Тревожимый легким осенним сплином, Сергей Михайлович вынашивал идею уехать куда-нибудь, и всласть поработать. Хотелось хоть в чем-то облегчения – доделать, наконец, повесть, давившую массой полуготового материала. Он чувствовал, что откладывать больше нельзя, замысел может закиснуть, как перестоявший борщ. Такое уже случалось.
Но погрузиться в материал не удавалось – одно за другим выскакивали мелкие неотложные дела. Ехать же в какое-то «отдыхательное» место не хотелось из той же боязни отвлечься. Безо всякой задней мысли поделился своей проблемой с одной из своих корреспонденток, из тех, с кем общался в интернете на литературные темы – а та неожиданно откликнулась предложением устроить его на пару недель в своем городке. Сергею Михайловичу идея очень понравилась. Он так и видел себя, немного в образе любимых писателей конца 19 века, бродящим по тихим улочкам и ближним пригородным перелескам, и лишь осведомился, не будет ли он ей в тягость? Та ответила, что нисколько. Живет она пока одна, но сделать это нужно в течение ближайшего месяца-полутора, так как ее дочь собирается родить, после чего переедет с новорожденным к ней. Тут уж и всякие сомнения отпали, и он, наскоро собравшись, отправился поездом, решив заодно отдохнуть от автомобиля. Железную дорогу любил с детства. Перелески за окном, чай в подстаканниках…
Предстоящее виделось ему скромым и милым. (Вечерние посиделки под низким абажуром, когда она вдруг восклицает, взглянув на часы: «Завтра на работу!..», и оставляет его. Но дня через три-четыре, когда первоначальный запал вгрызания в работу несколько спадет, он остановит ее словами: побудьте еще…)
С тем и вышел на вокзал в небольшом городке на русском некрайнем севере, не без удовольствия обнаружив там рано начавшуюся зиму.
Все на месте было именно так, как он представлял. Даже лучше – начальная, неморозная еще зима, и та здесь являлась зимою, а не просто месивом из грязи и снега.
Благодетельница его, Зоя Серафимовна, к которой он направлялся, обладательница умных лучистых глаз (если судить по фото на ее страничке), была, по прикидке Сергея Михайловича, приблизительно его ровесницей. Увы! - простительная любовь к фотографиям двадцатилетней давности, с кулачком, подпирающим подбородок, совершенно в духе портрета М. Горького на обложке собрания сочинений - она оказалась женщиной несколько старше, ростом метра полтора (даже тапочки ее были снабжены каблучками), в легком платочке, скрывающем, скажем так, некоторую неприбранность волос. Встретила его приветливо, но выглядела очень озабоченной. И было отчего. Дочка ее вздумала родить позавчера, значительно раньше срока, вызвав понятный переполох и беспокойства. За всем этим Зоя совершенно забыла о своем приглашении. Дочка жила в семье мужа, по традиции из предосторожности никаких приготовлений раньше времени не производили, малышей в обоих семействах давно не было, в общем , поучаствовать в приятных хлопотах сбежались, кажется, все родственники и знакомые. Женская часть, численностью, многократно превышающей потребность, пыталась приготовить что-то съестное, а мужская, явно предварительно приняв, не дожидаясь закуски, уже по которому разу со спорами и руганью переставляла мебель из одного угла в другой. Сергей Михайлович был тут совершенно некстати. Именно с этим ощущением он сидел на стуле у окна, стараясь оказаться вне зоны мебельных перемещений, пока хозяйка то руководила обустройством, то выбегала на кухню. При этом она не выпускала из рук телефон, пытаясь как-то пристроить приезжего. Пока без успеха. Наконец, что-то стало наклевываться, и, видно, возник деликатный вопрос оплаты, поскольку Зоя, не прерывая разговора, отбежала в прихожую, и прикрыла дверь.
Дом, представлявшийся ему все последние дни желанным тихим прибежищем, Сергей Михайлович покидал с облегчением. Провожал его Зоин зять. Был ли он молчалив от природы, смущения перед столичным гостем или нежданно на него свалившихся событий, было непонятно, но прерывать такое молчание было даже неловко. Да и затруднительно, поскольку шел тот впереди. Был он заметно выпивши, но шел уверенно, хоть и не спешил, явно довольный возможностью вырваться из тещиного дома, где тоже не находил себе места. И нес дорожную сумку Сергея Михайловича, отобрав ее так же молча, и не обращая внимания на робкие возражения.
Квартира, куда его привели, впечатляла затейливостью – явно женской, и одновременно заброшенностью. Светлана, новая хозяйка Сергея Михайловича, была высокой блондинкой лет сорока с неопределенным гаком, тоже от неожиданности выглядевшей немного ошарашенной. Все, что он узнал от нее, он уже слышал от Зои Серафимовны – что обе они работницы местной библиотеки, что только ночует тут, (оттого и беспорядок), а в основном, у дочери – помогает ей с малышами. С зятем ладят не очень, но недельку-другую тот, ничего, потерпит (и в этом поможет обусловленная сумма – мысленно добавил за нее Сергей Михайлович)
То, что гость не собирается смущать ее своим присутствием, а отправится погулять и посмотреть город, она восприняла с облегчением, сказав, что ей понадобится часа два, и, несмотря на его отнекивания, обещала наскоро приготовить перекусить.
Погулял Сергей Михайлович всласть, даже немного заблудился. Так и видел предстоящие долгие прогулки, как, выбираясь уже не ранними сумерками, будет бродить окрестностями, настолько вжившись в свои фантазии, что станет удивлялся своему отражению в окнах, уже представляя себя в шляпе, с тростью, а, возможно, и бородой.
Вспомнив, что Зоя Серафимовна к характеристике коллеги добавила, и, кажется, без задней мысли, что женщина она хорошая, но одинокая, решил, что купить бутылку вина и коробку конфет в благодарность за ужин и хозяйственные хлопоты будет и уместно, и ненавязчиво.
Хозяйка его нынешняя, несомненно, человек начитанный, так что Сергей Михайлович уже представлял, как будет отшучиваться в духе «чукча не читатель», но (что важнее) обнаружит близость литературных вкусов. От ужина плавно к посиделкам с вином и разговором. При понятной направленности, хотелось ненарочитости, когда все так хорошо и ненатужно, что радует сама эта приятная расслабленность. Достаточно предоставить всему идти, как идет, тонкая, изысканная беседа затянется, скоро станет понятно, что уходить ей куда-то в ночь – нехорошо. И она остается…
От этих мыслей его отвлекло открытие, что он промочил ноги. Да и темнело. Прогулку нужно было завершать.
Хозяйка встретила его уже начавшим остывать ужином. Приношения восприняла благожелательно. Все уже было прибрано. Лишние вещи она сложила за диван, несколько отодвинув его от стены, и завесив покрывалом. Но для стола, на котором уже было накрыто, и который Сергей Михайлович предполагал впоследствии использовать для работы, оставалось достаточно места. Увидев на нем внушительного вида фужеры, подумал, что решение не брать сухое, было правильным. После двух-трех скромных тостов: за хозяйку, за неожиданную встречу, проходивших в пропорции ее полфужера на один его глоток, Светлана разрумянилась и повеселела. Улыбка ее, однако, обнаружила массу цветмета во рту. Заговорила о скуке местной жизни, о понаехавших, о высоком начальстве: «неужели не знают?», и о заговоре Запада. Сергей Михайлович деликатно поддакивал, позволив себе некоторое сомнение лишь в последнем случае, да и то относительно масштабов.
По какому-то, кажется, даже кулинарному поводу, помянул Пруста (к которому с давних пор испытывал скорее благоговение, нежели любовь). Та живо откликнулась, упомянув «Куклу», и явно имея в виду Болеслава Пруса. Пруст в этих краях был, по-видимому, не в чести.
Совсем разгорячившись, Светлана села, закинув ногу на ногу. Взглянув на ее вроде ненароком выставленное округлое колено, обтянутое люто ненавидимыми им колготками с люрексом, Сергей Михайлович ощутил угрюмое: «ни за какие коврижки». Стал благодарить, расшаркиваться, и смущенно намекать на «окончание банкета», противоречиво ссылаясь одновременно на усталость от суматошного дня, и на необходимость поработать. Ушла неохотно, и даже сделала в дверях какое-то нерасшифрованное им движение бровями. Провожать не предлагал, и дверь за ней закрыл с облегчением.
Ни о какой работе после такого дня и думать не хотелось. Улегшись, поворочался, предполагая, что спаться в непривычном месте будет плохо. Однако, отвлек себя мыслями о замечательных завтрашних прогулках, и крепко проспал всю ночь.
Утром, еще только устраиваясь для работы, Сергей Михайлович задумался над перипетиями сюжета новой повести. А беспокоила его романтическая линия. Как ни странно, собственный опыт такого рода у него, несмотря на долгое уже холостячество, был небольшой. Обжегшись еще в молодости на Асе, и помыкавшись впоследствии без жилья, стал ценить одинокую и спокойную жизнь. Хотя совсем уж без женского внимания никогда не оставался. Однако женщина, остающаяся у него хотя бы на вторую ночь, уже вызывала в нем чувство опасливой настороженности. Любя свой, привычный распорядок, Сергей Михайлович с удовольствием предоставлял им похозяйствовать у себя, но не хозяйничать. Да и к бурной личной жизни не стремился никогда, подозревая в ней ущерб творческой. Кроме того, еще в раннем холостячестве своем с удивлением обнаружил: стремишься к женщине в подспудно-эгоистическом стремлении нечто получить, а потом обнаруживаешь, что даже самая легковесная интрижка что-то уносит с собой, чего-то лишает…
А в новой, почти уже написанной, повести ему никак не давался «ударный момент». Повторять страсти-мордасти повести предыдущей не хотелось, а все напрашивающиеся варианты выходили пресными. Та его повесть «Вихрь», имевшая небурный, но приятный успех, далась ему гораздо легче. Все подробности его собственного романа с Эвелиной, редактором малотиражного корпоративного издания, встреченной им довольно случайно, были живы. Их он и использовал, слегка отчистив от несуразности бытовых подробностей…
И обнаружилось, что Сергей Михайлович, порой путавшийся в воспоминаниях о своих немногочисленных романтических приключениях, легко и в подробностях мог бы воспроизвести в воображении любой миг нечастых их встреч. После той незабываемой ночи, у Эвелины с мужем вышла безобразная сцена, примирение далось с трудом, и осторожничать потом пришлось очень, потому не видел ее Сергей Михайлович около месяца. Это оказалось испытанием серьезным – и немного странным: больше всего не хватало определенности в ощущении – есть у него эта женщина, или нет. Фантазиями себя не мучил, да и затруднялся – он ведь даже не видел ее обнаженной. Хотя, возможно, это как раз и было мучительно. В его жизни нехватка женского компонента – всех этих выпуклостей и изгибов (даже извивов в их динамике) ощущалась гораздо больше, чем непосредственно секса. Такого нервного периода своей жизни Сергей Михайлович вообще не помнил. Осунулся, поскольку потерял аппетит, зато похудел, и заметно сбросил жирок на животе, о чем давно и уже почти безнадежно мечтал. Счет дырочек на ремне был единственным положительным моментом – он стыдился юношеского характера своих переживаний.
Однако опасения, которые он прятал даже от себя, при, наконец, состоявшейся встрече, растаяли. То, что у сорокалетней женщины скрыто под одеждой, иногда оказывается приятным сюрпризом. А самим призом ему были три упоительных дня ее ложной командировки. Они практически не вылезали из постели. И «командировка» та долго оставалась их любимой темой воспоминаний во время последующих урывочных дневных встреч.
В новой же повести он хотел уйти от всякой экзотики с валянием на ковре в гостиной. Однако все приходившие в голову сюжетные ходы в стиле комильфо никак его не устраивали. Сергей Михайлович понимал, что сцена сближения в предыдущей повести была тем камертоном, который задавал лад всему сюжету. Хотя в жизни все было гораздо менее романтично – они, и в самом деле, в какой-то момент оказались на полу, но в прихожей, однако Эвелина все же вырвалась, и убежала. Да и в машине тоже… Нужно было хотя бы пересесть на заднее сидение, на что она не соглашалась, а рычаг переключения не позволял даже толком обнять ее. Все вышло невразумительно, он еще и перепачкался. В повести все пришлось сильно облагораживать. Да еще эта истерика, в которую она впала там, на полу прихожей: «я не могу его бросить… Он без меня пропадет!» Хотя речь об этом вести было, по меньшей мере, преждевременно.
Новая повесть была практически написана, и, в целом, его удовлетворяла. Но вместо камертона была пустота, а все, чем он ее пытался заполнить, оказывалось какой-то ватой. Перебирая сюжетные возможности, даже обзвонил друзей, исподволь подводя к нужной теме, пытаясь нащупать хоть какую-то зацепку. Не извлек… Хотя, конечно, старый приятель Вася Цыганок с удовольствием и громогласным хохотом поделился опытом… Однако гусарские похождения Цыганка никак не могли быть совмещены с характером героя, который Сергеем Михайловичем и не задумывался сильно отличным от авторского… Вдобавок подозревал, что и Вася, и другие, как и он сам… опускали некоторые существенные подробности. Решился даже позвонить Сонечке. Та не сразу и узнав, пожалуй, насторожилась немного… Но потом размякла, в голосе появились глубокие, небытовые обертоны, а по увеличившимся и смачным паузам, он догадался, что закурила, и даже представил удобно разместившейся на хорошо известной ему прителефонной козеточке. Однако нужных ему острых подробностей не выдала. (А он был уверен в их наличии – Соня бросила – по сильной страсти, как минимум, трех мужей из своих пяти) Но в рассказах ее выходило просто: появился, и все. Про второй брак и того пуще – «молодая, дура была – а то бы так и прожила прекрасно всю жизнь с Игорем» (А Сергей Михайлович, несмотря на нынешние творческие затруднения, считавший себя человеком с фантазией, даже сильным ее напряжением не мог вообразить Сонечку, тихо живущей всю жизнь с одним мужем) Куда интереснее у нее выходили рассказы про бывших. Она к ним относилась с веселой снисходительностью – те прямо при ней потом умудрялись заводить любовниц, жен… Правда, появление детей она, сама бездетная, воспринимала много хуже.
И из Сонечки ничего не извлек. Хотя, вспоминая собственный опыт, вполне ее понимал. Он бы и сам не стал рассказывать ни о песчинках с ковра в прихожей, предательски облепивших его вспотевшие ладони, ни о рычаге скоростей, и мешавшем, и неуместном в своем фаллическом символизме.
* * *
Распорядок себе он положил щадящий, но выдерживать его решил строго. Вставал нераним утром, и без завтрака, лишь попив чаю, работал до позднего обеда, после которого отправлялся на прогулку.
Романтическое представление о городе ушло вместе с первым быстро растаявшим снегом… Кое-где сохранившиеся старые дома были изуродованы то вставками гофрированной жести, то кладкой из шлакобетона, и напоминали наспех запломбированные зубы. Многие дома были покрашены ровно наполовину, что, вероятно более объяснялось полной недоговороспособностью, нежели крайним обнищанием населения. Фасад миниатюрного, почти пряничного домика, еще сохранявший обаяние деревянного модерна столетней давности мог быть на треть загорожен яркой вывеской «Оплата мобильных платежей». Лобовое столкновение эпох.
И витрин, при отражении в которых он собирался вздрагивать, в городе было немного.
* * *
Но момент сближения не давался. Сергей Михайлович отложил тетрадь, и погасил свет. Едва отойдя от безумия предварявших его страстей, сюжет сразу попадал в область слюнявой благопристойности. «Если не хуже» - подумалось при воспоминании о Евгении, замучившей его выяснениями отношений (что и было причиной того, что выяснения занимали в их отношениях значительно больше места, чем сами отношения). Пришедшая, чтобы забрать рукопись и рецензию, и приглашенная к чаю под настроение и из вежливости, она, попив чаю, и продолжая обращаться по имени-отчеству, начала неожиданно для него раздеваться, со словами: «Не могу ничего обещать – у меня так давно не было мужчины» (Впоследствии, правда, оказалось, что ее собственный муж в этой хронографии почему-то не учитывался. А был он, судя по всему, человеком педантичным. Он и супружеский долг выполнял, как обычно чистят на ночь зубы – как непременно должное, но по минимуму). Если разобраться, они с мужем составляли прекрасную пару. Евгения была столь же аккуратна и строга. Даже в делах вполне бесшабашных. Сергей Михайлович отгонял воспоминания, пытаясь сосредоточиться на своей задаче, но задача упорно возвращала его к воспоминаниям.
Евгения так и осталась для него непостигнутой. Вот как в ней совмещалась требовательнось к регулярности их встреч («мы не были вместе уже три с половиной недели!»), и задумчивыми заявлениями, что секс ей, вообще говоря, мало нужен? Но она вся была такова. Сочетала подробное знание поэтов, Сергею Михайловичу не ведомых даже понаслышке, с удивительной эмоциональной читательской глухотой.
Но вдруг, отставив неразгаданную Женю, как за скобку, он вдруг понял, что прочие воспоминания выстраиваются рядочком, сводясь в единообразную схему. Вот это открытие и заставило его зажечь свет и взяться за тетрадь. Но записать было нечего.
Схема та выглядела следующим образом: начиналось с тонкой провокации, за которой следовало неожиданное бегство, после чего они позволяли себя догнать. Однако, всегда не так легко и быстро, чтобы потерять возможность чувствовать себя жертвой.
Неужели я так прост? - спрашивал себя Сергей Михайлович, в очередной раз погасив свет, и улегшись.
Лежа в темноте, он обратился взглядом к опыту мировой литературы. Но и это не помогало. Там мотором действия служили либо неумолимый рок, либо хорошо организованная светская жизнь, в нынешние времена редуцированная до смешного. Вот и Эвелину он увидел, когда зашел в редакцию «Истока», и застав ее уходящей, неожиданно для себя, и кажется, ничего не сказав, взялся помочь надеть пальто. И удивил, как выяснилось потом, не самим этим жестом, а молчаливо-смущенным видом, с каким все это производил. И даже рассмешил, чем привел ее, чем-то огорченную визитом, в хорошее расположение духа. Однако, как ни смотри, отнести сей эпизод к светской жизни будет большой натяжкой.
В повести «Вихрь» Сергей Михайлович момент знакомства героев сильно облагородил, и обставил более внушительно. На деле же, Эвелина так его впечатлила, что он потерял всякую способность членораздельно изъясняться, забыл о делах, и озабочен был лишь тем, чтобы успеть вновь одеться, пока она не ушла, и не успевший даже подумать, как это будет выглядеть – он, что, раздевался только для того, чтобы помочь ей одеться? По счастью, развеселившаяся Эвелина заговорила с ним сама, что позволяло ей потом подшучивать как над робостью Сергея Михайловича (явно ее преувеличивая), так и над тем, что дела ее уже плохи, коли приходится самой к мужчинам приставать. Когда же ему случалось впоследствии подавать ей пальто, она всегда издавала урчание на манер плюшевого медвежонка, утверждая, что именно с таких звуков Сергей Михайлович начал свое с ней знакомство. Это была ее придумка, но он не возражал, в ответ шутливо отмечая, что в басовом регистре она не очень убедительна.
Маячило уже трехлетие их бурного романа, хотя казалось, что с того памятного дня, с его нервными метаниями, и даже надорванным рукавом блузки, прошло не так много времени. Но ее «бездарный муж» неожиданно получает кафедру, она в хлопотах по организации связанного с этим событием банкета. И Сергей Михайлович с опаской отмечает про себя, что на этом фоне отступила даже любовь к примечанию дат, каковой женщины обычно так напрягают мужчин, и к которой он всегда относился с иронией. Но куда важнее было другое – стало ясно, что планы уйти от мужа уже не так ее занимают, и иронизировать следует, скорее, над собой.
И работа давно застопорилась. Писал, и осекался. Выбрасывал страницу за страницей (если писал привычно, ручкой), или помечал файл с негодным вариантом понятным индексом «Г»
Да и писал Сергей Михайлович прежде, в основном, историко-художественные исследования, где сюжетная линия была задана биографически, и автор может чувствовать себя экскурсоводом, во власти которого делать остановки, либо проходить быстрее, а где-то указать – посмотрите направо. В этом жанре ему было уютно, но ощущалась некоторая писательская неполноценность, потому успех повести его ободрил, и ныне основным стимулом было подкрепить его новым, но иным.
Так длилось дня три-четыре. Потом запал бегства из привычной обстановки, уединения и прогулок с их воображаемым маскарадом пригас, работа, сделанная, по его расчетам, лишь на треть, опять затормозилась. И при разговоре с благодетельницей Зоей, которая ежедневно по телефону осведомлялась о его делах и нуждах, затронул вопрос о встрече с читателями. (О чем она сама просила еще до приезда) Сказал, и пожалел. Новоиспеченной бабушке было явно не до этого. Тем не менее…
К встрече с читателями – а жанр был, не то чтобы освоенный, но знакомый - был припасен пяток «экспромтов»
Сергей Михайлович даже пролистывает свою прошлую повесть (Несколько экземпляров сборника, где она была напечатана, захватил с собой для раздачи в качестве сувенира)
…Героя повести охватывает страсть. «Я должна ехать». Он берется довезти ее до дома. Подъехав, глушит мотор, и они минуту или две сидят молча. «Я должна идти». Он просит позволения поцеловать ее руку. Рукой дело не ограничивается. Заводит машину, резко трогается, и везет ее к себе. Всю недлинную дорогу она удерживает двумя руками руль, произнося: «Сумасшедший! Сумасшедший!» Несмотря на распаленность, он отмечает, что такое положение ее рук никак не мешает ему вести, зато не позволяет ей поправить задравшуюся юбку. (Специально для этого эпизода героине были приданы роскошные эвелинины колени) Войдя домой, он берет ее на руки, но едва заносит в комнату, как она вырывается, он не пускает, и все происходит на белом пушистом ковре посреди гостиной.
(Сергею Михайловичу самому нравится описание тех нескольких мгновений, когда они в расслаблении размыкают объятия. Оно ему удалось совершенно в кинематографическом духе, как бы запечатленное камерой сверху)
Потом она спохватывается, и наскоро - пальто в охапку - выбегает. Он ловит ее на улице, где она пытается взять машину, сажает в свою. Опять едут к ее дому. Вновь, не доехав, он затискивает машину между двумя другими, и она снова в его объятиях, под беспрестанные звонки ее мобильного.
А накануне Сергею Михайловичу приснился сон.
Это был один из тех ясных, но мимолетных снов, что приснятся, и забудутся. И о которых мы имеем представление по тем редким случаям, когда среди дня о них что-нибудь напомнит. (Вероятно, пригодны для этого только свежие сны). Было непонятно, почему толчком к воспоминанию была попытка пододвинуть к столу тяжелый, старинный, чуть не дореволюционных времен, стул, но виденное сначала мелькнуло, а потом было не без труда извлечено. В большом и сумрачном зале, почему-то напоминавшем англиканскую ли церковь, или костел, на тяжелых резных скамьях рядами сидели женщины, все почему-то напоминавшие библиотекаршу Светлану, все в старушечьих кофтах на крупных пуговицах, и, кажется, в валенках. Отличались они размерами. Были Светланы пониже и повыше, потоньше и потолще. Потом отчего-то, три таких Светланы оказались уже в высоких деревянных креслах с резным спинками, что уже напоминало суд. Но тут стало ясно, что, позади судейских кресел происходит какая-то возня, и хотя разглядеть ничего не удавалось, почти всегда присутствующий в снах подсказчик не давал усомниться, что там творится нечто совсем не приличествующее обстановке.
Однако столь явное отражение его страхов и забот, Сергея Михайловича, наоборот приободрило, и предстоящего он ждал с любопытством.
Зал библиотеки пестрел яркими книжками в мягких переплетах. Более солидные тома размещались в дальней, менее освещенной части библиотеки. К молодой помощнице Зои Серафимовны по очереди подбегали дети (то ли трое, то ли четверо) с криками: «Мам! Ну, когда пойдем?», и убегали в коридор, где и играли. С шумом, а порой и с матерком. Весь этот гвалт не мешал сидящей во втором ряду крупной тетке с бледнорозовым лицом периодически задремывать. Фланкировавшие ее товарки, видимо сестры, поскольку отличались только прическами и немного толщиной, попеременно, и, как им казалось незаметно, пихали ее локтями.
Сергею Михайловичу очень хотелось поговорить о своей уже опубликованной повести, хотя ему было понятно, что наверняка, читана она была одной лишь его благодетельницей. В своем вступительном слове из всех линий сюжета она затронула только одну (полагая, что та будет понятна). Из своего выступления Сергей Михайлович не собирался делать лекцию о литературе, да и не считал, что есть для этого повод. Поэтому в выступлении своем был краток, рассчитывая на живое общение с читателями. Общение, действительно вышло живым. Та из сестер, что была потоньше, спросила: а был ли уже в разводе герой, когда познакомился с героиней – молодой женщиной-социологом? Сергеем Михайловичем этот вопрос в повести был затушеван, а тут из него так и не удалось вылезти. Правда, аудитория оживилась. (А разъехались как? А какая была квартира?) Заговорили о разъездах, о ценах на недвижимость, о том, как кому удается разъехаться, о том, что в столицах цены безумные, а здесь хоть снять можно недорого. Пошли примеры с привлечением знакомых. Возникла даже небольшой спор, Зоей Серафимовной, впрочем, умело пресеченный до того, как перешел в перепалку, по поводу обоснованности цен на недвижимость и стройматериалы.
На том, в сущности, все и закончилось, и Сергей Михайлович. уходя, смущенно спрятал обратно в портфельчик непонадобившиеся сборники.
* * *
И все же странное чувство испытал Сергей Михайлович, пролистав собственную повесть. Будто приезжаешь в место, где жил некогда в детстве, и все удивляешься тому, каким все оказывается маленьким. Занимаясь правкой, редактурой, он и не перечитывал ее целиком. Да и времени с публикации прошло немало. Повесть, казавшаяся ему очищенным от неподобающих мелочей, и немного романтизированным вариантом событий его собственной жизни, показалась ныне изображением в перевернутом бинокле.
Три последних года были самым расчисленным временем всей его жизни. Что годовщины… Он мог бы перечислить события понедельно, причем как в прямом, так и в обратном порядке. Вдобавок, кроме календарных, существовали и заметные ему внутренние периоды. От напряженной неопределенности первого месяца, к последующим осторожным восторгам, потом через период легкого раздражения, которое вызывали некоторая экзальтированность Эвелины и само несусветное ее имя, когда волна первой влюбленности отступила, к немного растерянному открытию, что его жизнь приобрела какой-то иной характер. Сергей Михайлович обнаружил в этой избалованной вниманием женщине не только доброту, но и много неожидаемого простодушия. Он радостно отмечал одни события, и с грустью другие. С удивлением замечал, как одни и те же события со временем могут менять и вес и значение. Кое-что, казалось бы, строго зафиксированное памятью, могло вдруг высветиться иначе - забытыми или не отмеченными подробностями, следы которых обнаруживались в повести. И, вчитываясь, Сергей Михайлович ощущал себя археологом, делающим открытие по невесть как сохранившемуся черепку или бусине.
Едва ли Эвелина менялась сама. Но все, начинавшееся, как заурядная интрижка, нескоро и незаметно выросло в размерах. Поначалу он снисходительно усмехался ее стремлению удержать невозможное – изначальную остроту ощущений, потом обнаружил то же в себе. Вспомнил, как вдруг взревновал; как при размолвках стал обнаруживать гнетущую нехватку чего-то в собственной жизни, причем нехватка эта, как в паззле, оказывалась такова, что заполнить ее никто, кроме немного наивной и взбаламошной Эвелины, не может.
Он понял, что все, пора домой, быть неподалеку от нее, жаждать обнять ее плечи… И трехлетие будет лишь поводом. А сюжетные заботы о новой повести уже казались совсем пустыми.
В разговоре же с Зоей Серафимовной, он, сославшись на якобы полученное важное сообщение, с сожалением сообщает, что должен срочно уехать. К ее, как показалось Сергею Михайловичу, большому облегчению, несмотря на вполне формальные ответные сожаления.
Выбрав место в дальнем конце пустого автобуса, идущего к вокзалу, Сергей Михайлович уютно сел, даже, как делают дети, немного съехав по сиденью вниз, чтобы не видеть ничего, кроме крыш и верхушек деревьев на фоне сумеречного неба. Непривычно раннее утро погрузило его в полудрему. Ему представлялись те же деревья и перелески в окне поезда, стук колес, полумрак купе, и тихая случайная попутчица, внимающая его речам. Молодая, увлеченная работой провинциальная учительница. Крупными кольцами светло-каштановые волосы, в меру декольтированная грудь, с той прозрачной кожей, что бывает у настоящих рыжеволосых. Чай в подстаканниках… Огни фонарей далекой деревеньки за окном. И луна.
