Иван Александрович, скрипач, до недавнего времени профессор консерватории, ныне пенсионер, вернулся… Его встретил город, в котором он родился и вырос. Трудное, голодное детство, послевоенная юность… В этом городе он мог несколько раз погибнуть. Один раз во время бомбежки, второй раз – во время погрома, в третий раз… Впрочем, не горькая усмешка, но глупая счастливая улыбка озаряла сейчас его лицо. Не было ничего, кроме нахлынувших воспоминаний, кроме ощущения того, что все наконец сбылось. Жизнь совершила оборот, и все вернулось на круги своя.
Он вышел из душного автобуса и вдохнул терпкий июльский воздух родного Заозерска. Каждая деталь приводила в умиленье. Как хорошо! Все хорошо: и эта гайка в пыльной траве, и бредущая куда-то по обочине лошадь, и грязные пацаны, многократно убивающие друг друга из деревянных наганов. Даже окурки, по русской традиции не долетевшие до урны, не раздражали. Все так, как должно быть. Он вернулся.
Должно быть, он бы еще час так же глупо стоял и озирался вокруг. Но лазоревые мысли были прерваны.
- Мужик, вижу без дела маешься. Соверши добрый поступок, дай червонец. Тут недалеко самогон хороший есть. А то давай вместе сходим. Хороший самогон, точно говорю. Меня Митричем зовут… Кажна собака знает.
Иван Александрович оглядел просящего, но мельком, так, чтобы тот не обиделся. Митрич был весь помят: и лицо, и одежда, и руки. Но поразил общий цвет просящего. Землистый. Словно этот человек вырос из земли, вот сейчас возьмет червонец и снова уйдет в землю. И следа не останется. Как дождь, как сновиденье.
- Вот, держи.
Иван Александрович машинально достал из бумажника десять долларов и подал новому знакомому. Тот схватил деньги и бросился было прочь, но заподозрил что-то неладное. Развернул бумажку и внимательно стал рассматривать ее своими слезящимися глазками.
- Ты чё, козел, мне сунул? Фантик от жувачки? Человек попросил, а ты ему… камень… в протянутую руку. Эх, врезать бы тебе, да мараться неохота.
Митрич бросил скомканную бумажку в сторону урны, и та, как ни странно, попала точно в цель. Сам пропойца удалился походкой гордой и независимой. «Да, что и говорить, неудобно получилось». Родина встретила героя не очень приветливо. «Истинно русский человек, не приемлет ничего заграничного. На что ему Вашингтон и «Мартини», если есть червонец и самогон? А ведь мог бы и врезать. С похмелья они злые бывают…»
Скрипач направился по дороге в сторону домов, но шел медленно. Четкой цели не было. Решил осмотреться на месте. А пока шел – дышал родиной, любовался. Идти было легко и приятно. В руках только небольшой чемодан с вещами и скрипка в футляре. Солнце, словно понимая его чувства, не торопилось падать за крепостные стены завода МТЗ. Несколько ласточек пролетело низко над землей. «К дождю. Это хорошо бы… Душно. Парит. А земле водица нужна. Только надо сначала с ночлегом определиться».
По правде говоря, была у него цель, но какая-то фантастическая, неопределенная – увидеть дом, где он вырос. Но за сорок с лишним лет отсутствия что стало с этим домом? Сравняли с землей? А на его месте возвели библиотеку или уборную. Нет, Иван Александрович не был пессимистом, но его жизненный опыт подсказывал, что надо предполагать худшее – и выйдет в самый раз, без перебора. Но ноги несли его к родному порогу, словно не было этих лет, прожитых за тридевять земель. А он, веселый, потрясающе юный, возвращается сейчас из школы. Дома мама стряпает оладьи. И отец, молодой и сильный, покрывает лаком очередную отполированную дощечку, мастерит гитару-семиструнку или балалайку, а может, и гармонь? Это называлось «спецзаказ». И не будет войны, и маминых слез. Не будет холодных страшных зим, картофельных очисток, сладковатого запаха помойки, окровавленных бинтов в госпитале, где мама работала санитаркой. Все будет сначала, но по-другому, счастливо.
Любому другому старику такое путешествие могло дорого обойтись. Но только не ему. И только не сейчас. Умереть от инфаркта на полпути к родному дому было бы просто обидно. Иван Александрович все прибавлял шаг, сердце радостно колотилось. И проходящие мимо женщины с удивлением оглядывались на бодрого старичка с интеллигентской бородкой, в заграничном синем костюме, отпускали фривольные шуточки. Но он не обращал на них внимания. Цель окрыляла.
Вот и родная улица. Тогда имени Калинина. Сейчас – Зеленая. Как все изменилось! Пусть будет Зеленая. Да хоть фиолетовая.
…Дом был на месте. Но это был не его дом. Другой. Со множеством пристроек, сарайчиков и прочего. Но тополь – о чудо! – все так же сторожил калитку. Правда, за это время он из маленького деревца превратился в великана и давал густую тень. Но это был тот самый тополь, который они в пятидесятом посадили с матерью – «на счастье». Тополь помнил их лучшие времена, и времена страшные. Он махал будущему музыканту еще неокрепшей листвой, когда Иван Александрович покидал дом, чтобы вернуться сюда только теперь.
Страх, волнение – все прошло. Музыкант решительно открыл калитку и вошел во двор, огляделся. Все было другим. Столик, скамейка, трепещущее на веревке белье. Занавески на окнах. Крыльцо. Стены. Нет, это был чужой дом. Но не зря же он пролетел полторы тысячи километров, проехал семьдесят на автобусе и четыре преодолел пешком.
- Вы кого-то ищете?
Иван Александрович обернулся. Перед ним стояла девочка-подросток: лет пятнадцать-шестнадцать. Светлые волосы заплетены в две тонкие косички, чуть вздернутый, обгоревший на солнце нос, едва заметные веснушки… Футболка с надписью «The Beatles», узкие джинсы, босоножки… Обычный тинэйджер, но глаза – грустные, большие, какие обычно рисуют куклам.
- Трудно сказать. Честно говоря, я уже нашел. Этот дом… Я здесь родился…
- Правда? Вы не шутите? Вы первый хозяин дома?
- Его построили мои родители. Вот, вернулся, чтобы увидеть родные пенаты.
Улыбнулся.
- Но все так переменилось. А вы здесь давно живете?
- Лет десять. Папа перевелся в Заозерье, и мы въехали сюда. Вообще я всегда подозревала, что это дом непростой.
- В каком смысле?
- Необычный, особенный. Словно живой. И ставни по ночам скрипят, и половицы под ногой поют. И на чердаке что-то ухает.
- Знаешь, я в детстве представлял, что это не дом, а корабль. Нужно только зажмуриться, сильно захотеть – дом оторвется от земли и поплывет…
Музыкант смутился.
- Глупости, конечно. Маленький был, фантазировал…
- Так может, вы в дом пройдете? Я вас с мамой познакомлю. И потом, если вы надолго, то можете здесь поселиться, мы комнату сдаем. Кстати, меня Любой зовут.
- Иван Александрович…
Только сейчас путешественник почувствовал, как сильно устал. Захотелось перевести дух, он с радостью вошел в дом.
Мама Любы хозяйничала на кухне. Ее звали Людмила Степановна. Ей было лет сорок. Фигура женщины напоминала свечу, несколько оплывшую по краям. С дочерью мать роднило грустное выражение глаз, но с грустью мешалась еще и усталость, а может, разочарование...
Разговор получился бытовой и краткий. Иван Александрович принял предложение поселиться в доме, заплатил за два месяца вперед, поужинал, и прошел в комнату, которую ему отвели.
За окнами сгущались летние, ситцевые сумерки. Он остановился у окна. Задумался. Он любил это время суток. Именно сумерки. Неуловимый, но неизбежный переход от дня к ночи, когда предметы становятся едва заметными. Ты все меньше зависишь от реальности, как это бывает в разгар дня, но еще не остался один на один с собой, как это бывает глубокой ночью. Душа словно плывет по какой-то странной дуге из прошлого в будущее, и от этого становится тепло на сердце, и ничуть не страшно. Приятно наблюдать, как предметы растворяются в подступающей темноте. Дыхание становится ровней, мысли отчетливее. Трудно описать вечер, как невозможно нарисовать грусть или нежность. Но можно сыграть.
Музыкант достал из футляра скрипку, вновь вернулся к окну. И заиграл, тихо, едва касаясь струн смычком. Для себя, а не для слушателей. Это был «Лунный свет» Дебюсси – вещь, которую он никогда не играл для других, вещь интимная, светлая. К старости он стал ужасно сентиментален. Но кто увидит, кто осудит его, растроганного тончайше выписанной мелодией француза?
Заозерские сумерки. Тихая музыка. Дом, где он родился.
2.
Пришло утро, ослепительное, чистое. Словно и не было вчерашней меланхолии, теплого вечера... Словно бы ему опять (или все еще?) семнадцать лет: и этот, по-утреннему насыщенный, терпкий запах цветов, льющийся в окно, только усиливает впечатление. Что же снилось ему? Что-то завораживающее, приятное. Если бы не лай собаки, разбудивший Ивана Александровича, сон непременно отпечатался в памяти. Что-то из юности... Ах, да! – снилась девушка. (И это в его-то возрасте!) Будто бегут они по ромашковому полю, счастливые, молодые, влюбленные. Стрекозы, деревья, травы – все мелькает, меняется каждую секунду. Банальная пастораль, но кто бы отказался быть в центре такого сюжета... И вдруг – неприятный укол в сердце. Тревога. Тень, пробежавшая по лицу любимой. Иван Александрович оборачивается, поднимает глаза к небу: тяжелая, бокастая туча закрывает солнце, стремительно приближается к ним, желая накрыть и этих двух, счастливых... Они же смеются, еще крепче держатся за руки, еще быстрее бегут туда, к спасительному ветвистому дереву. Оно укроет их от тучи, дождя, от всех неприятностей и тревог этого мира. Добежали? Нет, не помнит музыкант. Сторожевой пес прервал сновиденье. Но осталось ощущение этого юного, с горчинкой счастья. Пусть оно не покидает его в течение дня... А день предстоял трудный, насыщенный.
3.
Музыкант направился к калитке. Задержался на несколько секунд у тополя, затем решительно вышел за ограду и направился к центру.
- Подождите, вы в город?
Это был голос Лены. Иван Александрович обернулся.
- Да, Лена. Что случилось?
- Можно, я вас провожу? Город покажу. Вы же здесь давно не были.
- Честно говоря, не хочется вас утруждать. Своих дел, наверно, невпроворот?
- Какие дела?.. Сейчас каникулы. И потом, мне кое-что спросить у вас нужно.
- Пойдемте. Вместе веселее. В самом деле, все очень изменилось.
Они долго бродили по городку, который стал районным центром, приосанился, вырос, повзрослел как-то.
А когда устали, зашли в парк и присели на тихую скамейку под раскидистым кленом.
- Так что вы хотели у меня спросить? - начал музыкант.
- Это вы играли вчера вечером?.. Такая удивительная музыка. Только очень грустная. Я плакала.
- Да, вчера мне было неизъяснимо грустно. И я об этом рассказал. Вот вы услышали и поняли.
- Почему вам грустно?
- Трудно сказать… Мне часто сниться один страшный сон. Все вокруг пыльное, неподвижное, постаревшее. И воздух серый, плотный. Словно мы все в комнате, обитой войлоком. Глухие такие звуки. Кричишь, а тебя рядом едва слышно. Но главное - время не движется. Я подумал, что мы ощущаем жизнь лишь потому, что тикают наши часики, что будет обед, вечер, завтра… А когда этого ощущения нет, нет и жизни. Хотя ты дышишь, ходишь, говоришь. Жуткое чувство… Знаете, в моем возрасте становишься сентиментальным. Радуешься мелочам, мимо которых прежде проходил, не заметив. Вот, например, тот косой луч на корнях дерева – разве не красиво? Или вот этот важный облезлый кот? Много всего… Бесконечно много. Например, вы не задумывались, почему взрослые так любят играть с детьми?
- Потому что сами были такими?
- Потому что мы хотим прикоснуться к волшебству, безвозвратно ушедшему от нас. А здесь вот оно – пожалуйста! Каждое дитя - маленькое чудо. Изумительные создания, фантастические.
- У меня братишка маленький. Санька. Шесть лет. Вредный такой…
- Это бывает.
Музыкант грустно улыбнулся, помолчал немного и продолжил:
- Или вот – мамы с колясками. Вы не замечали, что время для них течет по-особенному. Вокруг каждой такой шар, воздушная сфера. Там, внутри время замедляется. Они с малышом живут в своем мире, в стороне от нас. Никуда не торопятся. У мам, по нашему мнению, странные заботы и печали: вот малыш не улыбается, а вот улыбается, но не вам. А где первый зубик? А почему маленький выплевывает соску? И если одна мама подходит к другой, сфера накрывает их обоих. И они общаются в ином измерении.
- Я, кажется, вас понимаю. Когда моя мама Сашу кормила грудью, у нее всегда был такой отрешенный взгляд.
- А вот для меня время летит с неимоверной скоростью. Я стараюсь запомнить, впитать как можно больше, хочу надышаться этой жизнью. Раньше я думал, что смысл ее в работе, точнее, в результате работы. Именно по делам оценивал жизнь.
- А сейчас?
- Сейчас мне важнее впечатления. Я, как японец, готов бесконечно, с умилением смотреть на реку, листья, облака… Этими впечатлениями живет моя душа.
- А люди?
- Я слишком хорошо знаю себя, чтобы восхищаться другими. Именно люди сделали этот «лучший из миров» таким несовершенным. Если бы вы, Леночка, знали, как мы слабы и неразумны.
- Значит, нужно все поменять! Я вам открою один секрет. Не выдавайте меня, ладно. Мой папа – дальнобойщик. Говорит нам, что - в рейсе. А сам маме изменяет с одной уродиной. Как, по вашему, он достоин наказания?
- Вы рассуждаете, как революционер-романтик. Мы же не можем бить палкой неверных мужей, или родителей, которые издеваются над детьми, или чиновников, «поедающих дома вдов», или… А впрочем, все «или» не перечислишь…
- Значит, по-вашему, надо опустить руки?
- «Спасись сам, и подле тебя спасется сто человек», - так, кажется, учат мудрецы. Мне в этой связи вспомнились «молчальники». Это монахи, которые добровольно дают обед молчания. Им же ругаться, драться да и судиться - не к лицу. А несовершенство этого мира ощущается такими людьми чрезвычайно остро. Вот они и молчат в знак протеста. Не видят другого выхода.
- Но ведь были благородные борцы с несправедливостью: Робин Гуд, Дубровский…
- Были, были… Вот мы с тобой про облака говорили. Я вспомнил, что у Цветаевой есть стихотворение на эту тему:
Нет! Вставший вал!
Пал – и пророк оправдан!
Раз – дался вал:
Целое море – на два!
Бо – род и грив
Шествие морем Чермным!
Нет! – се – Юдифь –
Голову Олоферна!
- Никогда не слышала. Непонятное стихотворение.
… Иван Александрович еще долго говорил о Цветаевой, рассказывал про Юдифь, совершившую убийство и тем спасшую свой народ. Лена была смущена. Мир из плоского и черно-белого вдруг превратился в радужный и противоречивый. Нельзя сказать, что она была этому особенно рада. Более всего не давала покоя эта Юдифь. Неординарная женщина, о которой народ сложил восторженные песни.
На парк незаметно опустился сумрак. Ветер стих. Проклюнулись первые звезды. А старик и девушка все говорили и говорили…
4.
Полипов проснулся от щекотки в носу. Открыл глаза и сразу зажмурился. Спелое августовское утро вливалось в окно. Солнечные брызги были на дорогих обоях в цветочек, хрустальной люстре, изящном трюмо. Тут же беспокойно забилось сердце: проснулся-то в чужой квартире. Но, во-первых, у Люськи не было мужа, который мог вернуться из командировки, а во-вторых, для своих он был еще пару дней в рейсе. Так что два дня (и две ночи) холостой жизни были у него, как говорится, в кармане.
Он снова приоткрыл глаза, но теперь уже его взгляд устремился не на окно, а на пассию, сладко сопевшую слева. Ах, краля, вот это краля! Пройтись с такой по улице, мужики бы от зависти слюной истекли. Да нельзя. Женатый человек.
Но Люська и в самом деле была сейчас хороша. Раскинулась на диване – сдобная, мягкая, с каштановыми пышными кудрями, с кожей, не тронутой загаром. Французский запах ее подмышек кружил голову. Полипов сглотнул и перевел дыхание.
Рядом с ней он всегда чувствовал себя счастливым. Да и, чего греха таить, просыпалась в нем гордость – вот, мол, какая женщина меня желает. Его «внештатная жена» работала товароведом в овощном магазине. Была состоятельной, любвеобильной бабой, да и просто – яркой женщиной. Впрочем, и сам Полипов был не промах. И в семью денежки приносил, и на подарки любавушке оставалось.
Уняв сладкий приступ нахлынувшей нежности, загнав его обратно в низ живота, Полипов осторожно, словно кот, выследивший мышку, наклонился над возлюбленной, поцеловал в сахарные уста. Нет ничего лучше, он знал по опыту, таких пробуждений. Словно всякий раз они с Люсей рвут яблоки с запретного дерева. И раз от разу они все слаще.
Люська сделала вид, что хочет спать, фыркнула, но потом сильно обхватила его за шею и притянула к себе. Так они барахтались еще часа два, потом вспомнили, что неплохо было бы и подкрепиться. Подуставшая в любовных баталиях боевая подруга накинула на себя легкий пеньюар и отправилась на кухню варить кофе. Полипов, видно, еще не вышедший из роли кота, через минуту прокрался за ней. Его любава стояла у окна, вглядывалась вдаль. Что тебе «тургеневская дева»! У «кота» вновь участилось дыхание. Все ж как повезло! И красивая, и с душой. Романтичная натура – факт…
- Не, ты глянь, че делает. Мусор до бака донести лень. Бросил на тротуар и поперся как ни в чем не бывало, - зычно прокричала Люська, рассчитывая на то, что любовник все еще в спальне.
Идиллические настроения Полипова сошли на нет, но нахлынули новые чувства, даже более сильные. Приводила в восхищение, подавляла волю и разум энергия, исходившая от товароведа. Котяра подкрался и обнял свою кошечку за плечи. Она выскользнула из объятий и подошла к плите.
- Чуть кофе не упустила. Возвращайся в постель. Сегодня у нас праздничный завтрак.
- Почему праздничный?
- Полипов! Ты даже не представляешь, как тебе со мной повезло. Другая бы обиделась, что ты забыл. А я тут с утра у мартена, кофе варю. Сегодня, если хочешь знать, три года нашей совместной партизанской жизни.
- А я и не забыл, - соврал Полипов. – У меня и подарок имеется.
Он смотался в прихожую и вернулся с золотым кулончиком, купленным, правда, для дочери. Но вопрос с дочкой можно решить и позже.
- Ой, это мне? Спасибо, пупсик.
Своими ужимками она напомнила сейчас кинозвезду, которой вручают очередную награду. (Спасибо моей маме, брату, дяде... Хочу, чтоб был мир во всем мире… В общем, все в курсе…)
Они вернулись в постель и не спеша тянули кофе, курили, разговаривали.
- И многих ты привечаешь так в мое отсутствие? – задал Полипов вопрос, который мучил его уже давно.
- Ты сначала женись, а потом спрашивай.
- Да я так, шутя.
Полипов в самом деле испугался.
- Лучше бы за доченькой своей следил.
В глазах у любовника потемнело.
- Ты чего это? – начал он, заикаясь. – Ты мою дочь не трогай. Она у меня отличница. И теннисом занимается… этим… настольным.
- Уж не знаю, каким она там теннисом занимается. А соседи поговаривают, что бой-френд у нее завелся.
- А, так это нормально. Я считаю, пора. А что, охламон какой?
- Да нет. Наоборот. Благообразный такой… старичок.
- Ты с печки упала, Люська? Че городишь?
- А ты жизнью отличницы-то поинтересуйся, так сам все узнаешь. Каждый день в парке гуляют. Он ей «ля-ля-ля», на скрипочке там, шуры-муры. А она прям тает, улыбается, цветет вся. Я сама не видела, а соседки сколько раз видали.
- Так че? Он же старый. Это квартирант наш, музыкант какой-то, что ли.
- А ты «Лолиту» читал? Эти старперы самые опасные и есть. Охмурит девку и смоется. А та в интересном положении…
- В каком?
- Дубина. Опозоренная будет на всю жизнь. Так что притча ты теперь… во языцех. Понял, нет?
- Ага. Ты это, не выражайся тут. Завтра меня жди. Я этого музыканта «пробить» должен. Все. Побежал.
Полипов, не помня себя, оделся, схватил пиджак и бросился вон из квартиры. Оказывается, дочь он любил сильнее Люськи.
5.
Полипов охотился всегда, сколько себя помнил. Сначала – когда играли в казаков-разбойников, потом - на мелкую дичь, а в зрелом возрасте и на лося, кабана ходил. На женщин он тоже охотился. Но здесь свидетели мешали. А свидетелей охотники не любят. Охота – это очень личное, интимное дело.
И снова пришло время охоты. Но вместо привычного азарта было чувство тревоги, страха. Не за себя, за дочку. Как маньяк со стажем, он просидел в кустах парка до самого вечера. Но все же дождался. Пришла его Леночка. И не одна, как и предсказано было…
Сели они на лавочку, стали беседовать. Он что-то с жаром рассказывает, она внимательно слушает, то хмурится, то улыбается. Иногда спрашивает или возражает. Вроде, все чинно-благородно. И пора бы сердцу папашки успокоиться, но тут, продолжая говорить, музыкантишка провел рукой по волосам девушки, убрал челку. Благородный гнев ослепил Полипова. «Ах ты старый развратник! Я тебе устрою балет «Щелкунчик»! Ты у меня на скрипочке поиграешь…» Он хотел уже вырваться из кустов и смелым маневром поразить врага, но передумал. Появилась идея получше…
Были у него знакомые отморозки, которым он как-то помог починить мотоцикл. Стало быть, должны ему эти ребята. Сегодня, похоже, такой день, когда раздаются долги.
Полипов нашел ребят в гараже. Малолетки курили травку. Дым стоял – хоть топор вешай. И в этой дымовой завесе оскорбленный папашка с трудом разглядел Ваську Рябого, вожака стаи. Этот Рябой курил, похоже, дольше других, поэтому был и не «рябой» вовсе, а какой-то синеватый. Кроме того, при разговоре все время мерзко так хихикал. Полипов подавил отвращение к дегенерату и заговорил прямо о деле, поскольку дышать в гараже было трудно. Договорились обо всем, как ни странно, быстро… Пришлось подбросить волчатам деньжат.
Полипов вернулся к любовнице заполночь. Люська уже бодро храпела. Полипов лег рядышком, но часа два еще ворочался, просчитывал варианты. Хотя, вроде бы, милиции зацепиться было не за что. Напали подонки, помутузили старичка, часы забрали. С кем не бывает. И разбираться никто не будет. А старперу урок… После такого он обязательно уедет. И овцы целы, и волки… Волчата, точнее… Какие волчата?.. Все, спать…
6.
Хоронили Ивана Александровича в своем родном городке без особых почестей. Круг замкнулся. Он умер там, где родился. Фаталисты видели в этом перст судьбы, фарисеи тихонько вздыхали, атеисты были, как всегда, слепы. Однако на серьезный лад им всем мешала настроиться одна жалкая, но неотступная мысль: «Хорошо, что не я…» Стыдная радость согревала сердца немногих собравшихся «проводить музыканта».
Вышли в 12.00. Гроб нес Полипов с двумя товарищами и тот самый «землистый» человек, который первым встретил музыканта на родной земле. И если первые трое чувствовали себя лишними и хотели скорее отделаться от своей ноши, то наш знакомый пропойца (сегодня, по случаю, трезвый) был действительно кстати, поскольку все мы, как известно, - из земли и в землю уйдем. Лена шла в сторонке и незаметно вытирала слезы, чем приводила Полипова в бешенство.
Пошел мелкий дождик, тоже кстати. Чуть слышно перешептываясь с листьями, он проводил людей до окраины и затих. Время тоже замерло. Это было видно по облакам, которые грузно висели над городком. Серый, густой воздух был тих и неподвижен.
7.
Полипов проснулся от чувства, что на него кто-то пристально смотрит. В утренних сумерках он разглядел невысокую сутулую фигуру. «Музыкант вернулся отомстить», - было первой шальной мыслью. Он пошарил в темноте и торопливо включил торшер. Перед ним босая, в ночной рубашке стояла Леночка. В руке дочери был столовый нож.
- Лена, что случилось? Это же я, твой папа. Иди спать.
Полипов слышал, что есть такая болезнь – «сомнамбулизм»…
- Это ты… Мне сказали. Это ты его убил, - сквозь зубы процедила дочь.
- Кого? Бредишь? Я сказал: «Спать!»
Поначалу тихий голос Полипова наконец окреп. Он справился с волнением. Он уже контролировал происходящее.
- Ты убил Ивана Александровича… Сволочь…
- Ах ты…
Резко, наотмашь он ударил дочь по лицу. Не рассчитал. Лена отлетела в угол. Нож зазвенел под кровать. Вскочила мать. Ничего не понимая, она таращилась на домочадцев.
Немая сцена.
9.
К утру у Лены поднялась температура под сорок. Ее увези на скорой в больницу. Стали пичкать антибиотиками. Постепенно дело пошло на поправку. Но вот беда - она уже не отвечала ни на вопросы следователя, ни на уговоры матери, ни на угрозы отца. Говорят, с тех пор она вообще не произнесла ни слова. Одним словом, дурочка…