несбывшись между стенами и цветом,
оставит холостяцкой конуре
туман от отсыревшей сигареты
и ветер, с ним на влажных простынях
звучащий нотой - столь же обнаженной
сколь неудачно выбравшей меня,
из всех, кто даже не был оглушен ей.
Когда еще без малого живой,
я, пластырем сорву со старой раны -
которой суждено быть ножевой
от Брута до влюбленного барана -
тепло ладони, пульса не задев
ритмичностью встречаемых рассветов,
я вновь забуду музыку, затем,
что это стало признаками лета.