И брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью
Не приносили утешенья мне. (с) И.Б.
Ты снилась мне. Оранжевою тенью
спускал закат мерцанье по щеке
такой родной. Я изучал на потолке
всю старину прошедших поколений.
Закрытый там, как вдоль консервы шпрот,
я всё что мог – к тебе держался ближе,
но вместо чтобы опускаться ниже,
лишь начинял клубничной памятью твой рот.
И рот, вратам подобен Расёмон,
то запускал меня, то заставлял томиться –
тогда я вспоминал о том, что «он»
когда-то был здесь и, пожалуй, очень злился
препятствию. А я же всё что мог –
опять глядеть в закатный потолок,
который с этих пор теперь казался
пристанищем для поднебесных блох.
Потом я с мыслерифмой просыпался,
как у Поэта, – дважды этой ночью.
Но я сидел недвижим в тишине.
И было грустно, что закат в моём окне
сто лет не освещал ничьих пощёчин
и щёк самих. Таких родных. Моих –
запомнившихся почему-то больше
и глаз, и рук, и матовости кожи,
а кроме –
звёзд, стихов, событий, слов любых.
И это был уже удар под дых
любому богу, что мне прежде был дороже.