Жору похоронили на Ковалевском кладбище на Крещение – девятнадцатого января. Я пересилил себя, позвонил еще раз его матери – от нее и узнал, когда и где будет кремация. На этот раз он вела себя по-человечески – плакала в трубку, про мою грубость не вспоминала.
Пришлось отпрашиваться у Ольги на работе на три дня – я сказал ей, что мне нужно на похороны друга. Она поморщилась, но отпустила. Мне даже показалось, что в глазах Ольги мелькнуло злорадство.
В прощальном зале крематория нас оказалось всего трое – Людмила Николаевна, та самая женщина, в которой я угадал Жорину мать в больнице, младший брат Рудик, манерный, как институтка, и я.
В гробу Жорка был совсем непохож на себя живого – нос стал длиннее и заострился, щеки впали, глаза тоже. Он так и не вышел из комы, через четыре дня после аварии врачи констатировали смерть мозга, и Людмила Николавена дала согласие отключить аппараты, поддерживающие жизнь в уже мертвом теле. Я не был в больнице в тот день и не успел попрощаться.
Небольшой зал расплывался – слезы застилали глаза. Мне все не верилось, что Жоры больше нет, что я не услышу его голоса, не почувствую его теплых пальцев. Все было кончено – навсегда и безвозвратно.
Даже через ленточку, положенную на высокий Жорин лоб, я ощутил мертвенный холод. Я коснулся ленты губами, тронул ладонью бледные руки, сложенные на груди. Когда гроб дрогнул и пошел вниз, в печь крематория, Людмила Николаевна зарыдала в голос – Рудик и я бросились ее поддерживать. Ноги не держали несчастную женщину, она захлебывалась слезами, причитала что-то непонятное.
Мы вывели ее на улицу, посадили в машину, за рулем которой сидел грузный немолодой мужчина.
- Дядя Петя, отвезете маму? Домой? – Рудик дождался кивка, захлопнул дверцу и повернулся ко мне - Пойдем, помянем брата?
Мне страшно хотелось напиться – чтобы забыть гулкий зал, распорядителя с официальной фальшивой речью, холодный лоб Жоры, его мертвые руки, сложенные на груди. Жизнь стремительно теряла смысл, единственный человек, с которым я мог говорить обо всем, которому верил как себе, превращался сейчас в невесомый пепел, уходил в облака жирным черным дымом.
Не то кафе, не то небольшой ресторанчик…Рудик заказал бутылку водки, какую-то закуску – я плохо его слушал. Мысленно я все еще видел гроб, медленно опускающийся в преисподнюю. Из ступора меня вывел голос Жориного брата:
- Ну что, помянем раба Божия Георгия, земля ему пухом.
- Помянем, - Я выпил и не почувствовал вкуса водки. Она пролилась в горло обычной водой.
Есть не хотелось. Я поднял глаза на Рудика, впервые за весь день попытавшись рассмотреть его повнимательней.
Он действительно был красив, хотя вблизи выглядел старше, чем показался мне на первый взгляд. На вид ему было лет тридцать. Я хорошо помнил все то, что Жора рассказывал о своей семье, но вполне отдавал себе отчет в том, что он мог что-то преувеличить, а что-то выдумать.
- Расскажешь мне о нем?
Рудик усмехнулся:
- Да это ты должен мне о нем рассказывать. Жорка как ушел из дома в девятнадцать, так и не возвратился больше. Мы его за все эти годы пару раз только и видели.
- А почему ушел?
Рудик пожал плечами:
- А что ему было дома делать? Отцу он был пасынком, они никогда не могли найти общий язык. Мама у нас….суперзаботливая, а Жорка любил независимость, не переносил никакой опеки. Со мной…ну я для него всегда был совершенно лишней особью в доме. Он меня с детства тайком от родителей лупил.
- Пасынком? Жорка был пасынком? – Вот это для меня оказалось настоящим открытием. Жора никогда не говорил мне о том, что отец ему не родной.
- Ну да. Мать его нагуляла в семнадцать лет от какого-то проходимца. Когда они с отцом познакомились, мама не сказала, что у нее годовалый сын – прятала Жору у бабки с дедом. Сказала только тогда, когда документы подавать на регистрацию понесли. Батя Жорку усыновить-то усыновил, но никогда не любил. Через несколько лет я родился – ну тут отец и вовсе его притеснять стал. Когда из своих загранкомандировок приезжал – Жорке прямо проходу не было. Мать не вмешивалась – компенсировала все в отсутствие отца, шмотьем да жратвой. Только Жорке та жратва всегда поперек горла стояла – он и батю ненавидел, и мать презирал за то, что дает отчиму над ним издеваться, ну и меня за компанию – раз я родной сын. Вещи из дома он лет с тринадцати подворовывал. Не ради денег – отказа-то никогда ни в чем не было – скорее, ради протеста. Стащит и отдаст какой-нибудь бабке. Мать все понять не могла – то блузка новая пропадет, то шарфик, то зимняя шапка. Потом за руку его поймала, скандал закатила – да только Жорке все по барабану было. Со смешками ей сказал, что Бог велел делиться – вот он и делится с нищими. А когда отец обнаружил, что Жорка материно золото в ломбард снес, то взбесился и выгнал его.
- Жора говорил, что квитанции нашел ты.
- Квитанции нашел я, - Легко согласился Рудик, - Да только их искать было не надо. Он по жизни был безалаберный, все раскидывал. Я из школы пришел, смотрю – документы какие-то в ванной валяются на раковине, промокли все. Ну я их матери и отдал – я же не знал, что это ломбардные квитанции. Она кинулась проверять – на три тысячи Жорка ее обнес. Ну и все. Отец его вещи в рюкзак покидал из шкафа и за дверь выставил.
- А вы знали, что Жора гей?
- Узнали потом. Много позже. Когда отцу следователь Комитета позвонил. Я за всю жизнь столько мата, честно говоря, не слышал. Маме пришлось тогда “Скорую” вызывать, ей плохо стало. А уж батя бесился – я тогда первый раз из дома сбежал, чтобы под горячую руку не попасть. Ох и костерил он Жорку, неделю успокоиться не мог. Они же тогда все по ниточке ходили над пропастью. Чуть оступился - и кирдык, почетная пенсия. А в бате энергии было на десяток тяжеловозов, пенсия – смертный приговор. Хорошо, дядька помог, надавил, где надо – отца в покое оставили. Но нервы помотать могли капитально. Ладно. Твоя очередь рассказывать.
Что я мог ему рассказать? Как выяснилось, не так много я знал о своем друге – только то, что он мне сам рассказывал, а говорил Жора, это было теперь для меня очевидно, полуправду. Или полуложь. Поэтому я поведал Рудику только то, что знал совершенно твердо – историю наших с Жорой взаимоотношений.
Под разговоры бутылку водки мы выпили, но захмелеть не удалось ни мне, ни Жоркиному брату. За окном быстро темнело. Посетителей в кафе прибавилось - появились какие-то забулдыги, открыто разбавлявшие водкой разливное пиво.
- Наверное, надо идти, - Подытожил Рудик.
- Да, - Согласился я, - Урну когда забирать и хоронить будем?
- Забрать уже завтра можно. А хоронить будем девятнадцатого. Подъезжай к двенадцати дня на Ковалевское. Ко входу.
Крещьенье выдалось морозным, даже слишком – в девять утра градусник упал до минус двадцати восьми. Я одел на себя пару свитеров, шерстяные брюки вместо обычных джинсов, теплую куртку и кожаные перчатки на меху – последний подарок Жорки. И все равно промерз в электричке до костей – вагон попался холодный.
Рудик топтался у входа с сумкой в руках.
- Пошли, мать не приедет, слегла с гриппом.
Жору подхоранивали к отцу, у могилы уже ждал дюжий парень с ломиком в руках. Он споро начал долбить яму в изножьи. Промерзшая насмерть земля поддавалась плохо, через десять минут могильщик снял куртку, свитер и остался в одной майке. От него валил пар, как от лошади, под кожей играли мощные мускулы. Я залюбовался им против своей воли – лом мерно опускался в яму, разбрасывая мерзлые комья, на выдохе парень резко хекал, одновременно с ударом. Неожиданно я почувствовал толчок в ребра – от Рудика. Он говорил шепотом, стараясь, чтобы могильщик его не услышал:
- Слушай, ты пялишься на него просто…неприлично. Вы что, все такие озабоченные?
- Нет, - Я помотал головой, - Не озабоченные. Просто он работает…красиво. И фигура мощная.
- Ну ты хоть не на кладбище им восхищайся.
Урна встала в ямку совсем неглубоко.
- Весной грунт осядет, - Отдуваясь и накидывая на голые плечи куртку, сказал парень, - Надо будет землицы подсыпать или песочка. А то торчать будет.
- Подсыпем, - Согласился Рудик, - Помянешь с нами?
- Не, я на работе, - Могильщик сунул в карман брюк деньги, подобрал с земли лом и пошел прочь.
- Надо же, какие нынче могильщики, не пьют. Отца хоронили – поллитру взяли без сомнений и распили тут же, на соседней могиле. Ты-то будешь?
Я кивнул, чувствуя, как смертельно замерзли ноги. Водка была ледяной, и в первый момент у меня перехватило дыхание, я закашлялся, давя спазм в желудке.
- Заешь, - Рудик протянул мне кусок колбасы, тоже холодный.
Потом он наполнил водкой граненую стопку, накрыл ее хлебом и утвердил попрочнее в снегу. Мы положили на могилу небольшой еловый венок, который я купил у входа на кладбище, в середину поставили две тоненькие свечки. Все было кончено. Я возвращался домой, а Жоркин прах в черной пластиковой урне под тонким слоем земли и снега уже прихватывало крещенским морозом.
Глава 10
Рудик с детства мечтал о театре. Ему было четыре года, когда мама повела их с братом на новогодний спектакль. Жорка откровенно зевал, он уже вырос из штанишек детских утренников, а Рудик завороженно смотрел на сцену, где королевич Елисей упрашивал ветер указать дорогу к горе со спящей царевной.
Получив свой подарок, Рудик без слов отдал его матери (чтобы не портить аппетит перед обедом) и всю дорогу домой представлял себя на сцене в роли главного героя.
Эта мечта не оставила его ни в начальной школе, ни в старших классах. В седьмом классе Рудик записался в театральную студию при каком-то Дворце Культуры, хотя отец категорически возражал против увлечения сына театром. К десятому классу Рудик не испытывал никаких сомнений по поводу своего будущего. Он решительно собрался поступать в театральный институт, хотя в студии играл все больше в эпизодах. Главных ролей ему не предлагали.
Рудик последовательно провалился во все московские театральные институты – и в ГИТИС, и в Щепкинское училище, и в Щукинское. Его отсеивали уже на первом туре. Только вмешательство отца спасло Рудика от армии, но оно не могло помочь ему стать артистом.
В отчаяньи Рудик на следующий год подал документы во ВГИК – и неожиданно поступил, но не на актерское отделение, а на операторское. Кино для Рудика было несравнимо со сценой, и, все-таки, приблизило его к миру театра – пусть на один маленький шажок. Но вдруг выяснилось, что у Рудика врожденное чувство кадра, он интуитивно ловил нужный и единственный ракурс, в котором сцена выглядела оптимально отснятой. Дипломная работа Рудика была лучшей на курсе, его пригласили ассистентом оператора на Ленфильм, и постепенно Рудик забыл о своем увлечении театром, отдавшись съемкам всем сердцем.
Он был дважды женат и оба раза неудачно. При своей катастрофически красивой внешности, приводящей в ступор девиц и молодых женщин, Рудик обладал мягким податливым характером. Ему льстили заигрывания, но твердо отказать особо настойчивым поклонницам Рудик не мог. Он все время находился в состоянии перманентных романов, тянущихся годами, утомительных, со скандалами и выяснениями отношений, разрываясь между женщинами, стремящимися его присвоить.
Первый раз Рудик женился на третьем курсе ВГИКа, женился тайно, благо учился в Москве, снимая там на родительские деньги вполне приличную квартирку, а мама с папой жили в Ленинграде и ни о чем не подозревали.
Избранницей Рудика стала очаровательная студентка второго курса того же ВГИКа, будущая актриса, Леночка Морозова. Обманчивая внешность травести скрывала железобетонный характер. Леночка твердой рукой разогнала всех поклонниц потенциального супруга и взяла дело брака под свой контроль. Спустя полгода после знакомства в руках у Рудика оказался проштампованный паспорт.
От трагического финала с исполнительным листом Рудольфа спасло только то обстоятельство, что Леночка не собиралась заводить ребенка. Промучившись несколько месяцев с безвольным мужем , мимо которого ни одна женщина не в состоянии была пройти равнодушно – а Рудик по врожденной интеллигентности не умел говорить “нет”, да и врать жене стеснялся, честно каясь в очередной измене – Леночка подала на развод так же твердо, как и женила на себе вгиковского Феба.
Развод нанес Рудику тяжелую травму – он целыми вечерами простаивал у зеркала, вглядываясь в свое лицо. Он пытался придать ему выражение твердости и мужественности, но большие глаза сияли незамутненной синевой, щеки все так же горели румянцем, а крупный яркий рот оставался таким же чувственным.
В конце концов Рудик сжег паспорт в туалете, заявил о пропаже документа в милицию и получил новенький – чистый.
Второй раз Рудика женили родители. До подачи документов в ЗАГС они оставались в неведении о первом браке сына. Против ожидания, скандала не последовало, родители сочли произошедшее забавным анекдотом, не более. Невеста, дочь маминой подруги, была уверена, что ее темперамент и броская внешность удержат мужа от гульбы налево.
Но удержаться Рудик не мог. Он искренне восторгался красивыми фигурками и очаровательными личиками, а поскольку молодые женщины обращали на него внимание не меньше, чем он на них, рано или поздно Рудик оказывался в постели у очередной красотки. Его хватало на всех – и на жену, и на ее подруг, и на случайных знакомых. Работая в киностудии, он имел массу возможностей для новых знакомств и пользовался этим в полной мере.
Валентина уходила к родителям, возвращалась, снова уходила и снова возвращалась – Рудик не менялся.
Его отношения с родителями были спокойными, но без той теплоты, которая свойственна дружным семьям. Рудик исправно поздравлял отца и мать с днями рождений и праздниками, вместе с женой ездил к ним в гости, время от времни приезжал отдыхать на дачу в Рощино. С братом у Рудика не было никаких контактов, он даже не знал, где тот обитает.
Смерть отца не вызвала в Рудольфе никаких особых эмоций – неприятное ощущение оставил только скандал матери со внезапно появившимся Жорой. Брат не требовал делить квартиру или дачу, его вполне устраивала оставшаяся от отца “Волга”. Водительских прав не было ни у Рудика, ни у его жены, ни у матери – но перспектива остаться без машины почему-то доводила Людмилу Николаевну до истерики. Рудику удалось убедить мать пожертвовать меньшей частью ради сохранения остального имущества и отказа Жоры от претензий к другим наследникам. Сам Рудольф не претендовал ни на что – они с Валей жили в ее отдельной кооперативной квартире и детей заводить не собирались, поскольку сам их брак находился в состоянии вечной нестабильности. В случае развода Рудик рассчитывал переехать к матери и жить с ней.
В последующие два года ничего примечательного в жизни Рудольфа Бурнусова не происходило. Работа, худо-бедно, шла – даже в ситуации полного экономического развала находились безумцы, снимавшие какое-то кино, а Рудик считался опытным и талантливым кинооператором, так что без дела не сидел. Отношения с Валентиной окончательно превратились в фикцию, так что Рудольф больше времени жил у матери, чем в квартире жены.
Его все устраивало в этой жизни, он не имел врагов, обладая легким незлобивым характером, он не имел друзей, не умея поддерживать дружеские отношения, он не стремился к карьере, считая, что вполне состоялся в своей профессиональной деятельности. Рудик плыл по течению, подталкивать его было некому, да это и было бесполезным занятием.
Смерть старшего брата внезапно что-то перевернула в его спящей душе. Рудольфа словно выдернули из привычного спокойного мира – он вдруг увидел, что окружающие его люди способны на любовь и страсть, что они страдают и мучаются не только в мелодрамах, которые он снимает. В глазах Дениса Рудик разглядел такую боль, которую ему самому никогда не приходилось испытывать – боль от потери любимого человека, боль одиночества, боль безнадежности.
Осознание бессмысленности собственного существования заставило Рудольфа провертеться всю ночь. Он переоценивал свою прошлую жизнь, жестко, не давая себе ни малейшей поблажки, не разрешая сознанию скользнуть в мышиную норку самоуспокоения, что “многие так живут и ничего”. Нельзя сказать, что утром Рудик встал другим человеком, но первые подвижки уже произошли. Он как бы проснулся от долгого сна или просто повзрослел, превратившись из вечного мальчика в мужчину. Понимание конечности жизни, понимание того, что прожита почти половина отпущенного природой, породило в сердце Рудика неясное стремление к чему-то особенному, что он должен сделать. Эта неоформившаяся мысль мешала сосредоточиться, терзала его все утро и весь день, лишила аппетита – и, наконец, приняла вполне конкретные очертания.
Вечером Рудик позвонил жене – впервые за последние два месяца. Валентина подошла к телефону сразу, словно ждала его звонка:
- Да, я слушаю.
- Валя? Это я…
Они долго говорили о пустяках, об общих знакомых, немного о политике. В конце концов, Рудик решился сказать главное:
- Валя, я тут подумал…Наверное, нам надо снова жить вместе и завести ребенка. Или двоих.
Он с тревогой ждал реакции, но, так и не дождавшись, отважился спросить еще раз:
- Ты меня слышишь? Не молчи. Что ты молчишь?
- Я не молчу, - Негромко ответила Валя, - Я плачу.