Марек понятия не имел, куда его занесло и как называется горная страна. Вероятно, это Алтай или Тибет, а может, Памир или Альпы. Его познания в географии были невелики. В любом случае, находиться Мареку следовало совсем в другом месте — спокойном и безопасном, а вовсе не на вершине скалы, на крошечной площадке размером в две человеческие ступни.
Он стоял, чуть согнув колени и наклонившись вперед. Руки вытянуты навстречу солнцу, так что оно словно покоится в ладонях. Огромный шар, пышущий жаром, как доменная печь, раскаленный докрасна. Пальцы онемели, не чувствуют ожогов, а лицу горячо. Как ни отворачивайся — щеки пылают, и глаза заливает пот, струится по вискам и капает с бровей.
Мареку хотелось бросить шар, эту огненную обузу, но он боялся упасть. Стоит центру тяжести хоть немного сместиться — и не удержишь равновесия, сорвешься в пропасть. А солнцу — что? Оно покатится за колкие вершины, вниз, в долину фиолетовых теней.
Жизнь Марека до тридцати лет мало чем отличалась от жизни остальных людей. Он закончил школу и выучился на страхового агента, женился и стал отцом дочерей-близняшек, Лизы и Софии, похожих друг на друга, как две еловые чешуйки. Он их все время путал — хоть и старался запоминать всякие мелочи, вроде родинки на щеке или рубчика на тыльной стороне ладони — но потом махнул рукой и не пытался больше угадать, кто есть, кто. Через пару лет Марек развелся и переехал из спального района, сняв однокомнатную квартиру на фабричной окраине. Потерял работу и нашел другую. По вечерам он пил пиво в ближайшей кнайпе, один или с приятелями, или смотрел дома телевизор, а по воскресеньям — раз в две недели — водил дочек в кино или зоопарк. Все это доставляло ему удовольствие — конечно, умеренное, но и Марек сам по себе был человеком умеренным.
Так, во всяком случае, виделось со стороны. Лишь он один знал, какая под всем этим видимым благополучием копилась подспудная тоска. Словно зимним днем кто-то распахнул у него внутри форточку и выморозил душу. И вот уже простые человеческие радости кажутся вымученными, и не веселят улыбки детей, работа бесит, а телевизор битком набит глупейшей чепухой. И чудится, будто стоишь на перроне, а мимо, один за другим, проносятся поезда, и каждый мог бы увезти тебя к счастью. А ты переминаешься с ноги на ногу и смотришь им вслед — вместо того, чтобы сделать хоть что-то.
А что сделаешь, когда они даже не замедляют хода? Вскочить на подножку, рискуя свернуть себе шею, закричать или замахать руками? Все представлялось бесполезным и ни на что по-настоящему не хватало сил. Марек страдал, понимая, что жизнь утекает, как песок сквозь пальцы, а самое главное в ней так ему и не открылось. Хоть бы деревце на пути, хоть бы вешка, хоть бы намек — один единственный — куда идти. Пуста и безвидна была его жизнь, как земля в первый день творения.
Все изменилось в его тридцать третий день рождения. Проводив гостей — таких же, как он сам, троих приятелей-холостяков — Марек курил на лестничной площадке и думал: «Ну, вот, еще год прошел, а что толку? Кругом все то же болото, та же топь, и затягивает все глубже и глубже. Я тону. Надо вырваться, пока не поздно. Вскочить в последний вагон уходящего поезда».
В тот день Марек решил отправиться на поиски учителя, впрочем, далеко ходить ему не пришлось. Очень скоро он убедился, что его родной город, как и любое место на Земле, кишит поддельными гуру, в головах у которых вместо истины царит жажда наживы. Он же искал настоящего — а уж отличить подлинного гуру от самозванца наш герой был в состоянии — и такой, действительно, нашелся, и не где-нибудь, а по соседству. Йорг Блумквист, автослесарь, хороший семьянин и честный работяга. Марек встретил его все в той же кнайпе и, не теряя времени, попросился к нему в ученики. Низенький и лысоватый, в засаленной спецовке, о которую он то и дело вытирал короткие, в мазутных пятнах пальцы, Йорг меньше всего походил на духовного учителя. Держался скромно, никому не навязывался, и, казалось, не хватал с неба звезд. Марек, в глубине сердца ожидавший чего-то более яркого и помпезного, ни за что бы его не узнал, если бы не улыбка. Вот главная черта, отличающая подлинного гуру от обманщика. Не трудно говорить чужими словами, жонглировать не своими мыслями, щеголять лохмотьями и кровавыми язвами или же, напротив, толстым бумажником и золотыми часами. Не сложно подделать костюм, осанку, речь, даже взгляд, но только не улыбку. Она у Блумквиста сияла чистотой — не детской даже, а младенческой, первозданной. Так улыбается человек, еще не познавший в мире в ничего, кроме света, тепла и кормящей груди. В любом знании, кроме истинного — много печали, а улыбка Йорга была совершенно беспечальной. Кто-то менее проницательный мог принять его за безобидного лоха, каких более успешные собратья привыкли оставлять в дураках. Кто-то, но не Марек. Он сразу понял, что стоит этому смирному человеку шевельнуть пальцем, и реки потекут вспять.
Время как будто остановилось. Закат длился и длился, и парил над ущельем, словно задремавшая в полете птица. Его огненные крылья трепетали в воздушных потоках, а сонная голова, тяжелея, клонилась к горизонту. Красный шар в ладонях разбухал, наливаясь спелым багрянцем, и оттягивал руки. Синее и гуще становились тени, понемногу сливаясь в одну — иссиня черную с золотом накидку, почти невесомую, опушенную легким, клубящимся туманом. В деревеньке на склоне горы, крохотные, как спичечные головки, один за другим вспыхивали огни.
У Марека болели ноги. Они затекли от бедер до лодыжек, но особенно пострадали колени,
сделались как поролоновые, опухли и тупо ныли, и от этой приглушенной боли его мутило. Нутро окутывала тошнота. Голова кружилась, как на адской карусели, и мысли путались. Он знал, что надо сосредоточиться и обмозговать свое положение — ведь должен из него быть какой-то выход — но разум захлестывал невыразимый, чудовищный ужас небытия. Марек потел от страха и трясся на жестоком ветру. Ступни точно одеревенели и ничего не чувствовали, по рукам лился жар, застревая в груди, а мокрую спину обдувало холодом.
Не будь окружающее таким пронзительно реальным, он принял бы его за сон.
«Думай, - в отчаянии уговаривал себя Марек, - пожалуйста, думай! Ведь не хотел же он меня убить? Нет, Йорг не такой. Не может быть, что он желает мне смерти. Значит, это испытание. Он ждет от меня понимания, каких-то верных действий, проблеска мудрости, наконец. Но действовать — как я могу? Я скован по рукам и ногам. Этим чертовым шаром, пустотой вокруг, бездной... Я и пошевелиться не смею, да что там — вздохнуть поглубже. Стало быть, понимание, мудрость — вот чего он ждет. И достичь их можно, только продолжая медитировать. А что мне остается? Опустить руки и прыгнуть в пропасть. Или держать шар, пока есть хоть какая-то сила в руках и ногах. Да, больно. Но что поделать? Терпеть до последнего, а там — будь, что будет».
Его тело томилось той же самой тоской, какой прежде страдала душа. Оно хотело двигаться, шагать или мчаться, сломя голову — все равно куда. Только бы не стоять на месте. Оно мучилось великой жаждой — присесть, вскочить, потянуться до хруста в костях, до щелчка в суставах, коснуться земли, а затем погладить ладонями небо. Потопать и похлопать, чтобы осыпалась с небесного потолка голубая штукатурка.
И так невыносима порой становилась эта маята, что тело само напрягалось, как пружина, готовая распрямиться. Измученное усталостью и болью, оно само устремлялось в бездну.
«Не могу больше, - думал тогда Марек, - прыгну вниз и убьюсь. По крайней мере — быстро. Да нет, что это я? Конечно, он не даст мне погибнуть. Подхватит в падении. Человек, одним взглядом способный вознести над пропастью, не станет губить другого человека. Да и какой смысл в испытании, если оно закончится смертью?»
«А такой, - возражал едкий внутренний голос, - что выживет достойный. Это и называется «естественный отбор». На что ты надеялся? Никто не будет спасать тебя, слабака. Ни Йорг, ни кто-то другой. Спастись можно только самому, так думай... думай, как...»
Марек стоял, чуть пошатываясь — не так сильно, чтобы утратить равновесие, но тело дрожало и гудело, как мачта на ветру. Онемение ползло по ногам, делая их бесчувственными, как мраморные колонны, а по рукам струился жар, струилась сила, и больнее, тревожнее полыхал в небе алый шар.
Йорг Блумквист взглянул на него с удивлением.
- Вы ошиблись, молодой человек. Я в жизни никого не учил, и сам знаю очень мало. Вы приняли меня за кого-то другого.
Марек продолжал горячо просить. Он понимал, что отказ учителя продиктован не скромностью. Это своего рода отбор — к знанию пробьется настойчивый.
Наконец, Йорг согласился.
- Ну что ж, если вы так хотите, то давайте пообщаемся. Приходите сегодня вечером на Фельдгассе-пять. Мы собираемся у меня в гараже. Попьем пива, поговорим... Но я ничего не обещаю.
Гараж Блумквиста оказался просторным, на две машины, но обитал в нем всего лишь один мотоцикл. Так что оставалось место для раскладного столика и четырех пластмассовых стульев. Именно столько было у Йорга учеников. Сам Блумквист восседал во главе стола на двух покрытых брезентом шинах. Он, очевидно, презирал удобства. В тот самый первый вечер на столе вместо банок с пивом стояла бутылка коньяка. Так маленькая группа встречала неофита.
- Добро пожаловать в нашу компанию, - улыбнулся Блумквист и собственноручно разлил коньяк по бумажным стаканчикам. – Ну, будем здравы, - сказал он, поднимая свой стакан, и каждому посмотрел в глаза.
Они собирались каждый вечер — пятеро мужчин и одна женщина, которая одевалась, как мужчина. Звали ее, кстати, Лаурой. Иногда к ним спускалась жена Блумквиста, молчаливая особа, хмурая, как туча. Приносила картофельный салат, крекеры или соленые орешки. Потом так же молча уносила тарелки.
- Все людские беды от неверного зрения, - учил Йорг. - Мы неправильно оцениваем расстояния и глубины. Безобидная канавка видится нам пропастью, а пропасть — мелким углублением в земле. Мы складываем домик из детских кубиков, а думаем, что строим вавилонскую башню. Принижаем великое и возвышаем ничтожное. В безмерной слепоте своей гору принимаем за болотную кочку — и наоборот. Вот почему мы смело можем шагнуть в пропасть, но пасуем перед канавками...
Марек слушал, изумляясь каждому слову. Вроде бы простые вещи говорит человек. Самые обычные, можно даже сказать — банальные. Но как говорит! Словно из сердца в сердце переливает живительную влагу, и каждая буква вспыхивает, как звезда. Каждая фраза обретает отдельный смысл, а все вместе искрится и течет, сплетаясь в прочнейшую ткань мироздания.
Порой, оборвав себя на полуслове, Йорг предлагал помедитировать. Тогда пятеро учеников садились в круг на земляной пол или вставали, держась за руки, или сгибали колени и, зажмурившись, ловили раскрытыми ладонями невидимое солнце. Из лежащего на столе айфона сочилась тихая музыка, или доносилась речь на непонятном языке, или долгое «оммм», которое тянулось монотонно и неспешно, оттеняя их неспешные и монотонные мысли.
Марек не успел заметить, как солнце опустилось за горизонт, а может, оно просто мигнуло и погасло, как выключенная лампочка. Потемневшее небо обметало звездами, точно тифозной сыпью, а шар в руках превратился в багровую восходящую луну.
Погасло озерцо на склоне, только светилась тускло в кромешной почти черноте, в густой антрацитной тени гор, деревенька — легкая кружевная паутинка в каплях дрожащих огней.
Марек то закрывал глаза, погружаясь в неглубокий сон, то, распахивая их, таращился в темноту. Усталость понемногу переходила в смирение, в глубокую и равнодушную покорность судьбе.
И странным уже казалось изменить позу. Как будто сотню лет так простоял. Словно никогда и не существовало в мире ничего, кроме ночи, гор и тяжелой, горячей красноты в ладонях. Он пытался вспоминать свою жизнь — ведь именно это полагается делать перед смертью — но ничего не получалось. Если что и проходило перед мысленным взором, то нечто жалкое, нестоящее, не настоящее. Словно и не жизнь у него была, а сплошная череда ошибок да пустая суета, да бестолковое топтание на месте.
Дочки, жена — он думал о них мельком и просил прощения. Наверное, стоило любить их сильнее, но теперь уже поздно. А что, если нет? Если не поздно? Марек вызвал в памяти образы своих детей и любимой женщины, и они явились из небытия, печальные и хрупкие, подернутые грустью. Его сердце наполнилось нежностью. В руках разгоралась темно-красная луна, а в груди — испуганно и робко, как сложенный из тонких ветвей костерок — разгоралась любовь. И то, и другое согревало Марека, придавая ему сил.
«Мы принижаем великое и возвышаем ничтожное, - повторял он слова учителя, - зачем? Шагаем в пропасть, но пасуем перед кочками. Как глупо. Мы, люди, ужасные глупцы. Грешим на зрение, но всему виной наше непомерно раздутое эго».
Ночной ветер запах дождем, и холодные, мокрые, как невыжатые губки, по небу потянулись тучи, провисли под собственной тяжестью и легли Мареку на плечи. Он как будто стал выше ростом.
- Завтра поедем за город, - как бы невзначай уронил Йорг Блумквист, и ученики понимающе закивали.
Все, кроме Марека. Он про загородные поездки не знал и, конечно, не догадывался, чего от них ожидать.
- Будем медитировать на природе, а после устроим пикник. Погоду на выходные обещали хорошую. Пиво, как всегда за мной, а вы уж возьмите что-нибудь поесть.
- Я принесу хлеб и колбасу, - предложил Марек.
Слова Йорга его не встревожили. А зря.
- Тебя станут испытывать, - шепнула ему на ухо Лаура, после того, как встреча закончилась, и адепты гурьбой высыпали из гаража. - Это что-то вроде экзамена. Боевое крещение для новичков.
- Мне будут задавать вопросы? - спросил Марек.
Лаура помотала головой.
- Увидишь.
А на следующий день они долго ехали по лесной дороге, в бархатной тени высоких елей и дубов, затем свернули к реке и, протащившись по узкой кромке обрыва, оставили машины наверху, а сами спустились к воде. В камышовых зарослях шелестел ветер и свистела тонко, как в глиняную дудочку, какая-то птица. Йорг попросил наломать сухих стеблей и сложить их в кучу — для костра. Потом велел встать в круг.
Стоя плотно, буквально бок о бок, все шестеро слегка присели, вытянув руки, и каждый представил у себя в ладонях большой красный шар. Марек закрыл глаза, как всегда делал во время медитации. Темнота помогала сосредоточиться. Но сегодня она казалась чернее и глубже, и почти равнялась небытию... Смолкли звуки ветра и плеск реки. Не слышно стало ни голоса птицы, ни дыхания людей, даже биение собственного сердца замерло на пару долгих секунд. Марек потерял сознание, а когда очнулся — под ногами расстилалась бездна. Исчезла река, и камыши, и берег, исчезла вся их маленькая группа во главе с Йоргом Блумквистом. Весь привычный мир исчез, обратившись в призрак, и только шар в руках оставался реальностью.
Это была самая долгая ночь из всех пережитых им ночей. Остывала в ладонях луна, делаясь прозрачной и хрупкой, как фарфоровая тарелка. На затылок давило массивное звездное небо. Марек словно обратился в атланта, древнее мифическое существо, на чьих плечах покоится мироздание. В то же время он знал, что без него небо не упадет и Земля не разрушится, а значит, ему решать — стоять или уйти.
Жизнь, как пыльная дорога, лежала позади, но и смерть ему не грозила — вперед устремлялась все та же бесконечная дорога жизни. Ни высота, ни глубина, ни пустота больше не внушали Мареку страха.
Он размышлял, но не так, как обычно — суетливо и путано, а спокойно, с достоинством, как и положено добровольному атланту.
«Настоящие пропасти у человека внутри, - думал Марек, - а снаружи — так, канавки. Чего я боялся? И чего искал? Все, что мне нужно — уже есть во мне».
Когда первые лучи солнца брызнули на вершины гор, он взглянул себе под ноги и рассмеялся. То, что еще вчера казалось опасным ущельем, полным острых камней, было ему по щиколотку. Скалы обратились в безвредные голыши, а блескучее озерцо стало теперь не больше ладони. И, продолжая смеяться, он подкинул вверх заалевшее солнце и зашагал по горным склонам, внимательно обходя деревеньки и стараясь не наступать на спичечные коробки домов.
