(Художественно-публицистическая поэма)
«Человек есть нечто, которое должно преодолеть!»
(Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»)
«Но Солнце всходило, чтобы спасти наши души!
Солнце всходило, чтобы согреть нашу кровь!»
(Из песни группы «Алиса»)
В тот год я почти каждый день ездил в соседний с нами Аксай – километров за тридцать от Новочеркасска, где жил и живу. Там, в газете Аксайской районной администрации «Победа» стали достаточно регулярно печатать мои произведения, в отличие от Новочеркасска, где в ту пору не было практически никаких шансов что-либо опубликовать, тем более – из произведений литературно-художественного характера, которые у нас почему-то и в прежние, более благополучные, годы не очень-то печатали. Не зря, стало быть, существует поговорка, гласящая о том, что нет пророка в своём отечестве.
Тот год ознаменовался и удивительным явлением в природе. На протяжении двух первых летних месяцев точно также почти каждый день шёл дождь. И потому всё в природе росло и цвело. Зелень буйствовала просто с неудержимой силой. Буйствовала повсеместно. Жизнь торжествовала. И в этом виделся определённый символизм данного момента.
Надо жить. Надо вступать в новый жизненный этап, в новый жизненный цикл, что был уже не за горами. Но, как известно, невозможно начать новую жизнь, не закончив дела, связывающие тебя с жизнью старой. А для полного окончания дел прежней моей жизни не хватало, пожалуй, её некоторого осмысления, попыткой какового и является данное произведение, ни в коей мере не претендующее ни на то, чтобы быть исчерпывающим, ни на воспоминания, ни на попытку анализа. Это, скорее, прощальная поэма тому, что было. Тем более, пройдя путь от инвалида второй группы по заболеванию, многих людей практически вычёркивающему из жизни, до журналиста ряда местных изданий, а потом и до собственного корреспондента по моей родной Ростовской области международной российско-ливийской газеты «Солнце» (более, увы, не существующей), а потом – до безработного, коим являюсь сейчас, я, думается, имею право – хотя бы, моральное – на некоторые суждения. В конце концов, каждый имеет право как на свою правду, так и на свои ошибки.
В тот самый год, пока льготы ещё не были отменены, пользовался правом бесплатного проезда на пригородном транспорте (автомобильном и железнодорожном), предоставляемом по инвалидности, тогда у меня какое-то время остававшейся, назначенной мне в своё время по заболеванию, которого у меня давно больше не было. Заболевание я победил, а инвалидность, по тому же самому заболеванию назначенная, какое-то время оставалась. Так тоже бывает.
В Аксай обычно ездил автобусом, а возвращался электричкой. В тот день – дождь уже успел пролиться и всё сияло в ослепительно-алмазном блеске – дожидался я электрички, сидя на скамейке, стоявшей под открытым небом возле железнодорожного полотна, как раз напротив станционных построек. «Здравствуй. Ты меня не забыл?», - послышался рядом совсем негромкий женский голос.
О! Как же я мог её забыть! Она же заведовала когда-то лечебно-трудовой мастерской новочеркасской психиатрической больницы. Сколько ж мне туда довелось ходить! Это было тогда, когда не заладилось на моей первой работе – на главпочтамте, разносчиком телеграмм, куда пошёл я работать в шестнадцать лет, после того, как школу пришлось бросить. Нужно было, именно что, куда-то себя деть. По крайней мере, до совершеннолетия. Амбулаторным больным там платили чисто символически (тем же, кого приводили из больничных отделений и вовсе не платили ничего), зато бесплатно кормили обедом. И то, как говориться, негде взять. Потом я покинул те мастерские, устроившись в городской отдел охраны. Там, проработав год с лишним, «ухитрился» угодить в дневной стационар при городском психиатрическом диспансере (аналог поликлиники), пребывая таким образом на больничном тоже почти год. Для тех, кто не знает, поясню: не знаю как сейчас, а тогда, при наличии второй группы инвалидности можно было находиться на больничном сколько угодно, но оплачивались только первые два месяца. А там, в диспансере часто просили сходить на территорию самой больницы – всегда была надобность что-то туда отнести и что-то принести оттуда. Кстати, за «магарыч», выражавшийся, как правило, во второй порции обеда, положенного и в дневном стационаре. Иду, бывало, мимо той самой мастерской, её «старожилы», вышедшие «на перекур», окликают: «Привет, старина! Чего не ходишь?». Отвечаю: «Да, я уж давно не ваш». Что бы там и как бы там ни было, однако после столь затянувшегося пребывания на больничном, я на работу (имею в виду отдел охраны) не вернулся – сами понимаете. Тогда-то и начались настоящие поиски своего места в жизни, приведшие через некоторое время в литературное объединение при городской газете «Знамя коммуны», только что переименованной в «Донскую речь».
Кстати, Лариса Владимировна – так звали заведующую мастерской – к моменту нашей с ней, столь неожиданной, встречи, сама уже там давно не работала, перейдя на работу в Ростове-на-Дону, на знаменитом Ростсельмаше, впрочем, теперь, похоже, доживающим свои последние дни (правда, так и не спросил – кем?), уже и оттуда успев уйти на пенсию. Жила она всегда в Большом Мишкине. А сегодня, как оказалось, ездила в Ростов, на оптовый рынок, оттуда автобусом доехала до Аксая (говорила, что так ей получается и удобнее, и дешевле), а теперь собирается электричкой возвращаться в Большой Мишкин. Нам было по пути. Много чего мы с ней вспомнили. Она искренне порадовалась, что мне удалось от «того учреждения» избавиться. А вспомнить мы успели многих общих знакомых – и из числа пациентов «того учреждения», и из числа его сотрудников. Как говорится, «иных уж нет, а те далече».
Когда же всё началось? – Может, после той злосчастной поездки на север с родителями, куда отец получил распределение после института. Отец и мать познакомились, учась в институте, и, учась в институте, поженились. Отец всё же продолжил учёбу и окончил её. А мать после моего рождения в институт не вернулась. Это было ещё на втором курсе.
Отец работал инженером в лесхозе, мать – в том же лесхозе секретарём-машинисткой. Увы, оба пили. И чем дальше, тем сильнее и ужаснее. Одно время я там ходил в детский сад, да не ужился там ни с другими детьми, ни с воспитателями, так и говорившими: «Совсем не садиковый ребёнок».
Кроме всего прочего, с трёх лет обнаружили серьёзные проблемы с почками – пиелонефрит и гломерулонефрит одновременно (кто знает, что это такое, тому ничего объяснять не надо, тому же, кто не знает, лучше и не знать никогда) и далеко не всякой пищей можно было питаться. А ещё – врождённый неоперабельный порок сердца. Врачи были склонны думать, что всё это – результат дурной наследственности по линии пьющего отца, живя с которым и мать тоже пристрастилась к оной пагубной привычке едва ли не в ещё большей мере. Помимо того, я вообще рос ребёнком впечатлительным до невозможности.
Однажды, родители, оставив меня одного в нетопленом доме, ушли куда-то на всю ночь, правда, свет зажгли и радию включили, чтоб мне «не скучно было». Ночью погас свет и радио замолчало. Потом, уже утром, заговорило. Чуть позже и свет загорелся. Зима стояла. А на севере зимой светлеет очень поздно. Теперь за такие вещи родительских прав лишают!
Спустя ещё некоторое время в доме случился пожар. Отец, напившись в очередной раз, не придумал ничего лучшего, как попытаться разжечь печку бензином. Сам обгорел. Его увезли в районную больницу, а оттуда на санитарном самолёте – в областной ожоговый центр, где делали пересадку кожи. Всё это произошло на моих глазах. Тогда же я совсем расхворался. Почти не вставал. Да и горло распухло. Требовалась срочная операция по удалению гланд. На севере такие операции зимой не решался делать никто. Примерно через месяц за мной приехала бабушка. А я ещё долго потом заикался и никак не мог преодолеть эту странную, доходящую до патологии погружённость куда-то вглубь себя самого.
После выписки отца из ожогового центра, ему оставалось совсем немного – месяца два – три не больше – доработать до конца срока, положенного по распределению. Отработав оставшееся, он вместе с матерью вернулся назад. Но через несколько лет разошлись. Мать потом долго пила. Но всё же лечилась, и – так, или иначе – оставила пьянство. А вот мне потребовалась серьёзная помощь врача-психиатра. Тогда – детского, потом – подросткового, потом и с взрослым долгие годы пришлось «дружить».
Через полгода после возвращения родителей, я пошёл в школу. Первый раз в первый класс школы номер один – одни сплошные символы! К тому же, то был класс «А» - тоже первая буква алфавита. Короче говоря, всё первое.
Учился, стоит сказать, неважно. Оно бы, может, всё и нормально бы было, если б не одна беда. Не получалось разборчиво писать. И не от меня это зависело. Учили, учили, дополнительно занимались, ругали, а дома случалось и били – всё без толку. Оказалось – и врачи это потом неоднократно подтверждали – причина крылась в слабости мелкой мускулатуры, говоря точнее – той мускулатуры, что на самых кончиках пальцев, и имело это самое прямое отношение и к больному от рождения сердцу, и к нервам, расшатанным на севере, а потом буквально добиваемым постоянными скандалами дома: родителей между собой, бабушки и дедушки между собой, родителей с бабушкой и дедушкой, и вообще – всех со всеми и каждого с каждым. Откуда тут что хорошее возьмётся, и по части здоровья, и не только?
Проучился с грехом пополам первую четверть и немного вторую, а дальше… Однажды ночью проснулся от неудержимой рвоты. Вызвали «Скорую», а та отвезла в больницу. Так дала знать о себе другая врождённая болезнь – почки. Проболел месяца четыре. О какой тут учёбе могла идти речь! Оформили академический отпуск. А на следующий год отправился во второй раз в первый класс, но уже другой школы. Если уж начинать всё с чистого листа, то пусть это будет вообще всё, включая выбор школы. По крайней мере, таково было решение родителей.
…Когда уже в пятом классе учился, умер мой дедушка. Как бы там ни было, а ещё один стресс. Дело кончилось психиатрической больницей. А там, как часто бывает в подобных случаях, лечение принесло здоровью вреда едва ли не больше, чем сама болезнь. Оставшиеся три класса дотянул с Божией помощью, и, получив освобождение от экзаменов, с аттестатом, куда, как положено по закону при наличии освобождения, автоматически переписали годовые оценки последнего года учёбы – в основном, увы, тройки, хотя и несколько четвёрок было – покинул школу, не сохранив о ней в памяти ничего хорошего, будучи совсем больным и задёрганным. О продолжении образования нечего было и мечтать. Однако, от предложенной инвалидности тогда отказался. Её получил чуть позже, когда с работы на главпочтамте пришлось уйти.
За годы школьной учёбы, в классе, где учился – уже на новом месте – сменилось две классных руководительницы (само собой, не считая учительницу начальных классов), а третья – её муж, кстати, был кадровый военный, полковник, только что вернувшийся тогда из Афганистана – оказалась вообще-то женщиной понимающей, на прощание оформила характеристику, наряду с прочим содержащую и такие слова: «Показал себя учеником с хорошими способностями, однако успевал преимущественно слабо по причине своего состояния здоровья» - и это была чистейшая правда. Ещё было там и такое: «В общественных делах участия, как правило, не принимал, хотя очень этого хотел» - и это тоже было чистейшей правдой.
Позднее сгинула бесследно та характеристика в недрах горвоенкомата, куда вызывали меня в своё время повесткой, и где сказали: «Негоден в мирное время и годен к нестроевой службе в военное время», но, когда подошло время получения военного билета, в нём значилось, что не годен к армейской службе вообще.
В дальнейшие годы, принципиально отказавшись принимать какие бы то ни было психотропные лекарства, как ни странным может показаться на первый взгляд человеку, слабо знакомому, или вовсе не знакомому с подобной проблематикой, стал чувствовать себя значительно лучше. Вот что по этому поводу говорится в статье кандидата медицинских наук, потомственного врача-психиатра с семнадцатилетним стажем, порвавшего с психиатрией и занявшегося правозащитной деятельностью Сергея Запускалова: «Каждый более или менее опытный психиатр, если дело касается близкого человека, друга или родственника, сделает всё для того, чтобы этот человек как можно позже с момента начала своего заболевания попал в психиатрическую больницу, а лучше всего, если он туда совсем не попадёт. Потому, что каждый психиатр знает: чем раньше человек попадает в психиатрическую больницу и чем раньше он начинает принимать психиатрическое лечение, тем быстрее наступает его деградация. Больной опускается как человеческое существо всё ниже и ниже и, в конце концов, начинает вести так называемый вегетативный, то есть растительный, образ жизни, когда все его желания сводятся только к тому чтобы есть, спать и отправлять другие естественные потребности».
Тогда же занялся самообразованием, которого не оставлял более никогда. Говорят, что иному человеку библиотеки могут дать больше, чем кому-то другому дают университеты. Так вышло и со мной.
А что касается кое-каких литературных опытов, так я их ещё в раннем детстве делал, не смотря на все проблемы и с почерком, и с состоянием здоровья, и с нервами, и с многим, многим другим, включая откровенное непонимание и крайне негативное отношение со стороны тех, кто вроде бы должен бы был понять и поддержать. Хотя, именно – вроде бы.
Между тем обстановка в доме накалялась. Мать успела снова выйти замуж. Отчим был ужасным человеком. Часто устраивал скандалы, доходившие до рукоприкладства. Своего жилья не имел. Вернее, когда-то имел, но потерял, находясь в «местах не столь отдалённых». А бабушка, по глупости, пойдя на поводу у моей матери, прописала этого человека. В конце концов, квартиру пришлось менять. Разменяли с большим скандалом. Больше я ни с матерью, ни – тем более – с отчимом не общался. А нам с бабушкой по размену досталась квартира совсем в другом конце города. Теперь и её нет в живых.
Скажу ещё совсем коротко о моих духовных исканиях.
В вышеупомянутое литературное объединение ходил около трёх лет. Должен признаться честно: мне оно не дало ничего. Разве, некоторый новый опыт общения. Впрочем, в моей тогдашней ситуации и это дорогого стоило. Довелось немного и в самой редакции «Донской речи» поработать. Но я оттуда ушёл – так уж получилось. Теперь нет ни того литобъединения, ни той газеты. Ещё некоторое время был нештатным корреспондентом в еженедельнике «Новочеркасские ведомости». Дело кончилось тем, что там, по сути дела, сменилась власть и никому из прежних авторов и сотрудников – как штатных, так и нештатных – там более не нашлось места.
Примерно тогда же я успел познакомиться с неким Геннадием Васильевичем Марковым, начавшим в те годы (это было самое-самое начало всё тех же «лихих 90х») издавать монархическую газету «Корона». Предложил ему несколько своих стихотворений вообще-то нейтральных, но всё же – о России. Такие можно практически в любом издании напечатать, кроме, может, разве что совсем уж «отвязно-русофобских», коих, впрочем, теперь тоже с преизрядным избытком хватает.
Потом, правда, сильно жалел о том, что имел дела с этим человеком. Нет, ничего страшного не произошло. Просто, чисто по-человечески было противно. Да и всю биографию Геннадия Васильевича нельзя назвать иным словом, кроме как одна сплошная политическая проституция. Судите сами. В пятидесятые, шестидесятые и в начале семидесятых годов он работал в Сибири, ни много, ни мало, начальником лагеря особого режима. Позднее он сам рассказал об этом периоде своей жизни в одной из своих же собственных книг (их у него всего было три, потом, правда, незадолго до смерти успел издать и четвёртую, исполненную такими вопиющими примерами вольного, если не сказать: безалаберного, обращения с фактами, что стала она для всех, кто её читал, форменным посмешищем, но, к тому времени, я уже давно успел прекратить с ним всякое общение), хотя, опять же, не меньше половины там было самого откровенного вранья. Естественно, являлся он тогда членом КПСС. А как же без этого членства? Потом, уже на рубеже 80х – 90х, в преддверии трагической гибели СССР и КПСС он, уподобившись крысе, которая, как общеизвестно, всегда первой бежит с тонущего корабля, выходит из рядов КПСС и примыкает к самым радикальным демократам-антисоветчикам (по справедливости следовало бы сказать не «демократам», а «дерьмократам»), потом вскоре оставляет и их, примыкая к так называемым монархистам-соборникам (предлагающим провести новый Земский Собор, подобный тому, что был проведён в 1613м году, и, выбрав там нового царя, начать от него новую династию), тогда же он начинает издавать газету «Корона», затем рвёт и с ними, примыкая к так называемым монархистам-легитимистам, мечтающим посадить на российский престол то ли Георгия Гогенцоллерна, то ли его мамашу – Марию Владимировну Гогенцоллерн. Как чуть позже выяснилось, именно эту идею усиленно прорабатывали американские хозяева Б. Н. Ельцина, и он тогда был не против, соглашаясь (хотя бы в качестве возможного варианта) уступить своё место так называемому «монарху», тем более – несовершеннолетнему (тогда), являясь при нём регентом вместе с его «маман», надеясь таким образом уйти от справедливого возмездия, каковое неминуемо ждало бы его в том случае, если бы он проиграл президентские выборы представителю левых сил. Однако, те же самые заокеанские политтехнологи в последний момент почему-то забраковали данный вариант, или – быть может – отодвинули его, так сказать, на задний план, в результате чего наши доморощенные монархисты остались, что называется, не у дел. В их числе и Геннадий Васильевич Марков.
Позднее я всё в большей мере начал сближаться с левыми. Активно сотрудничал с газетой горкома КПРФ и с областными газетами, как КПРФовскими, так и издаваемыми представителями более радикальной оппозиции.
Довелось послать одну из своих корреспонденций в Москву, в скандально известную ультралеворадикальную газету «Лимонка». Это была заметка о страшном происшествии, потрясшем весь город. Жена мэра собственноручно застрелила из охотничьего ружья его сына от первого брака. Потом сама же, положив труп своего малолетнего пасынка в багажник автомобиля, вывезла его за город и там закопала, по дороге заехав к своей родной маме, чтобы попросить у неё лопату. Странно, почему лопаты не нашлось в доме её мужа? А потом, не заезжая домой, заехала в офис местной телекомпании, где сама работала, и, взяв с собой оператора, отправилась брать телевизионное интервью у директора мясокомбината. Поистине дьявольское хладнокровие. Муж сам отвёз её… сами понимаете куда, перед этим основательно избив. Но через некоторое время она вышла из тюрьмы. Далее её и её мужа везде видели только вместе. Держались они, по крайней мере, на людях, так, будто ничего и не произошло. Вот нравы-то у нынешней, с позволения сказать, элиты!
Всё это будоражило город. И обо всём этом я написал сначала коротко на страницах «Лимонки», а потом – гораздо подробнее и обстоятельнее, на страницах международной газеты «Солнце», с которой к тому времени уже начал сотрудничать.
При всём вышесказанном, успевал – и сейчас успеваю, вопреки если не всему, то многому – уделять внимание и художественной литературе. Когда был моложе, больше о природе писал. Сейчас, больше на социальные проблемы упор делаю. К настоящему времени у меня издано тридцать книг в бумажном виде, не считая газетных и журнальных публикаций, а также – публикаций в интернете.
Меня часто спрашивают о том, как я победил болезнь? Даже не знаю, что и сказать. Наверное, я её просто перерос. Такое тоже бывает. И наука, насколько мне известно, этого тоже никогда не отрицала. И – представьте себе! – отказ от приёма лекарств тоже сыграл свою положительную роль. Именно там, как нигде, лечение часто бывает страшнее самой болезни. А дальше… Дальше была просто жизнь. Такая, как она есть.
Спрашивают часто и о личной жизни, о том, была ли любовь? – Ох, больная тема! Во всяком случае, для меня. Скажу коротко: была. А чем закончилось? – Да, ничем. Та женщина, через некоторое время, поступила в аспирантуру, потом её окончила, защитила диссертацию… Короче говоря, я теперь для неё «не формат». Но я не осуждаю её. У каждого свои приоритеты. Человек только такой, какой он есть и другим всё равно не будет.
Вот, собственно, и всё.
2015-02-18