Счастливый (Рассказ / миниатюра)

Вообще-то, я почти не помнил его. Был он высоким или низким? Полноватым или, скорее, худощавым? Улыбчивым или серьезным? Мне представляется мальчишка со странным выражением лица — вдумчивым и безумным. Взгляд не то обращенный внутрь, не то, наоборот, пронзающий пространство, закругленный, как траектория бумеранга. Имя всплывает, словно из тумана. Юлиан... Хорст? Хольц? Не важно. Какая-то нелепая фамилия, подходившая ему не более, чем свинье — уздечка.
Так что, узнал я его по глазам, точнее, по их цвету. Такой бывает вода в мелких озерцах с меловым дном. Синяя до ломоты в зрачках. Радостная, солнечная, сияющая синева. И этот округлый взгляд. Жутковатое сочетание.
Я возился в саду — постригал форзицию, чтобы не лезла желтыми ветвями на дорогу, а он проходил мимо, в старых кроссовках и ветровке нараспашку. Шел налегке, засунув руки в карманы спортивных брюк. Обыкновенный парень, похожий на долговязого подростка. Я посмотрел на него, щурясь, из-под ладони. Солнце жестоко слепило, и, окутанный пыльным облаком, мой бывший одноклассник, казалось, плыл по волнам беспощадного белого света.
- Юлиан, ты? Откуда ты здесь?
Я как будто увидел призрак, и не какой-нибудь, а далекого прошлого. Семья Юлиана давно переехала, родители, он и два младших братика, и с тех пор никто в поселке о них не слышал.
- Я.
На второй вопрос он не ответил, только нетерпеливо качнул головой.
- Торопишься?
- Река утечет.
В начальной школе мы учились вместе, а после четвертого класса он заболел. Помню, как шептались в коридорах ребята: «Хольц? Да у него крыша поехала! - Гонишь! Депрессия — это плохое настроение, при чем тут крыша? У него дедушка умер, а он нашел его мертвого, синего и холодного уже. - А я говорю, он в психушке. Значит, спятил!». Такие велись разговоры, и трудно сказать, кто был прав. Правда лишь то, что Юлиан и раньше-то казался немного чокнутым. Улыбался невпопад, не понимал шуток, а если сам шутил, то один и смеялся над собственными остротами, в то время, как остальные недоуменно переглядывались. Ничего удивительного, что в школе его не любили, относились к нему, впрочем, как к безобидному чудаку. Не «свой парень», но и вреда от него никакого.
Юлианова деда никто в поселке не воспринимал всерьез. Выглядел он, как замшелый пень, такой же дряхлый, изрытый глубокими бороздами и даже в летнюю жару пахнущий сыростью и древесной плесенью. Каждое утро — по крабьи, опираясь на две палки — он выползал на крыльцо и грелся на солнышке, бездумно улыбаясь проходящим мимо соседям. От него никто и никогда не слышал ни слова. Только эта улыбка на плоском лице. Загадочная и одновременно простая, как вытянутая навстречу ладонь. Улыбка волшебника и слабоумного.
Если столетний пень с кем-то и беседовал, то со своим старшим внуком. «А мой дедуля считает...», - изрекал мальчишка с таким видом, с каким христиане обычно говорят: «А вот в Библии написано...». Мы, сорванцы, не признавали авторитетов. Не верили ни в Библию, ни, тем более, в слова какого-то поросшего мхом старика и любой афоризм «от дедушки» встречали взрывом здорового, крепкого смеха. Зря, наверное. Старые люди — это кладезь человеческой мудрости, но кто задумывается о таких вещах в девять лет?
После того, как дед уснул в последний раз, для того, чтобы проснуться в мире ином и, возможно, лучшем, Юлиан стал бояться смерти. И старости, потому что она предвещает смерть. Причем пугали его не столько боль и немочь, и даже небытие не представлялось ему таким уж страшным, сколько чудовищный, непостижимый миг перехода живого в неживое.
Да, маленький мальчик, у которого вся жизнь, казалось бы, впереди, так боялся старости, что на полгода угодил в психиатрическую больницу.
- Какая река, Юлиан?
Он посмотрел на меня, как на дерево или куст — на что-то неодушевленное и, как назло, стоящее на пути.
- Некогда, Алекс. Долго объяснять.
«Узнал, надо же», - удивился я.
- И все-таки? Куда ты спешишь, сто лет не виделись. Зайди хоть на пять минут, поболтаем, кофе попьем.
Мой бывший одноклассник улыбнулся.
- С булочкой?
А я вдруг заметил то, чего не замечал раньше. Что лицо его заострилось от голода, кисти рук — длинные и худые, а ветровка болтается на плечах, как на вешалке.
- С булочкой, - подтвердил я. - И с печеньем. Могу и бутерброды сделать. И, кстати, я еще не завтракал, может, составишь мне компанию?
Это решило дело.
Он набросился на печенье и бутерброды, как будто не ел много дней. Кофе глотал горячим, торопился, не размешивая сахар, хотя бухнул в чашку пять ложек с горкой.
- На самом-то деле мне ничего не нужно, - говорил с набитым ртом, упорно работая челюстями. - С тех пор, как иду вдоль реки, могу неделями обходиться без воды и пищи. Так, перехватываю что-то на бегу. Скорее по привычке, да и тело человеческое требует. Иногда. Одежда тоже почти не изнашивается. Знаешь, сколько этим кроссовкам? Одиннадцать лет, не меньше. Не сказать, что как новые, но ведь не развалились же? И выглядят прилично. У любых башмаков за одиннадцать лет отлетели бы подошвы. Да и грязь ко мне не пристает. Не помню, когда последний раз принимал душ или стирал майку. И спать мне не надо. Шагаю и шагаю, не останавливаясь, и совсем не устаю. Будто у меня внутри механизм какой-нибудь. А все потому, что я открыл секрет вечной жизни.
Я где-то слышал, что душевные болезни до конца не вылечиваются. Поломанная человеческая психика — все равно что разбитая посуда. Сколько ее ни склеивай, как раньше не будет уже никогда.
- Куда ты идешь, Юлиан? - спросил я тревожно. - У тебя есть какие-нибудь родственники?
Он пропустил мой вопрос мимо ушей.
- Нет, не сам, конечно, открыл. Мне его дедуля шепнул перед смертью. Сам узнал слишком поздно, когда никакого почти задела не оставалось. Потому он и умер. Когда всего шажок отделяет от пропасти — удержаться на краю очень трудно. Но у меня есть шанс. И я его не упущу — не такой дурак.
- Юлиан, - повторил я настойчиво, - куда ты идешь?
- А? - словно очнулся он и как будто впервые увидел меня. - Знаешь, а никуда. Цели нет. Пункта назначения нет. А есть, знаешь, что? Бег наперегонки. Вечный процесс. Погоди, - он жестом остановил мой очередной вопрос. - Сейчас ты все поймешь. Это очень просто. Так просто, что даже смешно рассказывать. Дедуля говорил, что время — это река. Она течет из ниоткуда в никуда, а мы живем на ее берегах. Когда мы идем против течения, особенно в юности, когда полны надежд и амбиций — мы быстро стареем. Когда стоим — стареем все равно, потому что вода бежит себе дальше, сквозь нас, мимо нас. Единственный выход — устремляться за ней, всегда идти по течению реки.
Он переломил в пальцах тонкий хлебец. На стол посыпались крошки.
- Еще кофе? - спросил я.
Юлиан толкнул ко мне чашку с темной кофейной патокой на дне.
- Плесни. Но, вообще-то, мне ничего не нужно. Я способен месяцами не есть и не пить...
- Это ты уже говорил, - заметил я.
- … потому что время во мне неподвижно. Человечество миллионы лет борется с рекой. Но время — не враг и не друг. Оно просто течет, и ему нет до нас никакого дела. С ним не надо бороться.
- Хорошо, - сказал я. - Не будем.
Но время уже захлестывало меня. Бросалось в атаку тысячей крупных и мелких проблем. Счета, работа, письма, отложенные телефонные звонки, родственники и дети, встречи с друзьями, налоговые квитанции... мутный и душный круговорот, который и называется жизнью. Я почувствовал досаду. Пока я попиваю кофе с приятелем, соседские пацаны могли стащить садовые ножницы.
Юлиан вздохнул и глянул озабоченно себе на запястье. Должно быть, раньше там находились часы, а сейчас виднелся только бледный след от ремешка.
- Мне пора. Я тут за болтовней потерял пару месяцев жизни. И ведь не догонишь теперь.
С кривой усмешкой он встал из-за стола.
- Спасибо, что угостил. Но, по правде говоря, мне ничего не нужно...
Я вышел за ворота — проводить его, и смотрел, как мой бывший однокашник удаляется, худой и строгий, освещенный солнцем. Его суховатая фигура точно плавилась в ярких лучах, и струилась золотым маревом дорога, изгибаясь и тая в цветущих берегах, и скрываясь за поворотом. И вдруг, в какой-то момент, я увидел эту реку. Медленная, черная и густая, как деготь, она вилась по левой обочине, отчего улица казалась метра на полтора уже, и вязкие маленькие волны, обгоняя друг друга, гнали по ней весенний сор. Каждый придорожный куст кидал в нее лепесток или веточку. Каждая пролетавшая по небу птица дарила этому потоку свое отражение, и каждая туча поила его дождем.
«Это мираж», - сказал я себе и тотчас сам ощутил себя миражом. И дома, белоснежные, словно кусочки сахара, и красные черепичные крыши под легким флером облаков, и бело-розовые магнолии, и первая зелень, блестевшая сквозь цветы, и цыплячье буйство форзиций — все показалось миражом, зыбкой пустынной фата-морганой, и только река была настоящая.
За ней, медлительной и настоящей, торопился мой приятель, оскальзываясь в бессменных своих разношенных кроссовках и вздымая облачком жаркую пыль.
«Счастливый», - подумал я, глядя ему вслед.