Ян держал спящую жену за руку и считал до десяти. При этом он не отрывал взгляда от зеленоватого циферблата будильника. На «раз» - минутная стрелка едва уловимо дрогнула. На «два» - заметно качнулась у отметки «пятнадцать». Четверть шестого, скоро взойдет солнце и разбудит Марайку, но Яну хотелось, чтобы жена еще поспала. Во сне бедняжка забывалась — по крайней мере, он на это надеялся. Разглаживались горькие морщинки у рта. Губы вспоминали улыбку, а на белый детский лоб падал отблеск былого счастья. Сон — почти безотказная машина времени. Он может перенести человека в любой, самый счастливый год, и не возьмет за это платы. Увы, наяву платить приходится за все. И Марайка платила — депрессией, вялостью, утренней деревянной неуклюжестью. Она с трудом удерживала в руке зубную щетку, а пытаясь приготовить завтрак, поминутно роняла то нож, то хлеб, то рассыпала по столу кукурузные хлопья. Первые месяцы после смерти Лизы она целыми днями плакала и поминутно спрашивала:
- Как ты думаешь, ей там хорошо?
- Думаю, замечательно, - отвечал Ян. - Она — невинный ребенок, никому ничего дурного не сделала. Почему ей должно быть плохо?
- Ты уверен? - допытывалась жена, и в черной глубине ее зрачков искорками вспыхивала надежда.
- Конечно, уверен.
А что еще он мог сказать? Никто ведь на самом деле не знает, каково приходится умершим. Хорошо или плохо, а то и вовсе — никак. Отчего-то это пугало больше всего — пустота и небытие. Страшнее ада с его муками. Пока от человека остается хоть какая-то крупица личности, пусть и лишенная тела, но сохранная, цельная — кажется, что есть надежда. Хотя бы и в аду.
Потом слезы у Марайки кончились. Осталась только какая-то сухая труха, вроде сенной пыли, от которой краснели и чесались глаза. Она терла их и терла — безнадежно, посуху, и Ян думал, что уж лучше бы его жена плакала. Она словно увяла и не спрашивала больше, каково приходится Лизе на том свете. Ей самой было слишком плохо.
«Три» - мигнул тусклый свет, будто молния полыхнула за окном, а на счет «четыре» стрелка начала медленное движение по кругу. Ян следил за ней, затаив дыхание. Он перемотал бы назад всю ночь — ради жены — но нетерпение гнало его вперед, в новый день. Сегодня все должно измениться, говорил он себе, а потому остановил стрелку, не дав ей совершить полный круг.
Беда может приключиться с кем угодно, но реагирует на нее каждый по-своему. Марайка откликалась сердцем, чувствами, всем своим существом. Горе точно растворилось у нее в крови и сделало ее другой — неприятной, неудобной, непредсказуемой... Она то цеплялась за мужа, то отталкивала его и замыкалась в себе. Будто в дремучем лесу сгинула настоящая Марайка, а рядом с Яном теперь жила незнакомая женщина.
- За что? - повторяла она, краешком рукава вытирая сухие глаза. - За что это нам? Ведь мы с тобой не самые плохие люди, правда? Почему это должно было случиться именно с нами?
Ян не спрашивал «за что» и «почему». Что толку искать вину — подлинную или мнимую, если никакое раскаяние не вернет им дочь и не сделает Марайку настоящей? Судьба не отпускает грехи.
Иногда он думал, что дело не только в Лизе. Просто хорошие времена кончились и начались плохие. Наверное, так должно быть. Ведь не зря жизнь сравнивают с зеброй. И все-таки — рассуждал он — в простом мелькании белых и черных полос мало смысла. Человек — не телега, которую тащит за собой усталая кляча. А может, это вызов? Что сделаешь ты, угодив в такую вот передрягу? Сложишь руки и станешь ждать, пока тебя вывезет на светлую сторону? Не очень достойное занятие. А если не вывезет? Бывает и так, что темная полоса тянется и тянется. Вместо зебры — вороной конь. И это тоже вызов. Смиришься или пойдешь наперекор злому року?
Последнее время Ян много размышлял. Холодно, отстраненно, словно не о себе самом, а о ком-то другом, живущем рядом, но не таком уж и близком человеке. Должно быть, виной тому были длинные бессонные ночи. Он и раньше, до несчастья с Лизой, плохо засыпал, а теперь и вовсе до утра не смыкал глаз. Лежал и терзал себя мыслями — бесконечно и беспощадно, до головокружения, до утреннего жестокого похмелья. Тем более, что ничего другого он все равно делать не мог. Даже повернуться лишний раз боялся, чтобы не потревожить Марайку. Так чутко она дремала.
«Где тот переломный миг, после которого все пошло не так? - спрашивал он себя. - И как вернуться обратно, на развилку? Можно ли выбрать другой путь или он предрешен, записан и проштампован небесной печатью? Так много от этого зависит... Путники мы на Земле или скот, ведомый на убой?»
Никто не сумел бы ответить на его вопросы. Разве что книги... Вечерами — пока Марайка бессмысленно копошилась на кухне, что-то терла, переставляла с места на место, раскладывала по коробкам и ящичкам, или пока она неподвижно сидела в гостиной на диване, в желтом свете бра — Ян притворялся, что работает. А сам запирался в кабинете и листал подшивки старых эзотерических журналов или книжки по духовным практикам. Чтение затягивало. Не то чтобы он узнал много нового. В основном, авторы писали об одном и том же, но разными словами. Хотя кое-какие интересные идеи ему попадались. Например, о времени. Оказалось, оно — ни что иное, как человеческая иллюзия. Все события — и прошлые, и будущие — записаны, как фильм на пленку. Можно вынуть бобину из коробки, вставить в кинопроектор и просмотреть от начала до конца. Можно отмотать назад и прокрутить снова, а то и вовсе не смотреть, вынуть из проектора и положить в коробку — картина не изменится. Последний вариант Яна не устраивал. Ведь это — смерть, а умирать он пока не сибирался. Другое дело — попытаться вернуть прошлое. Пусть фильм не переснять заново, но почему бы не отправиться туда, где было хорошо?
Его ночные бдения продолжались. Тянулись, как жвачка, темные, глухие часы, становясь все мучительнее, все фантастичнее. Мятая подушка — неудобными складками — плотная и сырая от пота. Дыхание Марайки, ее расслабленные губы, на которые, как волна на песок, то и дело набегала улыбка. Мутный, зеленоватый свет в окне. Все виделось нереальным, и странные обещания книг уже не изумляли. Ничто больше не казалось невозможным. «Человек — существо слабое, но только потому, что не знает своей силы, - внушали ему книги. - Дерзай! Пробуй! Выйди за собственные пределы, и мир свернется калачиком у твоих ног».
Ян верил им и не верил, но по ночам вера все-таки побеждала. Он пробовал, сперва как бы в шутку, стыдясь перед самим собой — а кого еще стыдиться с темноте? Ничего не выходило. А потом, словно искра вспыхнула и озарила ночь — он понял, что надо делать. Выдохнуть резко, до предела, так чтобы легкие опали пустыми мешками, и затаиться, дышать, но очень мелко, словно по крупице втягивая воздух. Очень скоро голова начинает кружиться, и пространство искажается. И в этот момент — как будто сжимаешь невидимую пружину, вдавливаешь глубже и глубже, сколь угодно глубоко, и следишь за часами. Стрелка ползет в обратном направлении.
Сунулся он и в будущее, слегка растянув пружину. Не потому что так уж хотел туда попасть, а из любопытства. Но оттуда на него повеяло таким холодом, таким смертным ужасом дохнуло, что Ян отшатнулся, словно с размаху налетел на бетонную стену.
Оттикали ворованные сорок пять минут, и вновь засверкало небо, улегся ветер, и черные ветви тополя за окном прекратили сумасшедшую пляску. Марайка что-то пробормотала во сне и перевернулась на другой бок. Ян сам не заметил, как задремал, а когда проснулся, комната тонула в мягком желтом сиянии. Теплое июльское утро. Почти такое же, как год назад.
Тот день почему-то врезался в память, хотя ничего необычного в нем не было. Суббота. Дружный семейный завтрак, а затем — прогулка в парке. Лиза капризничала, не слушалась Марайку, промочила туфли в фонтане и постоянно дергала усталого после тяжелой рабочей недели Яна. С раскаянием он вспоминал, как раздраженно отвечал на вопросы дочери. Лишь бы поскорее отвязалась. А ведь ей хотелось знать! Он так и не объяснил девочке, почему маленькие собачки бывают взрослыми, а большие — щенками. И отчего у цапли длинный клюв и тонкие ноги, и откуда в фонтане облака.
Что изменилось бы, не будь он так поглощен собой? Никакое знание не спасло бы Лизу от смерти. Но Ян до сих пор испытывал смутную боль, глядя на больших и маленьких собак и на птиц с длинными клювами. Не потому ли он выбрал именно этот день — и этот парк?
Тихий июльский полдень. Деревья, одетые в солнечный свет, зеленые и золотые, стояли, не шелохнувшись. Не пыльные, как на городских улицах, а почти первозданно чистые, отмытые ночным ветром до изумрудного блеска. Их вершины мокли в синей воде. Белые барашки разбегались волнами. Медленно струилась в вышине похожая на мыльную пена — радужная, невесомая.
«Папа, откуда в небесном пруду облака?» - прожурчал тонкий голосок прямо у Яна над ухом. Тот вздрогнул и сбился с шага. Странные шутки порою выкидывает над людьми тишина.
Марайка обернулась.
- Что с тобой?
- Ничего, - ответил Ян. - Споткнулся о камень.
Он не мог отделаться от ощущения, что Лиза идет рядом с ними по дорожке, пиная на ходу высокие стебли цикория. Подол ее желтого платьица запачкан зеленью, кулачки полны синих, как небо, лепестков.
- Знаешь, Яничек, - заговорила Марайка, опустив голову, - я рада, что мы сегодня выбрались в парк. Как будто попрощались с ней. Мне даже почудилось сейчас, что я слышу ее голос. Он остался здесь, в этих деревьях, в траве, цветах... Не смейся, милый, но это так. Где мы ни проходим, мы везде оставляем частицу себя, и Лиза будет вечно жить на аллеях этого парка. Пусть какой-то своей частью — но жить, играть с чугунной девочкой, плескаться в фонтане... Помнишь, как она просила пить и все не могла понять, что вода в нем не питьевая? А потом, когда я отвернулась, все-таки напилась, а мы боялись, что она теперь заболеет. И правда, заболела...
- Не поэтому, - быстро сказал Ян.
- Да, конечно. Грязная вода — такая чепуха по сравнению с генетической поломкой. Но в тот момент у меня появилось... предчувствие, что ли? Не важно. Ее больше нет с нами и уже никогда не будет. И знаешь что, Яничек? Мне кажется, я готова ее отпустить.
Марайка еще ниже опустила голову и вздохнула, тихонько и как будто с облегчением.
- Нет! - испугался Ян. - Не сейчас. Не отпускай, не надо! Мы не за этим сюда пришли.
Они добрели между тем до скульптурной группы — чугунной троицы на краю фонтана. Женщина, мужчина и девочка. Все трое чуть выше нормального человеческого роста, с темными грубыми лицами, какие обычно бывают у литых фигур, но в их позах, движениях, застывших на середине, в складках одежды, повороте головы — в чем-то мимолетном и едва уловимом — ощущалось сходство с Марайкой, Яном, Лизой.
Мужчина шагнул вперед, к самой кромке маленького гранитного бассейна, подставив правый ботинок под струи фонтана и вытянув правую руку ладонью вверх. От него веяло надежностью и спокойствием, и неумолимой чугунной твердостью, которой втайне завидовал Ян. Женщина замерла, кокетливо поправляя волосы и одновременно удерживая летящую по ветру юбку. Вода лилась на ее босые ступни. С покатого плеча падала косынка. Девочка высоко подняла обруч, того и гляди — швырнет в синеву. Ее запрокинутое лицо блестело от солнечных брызг.
- Счастливые, - вздохнула Марайка.
- Ты о ком? Об этих? - удивился Ян.
- Да. Они — вместе, и никто их никогда не разлучит. Но, Яничек, зачем, ты говоришь, мы пришли?
- Что ж, слушай...
Он заранее продумал свою маленькую речь и все-таки сбился, запутался в терминах и аналогиях. Бессонница, его долгие ночные размышления, теория времени, надерганная из книг. Кое-как ему удалось объяснить, но и этого оказалось достаточно. Марайка поверила.
- Я хочу вернуться в прошлое лето, и если ты со мной...
- Я с тобой, - сказала она и взяла Яна за руку. - Мы увидим Лизу, правда? Живую?
- Да, родная.
Он ласково погладил ее плечо.
Его Марайка. Надежда возродила ее.
- А осенью она заболеет? И умрет? А вдруг — мы сумеем ее спасти? Вдруг мы не все сделали?
Ян покачал головой.
- Мы не можем это изменить. Что случилось, то случилось. Но нам не обязательно снова окунаться в этот кошмар. Проживем лето и опять вернемся, туда, где она здорова, где мы счастливы. Устроим себе долгий и радостный день сурка.
Их пальцы доверчиво переплелись, и, задержав дыхание, он принялся медленно откручивать время назад.
Сорок минут. Час. Два часа. Пружина втягивалась внутрь себя, сжималась — сначала легко, а потом все с большим усилием.
- Так странно, - шепнула Марайка. - Если только представить... что она никогда не вырастет. А мы никогда не состаримся.
Ян хотел ответить, что да, именно так, но воздух словно загустел, давил на грудь, липкой массой залепил рот.
Две недели. Месяц. Полтора месяца.
Он уже налегал на пружину всем телом. Мысленно, конечно, потому что на самом деле был не в состоянии даже пошевелиться. Их руки сами собой расцепились. Невидимый ветер мел по дорожке палую листву и бушевал в распущенных волосах Марайки.
Три месяца... Четыре... Пять?
Трава на газоне побелела и съежилась. Хрустко засеребрилось дно пустого фонтана. Ян уже понимал, что-то пошло не так, но не мог остановиться и давил, давил на пружину. Как бабочка в янтаре, он цепенел, застывая в потоке времени.
Вернулась вода в бассейн, и весело засверкали, взмывая в пропитанную солнцем синь, упругие струи. Но Ян видел их смутно. У него темнело в глазах. Шея налилась тяжестью, а мысли ворочались с трудом, шероховатые и твердые, терлись друг о друга, как жернова. Он скосил взгляд и заметил Лизу.
Девочка стояла, запрокинув лицо навстречу холодным брызгам и высоко поднимая над головой чугунный обруч. Марайка хотела, должно быть, кинуться к дочери, но остановилась на середине движения. Уронила косынку с плеча. Вода из короткой, похожей на цветок трубы падала отвесно и омывала ее босые ноги.
