Она встала, надела халат, умылась и, тро­нув гребнем волосы, вышла в сени. В ведре, где она держала воду, было пусто. «Надо сходить».

                     Люба взяла ведро и, как была в халате, не одеваясь, выглянула на улицу. Несмотря на распогодившееся солнечное утро, прохлада поздней осени заставила её поёжиться. Люба вер­нулась в дом и, накинув пальто, невзначай бросила на себя взгляд в зеркало. «Господи, до чего же худющая, – подумала она про себя, как про другого человека. Смотрело на неё оттуда усталое, смятое морщинками лицо тридцатилетней бабы. Смазался, потускнел цвет её, когда-то зелёных с изумрудными искорками глаз, из-за которых, да ещё из-за зелёненького платьица прилепила Тонька к ней в детстве прозвище. Углядела как-то её смешливая подружка картинку в сказках и подпись к ней: »Лесная фея», с тех пор и бегали, дразнились: «Фея, лесная фея!..» Ну и что? Ей нравилось...

                     «Конечно, так пить и курить! Надо завязать со всем этим!». – Подумала и усмехнулась нелепости своих слов. – «Немыслимо, просто невозможно…».

                       Уже выйдя с ведром на улицу, Люба не­доумённо соображала, с чего б это ей взбрело в голову. «Как он смотрел на меня вчера... Гм! Ну и что? Пьяница я. Ему хорошо. Он мужик…», – Люба на мгновение запнулась, – «...мужчина, и образован как! А я что? Его бы в нашу дыру – тоже, небось, запил бы! Чего это я так всполошилась? Не все ли равно? – наплевать и забыть!» Думать-то она так думала, но там, – в самой глубине души, беспокоя и лишая привычного равновесия, ворошился тяжёлый комочек непонятного чувства. Она никак не могла разобраться в своих ощущениях, но что-то подсказывало ей, что той размеренной привычной жизни уже ни­когда не будет, «А! Блажь все это!».

                      Люба тряхнула головой и пос­мотрела вперёд, где слышались женские голоса. Там, на скамейке у Ванькиного дома сидели три женщины в пальто и нарядных платках и смотрели, как Ванька пристраивает на угол дома флаг. У него что-то не получалось и женщины наперебой подавали ему советы: «Вань, Ваня, похмелись поди! Держи портки, Иван, слышь, сейчас свалятся!  Вань, тебе пособить?». Соседка Любы, Антонина, прибавляя непечатное, злила Ваньку. Но тот, отвечая: «Поди и ты туда же», упрямо ворочал непослушными пальцами, завязывая узел верёвки.

                      Увидев Любу, все трое загалдели ещё больше: «Люб, поди сюда, посиди. Иван сейчас управится и в честь праздничка угостит. Верно, Ваня?» Ванька, довольный тем, что справился, спускался с лестницы и на все отвечал гмыканьем.

                      Однако, спустившись, не ушёл домой, а, подойдя к скамейке, уселся рядом с Антониной и весело сказал:

                    – Ну, пошла чесаться задом об топор! Давай-ка лучше подымим.

                   Антонина охотно ответила:

                   – Подыми, Ваня, подыми! В самый раз сообразишь, что не отвертишься, а то после вчерашнего соображалка заедает. Верно бабонь­ки?

                  Бабы тут же разом поддакнули:

                  – Все Ваня, влип ты... Все одно, по стаканчику, в честь праздничка... не обеднеешь!

                  Ванька упрямо отмалчивался. Докурив сигарету, стрельнул бычком и сказал, как будто ничего не слышал:

                  – Замёрз я, бабцы, чего-то! Тонька меня греть не желает! Пойду сам греться.

                  – Ишь ты, так я тебя и пустила! – Антонина вскочила и с разма­ху бухнулась Ваньке на колени.

                   – Кому Ванька, а кому Иван Федосеевич! – Ванька обиженно спих­нул Антонину.

                   Бабы, видя, что Ванька не поддаётся, начали остывать. Одна Антонина, подзадоривая их, не сдавалась:

                  – Какой же ты мужик, если не хочешь женщин уважить? Смотри, вон Люба совсем окоченела под своим пальтишком! Ты бы совесть поимел! К тебе со всей душой, а ты!

                  – Ты, ты... – беззлобно отговаривался Ванька. – Ты бы ещё баб со всего посёлка собрала! Нашла миллионера! Я, может, что и найду... – бабы навострили уши, – для тебя, если вечерком придёшь! Да не за­будь водичкой поплескаться перед этим.

                  – Тьфу, охальник! – в сердцах оттолкнула его Антонина.

                  – Ты погоди счас пхаться, вечером будем перепихиваться. Побере­ги силёнки!

                  – Да пошел ты!.. – Антонина отвернулась к бабам. – Девки, пошли к клубу, там музыка играет, а здеся чтой-то скучно стало. А вона дачники пожаловали на водопой, поздние пташки! Поди все разъехались, а эти...
      
                  Пока бабы обсуждали появление Антона с братом, которые, не торопясь, подходили к колонке, Люба, не зная отчего, вдруг почувствовала, как сильно забилось сердце и горячая волна прокатилась по всему телу. Она поднялась со скамейки и, подхватив ведро, сказала деловым тоном, скрывая смущение:
    
                 – Пойду, воду наберу, не то ребята надолго займут.

                 Антонина фыркнула:

                 – Не этих ли ты вчера утром кадрила? ─ и многозначительно добавила: – М-да Любовь! Каких пташек словила! Куды тебе этот!

                 Она презрительно покосилась на стоявшего рядом Ваньку.
      
                 – Ох, и язва ты, Тонь! Все тебе ущипнуть, да побольнее, – ответи­ла Люба.

                 – Э-э, – понимающе хмыкнула Антонина, – говори больше! И с какой стати они тебя поить стали бы?

                 – А с такой, – по делу! Комнату Антон у меня снимать будет.

                 – Анто-о-он, – протянула Антонина, – тёзка значит. Это какой, вон тот симпатичный? Ну, желаю успеха!

                 Люба, не сказав ничего, отвернулась и пошла к колонке. Она сей­час была даже благодарна Антонине, что та привела её в чувство. Ей не хотелось встречаться с Антоном в таком настроении, боясь выглядеть перед ним смешной и растерянной. Да и вид её не соответ­ствовал моменту. Люба чувствовала почти что девичью робость отто­го, что непричёсанна и не одета. Она злилась на нечаянную встречу, на себя за непонятное смущение. Но, как ни странно, когда подошли братья, Люба вдруг успокоилась и к ней вернулся обычный скепсис.

                 – Привет, мальчики! С праздником вас!

                 – С праздником тебя, Любочка!

                 – Вы что, уже ко мне?

                 – Да пока нет, – ответил Антон. – Где-нибудь вечером придём. Сейчас дел полно, едва управляемся.

                 – Антон, а ты сходи сейчас, пока я буду набирать воду. А вечером покапитальнее заглянемо, –  выразительно подмигнул ему Славка.

                 – О, дельно! Давай ведро, – и, подхватив его из рук Любы, сам себе скомандовал:

                 – В честь праздника, церемониальным, – шагом арш! – и засмеялся. – Там сейчас парад, а мы ведра таскаем.

                 – Каждому своё, – отозвалась Люба, но тут же отскочила в сторону. – Эй-эй, маршировать можно, да только не обливаться!

                 – Ну вот, а мы, помнится, говорили, что покладистые! Подумаешь, пролил каплю и несколько молекул попало на божественные ножки нашей прекрасной хозяйки.

                 – Да-да! Потом из-за этих молекул схватишь воспаление лёгких, а лечить меня некому.

                 – Господи, да ведь я самый лучший лекарь на всем белом свете и лекарство у меня самое вкусное. Такой бальзам, что любую хворь вы­шибет!

                 – Как раз, от вас дождёшься! – Люба непроизвольно вздохнула. – Куда вы потом только деваетесь со своим лекарством?

                 – За других не могу ручаться, а моё слово точняк!

                 – Хм!  Посмотрим. Ну, вот и пришли. Подожди, я Дружка упрячу. Он хоть и маленький, а тяпнуть может, будь здоров как!

                 – Вот это я не люблю, хотя обожаю всю живность – и лошадей, и коров и собак с кошками, и женщин... – он запнулся, поймав на се­бе укоризненный взгляд Любы. – А что, пусть мне все мясо с костей оборвут, если это не так! Женщина – такая же живность, только бо­лее хлопотная. Собаку можно посадить на цепь, но уж женщину!..

                  – Что это у тебя разговоры какие-то антиперестроечные? У нас женщин освобождают, права дают, а вы все норовите посадить нас на цепь.

                  – Ну, во-первых, – какая цепь вас удержит, а во-вторых – кто это «вы»?

                  – Да все вы, мужики!

                  – А-а, понятно! Я, конечно, не против женской свободы, если у нас в государстве рабочей силы не хватает. А в остальном женщина после двадцати пяти, особенно после рождения ребенка, – сопли-вопли, макияж и шмотки-колготки, как основное занятие их на работе в перерывах между больничным по уходу за ребёнком, –  уже ни на что, как работник не годна! И вообще, по моим наблюдениям, на тысячу мужчин приходится всего одна женщина, равная ему по своим деловым, как профессионал, качествам! Хотя зарплату они получают одинаковую, а то и выше. Вот так!

                                                                                Глава 5

                   Пока Антон рассуждал на темы женской эмансипации, Люба, с недо­умением слушая его, не понимала, зачем он все это говорит. Ей самой давно было все равно, что и как будет происходить со всеми остальными женщинами, живущими на свете. По крайней мере те из них, что окружали её в поселке и на работе, никогда не обсуждали таких проблем, а вот крови попортили ей немало и косточки перемыли не один десяток раз по причинам, куда более прозаическим.

                  Так уж сло­жилась у них у всех жизнь – нудная, размеренно-серая, подкрашенная мерцающей обманкой экранных небылиц про сказочные дали и бла­городных богатых принцев. Ее собственный Серёня ни в пору жениховства, ни потом, ничем не напоминал тех мужчин, уверенно уст­раняющих все на своём пути в поисках счастья и благополучия для своих подруг, на которых она насмотрелась в кино и по телевизору. Да и что ей было – шестнадцатилетней «курносихе» – выбирать, из кого?! Вот и пришлось остановить свой выбор на бойких крепких кулаках Серёни, да его исключительной способности оставаться на ногах после того, как все остальные собутыльники теряли эту возможность под конец очередного возлияния. И осталось нерастраченным подевавшееся куда-то желание «любить, ох как любить, девчонки!».

               Ее унылая, однообразная жизнь, сложенная из неотличимо-похожих, как болотные кустики, скудных дней, сделали эту жажду счастья невообразимо далёкой, как и ту призрачную жизнь на экране или в книгах. Немало способствовали этому тычки пьяного Серёни, желавшего наставить её на путь истинный. Не скоро, правда, ему это удалось, но своего он добился. Некогда стало ей вспоминать свои девичьи грёзы.
Утонули-скатились они в чадный угар хмельного болота.

              А когда скончался её Серёня от водянки, когда плотный поток хмельного зелья стал идти на убыль, ибо иссякал он в отсутствие Серёни, не стала задаваться Люба вопросами о прошедших годах. Лишь иногда, когда случалось ей приехать к матери и, напившись чаю вечером, заночевать, то просыпалась она наутро на мокрой подушке. В памяти лёгкой, зелёной дымкой всплывало только одно: она, легконогая девчонка, и луг, – солнечный, бесконечный, уходящий одним краем в синее небо. А с другого краю только она и за ней ничего, кроме чувства, что там начало всех желаний, бесконечных и подаренных ей навсегда...
  
              – Ну, проходи, – пригласила она Антона и тут же спохватилась, видя, что он хочет разуться. – Не надо, проходи так. Все равно я буду протирать полы. Да и, собственно, показывать мне особенно нечего, – пояснила Люба, проводя его в будущее обиталище через комнаты, которые занима­ла сама.

              Она остановилась, наблюдая за Антоном, как он, обходя комнату, разглядывает занавески на окнах, отставшие кое-где обои, прислушивается к скрипу половиц. На его лице ничего не отражалось, но Люба чувствовала смутное ощущение неудобства, которое исподволь настойчиво просачивалось к сердцу. Едва осознав это, она отбросила непонятно отчего возникшее беспокойство: «Ведь пришёл же… не нужно было бы, не пришёл…».

               Она, даже не отдавая себе ясно­го отчета в своих чувствах, не хотела обмануться в том, чего уже страстно желала. Она не могла ещё бояться этого чувства, ибо сознание услужливо подсовывало ей причину, удобную и понятную в своей меркантильности. Вот тут и было ещё что-то, чего она не могла распознать, сколько не пыталась.

               – Второй выход сюда? – Антон шлёпнул ладонью по гранитолевой, в дырах, из которых торчала серая вата, обивке двери.

               – Ну! Её отбить надо.

               – Это не проблема! Все прекрасно, просто отлично!

               – А эту я забью, – показав на дверь, через которую они вошли в эту половину дома, поспешила сказать Люба, – В сенцах свет есть. Будет отдельный дом, без всяких беспокойств. Вот только мебели у меня нет, – добавила она, помедлив.

                – Тхе, пустяк! – беззаботно махнул рукой Антон, – были бы кости, а мясо нарастёт. Добудем и мебель. В этаких хоромах есть, где развернуться. Все равно на дачу надо завозить кучу всякого хлама, а тут будет всё в целости и сохранности.

                И снова Любу словно жаркой волной обдало: «Серьёзно, значит, по-другому не стал бы так говорить», – и безо всякой связи сказала. – Эта половина тёплая, тут печка есть.

                Люба показала на угол, где внушительной грудой белела печь.

                – О, это хорошо, только я зимовать ещё не надумал, а посему для меня сей предмет чистая абстракция.

                – Да это я так, – ответила, смутившись, Люба, как будто сказа­ла что-то недозволенное. – Здесь мама жила... я вот потому.

                – Мама? А где она сейчас? – спросил Антон, выглядывая в окно, к которому подошёл, совершенно не обращая внимания на замешатель­ство Любы.

                – Сейчас она в деревне, у своей сестры.

                – Почему?

                – Шумно ей  было у нас. К Серёне ходили, ну и... шумели.

                – А, понятно. А что сейчас не заберёшь её?

                – Не могу. В поселке работы нет, а одну не оставишь – болеет она. За ней присмотр нужен, а какой у меня присмотр? Я в семь утра уезжаю на работу и возвращаюсь в девять вечера. Вот такие пироги.

                – Н-да, – понимающе кивнул Антон. – В больницу бы ей, подлечиться бы надо.

                – Что толку. Лежала она и у нас здесь, и в Егорьевске. Но везде быстро вы­писывают – лекарства, говорят, нужны, а так только место занимает.

                – Этому горю можно помочь, – донёсся до неё голос Антона из дру­гой комнаты. – Есть кое-какие возможности. Поспрашиваю, потормошу своих человечков.

                Он вышел из комнаты и сказал уже вполне серьёзно:

                 – Ты вот что, запиши мой телефон, знаешь, вечером можно и за­быть. Позвони мне через неделю-полторы. Я, видимо, уже не приеду сюда. Так что, если я достану лекарство, ты подъедешь за ними сама.

                 – Господи, я буду так обязана, – запричитала Люба, пока Антон черкал на клочке бумаги номер телефона. – Мама такого натерпелась, хоть какое-то облегчение…
  
                 Люба ещё что-то говорила, не обращая внимания на протестующие жесты и возгласы Антона. Ее словно прорвало и она выплёскивала на него часть своих горестей, совершенно не замечая, что они подошли к двери. Антон, тщетно пытаясь её остановить, с притворным возмущением кричал: «Ну, все, все! Задолбала ты меня своими благодарностями. Ушёл я, пока!».

                 Он выскочил за дверь и Люба, услыхав, как стукнула калитка, вдруг опомнилась. – «Ну, психопатка! – досадуя тряхнула она головой. – «Чего набросилась! Господи, ну что он подумает? Комнату у сдвинутой снимать!» Ох, нехорошо как! Чертова дура!».

                 И потом, пока она суетливо бегала, го­товя и убирая в комнатах, ходила в магазин за продуктами и наглаживала своё единственное праздничное платье, мысли о случившемся конфузе, своей удручающей назойливостью не давали сосре­доточиться ни на чем. После трёх к ней зашла Антонина и с соседс­кой бесцеремонностью, к тому же подогретой изрядной долей хмельного, затормошила Любу:

                 –Ты чего, дурында, сидишь? Везде праздник, а у тебя даже телевизор не работает! Бросай все, пошли ко мне. ─  есть-пить будем! У тебя все равно ни хрена нет!

                 – Нет, не могу. Насчёт комнат прийти должны. Я потом зайду.

                 – А-а-а, – ехидно пропела Антонина, – то-то ты марафет наводишь! А начепурилась, господи! Да ты что вообразила себе, мать? Ты для него ведь объедок помойный! Извини, это я так, по-дружески, – испуганно затараторила она, увидев, как потемнели глаза Любы.

                 Та шагнула к Антонине, но сдержавшись, глухо сказала, не глядя на соседку:

                  – Ладно, иди к себе, а то кабы чего не вышло.

                  – Ты не так меня поняла, – согласно кивала Антонина, пятясь к две­ри. – Ты приходи, мы с Веркой тебя ждём. Я ей сказала, что ты придёшь.

                  Антонина вышла, а Люба, сразу же забыв о ней, пыталась понять, ка­кая сила крутит ей душу, щемя сердце тем затерянным за тёмной далью лет, томительным чувством счастливой тревоги. Так она прозанималась домашними делами, поглощённая своими думами, все оставшееся время, пока не пробило шесть. Люба торопливо схватила платье и стала переодеваться.

                  К приходу Антона она выставила на стол только тарелки с хлебом, нарезанные соленые огурцы и селёдку. Остальное она собралась поставить, когда братья придут. Люба вдруг поняла, что хочет, чтобы Антон пришел не один, а с братом. Она боялась остаться с ним наедине. «Господи, что же это! Совсем я спятила, совсем... Влюбилась, что ли?» С трудом она осознала это слово, но когда его смысл чётко и ясно отпечатался в сознании, Люба испугалась. «Нет, нет! Этого мне не хва­тало! Ох, дура шалая! Конец света!».

                  Люба вытащила сигарету и, заку­рив, сделала несколько глубоких затяжек. Она вдыхала дым торопливо и жадно, как будто без этого она неминуе­мо умрёт от непомерного волнения. «Господи, трижды дура!» Люба с причитаниями вдруг сорвалась с места. Бросившись к двери, открыла её настежь, а затем подбежала к окну и торопливо, путаясь в щекол­дах, распахнула створки. «Антону это не понравится. Он не курит, а у меня как в кочегарке!». Но тут же осеклась, застыв у окна.

                  Гус­то засиневшее небо, сгущая сумерки, гасило её надежду и она вместе с сизыми космами сигаретного дыма, уносившихся через окно, исчезала безжалостно и неотвратимо. «Объедок...». Люба вспомнила это слово и повторила: «Объедок! Пусть. Он не смог прийти. Хм! Объедок помойный!». Слова появлялись как пузыри, притворяясь такими же пузырями, как и настоящие болотные. Но те только смердели тяжёлым духом, а от этих каждый раз в её душе исчезала живая частичка и на их месте Люба ощущала большие пустые дыры.

                  Она убрала со стола, потом достала бутылку водки и налила ста­кан почти до краёв и медленно, не переводя дыхания, выпила. Лю­ба хотела откусить от огурца, но потом передумала. Потихоньку, осторо­жно, боясь качнуться, она подошла к двери, выключила свет и вышла. Дверь закрывать не стала, у неё не было сил на эту суету. Наутро, собираясь на работу, Люба ничего не помнила и, пожалуй, спроси её в тот момент что-нибудь о вчерашнем дне она в ответ смогла бы толь­ко отмахнуться головой и то лишь едва, боясь повредить ей этим мучительно-трудным движением.

                                                                             Глава 6

                   После ноябрьских праздников дни полетели быстро. Прошло с полмесяца как выпал первый снег и все вошло в привычную, не одним годом накатанную колею. Работа, поездки к матери, телевизор и непременные два – три вечера в неделю, орошённые крепчайшим самогоном, не оставляли Любу надолго наедине.

                   Одиночества она не боялась, привыкнув к нему так, как привыкают к тиканью часов или гомону репродуктора. Но все равно той жизни, к которой она всеми силами стремилась вернуться, уже не существовало. Любе порой казалось, что живёт она в какой-то клетке, за прутьями которой её поджидал коварный и неведомый зверь. Она знала его силу ─ эгоисти­ческую, подчинившую себе всё её существо и боялась только это­го. Каким-то неведомым образом ей до сих пор удавалось оградить себя от его покушения, сделав свою жизнь до чрезвычайности похожей на игровой автомат, какой видела однажды в кинотеатре.

                  Скачут на экране лошадки, стоя на месте, а под ними бежит дорога, услужливо подбрасывая под копыта кочки да камни. Самая удачливая сдвинется чуть-чуть, а остальные мордой об дорогу по нескольку раз – вот и все счастье! Что и говорить, жалко ей было отставших лошадок. Напоминали они ей до жути её жизнь – столько усилий, а время мимо тебя, да норовят побольнее зацепить за каким-нибудь поворотом.

                 Люба шестым чувством сторонилась любых размышлений о сво­ей доле. В конце концов, не одна она такая. Жить нужно так, как получается, и не думать ни о матери, ни  об Антоне, ни о чем. Это было бы легко, но матери становилось все хуже и Люба, каждый раз приезжая к ней, испытывала муки совести и одновременно страх.

                 Она боялась увидеть Антона, услышать его голос. Тогда может произойти все, что угодно, самое непредсказуемое и гибельное, отчего она пока могла отгородить себя. Она оттягивала неотвратимость поездки в Москву и где только могла доставала лекарства, переводя на них треть, а то и половину своей зарплаты. Но их было мало и, к тому же, не совсем те, что нужны.

                 Приходя домой, она, включая свет, непроизвольно отдёргивала пальцы. Под выключателем крупно и жирно чернел телефонный номер Антона. Люба переписала его сразу же на самое видное место и теперь он, как паук, поджидал её каждый раз, когда она протягивала к выключателю руку. Было в нем и ещё что-то, не только паучье.

                 Это что-то, как светящийся глаз, смотрело на неё из темноты, когда она засыпала. Иногда ей казалось, что эти цифры живые и с ними можно разговаривать. Видимо, так и случалось в иные вечера, потому что наутро, просыпаясь с трещавшей головой и обложной сухостью во рту, Люба была в полной уверенности, что вчера вечером она разговаривала с Антоном: он приезжал по какому-то случаю, привёз лекарства и потом они допоздна засиделись за бутылкой портвейна.

                  Бутылки она, конечно, находила, засунутые между диваном и стеной и, отходя от тяжкого похмелья, постепенно с раздражени­ем припоминала свои пьяные грёзы...

                  И всё-таки настала пора поступиться и страхом за свой покой, и боязнью показаться перед Антоном заморенной и неприглядной – не до этих ста­ло тонкостей. Круто повернула судьба – совсем худо стало матери.
На поселковую почту, где был междугородный телефон, она шла безо всяких чувств и мыслей, хотя перёд этим её буквально лихорадило.

                   Перед этим, она несколько раз подходила к холоди­льнику, где стояла банка с самогоном, но всякий раз её удерживала мысль о матери. Люба знала совершенно определённо, что любая капля самогона сделает своё дело и на почту она не попадёт. Толь­ко скорбное измученное лицо матери, встававшее перед нею, слов­но током перетряхивая её всю, возвращало к действительности. Лю­ба не понимала, что с ней происходит, хотя отдавала себе от­чёт в том, что все это ненормально.

                  Об Антоне она думала постоянно. Её фантастические мечты вытягивали всю душу, выжимая до бессильной пустоты. Боязнь этой пустоты, постоянные, изматывающие мысли об Антоне и о матери, несовместимость долга и бесконечной борьбы против зверя, изглодавшего её мозг и нервы, сделали с нею то, чего не смог сделать незабвенной памяти Серёня. «Зачем ей Антон? Все это глупости, годные лишь для той поры детства, когда ни о чем другом невозможно думать.

                  Из всего получался невообразимый клубок переживаний. Он давил изнутри, грозя разорвать своими противоречивыми ощущениями её устоявшийся мир, не оставив ничего взамен. Инстинкт самосохранения, пугая безвыходностью, приоткрывая завесу над той роковой чертой, о которой Люба могла только с содроганием догадываться. Для неё была в диковину такая бездна чувств, открывшихся в ней внезапно, и это её особенно страшило...

                  На почте заказы на переговоры, почтовые отправления и другие виды услуг, предоставляемые достопочтенным ведомством, и, увы, сохранившим лишь тень своего былого могущества, оформляла баба Галя. С тех времен, когда эпистолярий почитался всем грамотным людом, а посему был необходим как воздух, как вода, когда почтовый служащий заслуженно грелся в ярких лучах всеобщего почитания, эта, некогда великая и могущественная империя, распавшаяся на хиревшие бескровные ручейки и струйки, осела во многих местах каплями ветхой старины. Одной из таких светло-родниковых капелек была баба Галя из длинного и славного рода почтарей.

                   – Как Пелагея, Любань? – Баба Галя глянула на Любу поверх оч­ков тем особенным взглядом, какой бывает только у людей, прошед­ших своё поле жизни дорогой, проложенной на виду у всех, да ещё у тёмноликих мадонн, какие видела Люба в далёком детстве на ста­рых иконах. Жизнь её, вся, до единого часа, прошла в поселке и пото­му баба Галя была поверенной многих тайн его обитателей, что само по себе делает человека осмотрительно мудрым, если он сам не был харак­тером таков от рождения.

                   – Да так. Разболелась она на неделе сильно. Я уж не знаю, что и делать.

                   Люба устало стянула с головы платок. Она не удивилась такому обращению к ней старой хранительницы поселковых хроник. Та всех, кого знала в поселке, а знала баба Галя всех, звала только по именам, не обращая внимания, кто перед ней – мать с дочерью, дед с внуками или кто другой. Но непостижимым образом её голос был всегда различаем каждым, как обращающийся только к нему, и каждый слышал в её голосе одному ему понятную интимную интонацию. Знала она, как нужно разговаривать со всеми, не делая различия между последним забулдыгой и признанным авторитетом. Справедливо по­лагая, что рядом живут души людские, а обидеть душу, – что веточку сломать – не примется потом.

                   Много прожила баба Галя на свете, но не растеряла той природной чувствительности души, которая, как и талант, стала столь редка в наши суетные дни. Поэтому с охотой долгими, застольными разговорами занимали её хозяева, если случа­лось бабе Гале принести пенсию или телеграмму.

                   – Намедни-то я зашла к Потыкиным, в Каменской-то которые. Дед ихний рассказал мне про Пелагею, что хуже ей стало.

                  – Обострение у неё, баб Галь...

                  – Да-да, года наши-то какие и потом... Ты-то мать не забывай. Ей одна радость осталась в жизни. Не стой там, проходи сюда, чай­ком побалуемся, он как раз поспел. Тебе чего – телеграмму отбить, али чего другое? – как бы невзначай справилась старушка, одновременно управляясь с чашками, разливая в них из заварочника душис­тый травяной настой. – Если торопишься, то куда уж к вечеру. Одна чашка не помешает, а потом скоренько управимся.

                  – Чего другое, баб Галь, – усмехнулась Люба. – Мне в Москву позвонить надо. По делу, – добавила она погодя, зная, что баба Галя непременно вмешается, если только услышит не деловой, по её мнению, разговор и уж откомментирует по-своему, а то и оборвёт его. Тогда никакие уговоры не помогут – скалой стоит на своём баба Галя: «Линия занята». Ей можно после грозить любыми карами земными и небесными, но она остаётся непреклонной: «Линия занята» и точка. Под конец, всласть наругавшимся клиентам она все же заметит с укором: «И-и, детонька! Вот ты о своих тряпках, а в это время человек, может, помирает и оповестить скорую нельзя – линия тобой перегружена. Вот возьми лучше листок бумаги, да напиши письмо другу али подружке. Куда как приятнее им будет письмо получить, не то, что трезвон без пользы!» Не хватало после уже духу ни у кого распаляться дальше и уходили по–разному, но больше тихо и пристыжено.

                   Заказав разговор с Москвой, они неторопливо пили чай и пытались беседовать. Это плохо получалась у Любы; она больше молчала, отвечая редко, а то и вовсе кивками. Старушка замечала все это, но не смущалась. Она была по-своему начитана, как-никак служба на почте помогала ей быть в курсе всех новостей любого сорта и разновидностей. Баба Галя ис­кусно пользовалась ими, умело поддерживая любой разговор. Она мог­ла сказать нужное и почувствовать настроение от сказанного ранее. При этом она не выливала потоком болтовни к месту и не к месту свою об­ширную информацию, как это частенько делают словоохотливые старушки. Словом, баба Галя была в этом смысле светской женщиной...
                        
                                                                                Глава 7

                   – Ты, Любаня, не убивайся. Этим не поможешь Пелагее. – К тому времени она уже знала, что привело Любу на почту. – Все эти лекарства, конечно, облегчают тело от болезни, но душу, дётонька, никакими лекарствами не облегчишь. Я не говорю, что ты Пелагею должна забрать к себе, это тоже не дело. На её пенсию не проживёшь, потому что уход ей постоянный нужен, а вот вечерком заглянуть к ней с работы – по пути ведь – надо. Посидела рядом, попоила, покормила, али что, – и не надобно ей боле ничего. А день свободный – так и то совсем можно побыть. Марья, оно, конечно, следит за ней, а все ж ты ближе.

                   – Я часто бываю у нее, почти каждый день...

                  Люба отвечала односложно, по-прежнему сосредоточенно занимаясь процессом чаепития, как нечто исключительно важным в данный момент. Баба Галя осторожно усмехнулась, как человек, догадывающийся о тайне другого, но, не обнаруживая при этом своих догадок. Однако, помолчав, сказала:

                  – Конечно, оно с матерью все так, а одной, Любань, жизнь тяжело мыкать, по себе знаю. Ты молодая, красивая ещё. Смотрю я на тебя – нашла бы себе человека. Али любовь уже встретила?
      
                  Люба ответила не сразу, только чашка дрогнула в руке и она поспешила ее поставить, чтобы не расплескать остатки чая.
  
                  – Какая уж там любовь?! Вся то она в моем имечке – на всю жизнь, один звук пустой.

                  – Ах, детонька! Зябко в мире без любви и каждая баба любовью живёт. Иначе мир, весь как есть, к богу перейдет. Уж если не бабам, то кому ж хранить и жалеть мир-то наш. Мы с тобой, как два сапога – пара, – обе одинокие. Мой-то, как пропал на войне, так и осталась одна. Горевала-то я, горевала, а пришла в себя, – время-то моё убежало-ушло, не дождавшись, пока выплачусь. Может, оно и к лучшему. Что мир грехом полнить, уйду отселева с чистой совестью. Не случилось встретить человека, нечего и память Петра моего срамить. Любовь надо на любовь разменивать и в, душе носить – как дитё под сердцем – осторожно.

                   Старушка давно отставила остывшую чашку чая, перебирая узловатыми непослушными пальцами чайную ложечку. Хотя Люба никак не могла найти в её словах ничего радостного, она слышала в ее голосе ясные светлые нотки. Те, словно воплощаясь в материальный образ, казалось, застревали в уголках глаз и в морщинках век бабы Гали, отчего её лицо будто лучилось тихим спокойным светом.

                   – Вот ты-то страхом полна, а ить, детонька, хорошо это, хорошо. Без любви женщины, как травы сорные, всяк норовит растоптать, вырвать с корешками и выбросить прочь подальше. А коли в тебе чувство есть, то ты крепче камня и сама как маков цвет.

                   Тут баба Галя с ласковым прищуром дотронулась до руки Любы:

                   – А что боишься, то не страшно. Ведь не себя, не любви ты боишься, а того, что не взаправду она и остаться без неё не хочешь.

                   Звонок ударил резко и неожиданно:

                   – Тьфу, окаянный, греха на тебя нет, – встрепенулась баба Галя, – вона девку как перепугал и меня вприпёк с ней!

                   Не обращая внимания на Любу, которая будто обмерла от раз­давшегося пронзительного трезвона, она поспешила с вытянутой рукой к звонящему телефону, Сняв этой же рукой трубку, другой знаками показывая Любе на кабину, отозвалась:

                   – Алё, слушаю вас… да, заказ наш, девонька… туточки, – и, прикрыв трубку ладонью, уже сердито заторопила Любу. – Иди скорей, туда в будочку, твой номер дали, ну, скоренько!
          
                   Люба, почему-то на ходу одёргивая юбку, подбежала к кабине. Глубоко вздохнув, чтобы успокоить расходившееся сердце, она судорожно распахнула дверь кабины и вошла, как нырнула, в тесный полумрак. Дождавшись ответа на другом конце, Люба чужим, срывающимся голосом прошептала:

                   – Здравствуйте, поз...овите , пожалуйста, Антона, – и, судорож­но сжав трубку мгновенно вспотевшей ладонью, добавила. – Это Люба, Люба я...

                  – Кто?

                  – Вы не помните меня? Ну, я Люба, вы ещё сказали позвонить насчет лекарства.

                  – Да? Каких ещё лекарств? Вы не туда попали!

                  – Ой, извините, мне Антона надо.

                  – Я вас слушаю, но, простите, это не аптека, а квартирный телефон.

                  – Я знаю, знаю...

                  Люба никак не могла узнать голос Антона и это совершенно сбивало ее с толку. И всё же она, собравшись, сказала громко:

                  – Вы на даче, осенью, дали мне свой номер телефона, чтобы я позвонила вам насчёт лекарства. Вы хотели ещё комнаты у меня снимать в поселке, – уже с отчаянием договорила она. – Вот я вам и звоню.

                  – Ах ты, господи, Люба, торфболотовская фея, ты что ли?

                  – Ну да, я. Я это, извините, если беспокою. Я не хотела отрывать вас от дела… и вот позвонила. Маме худо, – уже   тише проговорила она. Люба чувствовала, что её оставляют силы. Чтобы окончательно не потеряться от сковавшего её чудовищного напряжения, отдав на это последний остаток сил, она сказала:

                  – Я позвоню вам, только скажите когда. Извините, что побеспокоила.

                  – Ну вот, что ещё за глупость! Я не был сейчас занят ничем и при­том мама ваша больна – к чему эти церемонии! Летом, мне помнится, – смешком уточнил Антон, – мы были на ты.

                  Назидательность и спокойная уверенность в голосе Антона отрезвили Любу. Она закрыла глаза и, увидев плавающие в пульсирующей темноте зелёные круги, вздохнула несколько раз.

                  – Алло, ну что ты молчишь? Люба, ты слышишь?

                  – Нет, я не молчу, я слышу.

                  – Вот это номер! – засмеялся Антон. – Ты затем и звонишь, чтобы повторять мои слова? Давай-ка по делу.

                  – Да-да, конечно, по делу. Я про лекарства, ну те, помните, …нишь, – она, запнувшись, испуганно поспешила исправиться, – которые список написала.

                  – Какой список? Ах, ну да, список, с ним все в порядке.  – Значит, можно приехать, обрадовалась она.

                  – А когда?

                  – Да хоть завтра. Как приедешь, позвони. Пересечёмся   где-нибудь и будет полный порядок. Ну, пока, а то телефон монетки нащёлкивает будь здоров как!

                  – Спасибо Антон, я завтра утром приеду...

                  Положив трубку, она в изнеможении прислонилась к стенке. В голове тупой скороговоркой отстукивал пульс. Сквозь этот частокол неу­молчных ударов опять пробилась мысль о том, что с ней происходит нечто ненормальное. Что-то внутри развинтилось и вырвавшиеся на свободу непонятные ощущения, какая-то смесь страха, нервной дрожи и томления превращают её жизнь в мучительную пытку.

                 Вот и сейчас, после разговора с Антоном, ей казалось, что разговаривала она не с ним, а с тем, неподвластным её воле, зверем, жаждущем её погубить. Но самым страшным было то, что она понимала и неотвратимость этого и бессилие, ничтожность противостояния надвинувшейся сладостной беде. Беда манила её в бездну. Она представала перед ней болот­ным омутом, о котором знаешь, что он здесь, где-то рядом. Только схваченный им, узнаешь истинное коварство внезапно выпрыгнувшей на тебя чёрной ямы, посланца леденящего небытия.

                 Наутро она встала без четверти шесть и наскоро собралась. Все было приготовлено с вечера, когда она вернулась с почты, и теперь ей оставалось только снять бигуди, расчесать волосы и подвести глаза. Времени ушло на это немного, но Люба никак не могла сбросить с се­бя наваждение предутреннего сна. Он оставил неприятный осадок и больше походил на дурную примету, чем на обычный сон. «Да это просто чепуха» – с раздражением отгоняла она от себя тревожные мысли. – «Ведь все хорошо и все уладится. Он достал лекарство, чего же ещё!».

                 Но это что-то «ещё» висело камнем на душе, возвращая на память одну и ту же картину сновидения: «Антон и она. Антон ласково влечёт её к себе и Люба с ужасом вдруг видит, как его сильные и нежные руки превращаются в липкую паутину и его добрые глаза стекленеют и мертвеют, завораживая безумным взглядом нелюдя...».

                 В электричке она бездумно глядела в окно и, машинально отмечая про себя перестук колёс, отсчитывала их ритм, как стук своего серд­ца. На остановках, когда он пропадал, ей даже казалось, что она за­дыхается и мысленно подгоняла электричку, боясь, что ещё немного, и она потеряет сознание от удушающе-длинной остановки. Подъезжая к Москве, Люба за две остановки встала в тамбуре у самой двери, не замечая, как входящие и выходящие люди сердито делали ей замечания, а то и просто бесцеремонно отпихивали в сторону. Но она снова нас­тойчиво проталкивалась к самой двери, несмотря ни на что. На вокза­ле Люба бросилась из вагона и, расталкивая встречных, устремилась к телефонным будкам. От волнения, долго не попадая монетой в прорезь аппа­рата, она, наконец, набрала номер Антона.

                 Люба не знала, сколько она так простояла, слушая длинные, пустые гудки и едва ли не подсознанием по­чувствовала посторонний звук, настойчиво перебивающий мерные сигна­лы. В стекло барабанили монетой: «Девушка, звоните, или освободите телефон? – Люба машинально повесила трубку и вышла на скользкий от мокрого снега перрон: «Опоздала. Ушёл... Надо ждать...».

                                                                               Глава 8
    
                  Весь день она провела на ногах, даже не испытывая же­лания присесть. С регулярностью автомата Люба звонила каждый час Антону и каждый раз она неизменно натыкалась на редкий частокол гудков. Она дважды сверялась с записью номера телефона, но выходило все правильно, Поздно вечером, Люба, не чувствуя ни голода, ни усталости на прямых негнущихся ногах, приехала на Казанский вокзал.

                 Место отыскалось быстро и она, согнувшись пополам, медленно опустилась на кресло. Она не могла уже ничего ощущать. Лишь в голове ясно слышалась звенящая пустота, а по всему телу разлилась свинцовая тяжесть. Любе казалось, что она превратилась в пустую жестяную банку. Слова и шум вокзальной сутолоки доходили до неё как сквозь гулкий и звонкий коридор, в самом дальнем и тёмном углу которого была она сама, а на другом, ─ далёком конце коридора был свет, звуки, жизнь. Она не обратила внимания, как рядом по обеим сторонам опустились две фигуры и мужской голос спросил:

                  – Не занято?

                 Люба подняла голову и взглянула на спрашивающего. Из-под глубоко надвинутой на лоб кепки на нее смотрели неопределённо-тёмного цвета глаза, к которым вплотную подступала давно не бритая, густая щетина.

                 – Что?

                 – Не занято, спрашиваю?

                 Люба отрицательно покачала головой и закрыла глаза.

                 – А что, если дамочка передвинется на моё место, а я сяду на её. Нам с дружком было бы удобнее.

                 Люба снова открыла глаза и молча поднялась.

                 – Да куда вы, сидите. У нас тут с приятелем... ну, сами понимаете! Сидите, больше не побеспокоим, ни-ни!

                Люба, запахнув полы пальто, села на место мужчины и вытянула но­ги. Она услышала, как те зашуршали бумагой и тонко звякнуло горлыш­ко бутылки. Этот звук ей что-то напомнил. С трудом собирая мысли Люба подумала: «Что ещё, господи?» А в ушах, отозвавшись на этот звук, разрастаясь тревожным набатом, вперемежку лезли разноголосые длин­ные гудки телефонов-автоматов. Ей казалось, что она слышит их неу­молимый звон сразу и он, сливаясь в единый гром, то накатывался штор­мовым валом, то спадал, оставляя вместо себя осязаемо-рвущую головную боль. «Надо звонить…».

                Люба осмотрелась и прямо перед собой уви­дела на стене ряд телефонов-автоматов. Потерев пальцами виски, она порылась в кошельке, и достала монеты. Телефонную трубку сняли сразу же и женский голос спросил:

                – Аллё-ё?

                Люба сглотнула и сказала так, как будто знала и про женский голос, и про звуки музыки и все то веселье, что пробилось к её усталому сознанию.

                – Антона можно?

                – О, конечно, он у нас сегодня нарасхват! Анто-о-он, тебя к телефону, – томно проворковал голос.

                Люба услышала стук трубки, бро­шенной на твердую поверхность. Этот стук отдался в её ушах стократ                     усиленным эхом, как будто её голову сняли и бросили вместо трубки ─ небрежно и безразлично...

                – Да, слушаю?

                – Антон, я приехала. Люба, из Егорьевска.

                – Что? Люба? Счас, сей секунд выясним! – и она услышала пьяно-ломающийся голос Антона:
– Мужики! Мужи-и-ки, стоп! А ну, признавайсь, кто даму в телефонной будке забыл?

                Люба слышала гвалт разогретых спиртным голосов, смех, выкрики. И затем хохочущий Антон, галантно стараясь сохранить трезвые инто­нации, игриво ответил:

                – Мадмуазель, говорят, наши все дома... Ну, сейчас, сейчас! – ко­му-то заорал Антон, не отстраняясь от трубки. – Имейте, мужики, терпение, может это моя судьба! Ал-ле, вы слушаете? Простите, девушка, а как вас зовут?

                Люба медленно вернула трубку на место. Она постояла, прислонившись к стене, несколько мгновений не решаясь отойти от неё. Люба ощу­тила вдруг всю себя сразу, как будто на неё в единый миг опустилась вся многочасовая усталость. Тело заныло, заломило затылок. Её сотрясал озноб, растекавшийся по телу холодным липким потом. Потом наступил провал... Следующее, что она почувствовала, было чьими-то руками и чей-то голос участливо успокаивал:

               – Ну-ну-ну, будет. Ай, как нам худо! Что же это так, девушка! Спокойнее, присядем... Вот так... Гражданка, вам говорят – все в порядке! Какая пьяная? Мы да, а она ни-ни... Да иди, мамаша, топай отсюда тебе говорят!

                Люба слышала перебранку, но у неё не было сил ни открыть глаза, ни встать, чтобы уйти. Она продолжала сидеть, привалившись к спинке кресла, пока не почувствовала, что её опять тормошат за плечо:
– На-ка, попей водички, давай...

                Люба открыла глаза. Маленького роста, круглолицый парень, участливо поглядывая на неё, что-то доставал из сумки. Другой протягивал ей пластмассовый стаканчик. Люба взяла его и пригубила. Там оказалась фанта, но ей было все равно – пить не хотелось, хотелось страшно спать. Тем не менее, Люба чувствовала какое-то физическое облег­чение. Точно неимоверная тяжесть свалилась с неё и она оказалась в самом обыкновенном мире, где существуют вокзалы, люди, свет, шум и боль в сердце. Едва она пошевелилась, как тут же ощутила острый укол, сбивший ей дыхание.

                 – Ты сиди, сиди, не двигайся! Отдохни малость, – сказал заросший, все ещё держа в руке стаканчик, из которого понемногу отхлёбывал. – Видишь, как сразу побледнела. Ты вот что, давай-ка тресни малость, легшее станет, я те точно говорю.

                  По тому, как убеждённо и серьёзно он это сказал, Люба поняла – «треснуть» надо. Маленький, суетясь в ответ на приказание заросше­го – «Ща, бу сделано!» – вмиг, с ловкостью фокусника, достал из-под пиджака уже наполненный стакан. Люба, неверным движением взя­лась двумя пальцами за белую пластмассу стаканчика и, не выясняя, что там налито, медленно, не торопясь, потому что боялась запрокинуть голову, выпила все до дна. Затем она, бессильно уронила руку, из ко­торой выскользнул стаканчик и белым мячиком запрыгал по мраморно­му полу. Под одобрительные возгласы парней, Люба чувствовала, как тёплая горечь водки разливается внутри, и ей стало хорошо. Заросший, заме­тив это, потёр руки и предложил:

                 – Возьми бутербродик, да примем по второй. Не откажешься с нами? – и, не дожидаясь ответа, удовлетворённо гмыкнул: – Вот и славно.

                 Любе впихнули в руку ещё один полный стакан водки. Потом она чувствовала, как дрожащие цепкие пальцы заросшего настойчиво подталкивают её под локоть и голос, странным контрастом с действием его пальцев, ласково увещевал:

                 – Нам все полезно, что в нас полезло...

                 Потом она была словно в полубреду. Ей предлагали пить, – она пила, не испытывая потребности ни в каких объяснениях. Она только помнила, что пили водку. Её спрашивали – она что-то отвечала. Позже, когда эти двое повели её куда-то, повторяя: «Чего на вокзале сидеть – там и выпь­ем», она не противилась...

                В полутёмном подъезде дома, куда вскоре они вошли, Люба не могла ничего различить кроме двух маячивших перед глазами, безликих теней. Высокая тень ушла куда-то наверх, а маленькая, прилепившись к перилам, застыла в ожи­дании. У Любы сильно кружилась голова, ей захотелось сесть и она опустилась на ступени лестницы.

                Сидела она недолго. Сверху спустил­ся заросший и между ним и маленьким завязался быстрый шепоток. На Любу постепенно опустилось блаженно-сонное состояние, из которого её неприятно грубо выдернули слова длинного: «Пошли, пошли…». Она покорно поднялась и пошла вслед за длинным, чувствуя его застарело-кислый запах давно не стираной одежды.

                Поднимались недолго и на большой лестничной площадке, так же тускло освещённой и грязной, остановились. Маленький, шедший сзади, подтолкнул её к окну. Длин­ный уже стоял около тёмного провала, черневшего рядом с окном и сно­ва сказал шепотом: «Давай быстрей». Он чиркнул спичкой, осветив двухметровый закуток за лифтовой шахтой и шагнул вперёд. Когда спи­чка потухла и длинный зашуршал коробком, маленький коротким смешком остановил его: «Что боишься промахнуться? Не бойсь, не пронесёшь». Они снова пили.

                 Дальше Люба только подсознанием помнила, как её раздевали, как нагнули лицом вниз и, заломив руки за спину, поставили на колени. Она дышала удушающей вонью мочи на сыром полу, пока по ней сзади елозили по очереди то один, то другой и потом её вырвало. Это приве­ло их в озлобление. Опрокинув на бок, они били Любу ногами по животу и бёдрам, приговаривая: «Вот сука! Пои такую стерву! Все облевала!..» Особенно ярился маленький. Длинный, матерясь, с тру­дом оттащил его. По тому, что её перестали бить, Люба поняла, что они ушли. Она ещё долго лежала на мокром, вонючем бетоне, пока не смогла встать, кое-как оделась и вышла.

                  Остаток ночи она провела в тоннеле, ведущем к пригородным поез­дам. Её постоянно тошнило от запаха, исходившего от рук и волос. Лицо она кое-как вытерла мокрым снегом, но на большее не хватило сил. В электричке, несмотря на пустой вагон, она не смогла войти в салон, а осталась стоять в тамбуре. Чуть позже, едва электричка отошла от перрона, Люба обессилено опусти­лась на корточки и забылась в горячечном полусне. Всю дорогу её сопровождал визгливый голос Тоньки, разухабисто выкрикивающей под перестук колёс на манер весёленького мотивчика: «Объе-док по-мо-йный...  объ-е-док по-мо-йный…».

                  В Егорьевске, она зашла в своё кафе и, не отвечая на вопросы встре­чавшихся подруг, заперлась в туалете. Люба долго мыла голову из-под крана едва тёплой водой. Раздевшись, обмылась по пояс и прямо на мокрое тело надела одежду. Не открывая, игнорируя стуки в дверь, которые Верка перемежала с вопросами, тщательно, как только смог­ла, привела пальто в порядок. Надев его, Люба распахнула дверь туалета и  пошла к чёрному выходу. Верка, пытаясь задержать её, не­доумённо кричала вслед: «Спятила дура! Куда ты с мокрой головой!».

                  Войдя в дом, Люба стащила с себя все, что на ней было. Достав из шкафа бельё и своё летнее платье, она переоделась и затопила печь. Пока в печи набирался жар, она накормила собаку, налила коту в блю­дечко молока и отнесла в сени. Вернувшись в комнату, Люба закрыла дверь на ключ и задёрнула плотнее шторы на окне. Ещё какой-то сла­бый импульс заставлял сделать эти последние усилия. Люба зажгла свет и, найдя бумагу и карандаш, написала: «Господи, Антон, нет греха на твоей душе! Я одна во всем виновата». Отложив карандаш, Люба посмотрела через приоткрытую дверцу в печь. Прогоравшие дрова весёлыми синими огоньками завораживали её бесконечно-усталые глаза.

                  Люба встала, пошатнулась и, подняв руку, задвинула вьюшку. Больше ей в этом мире делать было нечего. И только тело, просившее, молившее о покое само, без участия сознания, бессильно опустилось на кой­ку. Сомлев от тяжёлого синего жара, оно с каждым мгновением осво­бождалось от забот и страданий. И в тот момент, когда давно уснувшее сознание вдруг пробудилось в своём последнем толчке жизни, это измученное исстрадавшееся тело перестало быть живым. И так легко это случилось, что ни единым шорохом, ни малейшим веянием не ответила мудрая природа на отлетевший, не самый любимый свой листок с дере­ва жизни…

                                                                           Глава 9

                    Открыв глаза, Антон увидел приближающегося Славку. Лениво поше­велив взбухшими от мозолей ладонями, Антон привстал и заглянул в теткину посудину: «Ну и прорва? – незлобиво подумал он, целиком отдаваясь приятной истоме.

                  – Ну, ты что, как в обмороке? – проговорил подошедший Славка.

                  – Разморило, сил нет, – не открывая глаз неопределённо махнул рукой Антон.

                  – Иди вон к Ваньке под лавку, там тенёк, на пару прохрапите колыбельную друг другу.

                  Антон промолчал. Славка уселся рядом, и братья вновь погрузились в дремотное состояние. Между тем, проснувшийся Ванька мутно-осоловелым взглядом угадывал сидевшие у колонки фигуры.
      
                 – Эй, мужики! – прохрипел он сиплым от сонного оцепенения голосом. – Закурить не найдётся?

                 Антон недовольно пробурчал:

                 – Ну, все! Сейчас прицепится! Слушай, Слав, сделай доброе дело. Я схожу в магазин, а ты посиди здесь, пострадай малость, как я в прошлый раз.

                 – Ещё чего! Я за тебя ворочать не собираюсь! А вообще, вот что. Пока бабки нет, давай отставим её фиговину, нальём свои бидоны и с богом отсюда.

                 – Ну, ты голова! – обрадовано сказал Антон, – Вовремя ты это удумал!
      
                 Разом сбросив сонную одурь, они взялись за этот гибрид бочки с небольшой цистерной и, откатив её, поставили свой бидон. Ванька тем временем, не без труда выправив изрядный крен своего тела, принял сидячее положение. Позёвывая, он энергично зачесался под майкой. Потом, ви­димо вспомнив про курево, снова с каким-то петушиным клёкотом просипел:

                – Але, мужики, покурить дайте?

               – Не, Вань, не дадим, мы не курим. С добрым утром тебя, родной! Ты, никак, постельку свою перепутал? – с ласковой ехидцей спросил Славка, подходя к скамейке.

               – А, это вы, – широко и прерывисто зевнул Ванька. – Чтой-то мы вас недавно вспоминали? Точно, в январе на поминках.

               – Хорошенькое дело! Чтоб тебя так почаще вспоминали!

               – Не, точняк! Там... эта..., Любка отравилась – так мы её поми­нали… как звали, – Ванька ухмыльнулся.
– Да ты что? Любка, фея ваша торфболотовская? И чего она так?

                – А черт её знает! Отравилась и все. Давно уже, года три назад, или четыре… Печку затопила и кранты. Потом говорили – кирная в дугаря была.
      
                – Так, – после некоторого раздумья сказал Славка, – а мы-то при чем здесь?
    
                – Ты-то ни причём, а братану твоему Любка загробное слово напи­сала! Забыл, кажется: «Прощай, Антон, я сама виновата». – Он скро­ил гримасу и тяжело замотал головой. – Не помню, что–то так. Хрена  ли, когда было! Слушай, раз Антона это касается, то ему тоже её по­мянуть надо?

                 – Хм! Это ты у него спроси, а я не против, – заключил неожиданно Славка, весьма склонный к такого рода предложениям.

                 Ванька поднялся и сказал:

                 – Пошли к твоему извергу-братану. Счас мы его расколем!

                 – Давай-давай, – оживился Славка. – Неделю вкалываем на работе и на даче как каторжные! Малость передохнуть надо!

                 Подойдя к колонке, Славка наклонился к Антону и заговорщицки за­шептал:

                 – Антоник, слышь, Антонюлечек? У нашего друга Ивана дело к тебе есть.

                 – Знаю я, какое это дело, – оборвал его Антон, – сейчас некогда! – Ты чего надумал? Целый день псу под хвост, – нажраться с утра по­раньше!

                 – Да не, не! – с жаром замотал головой Славка, – и не подумаю! Это у него к тебе дело.

                 – Ну, так узнай у него, чего ему приспичило.

                 – Хм, в том-то и штука, что ты ему нужен, а не я. Вань, – обер­нулся Славка к стоявшему поодаль Ваньке, – приведи-ка свой аргу­мент.

                 Ванька прокашлялся и сплюнул:

                 – Ну, ты даёшь! Какую бабу загубил и даже помянуть не хочешь!

                Антон с интересом открыл глаза:

                 – Ну-ну, у меня их много. Это какую же?

                 – До твоих нам дела нет, а нашу торфболотовскую фею не след забывать.

                 – Любку, что ли? Ну, а здесь я что совершил прелюбодейного? – ледяным тоном осведомился Антон.

                 – Такое прелюбодейное, наверное, дело совершил, что она прямиком к богу отправилась рассказать об этом.

                 Антон помолчал, а затем совсем уже зло спросил:

                 – У тебя что, Вань, в башке валеты тасуются? Поди, поспи ещё малость. – Он сплюнул былинку, которую держал во рту, поднялся и взялся за ручку бидона:

                 – Слав, помоги. У нашего друга сегодня белая горячка, а она, говорят, заразная.

                 – Сам ты заразный! Я тебя, можно сказать, от многих неприятностей спас. Когда из милиции спрашивали про тебя, так я сказал, что ты не тот, про которого она записку... Понял? Гони стакан!

                 – А бидон не хочешь? – Антон с неприятным холодком слушал Ванькино известие и желал сейчас только одного – поскорее отделаться. Славка, сообразив, что мучает Антона, сказал примирительно:

                 – Слышь, Антон, пойдём к нему, выясним, а то и правда ерунда ка­кая-то получается – алкашка дуба врезала, а ты виноват.

                 – Ладно, адвокат тоже нашёлся! Тащи тележку, давай увя­жем бидоны.

                 Славка нехотя сдвинулся с места и буркнул:

                 – Твоё дело! Малость отдохнуть бы не помешало. К черту такую дачу, если на ней пупок надорвёшь...

                Он сокрушённо махнул рукой. Антон слушал Славкино брюзжанье и невольно думал о том звонке, тогда в октябре, в день его рождения. Мила говорила ему, что кто-то звонил, какая-то женщина, расфыркалась по этому поводу как дикая кош­ка, устроив наутро сцену ревности. Только поэтому он помнил этот звонок, так как вечером был под изрядным «шафе» и не смог выяснить, кто же звонил. Антон смутно ощущал неприятное чувство вины, но от­чего, почему – не мог понять. Вполне возможно, Ванька знает что-то и это что-то не отпускает его отсюда помимо воли. Но уж очень часто в последнее время жизнь стала распоряжаться им помимо его во­ли. Вот и сейчас он должен совершить над собой ставшее привычно-муторным насилие. Вздохнув, Антон коротко бросил:

                 – Ладно, пошли…

                 Они докатили тележку до Ванькиного дома и оставили ее за калит­кой. Ванька, довольный таким поворотом дела, суетливо предложил:

                 – У Тоньки самогон имеется. Давайте трёшку – я сбегаю.

                 – Откуда, у нас сейчас деньги? Вечером зайдёшь на дачу. За нами не пропадёт, у нас как в банке.

                 – Ну-у, – скривился разочарованно Ванька. – Так она не даст.

                 – А ты скажи, что для нас, да скорее! – поспешно вставил реплику Славка. – Сам там думай, что и как!

                 – Сей момент, придумаю что-нибудь, – и Ванька скрылся в соседнем подъезде.

                 Братья не успели переброситься парой фраз, как он выс­кочил обратно с оттопыренной на груди майкой. Мотнув головой, он без слов проскочил мимо Славки и Антона в свой подъезд. Братья переглянулись, но реакция Ваньки оказалась ещё быстрее. Он высунулся в ок­но и заорал, от возбуждения ещё сильнее искажая свою дикцию:

                 – Долго вас ждать! – Он матерно завершил свой вопль и, скрыв­шись в комнате, задёрнул занавеску.

                 – Гляди-ка, как его разбирает. – Славка поднялся. – Пошли Антон.

                 В комнате Ваньки им ударила в нос резкая застоявшаяся смесь, запахов табачного дыма, нестиранного тряпья и подгоревшей еды. Антон, весьма чувствительный к подобным ароматам, раздражённо выдохнул:

                 – Хуф–ф! Ты бы, Вань, окно открыл, что ли?

                 – Не, нельзя счас. – Ванька отрицательно замотал головой. – Погоди немного, примем по паре стопарей, – тады лады.

                 – Да хоть форточку открой. У тебя, как в сгоревшем сортире.

                 Антон двинулся было к окну, но Ванька, схватив его мокрой от мытья стаканов рукой не дал подойти к спасительной щёлке в окне.

                 – Ну, говорят тебе, примем, потом хоть двери настежь!

                 Антон, заинтригованный Ванькиной воздухобоязнью, смотрел на его лихорадочные приготовления. Его поспешность можно было бы оправ­дать жгучим желанием опохмелиться, но чтобы так при этом загораживаться от света и свежего глотка воздуха?! Минуты не прошло, как они уже сидели на табуретках вокруг тумбочки, стоявшей посреди комнаты. Раньше на ней стоял телевизор, а теперь с набитым сверху листом фанеры в полквадрата, она служила столом. Дальше, едва различимые в густом полумраке окрестности комнаты зияли многозначительной пустотой.

                 Ванькина сверхторопливость объяснилась вскоре весьма прозаическим образом. Не успели они опрокинуть по «дозе», определённой Славкой, и едва Антон раскрыл рот с требованием разъяснений по случившемуся поводу, как из коридора раздался стук, сродни которому был разве что обвальный грохот отбойного молотка. От нео­жиданности Антон, едва не опрокинув стакан, поперхнулся огурцом, – лучшей закуской в скромном разносоле Ванькиного стола. Через частую дробь прослушивались ещё какие-то звуки, напоминающие нечто среднее между кошачьими воплями и милицейской сиреной. Несмотря на плотный сумрак, было заметно, как Ванька побледнел:

                 – О, пошла чесаться задом об топор! – в сердцах договорил он и сказал братьям. – Вы ничего не знаете и все!

                 – А что случилось?

                 Славка из житейской предосторожности, при первых же звуках из коридора, глотнул вторую порцию и теперь, морщась, закусывал.

                 – Что-что случилось!? Не слышишь, что ли?

                 Из коридора, после утихшей канонады, действительно доносились реплики, прояснявшие ситуацию до предела: «Ах ты, алкаш! Стервец! От­крывай, не то дверь разнесу!Я те рыло начищу!».

                 Фразы следовали одна за другой с пулемётной скоростью. Были сре­ди них и малопонятные пополам с непечатными, но все они сводились в основном к одной: «Отдай бутылку, сволочь б...ская!

                 – Кто это тебя так? – спросил Антон.

                 – Тонька, кто ж ещё! – с тоской в голосе ответил Ванька.

                 – Что, назад требует? Ты что, не объяснил ей?

                 – Ничего я не объяснил.  Её не было дома. Я взял так. После вчерашнего осталось…  Я видел, куда она припрятала.  Кто ж её знал, за­разу, что хватится сейчас! – простонал он.

                 – Придётся открывать, Ваня! – сказал Славка и участливо посоветовал. – Ты хоть ведром или сковородкой голову прикрой. Неровён час…

                 – Нету ничего, – свистящим шёпотом ответил Ванька. – Слушай, поди открой, а? Только голос сначала подай, не то перепутает, стерва!

                 – Ладно, Вань, не дрейфь, приму огонь на себя.

                 Славка, разогретый крепчайшим первачом, приобрёл несокрушимую уверенность в своих силах. Он осторожно освободил своё огромное тело из тесного плена та­буретки и хилой тумбочки и подошёл к двери:

                 – Кто там?

                 Его вопрос, видимо, вызвал у Антонины столь сильный стресс, что Славка, озадаченный долгим молчанием за дверью, вынужден был переспросить:

                 – Антонина, это ты, что ли?
          
                 Антонина, успевшая разобрать, что спрашивает её не Ванька, голо­сом, обретшим неумолимость шагов командора, скомандовала:

                 – Ну! Долго я ещё буду здесь торчать? Открывайте!

                 – Сейчас открою. Только ты брось свою колотушку подальше, чтоб слышно было.

                 Немного спустя, в дальнем конце коридора что-то загремело, и Слав­ка отодвинул засов. Дверь распахнулась и на пороге возникла Анто­нина с лицом красноперечного цвета. Не давая ей произнести ни слова, Славка любезнейшим тоном, на какой только был способен, извлёк из себя словесный елей:

                 – Антонюлечка! Господи, как же тебе идёт это платье! Помню, точно такое же было на покойнице Любе, царство ей небесное! Поминаем её горемычную, но вот беда – ничего не взяли в убеждении искренности нашей памяти о ней! Друг наш Ваня сказал, что ты выручишь, что тебе не жалко этой чистой слезы на истинно святое дело. Ещё он сказал, что ты придёшь, как только переоденешься, и мы сидим и ждём тебя. Истинная правда, а, Вань?

                 Тонька, выпустившая во время Славкиной тирады весь бойцовский запал, криво усмехнулась:

                 – О, нашёл тему трепаться! – Она хотела ещё что-то сказать, но махнула рукой и прошла в комнату. Ванька услужливо вскочил, подталкивая ей стул, на который Антонина уселась с видом царицы Савской.

                 – Это что у вас за конспирация такая? Темень и вони на целую помойку?

                 Ванька, ни слова не говоря, подскочил к окну и, отдёрнув занавес­ки, распахнул створки.

                Яркий поток света ворвался в комнату и… словно сотворил в ней чу­до. Из убогого нищенского угла пьяницы, в котором четверо сидевших друг против друга людей справляли свою скромную трапезу, мощные сияющие лучи, коснувшиеся и этого запустения и этих людей, словно омыв их всепрощающей силой жизни, изваяли жертвенный алтарь. Мо­жет быть, от этого или от чего-то другого, более значительного, все они почувствовали, как их суетная меркантильная шутка обрела смысл и правду.

                 Трое мужчин и женщина, волей случая сошедшиеся вмес­те в этой комнатке, внезапно ощутили всю тончайшую высоту открове­ния и просветление, сошедшее на них с небес, отделило от них грязь и скверну мира, несчастными детьми которого они были.

                  Невольным вздохом прервав этот высший знак небес, Антонина севшим голосом, как-то вдруг сникнув, сказала:

                  – Что ж, давайте помянем…

                  Выпили молча и потом, не выпуская из рук стаканы, будто не зная, что с ними делать, опустили их на колени. Антонина, оборотив лицо к окну, сказала:

                  – Ваня, давай-ка споём Любину, любимую…

                 Она помолчала, будто ожидая чьей-то команды, потом коротким вздохом набрала воздуха и на нём выдохнула первые слова. Иван тотчас же подхватил мотив и эти двое стали ткать тонкий узор простой незатейливой песни:

Вьётся ласточка над лугом,
Развечерилась пора.
По шелковым травам с другом
Я гуляла до утра.
           Ох, тальяночка, тальянка,
           Ты воспой мою печаль.
           Ничего уже не жалко,
           Ту весну мне только жаль.
С неба звёздочкой упала
Друга милого любовь.
Затерялась и пропала.
Не вернуть её уж вновь!
           Ох, тальяночка, тальянка,
           Ты воспой мою печаль.
           Ничего уже не жалко,
           Ту весну мне только жаль.
Лето грозами прольётся.
И осеннею порой
Что-то в сердце ворохнётся,
Вспомнив шёпот жаркий твой.
           Ох, тальяночка, тальянка,
           Ты воспой мою печаль.
           Ничего уже не жалко,
           Ту весну мне только жаль…