— Он сидел на вершине мира… — шепнул пожилой господин лет шестидесяти, что улыбался как-то заискивающе-стыдливо, будто извиняясь за то, что так самоуверенно отвлек своих юных слушателей от их сытной трапезы, в то время как расклейщик объявлений и вовсе не обратил на него никакого внимания, продолжив водить испачканным в клею валиком по старым, выцветшим от времени плакатам, прежде чем заклеить их новыми.
— Кто такой? — подал голос несуразный, но бойкий мальчишка и оглянулся на старика, что был одет в поношенный пиджак с нелепыми заплатками на протершихся со временем локтях. Не то чтобы его очень уж интересовали бредни незнакомого господина, просто он не хотел упускать ни единой представившейся возможности спросить кого-то по-взрослому серьезно, а оттого самому сделаться чуть старше и значительнее в глазах сверстников.
— Один предприимчивый господин, — вкрадчиво проговорил рассказчик и при этом вовсе не смутился, а наоборот, как могло показаться, еще и приободрился, обнаружив, что ложки вдруг перестали стучать по стремительно пустеющим тарелкам и юные слушатели, отерев рукавом губы, теснее сбились вокруг него. Стоит заметить, что у каждого из них была своя ложка, и эта гнутая алюминиевая ложка вместе с присохшими к ней комьями каши была главным его достоянием, несмотря на то, что вовсе ничем не отличалась той, что принадлежала товарищу, который хранил ее во внутреннем кармане пиджака. Только дурак (за исключением Здоровяка Пипа, конечно) стал бы носить ложку в кармане штанов, потому как всем собравшимся было известно, что это верный способ вскорости ее лишиться.
Старик переступил с ноги на ногу, обводя взглядом разношерстную толпу голодающих детей рабочих, и в обращенных к нему глазах, поистине необыкновенных глазах, прочел безмолвное детское любопытство; босоногие, а иные и в прохудившихся, стоптанных ботинках, что были им заметно велики, ребята испытывающе, едва ли не враждебно, но в то же время пристально глядели на него. Им, страдающим от недоедания, чувствующим, как рот медленно наполняется слюной, всем до единого хотелось уткнуть свои курносые, чуть вздернутые носы в немытые, полупустые миски, а старик молчал, выдерживая какую-то театральную паузу, словно надеясь, что найдутся еще желающие послушать его глупую историю. Мальчишки нетерпеливо супились, толкали друг друга локтями, между ними уже начались кратковременные перебранки, пока один из них, тот, что был повыше и успел раздаться в плечах, не задал нищему старику следующего вопроса: — Он что, строил небоскребы? — парнишки принялись перешептываться, с благоговейным трепетом взглядывая на еще только строящееся, но уже виднеющееся вдалеке Эмпайр-стейт-билдинг.
Воровато-острые, прыткие глазки этих юных босоногих джентльменов, казалось, уже успели удостоить вниманием каждый небоскреб, что был виден с этой улицы: каждому хотелось первым разгадать загадку и каждый, вынужденный чистить лакированные ботинки состоятельных горожан, попрошайничать, жульничать или воровать, ежедневно упражняясь в ловкости, в тайне завидовал строителям небоскребов, а пожилой господин по-прежнему не обронил и слова. Он переменился в лице, стал печален и вместо того, чтобы насмешливо наблюдать, затравленно озирался, очевидно, желая поскорее убраться отсюда. Он вовсе не нарочно заинтересовал их, он просто-напросто хотел рассказать кому-то историю того, кто когда-то давно сидел на вершине мира, поделиться с кем-то историей одного предприимчивого господина, а потом на его прихваченных морщинами глазах вдруг выступили слезы, и старик, никогда не строивший небоскребов, беззащитно улыбнувшись, виновато произнес: — А потом он потерял все, скатился вниз… — хрипловатый голос его опасно дрогнул, и речь оборвалась, но парнишки, до того выглядывающие из-за плеч друг друга, уже не слушали его, слишком быстро потеряв интерес к чужой жизни, а быть может, слишком занятые отстаиванием своих собственных прав на нее, на жизнь.