Чёрным Фавном называется солнечное затмение на планете Хамелон, не всякое, а полное затмение.
Их солнце – двойная звезда, играющая непостоянным блеском, тесная, быстро вращающаяся система. Сами звёзды называют Купальщицами, а когда хотят уточнить: Наяда и Купальщица. Согласно легенде, морская распутница подстерегла девушку, Купальщицу в жаркий полдень на отмели, поймала, увлекла от берега прочь, заставила любить себя, соблазнила. С тех пор они играют в небе мерцающей звездой, то отдаляясь, то устремляясь в сладкие объятия.
На Хамелоне нет моря, зато дневное небо над ним – цвета морской волны, и его глубина неравномерна: с омутами, отмелями, рябью и цунами накатывающейся, ультрамариновой вечерней темноты. Небо над Хамелоном прекрасно.
Между ним и Купальщицами на сложной орбите, во власти суммирующихся и противостоящих притяжений, вращается особенная планета – Фавн. Подобная комете планета. Обнажённый, в распахнутом плаще он словно мчится против ветра. Газовый или, скорей, дымовой гигант, порождающий регулярные затмения.
Частичное затмение называют – Фавн Игривый.
Довольный Фавн поймал одну из Купальщиц, за темнотой мохнатых бёдер, за широкой спиной скрыл от Хамелона и мучает, тиранит. На руках держит, подбрасывает и ловит. Золотистой, кудрявой шёрсткой дрожат лучи, трясётся козлиный хвостик, играют в радуги, между мохнатых ляжек, из-под козлиного крупа пробиваются и гаснут.
Так бывает, когда газовый гигант действительно захватывается одной из Купальщиц, заставляя систему мерцать длительными периодами. Само частичное затмение тоже длится немало, наблюдать его приятно, оно веселит.
Реже случается Чёрный Фавн – очень важная в календаре хамелонцев дата.
Когда эллиптическая орбита проносит Фавна вплотную к Хамелону, он закрывает собой обеих Купальщиц, но не может взять ни одну! Не может выбрать, удержать, сойтись с ней. На Хамелон ложиться ночной мрак в полдень, с зенита бешеным оком глядит чёрный круг в яростной, огненной короне, выражающей его гнев, его неутолённое желание... Фавн в ярости, Фавн упустил обеих.
Чёрный Фавн – затмение короткое и редкое. К нему привязаны совокупления хамелонцев. Однократные на протяжении жизни, иначе говоря - смерть.
2.
Земля. Тихий океан.
Город-курорт на большом острове. Со всех сторон океан, хамелонцам непостижимый, волнительный. Государство в государстве для бизнес элиты. Остров избежал участи дешёвого туризма и варварской золотодобычи, став раем для богатых. Фрукты, считай, даром. Цены на землю ого-го.
Они молчали, не предавались воспоминаниям, не стоили планы, не совокуплялись и казались далеки от такового поворота событий. Они просто сидели рядом.
Фронтальная к закату, прямая статуя Анук, и расслабленный, массивный, полулежащий, чтоб любоваться и на неё, и на отражаемое парусами аэростатов, закатное многоцветие, Бэн Торо. Суховатые лица, обтянутые скулы, влажные тёмные глаза полуприкрыты. Как брат с сестрой, но они из разных родов. На земле – соседи, деловое знакомство. Он заказчик, она – застройщик, глава фирмы, оккупанта и благодетеля нищей, островной республики.
Давно уже без условий и предлогов, в неделю как минимум раз Бэн и Анук встречались в пустынном месте, на внутреннем склоне обширной вулканической чаши, бывшего кратера. Широкий обзор, тишина. Город с пригородами внизу, западный склон напротив. Он выше, и солнце за него прячется рано. Над зубцами – киты аэростатов.
Для воздухоплавательных электростанций ещё длится день. Обращённые в космос, выгнутые паруса фантастичны, как павлиньи перья. Обтекаемые корпуса аэростатов снизу лиловы и алы. От солнца, городских огней, от моря, плавящегося в закате.
Чем ниже опускалось солнце, тем ярче парусные накопители отбрасывали оранжевый свет, и тем отчётливей проступала на коже сетка. Крупный рисунок трещин, ромбов, металлической зеленью начерченных. Против природы не пойдёшь. Нет, пойдёшь, конечно, они весьма далеко зашли, но, как сжатая пружина, едва дай слабину, забирает своё обратно, так и ностальгия.
Известно ли людям, что такое ностальгия? Смешно. Этим, мягким, копошащимся, не покидая голубого шарика Земли, такого трогательного, так кстати подвернувшегося хамелонцам?
Когда человек говорит: "ностальгия", отъехав на сто километров от места проживания и задержавшись на пару лет... Умилительно слышать! Какой ребяческий пафос.
А для хамелонца, чья башка – пустой шарик на телескопической трубке, задуманный природой под сенсоры носа, глаз, ушей, ностальгия ударяет в главный нервный ганглий. В сердечный. Думающий и чувствующий нервный центр, единый с кровяным насосом сердечного сплетения. С чем остроту их грусти сравнить? Сколько в груди накапливается сосущей, грызущей ностальгической тоски.
Даже точечной звездой не видны с земли Купальщицы, что говорить о родном Хамелоне. Вернуться можно... Да возвращаться – нельзя.
Вообще-то, Бэн и Анук - не он и она. Обоеполые, гендер для хамелонцев определяется в последний момент. Но если прикинуться кем, видимость создать, потомки хамелеонов они – настоящие хамелеоны!
Бэн и Анук давно на земле. Состоявшиеся люди, господа. Выглядят людьми на все сто, вплоть до круглого зрачка, становящегося вертикальной линзой на долю секунды при резком испуге. Ещё во сне, если оттянуть веко, увидишь такой зрачок. Впрочем, попыток не было. Хамелонцы умеют выбрать себе окружение и вышколить его.
К докторам вовсе не обращались, тут смайлик, не имели нужды!
Выбор подобного места жительства: на горе, но в кратере, уже характеризует, предлагает задуматься о любви чужаков к сухой высоте, о напряжённых отношениях с прямым солнечным светом.
Что до Бэна, он заподозрил внеземное происхождение рослой, немногословной красавицы первым. Анук раньше получила доказательства, относительно вальяжного боксёрского промоутера, слишком молодого, чтобы уходить на покой.
3.
На Хамелоне, лесной, изумрудный полумрак Сельвы – означал жизнь.
Пятнистая игра светотени лесных опушек – смерть. Завры – умные твари, они расселились по лучшим местам. Заврам в жаре тяжело, они пасутся между пустыней и лесом. Их главному орудию, острому нюху нужен влажный воздух, грубой коже – тропическая капель.
Прямой свет пустыни, безоблачный аквамарин дня, Чёрный Фавн в огненной короне – означали жизнь и смерть вместе. Двуединство исполненного желания. Вершина – это тупик.
Высшую точку жизни, совокупление и гибель хамелонцы встречали, затерявшись в безводных, лишённых ориентиров просторах. Им не требовался маяк на покидаемом берегу.
Юных хамелонцев пустыня манила экстримом. Первое дело малышни и подростков - гонки от дольчезавров... Проскочить между завров, замаскироваться, устроить под открытым небом, а не на пласе тренировочные драки-соития. Пересечение открытых пространств, умение ловко спрятаться, всё это однажды пригодится им.
Развлечения и размножение становились всё опасней. Сельва врезалась зелёными мысами в пустыню. Площадь, пригодная для совокуплений, сокращалась.
Дольчезавры, дольчи... Ироническое название вонючих, огромных, до изумления свирепых ящеров.
Хамелонцы, тоже ящеры по происхождению, антропоморфные хамелеоны обитали в глубине леса, куда дольчам не протиснуться. Было... Последнее время хамелонцы в тоннелях и норах жили почти безвыходно... Унизительно, тоскливо.
Зерновые плантации, бахчи разбивали на лесных полянах. Но Сельва, она ведь расчищенное поле отнимает за одну ночь! Тяжёлый, непрерывный труд с топорами, с лопатами... Агрессивные сорняки приходилось нарочно высаживать по периметру, чтоб отгородиться от набегов дольчей и худших, стремительно растущих сорняков. Хамелонцам не по душе регулярный труд, они кочевники, собиратели. Падальщики...
По рассказам стариков, завр вкусный, когда почти уже сгнил, увы, с этому времени его подчистую съедают свои! Но для подростков найденный коготь, осколок зуба, демонстративное совокупление с пустой глазницей черепа – славный трофей!
До высоких технологий их цивилизация не дошла. Хамелонцы разбегались по чужим планетам, пользуясь кораблями туристов и охотников, прилетавших на сафари. С кем-то договаривались, притворившись туристом, брошенным на произвол судьбы. Кого-то, представившись местным проводником, "удачно" приводили к лежбищу дольчей в их брачный период, и гудбай. Было ваше, стало наше.
На корабле разобраться с управлением, когда космическая техника дошла до почти всецелой автоматики, хамелонцам не составляло труда, взять пилота в заложники тем более. Хамелеонья сущность многогранна. Хотя, спрятаться в грузовом отсеке всё-таки проще и надёжней.
В тоскливом, зачастую многодневном полёте на грузовом дредноуте хамелонцы вкушали радость не игрового соития, не с черепом завра и не с лесной флорой, а с разумным существом, ну, или с тем, которому хватило разума на согласие. Что по месту прибытия оборачивалась для прирождённого хамелеона несомненной выгодой. Тренированный прилетал.
Имелся и подвох. Хамелонцы не кровожадны, они не хищники, навыка нет. Объекты их агрессии не рисковали отправиться в мир иной. По прибытии захватчики, случалось, бежали от заложников со всех ног!
Здесь дело не только в хамелеоньем искусстве притвориться, угадать, внушить. Затеваемая от скуки, совершаемая в полсилы, близость со стороны существа, для которого она в полную силу – венец и финал жизни, распространяла особую ауру, покрывавшую с головой.
Он, вроде бы, и гад, моногамной ванилью в рубке космического корабля даже не пахло... Не пахло на кубрике и в душевой... В кают-компании... На прогулочных, обзорных галереях... Нигде не пахло, и в то же время, изнуряя стюардессу, без паузы переходя на второго пилота, ящер смотрит вертикальным зрачком в глаза чему-то невидимому для них. Это чувствуется. Гадом может быть свой, представитель своего вида. Особь чужого вида – форс мажор, цунами, непорочная стихия.
Земля оказалась для хамелонцев очень удобной планетой. Симбиоз с людьми – взаимовыгодным. Сколько их во власти, сколько их всего?
Истощённые на родине каждодневным риском межвидовой войны, хамелонцы жёстко препятствовали земным внутривидовым конфликтам. А по своим личным – тосковали. Человек хамелонцу по силе неровня. Подраться от души не с кем. Изредка, распознав своего. Да это всего лишь имитация, ведь без выбора из сотен партнёров на пласе, без Чёрного Фавна впереди.
У этих рептилий запас жира не предполагается, они, как витые провода, мускулы в облегающей оплётке крепкой шкуры. Ящериный хвост – в длину туловища. Он легко отбрасывается, можно отращивать, можно не отращивать вновь. Но если надо, вырастает за счёт моментально твердеющей хрящевой ткани где-то в течении получаса. Мышцы догоняют остов ещё за час, и хамелонец способен крушить камни плетью хвоста.
Общественная жизнь хамелонцев на Сельве протекала, как преддверие главного события – совокупления, в череде побед и поражений, в клубах надземных и подземных площадок, "пласов", нечто среднего между танцполом и бойцовским рингом. И баром.
Особенность хамелонцев – перед совокуплением очень хочется пить. Долго, сутки где-то. И перед драками хочется, организм же не знает, чем всё закончиться, и во время их. Особенно сильно – перед Чёрным Фавном. Этот срок организм знает, по космическим часам видит.
Так что, на пласах можно было залиться свежими и бродящими соками терпких, горьких, свежих, мясистых растений леса. Соком колючек, подобных алое, вином из сердцевины лиан, из насекомоядных, похожих не громадные чаши кактусов... Бродящее и отрезвляющее, до мандража подхлёстывающее агрессию, и такое, которое позволит собраться, отрешившись в бездонную внутреннюю тишину, пойло на любой вкус. Славная жизнь... Она закончилась.
Еженощные драки на пласах начинались ритуальным танцами, продолжались устоявшимися боевыми формами, заканчивались боями без правил, с попойками вперемешку. Они служили очень важной цели – выбору подходящего партнёра. То есть, примерно равного в силе, выдержке и крепости. При соитии умереть должны оба и одновременно, превратиться в субстрат.
Совокупление обязано закончиться обоюдным удушением. В противном случае, выжившего хамелонца ждёт незавидная участь – затянувшаяся мучительная агония. Тут же, на месте. Его кости всё равно не восстановятся, а плоть не распадётся до конца. Семя не сможет кануть под землю. Останки двух хамелонцев мёртвого и полуживого будут обнаружены дольчами и сожраны ими. Ужасная судьба, напрасная смерть.
Хамелонцы, удостоверившиеся на пласах, что, увы, они не лучшие из лучших, тоже могли выбрать партнёра себе вровень и достичь в размножении не меньшего успеха.
И на земле есть бары! И в них тоже танцевали и дрались! Но... Анук саркастично ухмыльнулось, вспоминая...
Местные как дерутся? Срамота. Бычатся, гундосят, толкаются лапками в грудь... Пока в челюсть заедут, ждать устанешь! Тьфу, тьфу и ещё раз тьфу! Посмеяться разве. Кто впервые увидал, до колик смешно. Рептилия ночью, на холодной террасе бара, ожидая красивого боя, рискует промёрзнуть насквозь!
У хамелонцев не так. Они вспыльчивые и скоростные.
Когда Бен, не то что вмешался, пресекал зону конфликта и, походя, отправил шутника обгонять из его же руки выбитую пивную кружку, Анук цокнула язычком: этот – не местный.
Но Бэн в высшей степени местный! Типа, на покой ушёл. От суеты биржевых торгов, от боксёрских дел.
Уж десять лет прошло, как он взял себе кроткую девушку из местного племени. Анук видела её. Решила, что глухонемая. Гибкая, смуглая. Улыбается и кланяется без разбора на всякий вопрос. Обхаживает супруга, как господа бога. Славный мальчишка крутится под ногами, весь в мать. В неё... Тоже характерный знак.
У самой Анук, супруги арендатора из первого десятка, застраивающих местную красоту, тоже был сын, серьёзный подросток. Весь в отца.
В последнее время Анук наскучила имитация жены. Лёгкие укусы в шею и несколько раундов не столь лёгких переговоров умиротворили амбициозность супруга. Анук примерила деловой костюм и управление его делами. Как по ней шито, в рост и в размер. Тоже скучно.
Бен нанял их компанию для строительства на втором участке, так познакомились. Образовалось время, проводимое рядом, сначала за проектированием, затем в молчании, в созерцании аэростатов... Две частички Хамелона на склоне горы, плечом к плечу.
4.
Эх, везде, всюду преследует Бэна Торо невнятный, ненастоящий запах парковой зелени, обжитой земли.
Первые года по прибытии на землю Бен много путешествовал. Искал, надеялся. Отчаялся. Он так и не учуял Сельвы, Леса с большой буквы. Повсюду сельхозугодия да города. Курорты, подобные этому, на котором обосновался, после года интенсивных грабежей.
Не нашёл Бэн леса. Как он должен пахнуть, кто не нюхал, тому не объяснишь, а кто знает, тому объяснять не требуется. Он пахнет как свидетельство: мир бесконечен. На земле океан внушал Бэну подобную тревожную радость, но Бэн не представлял, что с ним делать, с этим буйным, своенравным простором. Но со временем он привык к шуму волн и непоэтическую, звериную натуру проявил однажды с романтической стороны.
Вумная, умнейшая компания профессорскую чью-то степень отмечала в баре, где Бэн Торо тихо-мирно сидел, выпивал.
Прежде тисканий за танцами, раздавалось неумолкающее бла-бла-бла... Бэн ждал, что в подпитии одна из их девчонок ему достанется, и невольно прислушался к разговору. Что истинно? Что есть познание в науке? Что есть вера?.. Бла-бла-бла...
Вечером же, поздно вернувшийся, рассеянный, Бэн Торо сказал своей молчаливой, безответной жене...
Что вот если есть правда во плоти, то она временная: сегодня всё действительно так, а назавтра изменилось. Это непостоянство – врождённый порок, результат наличия смысла у слов. Но информация не обязана иметь смысл! Достаточно импульса: эй! Смотри сюда! Смотри туда! Вот я, на меня взгляни! Что там, кто я?.. Это он сам увидит! Разве нет? Вот именно так и море шумит. Плещет, лепечет, бухается и шипит, и никогда не престанет. В его повторяющихся словах нет содержания, но им можно верить! Потому что, они были вчера, будут и завтра. Они утверждают гордое кредо океана: вот я! Я был и буду. Был до тебя, буду и после тебя. Я велик, а ты мал. Можно иметь доверие к таким его словам.
Был ли он счастлив хотя бы немного, по-хамелонски скупыми, рублеными фразами изливая горячие, как пустынный Хамелон, откровения в покорные, ясные глаза? Анук не была, например.
Анук в надменности своей выбрала для земной маскировки женскую форму, рассчитывая таким образом пережить опыт, который иначе не испытает. Сильная хамелонская особь, она была уверена, что при соитии, если таковое случиться, закончит жизнь самцом.
Пожалела о выбранном обличье. Зачем ей самец человека? Что за чушь вообще? Полюбоваться не на что, подержаться не за что.
То ли дело жена Бэна, приятна глазам, удобна в быту. Ему довольно щёлкнуть пальцами, как она уже несёт выпивку, скидывает, что надо с плеч, что надо приподнимает и крутится, виляет бёдрами, как Купальщица перед Фавном. Плавная вся, правильная, налитые груди-плоды над серебряным подносом, отражаются в нём, от бокала с двух сторон...
У Анук - мужик... Самец... Ну, и пусть! Анук по барам своё доберёт. Пусть удивляются, трансов на земле полно, к тому же.
По барам - не совсем то... В человеческом браке хамелонцев завораживает сама идея: окончательное что-то...
5.
Анатомия хамелонцев в своей незаурядной пластичности подчинена двум магистральным линиям: выживанию и соитию.
Например, их рот раскрывается на сто восемьдесят градусов с характерным треском: челюсть вышла из суставов. Захлопнувшись, она входит в другие пазы, как у дольчей. Возле ушей наружу остаются торчать по два клыка, пересекаясь ножницами. Это атавизм, самку хватать и держать. За шкирку или как придётся.
У них есть второй язык, для этой же цели: при совокуплении проткнуть горло изнутри, удержать как гарпуном, закупорить, задушить. Французский поцелуй с язычком в исполнении человека – одна из немногих вещей, шокирующих хамелонца до глубины души. А ещё – просыпаться наутро рядом.
Видеть себя и любовника утром, хамелонцу, всё рано, что по ту сторону смертной тени встретиться, не веря своим глазам.
В рассветных лучах, застывший перед собственным отражением, мускулистый мужчина или, не уступающая ему в атлетизме, женщина, это не нарциссы, и не люди, это хамелонцы. Их выдаёт вертикальный зрачок. Расширяется, округляется медленно. Следит за ленивым пробуждением того, с кем ночью пропадал, с кем хамелонец достигал не полного, но горячего триумфа.
В соитии под Чёрным Фавном, переплетаясь буквально как змеи, восковые змеи в полуденную жару они борются за то, чей таран пробьёт крепостные ворота. Кто сильней, чьи гены должны взять верх, низведя партнёра до функции резервуара, субстрата. Смешения генов нет, но исходное разнообразие их в виде огромно, подверженность мутациям велика.
От природы кости хамелонцев способны размягчаться и застывать снова. Орган, которым они добывают игровое удовольствие, человеческой длины, но вдвое, втрое толще. Хрящевой сок будет наполнять его и затвердевать, чтобы орган вырастал, подобно телескопической трубе, раскрывался и двигался внутрь, вглубь толчками без отката.
Непрерывно растущим, твердеющим членом доминант пробивает себе путь к сердечному сплетению хамелонки, чтобы протолкнуть туда семя и сразу же впрыснуть лютую, жгучую кислоту. Она запускает процесс развития для семени. Для особей, завершивших жизненный цикл, начинает процесс окончательного распада.
Это всё происходит лишь в затмение Чёрного Фавна, а по молодости, убегая в пустыню, чтобы драться и кувыркаться там, хамелонцы похожи на людей способом соития. Правда, намного оно энергичней, агрессивней, чем у людей...
С момента начала любовной борьбы под Чёрным Фавном их кости уже не затвердеют, они стали хрящевым соком. Лапы размягчились, хвост втянулся, ушёл в длину и твёрдость орудия оплодотворения. Остались неизменными крепчайшие мышцы. У самца – проталкивающие, у самки – препятствующие тарану полового органа мышцы. Этим самым они выполняют последнюю работу: поднять давление и температуру, кровь, жизненные силы направить к сердцу в итоге.
С предварительным лёгким касанием горячий набалдашник тарана упрётся и пробьёт его. Через короткую, бессмысленную, прощальную паузу. Тук-тук... Как стучатся в дверь и сразу заходят: приготовься, последние секунды.
Широкий наконечник любовного копья, набалдашник рвёт мышечную ткань, раздвигает нервное сплетение и мгновенно кончает обжигающей вспышкой, якобы зримой для повёрнутых внутрь черепа, помутившихся глаз.
Пустыня Хамелона – лоскутное одеяло из бархата на рогоже. Хамелонцы меняют цвет в тон зелёного бархата. Им жизненно необходимо в начале соития притворится островком мха, а после оставить кожу на поверхности земли. На островке мнимого, жёлто-зелёного мха поднимется, имитируя пустынный цветок, созревшее "гнездовье".
Пробившейся из пустынной земли цветок будет сродни подсолнуху: круг похожих на раковины, свернувшихся маленьких ящериц. Их задача – добежать до леса.
Почему? По какой загадочной причине венчик гнездового побега должен подняться именно в безводной части Хамелона, когда главное для него – влага?
В питательную жидкость совокупляющаяся пара превращает свои тела. Для крошечного, ещё не прямоходящего хамелонца главный рывок – между зубов дольчей, под сырые своды многоуровневых, колоннами хвойников уставленных, стенами терновника разгороженных, болот.
Зачем всё так тяжело, опасно и сложно? Отчего в Сельве не совокупляться? Нет ответа. Этого никто не знает! Так повелось. Так было всегда.
В действительности, не всегда. Есть абсурдное, единственно возможное объяснение. Они были водные ящерицы.
Далёкие предки хамелонцев заходили в тёплые, спокойные воды, где не требовалось умирать, чтобы успешно наметать икру. Но вот море ушло, и тела пришлось сделать морем.
Когда-то на этом самом месте плескался мелководный залив. А на месте Сельвы когда-то плясало бурное море, жили глубоководные, опасные рыбы... Некрупным падальщикам и травоядным приходилось жить на мелководье или, по крайней мере, идти туда на нерест, маскироваться, выбирать тёмное время затмения, ведь ночью охотиться у берегов приплывают навострившиеся хищные рыбы...
Где было мелководье, теперь пустыня, где был океан теперь Сельва, её питают подземные источники.
Хамелонцы изменили себе, но не месту и не времени происхождения! В день затмения, в день Чёрного Фавна повторяется акт передачи жизни. Время сохранилось, место сохранилось. Они будто ждут, что однажды море вернётся, на мощном хвосте вырастет широкий плавник, и драки станут обратно – играми без особой цели, без страшной, сладострастной мечты.
6.
Закладкой на строительном каталоге лежал доллар. На долларе сидел настоящий хамелеон, зверушка Бена, вполне успешно имитируя окрас. И вдруг... Ладно бы мотылёк, невзрачная, обыкновенная муха! Хамелеончик выстрелил языком, страница дёрнулась, окрасилась оранжевым светом заката и вся маскировка полетела к чертям!
Хамелонцы расхохотались низкими, сочными голосами. Удовлетворённо сглотнув, ящерка покраснела до цвета неспелой вишни, затем подогнала оттенок к оранжевому.
– День за днём стараюсь удержаться от чего-то подобного, – покачав головой, с улыбкой сказал Бэн.
– Он-то с мухой за щекой остался в итоге, - возразила Анук. – А что толку на баксе сидеть?
Налево от склона его бунгало, затерянное в тропической зелени, направо и внизу - огни города, её стройки, а прямо пойдёшь: себя потеряешь... Прямо, заслонённый окоёмом кратера, на морском берегу находится совмещённый местно-космический аэропорт.
На баксе... А на чём есть смысл сидеть?
Тихо вокруг.
Хамелеончик фартовый! Гудит очередная, под осу раскрашенная муха. Выше гудит легкомоторный самолёт, заходя на широкий круг... Сиплый, оглушительный, всепроникающий, на вдохе производимый рёв дольчезавров мерещиться Бэну до сих пор в любом продолжительном звуке. Кожу сдирает, чешую. Интересно, Анук тоже? Он не спросит. А ведь завры и антропоморфные хамелонцы – родственники, из одной ветви разошлись.
Положим, хамелонцы – сапиенсы, разумные, но до чего же дольчи хитрые! Они охотились на хамелонцев десятками способов, догоняли, караулили, выманивали, подражали их голосам, выкуривали из убежищ!
Что такое дольч? Красотулечка, вроде тиранозавра. Змея на двух птичьих лапах. Ночной кошмар. Узкая грудина заканчивается коротким шипом, рогом, похожим на киль корабля. Острый. Это для брачных, внутривидовых разборок. Каких-либо верхних рук-лап-крыльев вовсе нет, на нижних - два когтя вперёд, два назад. Нет перехода от шеи к черепу, изогнувшись крюком, шея сразу раздваивается на пасть. Тяжёлые челюсти. Пуговки глаз там, где возле дырок ушей, кончается сатанинская полуулыбка. Её хамелонцу и на краю вселенной не забыть. И голос, голос, голос...
Рёв стай, переклички дольчей-загонщиков, сопение одиночки в засаде, его стон предвкушающего наслаждения. Дольч пока не поймал, но знает, что вот-вот поймает. Молниеносно схватит, а челюсти сожмёт медленно, запрокидывая башку, чтобы выпить, а не пролить кровь, и после неторопливо грызть. И шея у них длинна, и лапы быстры. На просторе догонит, на короткой дистанции, не сходя с места, атакует змеиным броском головы.
Ночью светятся глаза дольчей, кажутся громадны. Частоколы узких клыков фосфоресцируют бледно-зелёным светом.
"Сбежать оттуда – счастье! Возвращаться туда – безумие!" Как мантру, как мантру повторял себе Бэн Торо.
7.
И на земле бывают солнечные затмения.
Когда приближалось таковое, Бэн Торо смутно чего-то ждал... Чуда? Озарения? С чего бы. Затмение наступило и прошло, быстрое, невыразительное. Всё озарение, что настигло хамелонца: пора успокоиться, остепениться уже. Побег и адаптация сложились, маскировка как нельзя лучше удалась. Обустраивайся, радуйся жизни... Хулигань потихоньку, если уж, когда уж совсем неймётся... Да прекрати, к чертям собачим, выпускать и отбрасывать хвост! Это подозрительно, в конце концов! В мусорном контейнере куски хвоста постоянно! Ещё немного и соседи начнут интересоваться: "Где вы покупаете такую крупную рыбу, вкусная ли она? Быстро портиться?" Бэн Торо, тебе это надо? Подобный цирк? Оно и затратный процесс для организма.
Всё правильно, всё так. Анук смылась куда-то... Значит, пора ждать её в новостях, на центральных каналах. Серый пиджак с искрой, узкий галстук, светлая помада на тонких губах... В президентском кресле или ещё где. Посмотрим, посмотрим...
Целую неделю Бэн куковал в одиночестве, созерцая пламенеющие аэростаты.
Небесные киты слепили ящериные глаза особенно ярким оранжевым светом, а паруса приспустили, чтобы их не сдуло и не сожгло... Готовится вылет корабля. Не так часто оживает их маленький аэропорт для космических кораблей, всё больше для прогулочных планеров.
Как оказался на взлётном поле, Бэн сам не мог объяснить.
Он бормотал, перебирая в уме: "Это будет неслабый рейд... Это будет ещё то приключение: выследить крупных дольчей в такой большой стае, чтобы туристам легко было их найти, а мне - их челнок, соответственно..." Проблема, что у дольчей нюх именно на хамелонцев.
То есть, Бэн сразу планировал обратный путь. Хамелонцы рассудительны, а в его рассуждениях очевидно пропущен главный пункт... Но Бэн летел не зачем, а куда. Он летел на родину.
...ткнуться мордой в одичавшую, измельчавшую мяту плантаций...
...протиснуться в нору, проползти лабиринтами до божественной, очагом осиянной, трапезной комнаты, когда-то вмещавшей без преувеличения весь его род...
...завыть над остывшей золой, и в обратный путь.
Оценив единственное, что его интересовало, размер топливных баков, необходимость дозаправки, к счастью, не обнаружив её, Бэн Торо просочился на борт в комбинезоне грузчика и притаился в грузовом отсеке до момента взлёта. Он захватит корабль сразу после старта, на орбите. Бэн не хотел терять топливо даже на малый отрезок пути в другом направлении.
Экипаж – три человека. Пункт назначения – оптовый космический склад, идеально.
Двух рабочих он вовсе и не бил. Подкараулив, запер в сортире, пардон, в гигиеническом отсеке. Поочерёдно. Когда второй пошёл глядеть, куда запропастился первый, оказался в его компании до конца полёта. Сунув беднягам еды, угонщик поднялся в рубку.
Объёмы штурмана Бэну понравились, два метра ростом, в плечах шкаф. С армии – в гражданскую авиацию? Бывает... Не понравилась идея тащить его по узким железным лестницам и утрамбовывать среди ананасов.
Зашёл со спины.
По сонной артерии. Указательный палец – в отверстие ушной раковины, большой – под челюсть.
- Приятно, знаю. Дашь порулить?
Наручники в комплекте насущного имелись. Капитан соизволил переместиться в соседнее кресло. Не сразу, но и без особых капризов. Руки прикованы перед ним, на радиоточке, Бэном вырубленной. До кучи Бэн, и тумблер с неё отломал, попса заткнулась.
Бледный от ярости капитан, молодых лет мужик, зыркал на захватчика многообещающе, но замеченный не сразу, длинный хвост ящерицы убавил ему спеси.
– Догадался, куда летим? – спросил Бэн приветливо. – Не боись, отпущу и приземляться не буду. Я спрыгну, ты на заправку дотянешь как-нибудь. Если что, сос пошлёшь с орбиты, подгонят тебе канистрочку за ящик бананов! Но сейчас, извини... Ставлю на автопилот и пойду, подкручу кое-что в моторе. На ваших скоростях у меня портится настроение.
8.
Последний аккорд: та-дам!
На старт... Внимание... Расслабься!
Ну, что ты, в самом деле? Будем живые. И колымагу твою сохраню!
Чётко положенный навигатором путь. По интерактивной карте штурвалом корабль вести легко, как маленькую стрелку. Во встречном потоке астероидов и космического мусора. Только зевай, не забывай переключиться, давай автопилоту обогнуть очередной астероид. Их же прибывало.
Поставить на автопилот путь от и до возможности не имеется. Память машины занята первоначальной целью. Подобрать пароль Бен не сумел, а мордовать пленника ради того, что проще и веселей сделать вручную, не намеревался. При вспомогательном режиме, автоматика реагировала лишь на актуальные опасности. Но, как он и обещал, Бен кое-что подкрутил... Так что автопилот с минуты на минуту окончательно превратится в помеху.
Бен Торо переключился на целиком ручное управление и... понеслись!
Надо же, люди до сих пор шепчут свои молитвы!
То ли штурвал был настроен лишку чутко, под человеческие руки, то ли Бен, соскучившийся по чему-то подобному, не рассчитывал силу, но грузовой корабль слушался его, как лодочка на пневматике! Компактный, маневренный... Похоже, и его занесли из армейской на гражданскую службу.
Каждый метеорит целил в лобовуху.
"Гордый кэп..." Не щурится, застывшая гримаса не в счёт, с остекленевшими глазами сидит, только губы шевелятся.
Бэн собрался было отвлечь его светской беседой, но живо уловил, что это не улучшит атмосферу. Не верит капитан в захватчика, как у рулевого! А жаль, ещё двенадцать часов лететь. Возможно, демонстрация?
Оставив левую руку на руле, Бэн пошарил в открытом бардачке под панелью управления, нашёл много резинок, мусора и ожидаемую жвачку. Шит, дыня приторная. Сплюнул ей и, выстрелив языком, поймал раньше, чем вмазалась в лобовое стекло. Видишь, какой я быстрый? Нет проблем, астероиды фигня.
Бэн самодовольно оглянулся, ища сдержанного восхищения и признания расового превосходства, но в глазах капитана встретил немного другое... Да и сам ощутил, как ухмылке что-то мешает, неуместно продлевает её. Ну, конечно, вообще расслабился: кожа пятнами, и "рот до ушей, хоть завязочки пришей". Из углов ехидно растянутого рта нижние клычки лезут наружу, перекрывая верхние... "Хо-хо, я – душка!"
Эта улыбка роднит хамелонцев с дольчами. У одних в пасти, равняющейся каменоломне, у других – на антропоморфном лице. Плевки жвачкой при таких условиях ближе к намёку на плотоядность.
- Последний раз в книжке такого пятнистого, как ты, видал в начальной школе, на уроке природоведения. И много вас, таких... - напрашивающийся эпитет у капитана всё-таки не сорвался с языка. - Прижилось на нашей планете?
- Среди президентов или среди банкиров?
- Ясно...
Бен Торо рулил, человек молился, неотвратимо близилось время расставания.
На орбите Бен притормозил, услужливо развернул корабль, со скрипом разжал кулаки, затёкшие на штурвале, и пошёл освобождать сортирных пленников. Они пускай наручники с капитана снимают.
Катапульты на грузовых кораблях – самая что ни на есть третьесортная дрянь одноразовая. Шар, да и всё. Человек в такой сдохнет при малейшей нештатной. Пятьдесят на пятьдесят и без неё. Ему, хамелонцу – сгодится. Установил таймер на минимум, залез и выстрелился в открытый космос, в направлении родной планеты.
Вот и всё, последний аккорд крутизны отзвучал.
Бэн выбрался из капсулы, выпрямился и сразу припал к земле...
Маленький. Младший. Меньший на своей обожаемой планете. На дышащей волей, сладострастной, кровожадной, неукротимой родине. "Здравствуй, Хамелон. Благословенная Сельва, благослови меня".
Здесь даже тропические бабочки крупней его. Здесь у некоторых ветвистых лиан шипы длинней его руки, а цветы, лежащие на земле в розетке листьев, выше его ростом. Здесь и больше нигде во всей вселенной живут, процветают и, если предельно честно, завершают вытеснять их вид, природные враги хамелонцев – завры дольчи.
Они могли бы оказаться любыми на посторонний взгляд: грациозными, сладкоголосыми, миловидными, совершенными в пропорциях. Не влияет. Инстинкт кричал без вариантов: естественный враг, кромешный ужас.
Природа сыграла против интеллектуального преимущества, поставив на инстинкты, и выиграла партию за них, играя с самой собой. Вот мораль: интеллект, не взявший власть над эмоциями, – херовый инструмент, предательское оружие.
Ухищрения хамелонцев выжить рядом с дольчами не шли в сторону нападения, контратаки. Они не могли, не получалось думать в ту сторону. Взрослые хамелонцы по отношению к заврам оставались перепуганными детьми. Страшный бабай не имел слабых мест, будучи инфернальным злом.
Бэн живо вспомнил, почему он сбежал отсюда! Вспомнил, как счастлив был, сбежав.
Вой... Рёв...
Сельва окружена им, как гудением ульев. Кокон рёва. Циклоны и антициклоны рёва. Наползание воя, вдвойне страшное затихание. Кромешная психическая атака. Чёрт их знает, о чём! Но характер их таков, что стада и одиночки завров переговариваются беспрерывно.
Вой дольчезавров держал Сельву в клещах, тоскливый, хриплый, взлетающий до ультразвука, падающий до инфразвуковых басов, не прекращающийся ни днём, ни ночью. Лишь в лоскутных просторах жёлто-изумрудной пустыни, куда прорваться ещё дела стоит, не слышен их рёв. Как же я вас ненавижу.
9.
Бэн Торо вслушался, превозмогая ужас, с десятикратным усилием подавляя ярость на себя, на природу, не позволяющую хамелонцу превзойти этот унизительный страх, и прикинул, что шансов добраться к родовому гнезду маловато. Приземлился он весьма от нужных мест далеко. Но и ближайшие завывающие хрипы тоже порядочно далеко. Замолкают же дольчи на расстоянии всего нескольких шагов от добычи.
Что мы имеем? Если никто не уставился прямо сейчас из готической зелени в путешественника, – а на таком расстоянии Бэн учуял бы его, смрадного дольча, – есть время освежиться.
Недотроги цветут, следуя линиям грибницы, последовательно раскрываясь от царицы нектара. Под ногами Бэна гряды холмиков, вдалеке конический бутон, за ним обязаны быть спелые цветки. Да!
За рывок и два кувырка Бен достиг ближайшего, начавшегося раскрываться бутона недотроги.
Лилейные наружные лепестки горбатыми мостиками призывно раскинуты. Сердцевина ещё сомкнута, покрыта сиреневым пушком незрелости. Сойдёт.
Шепча приветствия Сельве, Бэн раздвинул хрустящие лепестки и нырнул. Головой вниз, по пояс окунулся в тёмно-сумеречно-жёлтый хаос тычинок.
Практически, готовый хлеб хамелонцев. Мёд, свежий, неспелый мёд, хрустящие на зубах жуки. Вымазаться пыльцой для него – очень плохо... Неспелой пыльцой – глупей нельзя... Но Бен Торо за этим и прилетел! А ещё вот ради чего...
Старшие пацаны научили когда-то. Какую пасеку они перепортили тогда! Как их только насмерть не искусали пчёлы, а затем сторожа! "Да раскрывайся же ты обратно! Не хочешь?! И к дольчам тебя тогда!"
Бэн Торо надкусил и вырвал из сердцевины бутона нежные, вертикально стоявшие лепестки. Согнул и надломил пестик. Упругий, широкорылый, крест-накрест разрезанный там, куда Бен с протяжным стоном погрузился - на раз... пауза... два и три... - припомнив былое.
Глубоко до упора, так что мягкое, влажное рыло пестика чмокало его в бёдра при каждом толчке. Привычка к трансформации под людей неожиданно усилила эффект. Не то самое, когда расплавляются кости, но его пестик в пестике цветка, прохладном, пружинящем, нагревающемся с каждым ударом, затмил на сладострастные минуты и Сельву, и вопли дольчей, и Бена Торо, и все его страхи.
На плантациях – прогретая земля, такие же и посадки, тёплый для зубов и бёдер урожай. Лесной бутон подсасывал холод земли, студил, замедлял рептилию, но всё же проигрывал ей борьбу. Страсть победила. И то сказать, стосковался.
Бен сорвал одежду, душившую его во все земные годы. На коже проступил рисунок сетки. Когда кончит, шкура рептилии преобразится к армированной упругости, пока же она невыносимо чувствительна. Острое содрогание луча, пробившегося сквозь кроны, от слабых дуновений ветра, заплутавшего в парнике нижнего уровня Сельвы. Ветер Хамелона дождался Бэна Торо, разыскал его, чтобы гладить по спине, целовать холодком мускулистую спину. Подталкивать и отвлекать изгорающего в долгожданном, ненасытного ящера.
"Сельва! Сельва, где не надо притворяться!.. О, Сельва покрывающая, восстающая из огня и воды, из собственных костей и праха!" Чтоб изнутри он тёк и сочился, Бен ломал принявший его пестик недотроги. Сокращения цветка, неспроста получившего своё название, подхлёстывали его, смешили, будили гнев и азарт. Пытаясь оттолкнуть, все наружные лепестки завернулись к тычинкам, протискивались под бёдра, щипались ядовитым соком. Как же! Сейчас!.. Не раньше, чем.
Взвыл и откинулся на спину.
Так всегда. Оно просто прекращается, как отрезало. На пике, да, но чего-то главного не достигая.
10.
"О, какая вонь!.. О, какие зубы..."
Два сверлящих чёрных уголька по сторонам дьявольской ухмылки.
Вблизи – никогда. Не доводилось. Не видел. Вблизи завр молчит. Иначе Бэн рехнулся бы.
Отнюдь не утративший сил, преумноживший их исполнением желанного, Бен Торо сделал бросок под зловонную тяжёлую морду. Лязгнули клыки. Мимо. Он вкатился завру под ноги, обвил коленный сустав шершавой лапы всем телом и по рукоять вонзал тонкий широкий нож. Сустав щёлкнул. К полной неожиданности Бена, дольч рухнул на бок целиком, разом, как гора, как дерево в бурю, едва не придавив его.
"Один? Дольч выследил меня один?! Уверен, что это ранение не смертельно. Он сумеет подняться?" Дольч пытался извернуться, изогнуть шею и увидеть, что с ногой. "У них высочайший болевой порог, – вспомнил Бэн. – Завры почти не чувствительны к боли. Надо тикать... Бегом под тёрнами на восток!"
Именно.
Вместо этого Бэн Торо подошёл к громадной башке и вперился в уголёк круглого глаза, стараясь не вдыхать глубоко. Пореже. Лучше вообще не дышать.
Дольч смердел сладким запахом плотского разложения. Глаз умно, бесстрашно и любопытно осматривал Бэна. Изнури по длинным, с промежутками растущим зубам гулял туда-сюда красный язык, прищёлкивал, дрожал. "Завр нюхает им... Но встать, скотина, не может! Чего, добегался?!" Дольч с готовностью отозвался сиплым вздохом, именно на вдохе Бэна, и он просто упал в этот запах! Признал? Понял? Сладкий, душный, смертный... Именно он и заставил Бэна Торо удовлетворить внезапную плотскую страсть цветком недотроги, так вкусно и так не вовремя! "Как ни крути, а дольчи концентрат всего для нас, и жизни и смерти, всего Хамелона. Ничто – мимо них".
Добить завра Бэн не мог и не хотел, живучесть их феноменальная общеизвестна.
– Душный ты гад, вонючий, – сказал он в помаргивающий круглый глаз, – передай своим: вонючки, мы вам ещё покажем!
Подмигнул и рванул в Сельву под громоподобный, скачущий железными шарами рёв.
Недалеко убежал.
В норе какой-то гигантской личинки Бена настиг жутчайший отходняк. Сутки: рвота, колотун, пот, пропитавший землю. Яркая галлюцинация зловонной морды, затмившей горизонт.
Цветок был недоспелый для еды, и в принципе неподходящий для того, что Бэн сделал с ним. Нора спасла хамелонца, колючие заросли над ней.
Всё в дольчах мощно, брони, однако, на них нет, а Сельва – суровое место. Растения Сельвы и всеядные дольчезавры, вот между кем и кем идёт настоящая борьба на Хамелоне... Шипы, опушённые иглами, взрывающиеся ядом плоды одних не уступают челюстям и желудкам других. Завры нашли своего, растолкали, подняли. Затем обнаружили без труда укрытие Бена, но разрыть не сумели. Потоптались и ушли, решили, сдох.
Нет, Бэна Торо ждал родовой лабиринт и дождался.
11.
Мало зрелищ сравнится в пронзительной тоске с запустением родных мест.
Бэн вышел на утоптанный плас. Как он ряской подёрнут монетками лишайников и мха.
Солнечные часы...
Они подкосили Бена, совмещённые с календарём часы. Не знал, не помнил... Вне всякого сомнения - знал! Безо всякого календаря помнил! Чёрный Фавн - завтра.
"Это не мой срок. Но моего и не наступит. Мой Чёрный Фавн, о, ирония, настоящий! Он упускает всех купальщиц небес! Я не хочу возвращаться. О, как же я этого не хочу!"
На пласе Бен побыл. Осталось родное гнездо. Лабиринт рода Торо даровал ему горькой скорби полной мерой, как и ожидалось.
Чем дальше, тем медленней Бен шёл закоулками, туннелями под колючим плющом, загогулинами входов-выходов... Вспоминал? Вспоминалось само...
Брат и двоюродный брат, и неразлучная тройка сестёр... Злодейская компашка вылетала из-за поворота, прыгала с потолка. Всё сволочи, старше его и сильнее! Но Бен в восторге! Ну кусаться, ну кубарем! В ожидании настоящих, взрослых драк на пласах мелочь хамелонская отрабатывала с детской неутомимостью всё подсмотренное и угаданное. На последнем издыхании расцеплялись! Ржали, толкались, подначивали друг дружку, брали на слабо, выручали, делились хлебным крошевом в тайничках... Ещё не отдышались, а уже планируют, из соседей, чей род задирать отправятся: на бахчу с тыквами горлянками или на праздник хлебного урожая? Для тыкв он наступит поздней. Они долго спеют, накапливая сок, и безо всякой порчи он год в тыкве храниться. "Айда на бахчу! Не будет вам сока, а будут нам сладкие, восковые семечки!" Как их лупили, как они удирали!
Может быть, сладости чужой планеты, дынную жвачку Бен оттого и невзлюбил, что слишком напоминала...
Обняв колени, Бэн томился и вспоминал, вспоминал, вспоминал... Поплыл...
А когда совсем стемнело, он лёг туда, куда укладывали в холодные ночи лишь раненых хамелонцев и слабых малышей – прямо в очаг, в остывающую мягкую-мягкую золу. Восхитительное для ящерицы место. Устроенное так под наклонами сводов, чтоб всё тепло осталось в норах, а дым шире рассеялся, чтоб дольчи не нашли.
Зола – ценное удобрение, её берегут ради грядок с лекарственными растениями. Золу редко убирали из очагов, копили до предела.
С терморегуляцией у них порядок, готовить на огне приходилось лишь грубую и терпкую в сыром виде пищу. Несмотря на то, что огонь хамелонцы зажигали редко, очаг – священное родовое место. Вокруг него собираются потомки, добежавшие в Сельву. У первого попавшегося рода отдыхают, едят и пьют несколько дней, затем убегают к своим. Так роды становятся побратимами.
И огниво, и топливо были на месте. На месте и вой завров над лабиринтом. Бэн мог развести огонь, положившись на судьбу, но не стал. Это было бы уже слишком.
Он лёг в холодную, отсыревшую золу, не убирая впившихся камешков из-под бока, и тихо завыл. Прошлое невозвратно. Для того и прилетел – удостовериться.
12.
Пункт третий, непредвиденный, должен был быть пропущен. И, конечно, не был.
Чёрный Фавн над пустыней. Гипнотичный Чёрный Фавн. Из Сельвы его не увидать. Карабкаться на вершину дерева, ничуть не меньшее безумие, чем с дольчезаврами бок о бок любоваться на опушке.
"Вдруг туриста встречу либо их челнок..." Пускаясь в авантюру, даже наедине с собой надо чем-то оправдаться, каким-то вздором!
Не совладать с жаждой. По пути Бен пил из чаши каждого подходящего цветка, прокусывал кору лиан и тоже пил.
Бен Торо отправился на опушку Сельвы, едва занялось утро Чёрного Фавна. Прошёл и за опушку, вихрем мчался! Стадо завров с одной стороны, стадо с другой, пронесло. "Взяли, вонючки?! Отсюда можно не торопясь идти".
На зелёной траве выделялись соломенные колоски сухой травы, затем остались только они, вскоре и они пропали. Лоскуты мха на безводном каменном покрывале. Чуют подземные воды, ими живут.
Ясное небо. Аквамарин, морская волна.
Силуэты дольчей, когда отошёл на порядочное расстояние, на фоне зелёной кромки леса смотрелись тёмными, кочующими валунами. Ветер с пустошей, он горячий для носа, для обоняния неподходящий. Здесь жертву не унюхать, здесь на Бэна можно лишь случайно наткнуться, а зрение у дольчей так себе, особенно с учётом его хамелеоньей окраски. Зато скорость у дольчей безнадёжная для хамелонца.
Жёлтое – зелёное. Песчаное – моховое. Пустынное – изумрудное. Под бирюзово-зелёным небом.
"Заблудиться легче лёгкого... И какая жара!"
Играющее солнце Купальщиц приближалось к верхней точке небосвода.
Бен споткнулся так позорно! С хамелеоньей скоростью, ничком летя, успел обругать себя! А что не он, его споткнули, понял, когда его уже и шарахнули второй раз об землю плашмя. Изумрудная запятая хвоста отцепилась от лапы. Надменно вильнула, приняла вертикальное положение. Остальная часть изумрудного хулигана фыркнула и сказала:
– Хай, Бэн! Бэн Торо...
– Ты.
Небо потемнело.
– Зря, – сказал Бэн. – Или рано. У тебя столько власти на той планете...
– А у тебя красавица жена...
Небо приобрело сумрачный, серый оттенок.
Бэн вскинулся на ноги, как распрямляется стальная полоса капкана, и сбил Анук на землю, локтем за горло, щека к щеке. Дышали, молчали.
Он спросил:
– Как думаешь, а те, что мелкими несмышлёнышами разбросаны по трюмам, развезены по другим планетам, он и тоже почуют зов? И почём им узнать, откуда он?
– Узнают, Бен Торо. Это внутри, это родина. Чёрный Фавн позовёт, когда почувствует жажду, и они ощутят его жажду, как свою.
Для хамелонца в любовной борьбе поворотный момент – усилившаяся до невменяемости жажда.
Они целуются, и плоские упругие языки хотят проникнуть в пасть авангардом, после чего наступит время бёдер. Не взаимно проникнуть. Их языки едва-едва сладки, прохладны и желанны, как дождевая вода с листьев. Тот, чья жажда сильней, не выдержав, пропускает, заглатывает чужой язык. Он и станет самкой.
Во исполнение её надежды и подавление её воли из-под проникшего языка выстреливается сильная, тонкая струя пьянящей, расслабляющей жидкости. Обычная для них практика, напоить изо рта, в смысле лечения и просто для удовольствия. Практически, с этого момента возврата нет, ролями они уже не поменяются. Смысл дальнейшей борьбы – процесс взаимного удушения, но без шанса на доминирование. Напившийся из-под языка противника и любовника хамелонец – самка, субстрат.
Но есть ли среди хамелонцев те, которые, терпя поражение, идут на попятную? Возникает в ком-то, пропустившим копьё друга-врага, желание отыграть назад, пробовать с другим, позже? О, да... Чаще в слабых парах. Когда ни похоть зверя не берёт верх над ничтожеством, ни гордость прямоходящего сапиенса.
Эти дикие, пронзительные, задушенные стоны... Визг, рыдания, проклятия, переходящие мало-помалу в бессловесный размеренный вой... Невольный свидетель предпочёл бы всю жизнь слушать рёв дольчей и треск разрываемого мяса, но только не их.
Никто не виноват! Никто не плохой, а – поздно! Просто уже поздно! И предатель на самом деле тот, кто струсил.
Ещё под земным небом, любуясь Анук, насмешливой как волна, прямой как скала, Бэн Торо подумал, что она не из таких, что Анук проиграла бы с честью. Да и ей проиграть – не позор. А сам?.. Проиграть? Невозможно!
Пустыня не место для кулачных боёв, Чёрный Фавн – неподходящее время. Бэн и Анук боролись как змеи, перекидываясь, меряясь силой. Раз за разом в броске сверху оказывался Бэн. За долгими поцелуями отдыхали, не ослабляя хватки.
Губами Анук ловила кончик его языка. Бен играл змеиным манером, дразнил, проникая внутрь... Щёлкнул и оросил её горло свежей влагой. Внезапно его ударило, толкнуло в сердце нежданной слабостью. Предательство! Почему?!
"А, вот как оно бывает..." Мышцы служили, кости отказывались служить. Косное, хрящевое, мозговое всё это плавилось, текло вниз, в бёдра, и там твердело. Синхронно и Анук стала слабей.
"О, вот оно как..." Бёдра толкнуло не его волей, пушечным выстрелом, тараном. Через узкую щель орудие жизни и смерти прошло в крепостные ворота. Авангард, колонна войсковая, впереди генерал, наконечник копья... Чужое вошло и остановилось... Осязая. Пульсируя. Сходя с ума от невероятного: да!!! Я – там... Порываясь дальше, изо всех сил сдерживая себя: погоди, твой мёд, твои лучшие секунды. Весь Бэн Торо целиком очутился там – в пронзаемой, охватывающей тесноте, во мраке чужого тела.
Делая паузу, вытягивая соки обоих тел, шаг за шагом, бросок за броском скользкий, обратного пути не имеющий таран начал путь в чёрное небо. Горячий космос, яркого чёрного цвета. Небо пускало, небо выталкивало его и снова пускало... Он раздвигал тьму, протыкал и протискивался. Толчок, бросок. Глубже. Головокружительная передышка, дыхание сбитое от наслаждения, неимоверного для живых. Пульс в горле пляшет, как взбесившийся маятник, паровой молот.
Бэн, оставшийся снаружи, мог только слабо нежить, ласкать, обнимать. Но крепко удерживать, плотно, ещё плотней.
Они, как вначале, замерли, соприкоснувшись щеками, и Бэн подумал: "Даже такой момент подчинён жалкой необходимости!.. Обездвижить: тихо, не двигайся, дольчи, опасность".
Не борьба, какая уж тут борьба. Силы уходили.
Анук струилась вверх между его руками, безнадёжно, настойчиво. Зацикленная река, с течением настолько слабым, можно остановить поцелуем, что Бэн и делал. Крепко-накрепко сомкнув руки на её бёдрах, он напевал: "Фавн полночь в ступе толчёт, скребя... пестом по звёздам – четыре, пять... Замесит тесто, спечёт – шесть, семь... лепёшек сладких, и хватит всем..."
Было темно. Стало очень-очень темно...
Над вечно девственной Сельвой и всем Хамелоном задёрнулся полог.
Нежданные минуты пожить на ощупь, побыть исключительно нежностью, чем-то сверх деятельных, непобедимых бёдер. Природа, не он, пробивает дорогу к жизни и смерти в дорогом, нежном, извивающемся теле. Молчащая, в уголках губ Анук, как знамя, держала полуулыбку. Твоё мужество бесподобно, прекрасная моя. Не в нашей воле было придти сюда, не в нашей и остановиться.
Зато в его, Бэна воле обнимать, тратить оставшиеся силы, целуя истончающуюся кожу щёк, губ, полупрозрачных век, шептать глупые песенки, повторять детские считалки.
Самец выигрывает, но и рискует, получая своё. Прибегая в эстафете последним, он рискует не успеть в захлопывающиеся ворота смерти. Самец на Хамелоне не тот лишь, кто вырвал главенство своему сладострастному тарану, но тот, кто до последнего сохраняет силу целовать и шептать, когда хамелонка утрачивает дар речи, зрение, волю...
Бен за личную волю признал единственный миг, когда коснулся сладкой цели... Там внутри мягкий кончик набалдашника уткнулся в нежное, тайное в Анук. Торкнулся, будто поцеловал в уме шёлковый, влажный, живой тупик сердечного сплетения. Глубоко, глубже некуда. Паутина нервов спружинила, отозвалась струной, застонавшей на ощупь. Анук застонала. Салют сдетонировал. Восторгом и обжигающей горечью он выстрелил на звук, в абсолютную черноту.
Крик Бэна Торо разодрал чёрный полдень, мрак и тишину затмения. Каскад протяжных воплей триумфа, как большие, долгие грома после одиночного разряда молнии.
Над лоскутным одеялом пустыни пылал Чёрный Фавн в короне страсти и ярости, требовал от хамелонцев утолять её снова и снова.
13.
P. S.
Со многими предосторожностями доставленный в университетский зоопарк, двуногий ящер весело хрустел морковкой и зыркал по сторонам.
Полевой лаборант докладывал группе профессоров:
– На планете Хамелон Завр Ароматный - представитель единственного живородящего вида, то есть, не привязанного в размножении к химическому составу почвы и фауны. Более того, их коммуникационные навыки много выше, чем считалось до сих пор, в связи с чем, на охоту в пределах Хамелона представляется необходимым как можно скорей наложить табу.
– Какие задокументированные свидетельства их коммуникационной среды имеются в вашем распоряжении?
– Только аудио. Так сказать, устная традиция! И весьма богатая, я вам доложу!
Лаборант присел на корточки и обратился к малышу:
– Ну, скажи что-нибудь! Ми-ми-ми, буся!
Ящерок наклонил голову и дёрнул подбородком: что? Чего сказать-то?
Учёные рассмеялись.
– Ну, что угодно! Как тебе у нас на земле? Не откажешься ли погостить? А твои братья и сёстры составят тебе компанию?
Ящерок воздел к небу глаза-угольки, сделал выдох и, вдыхая, огласил немаленькую территорию университета, все корпуса и парки, хриплым рёвом, на ультразвук.
Коммерческий директор университета, издалека наблюдавший обновку зоопарка, побледнел до зелени, согнулся, как от удара под дых, и опустился на мраморную скамью.