Это место, где в одиночку не бывает тепло. По определению. Убогий костерок, над которым булькает нечто, издающее сладковатый запах свежей оленины… Я пытаюсь собрать ложкой шум, так как это делаю дома, когда варю суп или борщ на мясном бульоне. Но пастухи улыбаются: «Оль, оставишь нас совсем без жира…» Здесь свои законы, я подчиняюсь. Моя поварешка осталась в Нагорном…
Над костерком сидит старый-старый чукча. Он и сам забыл, сколько ему лет… В паспорте, где год рождения, стоит прочерк. «Дед, когда ты родился?» «Ой тавно, тавно». «Ну приблизительно… В каком году?» «Тавно-тавно…». Как в сказке: давно-давно тому назад, когда вся земля еще была нехоженой тундрой… Он целый вечер молчит, просто смотрит в огонь. О чем думает? Я боюсь спугнуть его мысли. Молча присаживаюсь и тоже смотрю в огонь. Огонь нас объединяет. Мы молчим очень содержательно.
В эту бригаду уже с месяц не забрасывали ни галет, ни масла, ни патронов… Самое паршивое – нет батареек. Онемели радиоприемники, ослепли фонарики. Серега присаживается ближе к костру и поворачивает «Огонек» кроссвордом к пламени:
- Оль, скажи-ка… Профилированное устройство для крепления космических аппапатов кончается на «т»…?
- Постамент?
- Деревня! Постамент – это для памятника, а для космических аппаратов ложемент .
- Если знаешь, зачем спрашиваешь, умник?
- Проверяю твою эрудицию!
На деревянном корытце свежесваренная оленина. Чуть сыровата, как положено. Если переваришь, - будет жестковата. Лучше сыровата, чем жестковата. В тундре свои кулинарные законы. Мне как гостье на корытце высыпали щепотку соли. Чукчи оленину едят не присаливая. Но я ем, как все. Большой кусок отрезаю большим ножом прямо у рта. Никто ничего не говорит. Но чувствую кожей, все заметили, что моя соль осталась нетронутой. Меня приняли…
А мне безумно важно слушать эти неторопливые разговоры об отколовшемся «куске» от стада, о волках, что потрепали олешек в соседней бригаде, о вездеходчике, который неделю пурговал в тундре без горючки… И кажется нет на свете ничего важнее, чем эти олени, этот вездеход, эта яранга… Все наполнено каким-то особым смыслом… И гроздья звезд такие спелые-спелые… Вот сейчас сорвутся и упадут прямо на ярангу…
Нам идти на ночное дежурство. Меня экипировали по всем законам жанра - меховые брюки, кухлянка, малахай. И на моем поясе огромный кинжал: «Будешь от волков отмахиваться».
- А что…?
- Не бойся, волки на стадо нападают только если при нем нет пастухов.
- А на людей не нападают?
- Насмотрелась ты дурацких фильмов. Не нападают. Разве что бешенные…
- А как узнать - он бешенный или не бешенный?
- По походке…
Никогда не знаешь, чукчи шутят или серьезно.
- А то оставайся, пусть Валерка идет?
- Валерка завтра пойдет. А я с тобой - сегодня…
Мы идем по глубокому снегу, далеко-далеко. Над головой что-то наподобие недоделанного северного сияния. Какие-то одноцветные полосы, словно луч слабого прожектора. Но от снега светло. И на душе как-то очень торжественно.
Мой напарник дает мне краткие указания по окарауливанию стада и укладывается спать прямо на снег. Я тоже пробую, но не лежится. Остаюсь на охране социалистической собственности. В полутьме над белейшим снегом и под лучом недоделанного сияния – какие-то серые тени. Я понимаю, что это олешки. Но ведь где-то рядом и волки водятся. Воют? Нет, это похрапывает-посвистывает мой напарник. А я - бдю.
Но вот предательский холодок пробежал под кухлянкой. Отдаленный вой. Это… Я не боюсь. Волки людей не трогают. Волки людей не трогают. Если, конечно, не бешенные… Нет-нет, волки людей не трогают. Но за оленей тревожно
- Слушай, меня раздражает этот вой!
- А ты не слушай!
- У меня слух музыкальный. А что если их ракетницей?
- Так и скажи, что хочешь пострелять.
- Ну говорю…
На несколько минут серые замолкают. Интересно, о чем они думают в этот момент? Я думаю о том, как сейчас здорово в яранге. В полог набились все, как селедки в бочку. И дружно переворачиваются – иначе не получается. И там уже жарко от всехнего дыхания, я у меня морозец под кухлянкой. Серые-то опять запевают…
Ну как их еще угомонить?
- Давай будем вместе петь!
Мы никак не можем вспомнить песню, которую оба знаем. В конце-концов сходимся на «Трех танкистах».
Ночь. Тундра. Белый снег. Серые тени. И два идиота, упакованные в оленьи шкуры:
«Три танкиста, три веселых друга –
Экипаж машины боевой»
И так 48 раз. Других слов, кроме этих двух строк, мы не знаем.
Волки не выдерживают. Мы возвращаемся в ярангу живыми и непотрепанными.
- Ну что, Оля, как тебе первое боевое дежурство?
- Дай Бог не последнее!
Меня приняли…
Я пробую уснуть, но это невозможно. Когда все покидают полог, там становится невыносимо холодно. Ведь он обогревается человеческим дыханием. Моего дыхания на такой большой полог мало. И чтоб не замерзнуть окончательно, я вылезаю «на улицу». Выхватываю у чумработницы огромный олений масол и выбиваю им шкуры. Колю лед, помогаю загружать нарты…
К вечеру мы опять соберемся вместе, и я получу заслуженный кусок юколы - красная рыба, подкопченная дымком без соли. Буду пить обжигающий чай, подтрунивать над ребятами, и костер задиристо будет показывать нам свой золотисто-алый язык.
«Яранга - переносное, круглое в плане жилище некоторых народов Севера, остов и коническая крыша которого, состоящая из шестов, покрыта оленьими шкурами». Между «яр» и «ярд». Глубина и ширина…
