и чем дальше рос, тем ангельски хорошел,
и чем дальше рос, тем чаще вопил: «Не трожь!»,
тех, кто рядом хотел быть, гнал от себя взашей.
«Не чета вы мне. Как уродливы и глупы,
не читаете книг, а читая – все мимо глаз!
Ты, крестьянка, пахнешь аки навозная грязь,
ты, королевич - вовсе на вид упырь.
С кем беседовать? Беспробудно погрязли в мирском
те, кого божья длань осенила изяществом черт,
кто же гибок умом - безобразны и мерзки, как смерть,
верю, есть ровня мне, но они пока далеко».
Гордеца за наветы и норов не обличала молва:
молча в сердце носил отвращение он, улыбаясь,
хоть приветствовал солнечно тех, кто ему помогал,
но внутри все по-прежнему: «Прочь от меня, голытьба!»
Снисходительно девушек семенем он окроплял,
они падали в ноги в мечтах понести его плод,
позже он рассудил, что их скверна гневит богов,
и «ласкать меня достоин один лишь я».
Нет, он не был наказан богами за ханжество и за спесь,
он по-прежнему в поисках равных себе и прекрасных,
но сегодня со мною он оказался здесь.
Тут и останется, зверски задушен матрасом.