«Русское государство
обладает тем преимуществом перед другими,
что оно управляется непосредственно самим Богом,
иначе невозможно понять, как оно существует».
/Христофор Миних/
От 13 числа генваря 1918 г. по новому стилю
(31 декабря 1917 г. по стилю старому)
Председателю Совета Народных Комиссаров РСФСР
Его превосходительству господину В.И. Ульянову (Ленину)
Ваше превосходительство!
Принужден излагать кратко, потому как электричество отключили еще аккурат перед Рождеством, керосин в лавке разобрали на нужды революции, и теперь догорает последняя свеча.
Но не найдется в моем изложении места ни для жалоб, ни для, не дай Бог, недовольства нынешней властью. Одни только наставления да предостережения опытного человека от чистого сердца.
Ведь люди вы при власти новые и, как видно, по большей части молодые. Вот и грезится вам, что начавшийся Новый год сулит начало новой жизни. Что только пни хорошенько вашей горячей революционной коленкой в зад старую российскую клячу - и помолодеет она, и понесется, будто сказочная птица-тройка!..
Чего греха таить, в молодости и мне на каждый Новый год мнилось, что вот-вот грянет какая-то новая жизнь. Но должен вас разочаровать, господа, за весь мой век, и век немалый, ничего такого ни разу не случилось. Вообще, скажу вам, ждать нового в России - это несусветная глупость. Это все равно, как бороться с непристойными надписями, оставляемыми мальчишками на заборе. Если такой забор с вечера поскоблить, наутро надпись появится вновь. Замажешь ее краской - проступит скрозь краску. А если изрубить забор на дрова да сжечь, то и это не поможет. Ибо всяк проходящий и проезжающий будет тыкать пальцем в пустоту и горячо шептать даме в ухо: "Здесь стоял забор, на котором было написано, хе-хе, слово из трех букв... ну, вы понимаете..."
Впрочем, как и обещал, буду краток.
Случилось сие в канун 1861 года, когда моя супруга была беременна не то в шестой, не то в седьмой раз. А может, уж, и в восьмой. Сейчас точно и не припомнить, ведь она у меня лет пятнадцать ходила беременная почти что без перерывов. Озабоченный близким прибавлением семейства трудился я денно и нощно, то беря работу переписчика на дом, то давая частные уроки каллиграфии. И в такое хлопотное время Калузанский губернатор, вернувшись из вояжа в Санкт-Петербург, сподобился собрать начальников уездов в Губернском собрании да и поделился с ними увиденным да услышанным в столице.
- Нынче собственными достижениями хвалиться не принято. Велено пафос изгонять. Особливо из речей и отчетов.
- Чего? - Не поняли начальники уездов.
- Пафос. А порядки нынче в столице принято не хвалить, а, напротив, поливать.
- Чем поливать?
- Ну, хаять, то есть.
- Это кто ж на такое осмелится?
- Либералы.
- А разве они не на каторге?
- Увы, господа! В Сенате заседают. Сам Государь к ним присушивается. Говорят, именно они, де, всякие реформы и измышляют…
Уездные начальники зароптали:
- Снова реформы!
- Как некстати!
- Огласите список реформ!
И господин губернатор принялся зачитывать столичные бумаги:
- Крестьянская реформа, судебная реформа, военная, университетская, земская...
Уездные начальники заголосили пуще прежнего
– Это все пустое!
- Одна токмо докука!
- А еще что в столице слышно?
- Говорят, что по Европе призрак бродит.
- Что за нечисть?
- Не нечисть, а призрак коммунизма...
О той встрече с губернатором нам подробнейше поведал наш Тщеславский градоначальник собрав чуть свет подчиненных в Уездном собрании. Мы-то надеялись, что речь, наконец, зайдет об устройстве общественной уборной при городской управе, мы, служивый народ, устали пользоваться крохотной дощатой клетушкой с сердечком, продуваемой всеми ветрами. Да и к той вечно выстраивались очереди. Хорошо было градоначальнику: у него при кабинете персональная кабинка имелась с глиняной вазой. А каково простому служаке зимой, да если поел намедни чего-то не того. А оно вот как, про грядущие реформы!
А еще градоначальник по секрету сообщил что высочайше велено во всех губернских столицах державы образовать Тайные Комитеты по проведению Реформ. То же касаемо и нашей Калузанской губернии.
На что Афиноген Петрович Сухомозольский, советник и правая рука градоначальника перекрестил лоб и успокоил собрание:
- Нам к реформам не привыкать, Бог ни разу не выдал, и мы покуда живы.
Однако градоначальник хмуро повертел головой.
- Реформы - так, мелочь. Легкая рябь на поверхности нашего отечественного омута. Пусть о реформах голова болит у губернатора. Меня другое беспокоит. Кто мне растолкует, что за зверь такой «ком-му-низм»?"
Все головы повернулись было в направлении Афиногена Петровича, но тот лишь недоуменно зачесал плешивую макушку. Градоначальник же до конца присутственного времени проявлял признаки сильнейшего неудовольствия от недостатка компетенции своего советника, а я, едва дождавшись отбоя, рысью понесся домой под крылышко беременной супруги.
Служил я в те годы в городской управе в чине коллежского регистратора и носился на службу вприпрыжку веселым козликом. Благо брюшка еще не нажил. Да и к слову сказать, откуда ему было взяться брюшку-то, коли столько ртов, а женино небогатое приданное безнадежно рассосалось. Так что о собственном выезде оставалось видеть только сладкие сны. По счастью, до службы недалече, и на своих двоих не докука. Вот только разве что косогор. Пожирал этот косогор подметок несчитано.
Зато по дороге образовывался досуг, позволявший предаваться грешным мечтаниям. А мечтал я, особенно в приближении Нового года, сорвать куш в лотерею или нечаянно получить наследство от какой-нибудь забытой тетушки. На родственников супруги особых надежд не было. Да и то сказать, чего ждать от бывших ссыльных, осевших на сто первой версте от ближайшего губернского центра? Чаще всего, думалось мне о хорошем месте. Поближе к начальственному уху да щедрой руке. А для начала не побрезговал бы и местом Сухомозольского.
- Коммунизм?
Супруга от удивления аж заколыхала своим девятимесячным животом. Она сняла с этажерки два увесистых тома и положила передо мной вместо ужина.
- "Кто виноват?" И "Что делать?" К завтрему осилишь.
Я было запротестовал, но супруга была неумолима.
- Ты у нас университетов не кончал, а губу, точно знаю, раскатал на гешефт не по чину. Да и чем тебе еще по ночам-то заниматься, пока я на сносях.
Поутру я явился недоспавшим, красноглазым, но начитанным.
- Так что, ваше превосходительство, коммунизм - это «от каждого по способностям, каждому по заслугам». - Зачитал я свой вывод, сделанный из прочитанных книжек и записанный для памяти на обертке от завтрака – пары унылых котлет, квелого огурца и черствого ломтя ситного, каковые обыкновенно сует мне в карман шинели супруга, собирая на службу! Вот, помню, у матери моей котлетки всегда получались необыкновенно пышные и вместе с тем поджаристые... А от огурчиков исходил тонкий чесночный и укропный дух... Эх, жаль, супруга моя таких талантов не имела. Зато имела диплом института Благородных девиц.
- И как сие понимать? - Приподнял брови градоначальник.
- Вот если бы вы, ваше превосходительство, в Европе жили-с, да партию свою имели, давно бы уже губернатором стали, а то и канцлером каким. А наш нынешний губернатор выше уезда и мечтать бы не смел-с. Чистый коммунизм.
Градоначальник, не смотря на свою телесную двояковыпуклость, соколом взметнулся из кресла и в волнении забегал по кабинету.
- Черт подери, почему у нас нет коммунизма?
Тут Афиноген Петрович, стараясь загладить собственную вчерашнюю некомпетенцию, постарался ввернуть слово. Только я его опередил.
- Дремучие мы.
- Да, да, - согласился градоначальник, - вот и губернатор признался, что в столичной пивной слыхал, студенты жаловались, что Россия всегда в хвосте прогресса плетется. А в сортире те же студенты блевали и клялись, что когда-нибудь погонят Россию впереди прогресса. Дожить бы! Как думаешь, Афиноген Петрович, дети хоть доживут?
И снова Сухомозольский не нашел что ответить, он лишь нечленораздельно забормотал и с ненавистью взглянул на меня.
Тут как раз закончилось присутственное время и ринулся я по буеракам да косогорам под теплое крылышко супружницы.
Еще раз не премину заметить: трудно простому человеку без выезда. Одно хорошо, дорогой можно вдоволь пофилософствовать. К примеру, ежели разобраться, что по существу есть реформа? Перемена жизни к лучшему. Вот отчего некоторые противятся реформам? Достигли, всего, чего хотели и дальше "ни тпру, ни ну"! "Но ничего, ничего, Афиноген Петрович Сухомозольский! Ты уж и сед, и лыс, и беспамятен – того гляди на покой. Вот нагретое местечко-то и освободится. Вот и прибавка к жалованию в двадцать целковых. Вот тогда уж и о выезде можно помыслить…"
С этакими помыслами заявился я домой и, едва огласив их, тут же был отправлен супружницей на всю ночь корпеть в городской архив. Благо ключи от архива у меня имелись по праву и обязанности секретаря и письмоводителя.
А наутро я, как огурчик, хоть и перезревший, предстал пред ликом градоначальника. И прежде, чем Сухомозольский успел открыть свой беззубый рот, я, как бы невзначай, продолжил прерванный накануне разговор:
- Осмелюсь предположить, ваше превосходительство, дети доживут. Не все, что в мире меняется, во вред моим и вашим детям. Есть среди нынешних реформ и полезная. К примеру, земская. Земская реформа даже и на руку, ежели обернуть ее к своей пользе. Слух прошел, что реформа будет проходить с дроблением губерний. Да вот взять хоть нашу, Калузанскую. Пока еще Калузанскую! Велика губерния, а Калузань явно со всей ею не справляется. Грех таким случаем не воспользоваться, не озаботиться собственным губернским статусом. Суверенная Тщеславская губерния – это ж звучит!
Губернатор покривился и с горечью запыхтел:
- Мой предшественник уже пытался провернуть подобное дельце. Один Бог знает, чего ему стоила сия попытка. Не одну сотню крепостных душ отдарил он в столицах «нужным» людям.
- Как не знать, ваше превосходительство? - Возразил я. - Но что такое сотня-другая душ в масштабах державы? Воистину «великодушна» наша Россия. На все войны народу хватит. А мало покажется, так бабы еще нарожают! Да и став губернатором, все затраченное можно вернуть с великим прибытком.
А у вашего предшественника в те годы ведь отчего незадача вышла? По кончине Государыни-матушки, сулившей Тщеславлю губернский статус, дело оказалось в долгом ящике. Старые «нужные» люди у престола в одночасье сделались ненужными, а на новых «нужных» людей у вашего предшественника уже и пороху не хватило.
И поскольку наша держава снова беременна реформами, (да, видать, уже и на последнем сроке), поздно кусать локти да выяснять, кто отец, надо принимать роды.
- Роды? Ну, в этом ты понимаешь больше других, - согласился градоначальник.
И направил в столицу свое доверенное лицо. Причем весьма доверенное. Во всяком случае, опричь губернаторского ока. Да не Афиногена Петровича, как можно было подумать, а угадайте кого? То-то. Да не с пустыми руками, а с подношениями и намеками. Дескать, больно хороши заливные луга да охотничьи угодья на берегах Кащеева озера. Дескать, милости просим полюбоваться! А с общественной уборной при управе и Городском собрании решено было повременить. Все средства велено было употребить на реформы.
Перед самым вояжем в столицу, женка моя разрешилась от бремени очередным наследником. Сели мы с тестем отмечать такое событие, приняли по шкалику, да по второму, да по третьему, развязался у тестя язык.
- Г...но, - говорит, - эти ваши реформы. Мы, - говорит, - декабрьский-то переворот именно ради реформ замышляли. А знаешь почему тогда в 25-м году наш переворот провалился?
- А то, - ответствую, - в гимназии проходили! Узок был круг ваших революционеров. Страшно далеко вы были от народа.
- Сказки, - махнул рукой тесть, - сказки для недорослей в оправдание русского национального характера. Самое-то обидное, что государь-император стоял от нас на расстоянии вытянутой руки! Прозвучи команда "руби!" - и дело сделано. Только никто не давал той команды. А разве русский человек решится сделать хоть что-нибудь без команды? Вот такое мы г...но!
Говорил тесть и еще кое-что, да я тому значения не придал. А лишь усмехнулся я и в опровержение слов тестя сделал множество собственных инициатив и на всякий пожарный заготовил полный рукав козырей.
И вот он, результат. Вот он, в виде Чиновника по Особым поручениям правительствующего Сената, прибывшего собственной персоной под приглядом доверенного лица. Сидит в Тщеславском Городском собрании, задумчиво ковыряет вилкой заливного каплуна и загадочно тянет: «Мда-с…».
Нынче уже мало кто верит, что когда-то с нашим уездным городом Тщеславлем едва-едва не стали считаться в столицах. Неприметен наш город. Не на всякой генеральной карте его сыщешь.
Достопримечательности всего две. Первая: был (да и сейчас еще сохранился) у нас в Тщеславле памятник. В губернском городе Калузани памятника не было, а в уездном Тщеславле был. Вот только неизвестно кому.
Говорят, вначале-то собирали народные пожертвования на увековечение памяти князя Тщеслава, основателя города, да грозный царь Иван объявил его супостатом и приказал каленым железом выжигать любое упоминание о нем. А собранные денежки оприходовал в казну. Тогда стали, было, снова собирать пожертвования уже на памятник царю Ивану, но промахнулись, на трон к тому времени взошел Федор, а за ним и Борис. Но постамент уже был готов, и решили ставить памятник Борису, не пропадать же добру. Снова собрали денежку, только вот незадача - царь Дмитрий объявил Бориса узурпатором. Хорошо, что собранных денег тогда хватило только на туловище, кое и успели вознести на постамент. А была б голова, многим бы не сносить головы. И уж когда царь Василий Шуйский объявил самозванцем Дмитрия, с головой решили и вовсе повременить до лучших времен. Дескать время покажет, чью голову водружать.
А другая достопримечательность Тщеславля такая: на стене здешнего постоялого двора красуется памятная доска, будто, "здесь такого-то дня такого-то года останавливался на ночлег сам Великий писатель земли Русской Н.В. Гоголь". И тому имелось документальное свидетельство - автограф начертанный гениальной рукой для местного бакалейщика. Список провианта заказанного в дорогу:
"1. Хлеба (ситного) 2 фунта – 30 коп.
2. Чаю (колониального) 4 цибика – 40 коп.
3. Сахару (пиленого) 1 и ½ фунта – 66 коп.
4. Потрошков куриных 4 фунта – 36 коп.
5. «Смирновской» 2 штофа – 50 коп.
6. Ваксы сапожной черной - 1 и ½ коп.
Итого: 2 руб. 23 и ½ коп."
Так сей бакалейщик он же шинкарь, каналья, заключил автограф в золоченую раму, поставил на полочку рядышком с собранием сочинений Гоголя и морочит голову рассказами, как он весь вечер потчевал классика дармовой выпивкой. А когда выпивка запросилась наружу, вышли они справить малую нужду на берег речки Епр, что впадает в Кащеево озеро. И бакалейщик, исполнившись благодати, прошептал таковые слова: "Чуден Епр при тихой погоде..." А потом, плюнув в воду и проследив полет плевка, добавил: "Редкая птица долетит до середины Епра..." А слова эти под пером Гоголя сделались золотыми! Только гонораром писатель с бакалейщиком не поделился, и даже за выпивку не прислал ни копейки. И теперь, тыкая в страницы собрания сочинений, тщится бакалейщик доказать каждому встречному и поперечному: "А ведь это я сочинил. И это тоже я придумал. Только про то в столицах не ведают. Экая несправедливость!"
Была, правда, еще одна тщеславская достопримечательность. Но о ней позже. А пока буду, как прежде, краток.
Так вот, как я уже упомянул, прибыл из столицы чиновник по Особым поручениям - да прямиком в Тайный Губернский комитет, что обосновался в уездном городе Тщеславле, а не в губернском городе Калузани. Отчего так?
А в Калузани беда случилась. В одночасье сгорело здание Губернского собрания. Можно было бы, конечно, и в Дворянском собрании позаседать или в Купеческом, да только шепнул тщеславский градоначальник калузанскому губернатору на ушко петушиное слово – глядь, и велено было собирать комитет именно в Тщеславле. Врать не стану, только шептались люди, что спросил тщеславский градоначальник, отчего это у калузанских пожарных клячи старые да худые, еле ноги волочат? Отчего помпы да брандсбойты дырявые? Отчего багры ржавые да топоры тупые? А ведь губернский бюджет на пожарные нужды от больных и престарелых отрывал. Вот и выходит, то не Губернское собрание сгорело, а сиротские рублики. А еще шептались, что губернаторское загородное имение, как бы само собой приросло сотней десятин заповедного берега Кащеева озера. Так ли, сяк ли, а только убедил тщеславский градоначальник калузанского губернатора. И то правда, Губернское собрание как-то уж очень кстати сгорело. Незадачливым игроком оказался губернатор. Наш тщеславский голова вышел посильней.
И, хоть Комитет и именовался «тайным», окно Тщеславского Городского собрания то и дело распахивалось настежь, так, что любой прохожий, будь он даже злоумышленник, мог при желании приобщиться к государственным секретам матушки России. Впрочем, стояли нещадные крещенские морозы, и уши редких прохожих были наглухо законопачены меховыми шапками и воротниками, а глаза застили едкие и вонючие клубы табачного дыма, вырывающиеся из окна залы, где заседал Тайный комитет, будто из жерла Везувия.
– Вы думаете, ежели мужику волю дать, так он работать станет? С какой стати?
– За интерес.
– Какой-такой интерес?
– Денежный.
– А на кой мужику деньги?
– Ну, не знаю… Изба, там, новая, коровка, лошадка, кафтан.
– А ежели у него единственный интерес – водка?
– Ну, не все ж такие!
– Может, и не все. Но как только какой мужик выбивается своим горбом из нужды, как другой мужик, которому горбатиться лень, старается ему подпортить, подгадить, а то и хозяйство спалить. Чтобы был, значит, как все.
Точек зрения на реформы было всего две: проводить эти самые реформы или не проводить, – а посему стол в Городском Собрании был накрыт исключительно по-деловому. Сёмужий балычок со слезой, копченый стерляжий бочок, севрюжинка с непременным хренком, карасиные языки в сметане, жареные миноги. Сочилась жирком палтусина. Видов кулебяк было не более дюжины: кулебяка с зайчатиной, кулебяка с куриными потрошками, кулебяка с угрем, кулебяка с олениной, кулебяка с грибами, ну, и прочее… В сторонке сиротливо поблескивало почти невостребованное серебряное ведерко с белужьей икрой, опостылевшей за двухнедельное Рождественское разговение.
– Да знаем мы этот новые порядки!
– Чем порядки новее, тем они гаже.
– Порядок – это, когда мужики при господах, господа – при мужиках.
Да, вот незадача какая, в погоне за краткостью чуть не забыл еще упомянуть семислойную кулебяку с капустой, кашей, рыжиками, телятиной и еще черт знает с чем! Вот теперь, пожалуй, все. Если не считать кое-чего по мелочи: ростовские окорока, паштет из печени тульских гусей, печеные рябчики с брусниковым вареньем да жареные бычьи яйца и прочее…
И поскольку происходило обсуждение-то именно государственных реформ, а не чего-либо малозначительного, напитки были строго регламентированы. Во-первых, исключительно отечественного изготовления, а во вторых употреблялись в полном соответствии с предметом обсуждения. Так, заседание начали с принятия по стопке «рябиновой», ведь первая буква в слове «реформы» именно «Р». Следом бухнули по стопке «ежевиковой» за букву «Е». Потом – «фиалковой» за букву «Ф». Потом – «ореховой» за «О». Потом, когда снова подошел черед букве «Р», некоторое время размышляли – то ли снова ударить по «рябиновой», то ли для разнообразия – по «розовой». Консерваторы воспротивились, было, «розовой», розовый – почти что красный, не будет ли это намеком на революцию? Наконец, приняли компромиссное решение: консерваторы наливают «рябиновую», прогрессисты – «розовую». Потом приняли по «маковой», по «анисовой» и снова по «маковой». Получилось: «РЕФОРМАМ». И вот тут дело основательно застопорилось. Как пить дальше – «ДА» или «НЕТ»?
– Вон объявили американцы реформы, и где они теперь? Страна развалилась надвое: Соединенные Штаты Америки и Конфедерация Штатов Америки. Две страны, два правительства, две армии. Того и гляди схлестнутся. Вы и у нас этого хотите?
– Да, вовремя мы это Америке Аляску сбагрили! Почитай кусок льда да за такие миллионы.
– Э, милостивый государь, не так-то это было просто. Мне в столице по секрету рассказывали, господин посол взятки их депутатам пудами раздавал.
– Да, известное дело, Америка – найкоррупционнейшая страна в мире.
– Им сам Бог велел развалиться.
С одной стороны, поскольку по восемь стопок уже принято, следовало бы пить, что покороче, хорошо бы благополучно до дому добраться, не все же прибыли со слугами. А некоторые, помоложе, полиберальнее, так и вовсе верхом. Эти, понятное дело, за реформы. Бегут себе впереди прогресса! Эти удавятся, но лишней стопки не выпьют. Те же, что постарше, угрюмо хмурились.
– Что не говорите, а с армией надо что-то делать. У англичан вон пушки нарезные, казнозарядные. Теперь они на них еще и стальные щиты ставят.
– Да не станут наши чудо-богатыри прятаться за щитами от вражеских пуль и снарядов. Зряшная трата народной копейки. Вы еще предложите, как англичане, тратить эту самую копейку на, прости Господи, гандоны да на пипифакс. Мы и лопушком обойдемся.
– А ежели зима?
– Так и снежком.
Вот и собрались все знатные люди Калузанской губернии в Тщеславле. С одной стороны – люди почтенные: купцы, кто помошнатее, предводители дворянства, уездные начальники. С другой стороны – молодая поросль. Дворянские недоросли да разночинская длинноволосая молодь. Сам же губернатор изволил манкировать мероприятием, сказавшись больным. Поэтому некоторые прикатили из чистого фрондерства, те, что зело губернатора недолюбливали. Прикатили да и сцепились.
– Недурные маслинки. Чьи, интересно?
– Болгарские-с.
– Как болгарские? Разве у них водится что-нибудь кроме долгов и обещаний?
– Молодцы болгары! Пока наши купцы раскачиваются, они перекупили маслинки у турок и продают их нам втридорога. Покупают на эти деньги у нас керосин и сбывают его втридорога туркам.
– А как насчет совести? Когда мы этих болгар от турок защищаем, «братушками» нас называют.
– А что, если брат дурак, так и коммерция побоку?
Ну, вот как их разоймешь? Так ведь и ситуация может выйти из под контроля да еще на глазах столичного гостя.
Мы с градоначальником нынче с ранья итак нахлебались по самые уши. Уж и козыри мои, в рукаве припасенные, изрядно поистратились. Что за козыри?
А женка моя, как отошла после родов, так и стала во время исполнения мною супружеского долга вразумлять меня, что настоящие реформы лучше начинать с культуры. Да и для столичного гостя убедительнее. Мы, дескать, не лыком шиты, на губернский центр тянем даже в культурном отношении, полюбуйтесь, каков наш товар лицом.
Культура? Эвона! То, может, в столицах, а для Тщеславля вещь почти что неслыханная. Ну, имелся у нас памятник, какого не было и в Калузани. Только, как я уже говорил, без лица. На кого прикажите любоваться?
Полистал я календарь да, нашел, что, почитай, вскорости будет отмечаться юбилей памяти Гоголя, Вызвал учителя рисования из гимназии да каменотеса из похоронной конторы. Призывал прославить родной Тщеславль. Ну, и имена ваятелей заодно. Они, аж, запрыгали от радости.
- Сделаем, - говорят, - даже в полцены.
Потом наведался на постоялый двор к бакалейщику и подбил его на открытии памятника поделиться воспоминаниями о Гоголе пред лицом высокого столичного гостя и тем самым осуществить давнишнюю мечту и справедливость.
И вроде самолично я проверял ход работ. И голова получилась, как с портрета в собрании сочинений, и даже не смущало, что писательская голова будет стоять на царском туловище (царь писателей как-никак!). Одного не предусмотрел. Что перед самой церемонией открытия подерутся мои ваятели. Не договорятся, кто большую лепту внес, чье имя первым выбивать на постаменте. Подрались, да и невзначай отбили Гоголю нос.
Отбили, испугались, да и приладили наскорях, надеясь, что церемония будет недолгой, а крещенские морозы крепкими. Да вот незадача, зимы-то нынче пошли сами знаете какие. Поутру - мороз, пополудню - оттепель. В самый разгар церемонии нос-то и отвалился. Отвалился да и подкатился к самым ногам высокого гостя. Пассаж, казалось бы. Но столичный гость лишь приподнял брови и негромко пробормотал нечто непонятное:
- А кальсоны-то надо бы снимать поаккуратнее...
Чтобы сгладить неловкость, я вытолкнул к памятнику бакалейщика делиться воспоминаниями. Так он, шельмец, приперся аж с полным собранием сочинений Гоголя и, листая тома и тыкая пальцем в страницы, принялся голосить:
- А ведь это я сочинил. И это тоже я придумал. И "птицу-тройку", и "куда ж несешься ты, Русь?"
В доказательство своих слов он достал из-за пазухи листок и зачитал, как все это должно звучать в его бакалейском изложении. Какой это был пассаж! Тянул на лишение чинов и званий. Эх, жаль, нынче не могу привесть то изложение. За давностью лет листок затерялся. А тогда градоначальник убоялся огласки и бросился отнимать проклятый листок, да высокий гость остановил.
- Не беспокойтесь, любезный. Дурак не догадается - умный не скажет. Потом здесь навряд ли кто удосужился прочесть "Мертвые души" до конца.
И снова добавил непонятное:
- Мда-с, господа, только кальсоны-то надо бы снимать поаккуратнее...
И тут припомнил я разговор с тестем, и его слова которыми до сей поры манкировал.
- Самое-то обидное, что государь-император стоял от нас на расстоянии вытянутой руки! Прозвучи команда "руби!" - и дело сделано. Только никто не давал той команды...
- Так-таки и не давал? - Не поверил я. - Неужели не нашлось ни одного храбреца?
- Напротив! - Возразил тесть. - Храбрых было много - умных мало. Каждый хотел отдать команду самолично, чтобы навечно запечатлеться на страницах истории. Вот и принялись спорить, кто более достоин сей великой чести. Аж, до драки дошло! А пока спорили, их и удостоили... Кого - картечью, кого - каторгой...
И вот теперь, сидя в Тайном Комитете, я бились в догадках, как склонить самую неподатливую часть Комитета перед глазами высокого гостя к своей пользе. Ведь неподатливая часть – это как раз и капиталы, и земли, и общественное мнение. И понял я, что пора доставать последний, заветный, козырь. Это как раз и была та самая третья достопримечательность города Тщеславля, о коей я вскользь упоминал.
Уже который раз в минуты противостояния русское общество от беды спасает что-нибудь эдакое, сакральное. Например, общие беды или победы. Но бывает, что и общие обеды. Ну, в самом деле, почему, например, уха не может быть предметом сакральным? Скажем, "уха по-архиерейски". Молятся же туляки на свой печатный пряник, нежинцы – на соленый огурец, уральцы – на пельмени с редькой, а тверичи – на «пожарские» котлеты. Так почему бы тщеславцам не почитать "уху по-архиерейски"?
Сейчас-то, благодаря писаниям досточтимой Елены Молоховец, всякий может узнать, что есть «уха по-архиерейски». Сколько сортов рыбы потребно на сей кулинарный изыск. Сколько бульонов варится. Какие приправы закладываются. Однако все это лишь полдела. Как говорится, технология! В губернском городе Тщеславле "уха по-архиерейски" почиталась как местная достопримечательность. Да что там, Тщеславль, как зубоскалили острословы, верхом на сей ухе-то и метил прямиком в губернские центры!
Как-то матушка-императрица совершала очередной вояж по своей державе, а рессора в ее повозке возьми да и подломись на каком-то буераке. Пришлось задержаться на ночлег в сём забубенном городишке. И единственным более-менее пристойным местом для царской особы оказалось подворье церкви Всех Святых. Только это она поутру собралась высказать свое царское «фи» в адрес клоповника, в котором промаялась ночь, как вдруг – бац! – на завтрак ей подают местную уху, сваренную дланями дьякона Агафангела, который не преминул самолично поприслуживать за трапезой августейшей особе. Матушка-императрица нашла уху божественной, поскольку дьякон Агафангел имел два неоспоримых достоинства: молодость и ангельский лик. После чего, хотя рессора и была уже починена, изъявила желание задержаться в Тщеславле еще на одну ночь для дальнейшего вкушения ухи. После той ночи она уже не вспоминала о такой безделице, как клопы, и заявила, что уха сия, которая отныне должна именоваться «Ухой по-архиерейски», есть настоящее Национальное достояние наряду со «Словом о полку Игореве» и Царь-пушкой. Уха-то была объявлена архиерейской, но еще предстояло добиться решения Святейшего Синода о рукоположении дьякона Агафангела в архиереи. А ведь под архиерея требуется создание отдельной епархии. А под епархию полагается самостоятельная губерния…
Только в те годы, как уже говорилось, незадача вышла, а ныне новый случай подвернулся. Новые реформы подоспели, а среди них земская. Вот и Чиновник по Особым поручениям правительствующего Сената задумчиво ковыряет вилкой заливного каплуна и загадочно тянет: «Мда-с…». Самое время напомнить ему о Тщеславском Национальном достоянии и воле покойной императрицы. Тем более, что дьякон Агафангел, здравствовал себе, как ни в чем не бывало, и, видя себя в сладких снах владыкой Тщеславским и Калузанским, стоял на пороге своего столетнего юбилея.
А посему и левые, и правые, и государственники и прогрессисты, все, кто называл себя либералами и консерваторами, буквально, все томились в ожидании "ухи по-архиерейски".
– Что за слово такое либерал? Явно нерусское.
– От французского «либерте». Свобода, значит.
– Ну, так и звались бы по-русски – «свободнюки»!
Но "уху по-архиерейски" отчего-то не несли.
На правом конце стола сурово раздувала ноздри фракция верноподданнических бакенбардов, наградных крестов и позументов на кавалерийских доломанах старого образца. Так сказать, «поколение отцов», спасителей Европы от Бонапарта. Слева, попыхивая сигарами и пахитосками, нетерпеливо выгарцовывала молодая поросль. Да не как-нибудь, там, бездумно курила, а курила, пуская красивые колечки и наблюдая их эволюции в пространстве залы. Иные умельцы исхитрялись нанизывать такие колечки себе на палец по две-три штуки зараз.
Отцовский конец стола брюзжал:
– Что вы нам лапшу-то на уши вешаете! Общечеловеческие ценности, на хрен! Европа, на хрен! Цивилизация, на хрен! Да я пол Европы прошагал в солдатских сапогах! А когда эта самая Европа лизала мои сапоги в благодарность за то, что я ее освободил, то клялась, что вовеки не расплатится! И где теперь эти клятвы?
– Правда ваша. Теперь они говорят, что это англичане их освободили. Переплыли, па-анимаш ли, Ламанш и разгромили супостата. А иные договорились, что мы и есть главные супостаты, международные, па-анимаш ли, жандармы!
– Кто вякает-то? Полячишки! Курица – тэ сезеть, не птица, Польша - тэ сезеть, не заграница!
– Минина с Пожарским на них нет!
Положение могла спасти только "уха по-архиерейски", которую все не несли. На время его облегчила инициатива с либерального конца стола:
– Отцы! Поколение победителей! Предлагаем компромисс! Вы по первому пункту резолюции голосуете: «Реформам да!» А мы вносим и одобряем второй пункт: «Долой фальсификаторов истории!» И не позволим всяким англичанам отнять у нас вашу Победу!
Но отцовский конец стола встретил сыновнюю инициативу не просто брюзжанием, а ярко выраженным раздражением:
– Поздно болтать, на хрен! В Крыму мы уже не хозяева! Севастополь потеряли, на хрен! От Черноморского флота остались рожки на ножки!
Сыновний – парировал:
– Да что вы зациклились на своем флоте? Надо жить по средствам. Все равно денег нет, так что армию придется сокращать.
Высокий столичный гость чему-то улыбнулся и снова загадочно промолвил: «Мда-с…». Тут мне пришлось отказаться от показного нейтралитета и поспешить на помощь либеральной молодежи:
– Да, да, да, мы вообще-то и Европе обещали.
Отцы угрюмо замолчали, почувствовав себя преданными. Но к ним на выручку из отхожего места вернулся седой прагматик, предусмотрительно освободивший внутренние ресурсы под будущую уху.
– А давайте прикинем, что получим взамен?
– Мда-с! – Насмешливо приподнял бровь высокий гость.
А один юный либерал, который все никак не мог поверить, что его впервые допустили до обсуждения судеб державы, а потому ухитрялся даже севрюжину намазывать хреном как-то с вызовом, заржал:
– Как это что, голубчик? Сво-бо-ду! Свободу от …
Он задумался и, подыскивая аргумент позаковыристее, принялся исполнять указательным пальцем в воздухе замысловатую фигуру. Тут-то бесцеремонный прагматик и ухватил его весьма невежливо за сей нежный инструмент.
– Минуточку, свобода «от» меня не интересует. Меня интересует свобода «для». Так для чего нам свобода?
– Как для чего? Мы получим свободу от государства, от церкви, от…
– Опять вы за своё! Свобода «от» – субстанция не материальная, ее не пощупаешь.
С отеческой половины стола прагматика поддержали:
– Да русский человек не пойдет умирать за свободу «от»!
– Помилуйте, – завопил юный либерал, безуспешно стараясь освободить палец, – свобода – категория самоценная. Вспомните великого Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!»
Отеческая половина стола насторожилась.
– Это который Гёте? Немец или еврей?
Лицо Высокого лица оставалось непроницаемым, и я на всякий случай постучал вилкой по столу.
– Все мы дети Адама и Евы…
Юный либерал вырвал, наконец, свой палец из капкана.
– Да как вы не понимаете! – Посасывая пострадавший орган, стоял на своем либерал. – Свобода – это, прежде всего, свободная экономика. Свободный рынок.
Отеческая половина стола с отвращением плюнула.
– А на хрена русскому человеку рынок?
Сыновняя половина стола угрожающе покачала головами.
– Свободный рынок – это путь в Европу!
Отеческая половина затопала сапожищами.
– А на хрена русскому человеку Европа? Тем более, мы уже имели эту самую Европу во все места!
Сыновняя половина принялась расстегивать пуговицы на жилетах.
– Вот за это нас и не любят.
Отеческая половина закатала рукава.
– Зато боятся!
И в сей момент вместо грозового разряда легкое дуновение пронеслось по зале Губернского Собрания. Ласковое и умилительное, как майский ветерок над деревенским погостом. Подобно стайке весенних птах, в залу впорхнули лакеи и засуетились вокруг стола, меняя приборы и убирая со стола все лишнее под место для ухи.
Все разом заговорили, торопясь закончить так надоевшее идейное противостояние, мешавшее единению вокруг радостей жизни.
– Так давайте заставим их себя полюбить! - Затараторили либералы.
– Завалим их рынки товарами: лесом, углем, нефтью, хлебом, икрой!
– Наш рубль станет желанным гостем.
Консерваторы замотали красными морщинистыми шеями.
– А взамен получим шиш с маслом! Они ведь почему там, на Западе, в демократию играют? Про открытые границы талдычат. Ежовыми-то рукавицами нас взять не удалось. А они все земли свои перекопали, уголек и железо у них тю-тю. В их Рейне не то что осетра, пескаря захудалого не выловишь!
– Да их западный капитализм – это есть некомпетентная власть плюс канализация всей Европы!
– Когда наши границы были на замке, это нас спасало. А вы только на минуту представьте, что будет, если миллионы отчаявшихся голодных людей хлынут к нам из разоренных стран Европы? Что нам их всех кормить? Надо же установить какие-то пределы будущей иммиграции.
– А почему бы не принимать всех? Территории хватает.
– А зачем нам в Росси всякая рвань? Надо брать людей, от которых толк будет. Можно брать английских инженеров, немецких философов, американских фермеров, итальянских теноров. А всяких там поляков да японцев – только, если есть прямое родство в России.
Высокий гость, как мне показалось, милостиво улыбнулся и одобрительно промычал: «Мда-с»…». Я обрадовался и поторопился сподвигнуть народ ко всеобщему примирению, хотя, признаюсь, с некоторым сожалением, поскольку пришлось оставить недоглоданной баранью лопатку:
– А ведь еще каких-нибудь несколько десятков лет, господа, и в году где-нибудь 1916-м, в крайнем случае, 1917-м, к нам хлынут толпы зарубежной интеллигенции. В Европе произойдет такая утечка мозгов, что их мозги станут нашими!
В сей час блаженный дух выгружаемой из саней Агафангела ухи в дубовом чане разнесся окрест. Народ стал притормаживать возле парадных дверей Городского собрания. Те что пообразованнее строили сложные гипотезы:
- Вы поняли? Грядут реформы!
- А зачем нам реформы? Есть же уже Аракчеевские.
- И-и, проснулись, батенька! Это будут новые реформы.
- Милостивый государь, да зачем новые, когда старые не закончили?
- А новые реформы – это реформа старых реформ.
- Не удивлюсь, милостивый государь, если появятся новейшие, чтобы реформировать уже новые, которые реформируют старые.
Народ попроще, ежась от холода и утолив любопытство, быстренько проскакивал мимо.
- Что дают?
- Обещались свободу дать!..
- И почем?
- А бесплатно.
- И на кой мне свобода бесплатно, ежели хлеб – гривенник за фунт?
- Да что хлеб, водка – уже двадцать копеек штоф!
А Агафангел превзошел сам себя. То ли грядущий архиерейский чин застил очи, то ли бескорыстный реформаторский раж. Только сварганил он уху не из трех-четырех сортов рыбы, как заведено, а, аж, по меньшей мере, из десяти. И в каждой тарелке поверх ухи рыбьего сала плавало толщиной в палец.
Первым не выдержал непривычный желудок столичного гостя. Ну, его-то споро и незаметно отвели в персональную градоначальническую кабинку. А когда он вернулся в залу, то не застал в ней никого. Весь Тайный комитет во дворе выстроился в очередь к дощатой клетушке. Впрочем, большинство не выдержало и надолго разбрелось по всему двору Уездного собрания. Благо время было позднее, беспросветное, а к утру все занесло свежим снежком. А уж вот по весне...
Да-с, господа реформаторы, мотайте на ус, "недобравшая" компания русских людей - это есть напряженнейшее зрелище! Потому, лишь только градоначальником было предложено принять окончательную резолюцию по поводу реформ, все бросились к столу с напитками. Начали с "вишневой", потом выпили "ореховой", за ней - "земляничной"... И как-то само собой получилось слово "ВОЗДЕРЖАТЬЯ". А в слове этом, не считая мягкого знака, ни много, ни мало, а одиннадцать рюмок. Добрали таки.
И вновь высокий гость пробормотал загадочные слова:
- А кальсоны-то надо снимать осторожнее...
Поутру мы с градоначальником провожали высокого гостя. Укутывая его в санях медвежьей полостью, градоначальник с надеждой прошептал:
- Ну, так как-с с губернским статусом-с?
Высокий гость чему-то усмехнулся и покачал головой.
- А я ведь в молодости тоже был знаком с Николаем Васильевичем. И даже сюжетец ему подарил. Вот извольте...
Шел это я однажды по Невскому проспекту. И захотелось, извините господа, пописать. Зашел я в туалет, расстегнул ширинку, а его, извините, нет.
- Кого его? - Не понял градоначльник.
- Пениса. На месте пениса абсолютно гладкое место. Бросился я его разыскивать, хотя поначалу боялся, что меня за безумца принимать будут. Однако все обошлось. Более того, никто даже не придал значение этому незаурядному факту. В газете у меня, не моргнув глазом, приняли объявление о пропаже пениса. Да еще и поинтересовались, каких он был размеров, и был ли он обрезанный и прочее и прочее. Поместили мое объявление в ряду иных о пропаже собачек и кошельков.
И стали мне приходить сообщения, что пенис найден. И мне готовы вернуть его за соответствующее вознаграждение. Но каждый раз оказывалось, что это не мой пенис. Каких только пенисов мне не приносили! И прямые, и кривые, и тощие, и толстые, и крестьянские, и генеральские. А один раз даже принесли, ни за что не поверите, господа, пенис премьер-министра! Я долго боролся с искушением оставить его себе. Но вовремя сообразил, что на Руси такой пенис уж больно приметен. Да к тому же его столько раз народу показывали, что его любая женщина узнает, а меня потом за самозванство на каторгу упекут. Да и просили за него изрядную сумму.
В растерянности я пребывал, как же мне поступить? А однажды стал белье в прачечную сдавать, чувствую в штанине что-то тяжелое. Батюшки-светы! А в кальсонах-то лежит мой собственный натуральный пенис. Вот что значит, неосторожно кальсоны снимать, господа!
Лакей и кучер которые нетерпеливо переминались возле саней, шептались:
- И откуда только они взялись, эти ре-фор-мы? Что за слово за такое? Не иначе, как неправославное…
- Похоже, немец подгадил!
- Немец да жид!
Свеча, Ваше превосходительство, на исходе, посему спешу закончить и без того краткое письмо.
Не пренебрегите случаем принять меня к себе на службу. Воспользуйтесь, господа революционные реформаторы, моим опытом да тем обстоятельством, что я покуда жив. И не только я жив, жива и моя супруга. А уж, ежели Господь желает вознаградить человека, он наделяет разумом его жену.
Да и не умрем мы никогда, ведь здесь вам, господа, Россия, а не какая-нибудь, там, Германия. У нас прошлое не умирает безвозвратно, как непристойная надпись на заборе. Это только европейским верхоглядам кажется, что такие, как мы - прошлое, а мы - ваше самое, что ни на есть настоящее. А если понадобится, то и будущее.
Имею честь,
Бывший надворный советник
и советник градоначальника города Тщеславля
P.S. Ба, ба, ба! Сыскался-таки листок бакалейщика. И нашла его снова-таки моя супруга-разумница. Извольте полюбопытствовать, каков он был каналья:
"Не так ли и ты, Русь, как бойкая тетка, вечно несешься в объятья встречного да поперечного? Дымом дымится под тобою дорога, гремят и рушатся мосты, всё новые и новые реформы остаются позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: снова она беременна? Что значит это наводящая ужас вечная беременность? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом реформах? Эх, реформы, чудо реформы, кто вас выдумал? Заслышали с вышины знакомый свист нагайки и дружно и разом мчитесь, вдохновенные властью!..
Русь, от кого ж беременна ты, дай ответ? Не дает ответа. И разводят руками другие народы и государства".
P.P.S. Со старым Новым годом вас, господа. Ни у кого в мире не будет старого Нового года, а в России - сохранится, сколько ни проводи реформы. Конечно без электричества, керосина и свеч как-то не того...
Зато лучины я заготовил много. Выдюжим!