доверял всегда больше делу, но любил лишь слово,
размышлял не о многом, однако крайне дотошно
и, казалось, порой понимал чуть побольше кошки.
Оставаясь один, переросток своей эпохи,
я пытался скулить - выходило фальшиво и плохо,
я пытался пенять на наличие зла и Бога
и не верил, что всякому в мире своя дорога.
Верил в выбор, зачем-то кричал, что мы катимся в пропасть,
и в падении больше ценил пилота, чем лопасть.
Помогала скорее лишь сила - не смысл - крика,
доходящая, хочется думать, до уха святого лика.
Оставаясь один, закрывался на два поворота,
и в особо беззвёздную ночь не стеснялся любить кого-то,
пусть недолго. А всё же от вздоха до гулкого стона
удавалось вместить всё отчаяние молчащего телефона.
Разделяя всех милок на шлюху, икону и дуру,
даже в третьей ценил не шкуру, а то, что под шкурой,
но и там ничего, кроме грязи и ноющей скуки,
не умел отыскать. Оставалось прогнать и мыть руки.
Оставаясь один, задыхался и силился вспомнить
что-то кроме холодного плена затерянной комнаты.
Выходил на балкон. Видел мир из зияющей рамы.
И хотелось шагнуть. И не мог, утешаясь, что рано.