"Одно большое-большое воспоминание". Автор – Александр Клименок.
С надеждой, что не ВСЕМ свойственно вносить свой вклад в Литературу в самом неудобоваримом виде, перехожу к разбору третьего произведения.
«Ты рождаешься на свет в понедельник, с каркающими криками и в стрессе. Ты первенец. Пухлая заспанная акушерка; мама устала ждать когда отойдут воды и постаралась выпустить тебя побыстрее...»
Стоп. Материала достаточно. «С каркающими криками...» Впечатляющее сравнение. Вспоминаю, как рожала сама, поскольку, в отличие от автора, могу похвастаться, что имею персональный опыт по этой части. Мне как-то эти «крики новорожденного» больше напомнили тогда кошачье мяуканье, если уж до конца увлекаться подобными аналогиями. (А Вам, уважаемый Mr. Redovich, заранее приношу свои извинения по части того, что не имею возможности привести конкретные данные по структурным характеристикам кошачьего мяуканья, как такового). Но вернемся к нашим баранам. Вот с чем бы я, пожалуй, точно не согласилась, так это с выражением: «...и постаралась выпустить тебя побыстрее». Вопрос – как? Мы не в состоянии контролировать физиологические процессы в наших организмах, тем более – такого масштаба. Потом – когда идут схватки – там, простите, господа мужчины, не до усталости от ожидания «отхода вод». Там на стенку лезть готов. Я бы посоветовала автору ужесточить эту фразу. Истинных страданий роженицы в ней не видно. И последний момент - тяжек труд акушерок. Постойте сутками на ногах, принимая чужих детей, и так - день за днём, год за годом, да ещё за копейки. Низкий поклон этим женщинам. Зачем же вот так вот - сразу - сходу - "пухлая", "заспанная"? Это - НЕ может быть воспоминанием новорожденного. В этом чувствуется весьма характерная пренебрежительность мужчин-авторов в отношении женщин, описываемых ими. Как-нибудь, когда я буду посвободнее, я сделаю анализ "мужской прозы" на нашем сайте на предмет того, как и в какой манере они описывают женщин. Это, я думаю, будет весьма поучительное и показательное исследование.
Читаю дальше. Взгляд застревает на фразе:
«В кухне тобой обгрызен угол стены – нехватка мела в организме».
Хм. Нехватка «мела» в детском организме полностью компенсируется за счёт материнских ресурсов, пока ребёнок на грудном вскармливании. Кстати – почему нет ни слова об этом? Сразу видно, что работа вышла из-под мужского пера. Прочнейшие связи закладываются в эти моменты. Наипрочнейшие. Нет большего счастья, чем кормить ребёнка. И дети это тоже помнят – на подсознательном уровне, разумеется, но помнят. Так что если уж оставлять на бумаге фразы: «Первые впечатления об этом мире – гул, огромные кривляющиеся пятна разных оттенков над кроваткой. И кто-то ласковый рядом, невидимый...», то можно было бы и развить эту тему чуть дальше, а не переходить, практически сразу же , к «обгрызенному углу».
Пока набирала предложение «Первые впечатления...» задалась по ходу ещё одним вопросом: «Огромные кривляющиеся пятна разных оттенков» - это что? Просто «огромные пятна» было бы понятно, но определение «кривляющиеся» меня немного удивило. К чему оно? Нехорошее слово, в любом контексте нехорошее.
Опять возвращаюсь к «обгрызенному» углу. Вероятно, долго юный герой уважаемого автора обрабатывал этот угол. Речь ведь идёт о детских молочных зубах, которыми он при этом пользовался, а не собачьих клыках. И куда только папа с мамой смотрели?! Целый угол младенец из-за нехватки мела обгрыз!
Для того, чтобы кто-то ещё из потенциальных читателей не начал так ёрничать, как я сейчас, может быть, лучше оставить это слово для братьев наших меньших? Вот они уж, как обгрызают что-нибудь по детскому возрасту, так обгрызают. По-другому не скажешь.
«Стоял на табуретке и долго подстерегал кукушку в тяжёлых настенных часах. Дождавшись её повления, с удовольствием вырвал птичку из дома, тщательно разглядывал, гладил жёсткие неподвижные крылышки...»
Да-а... Тут уважаемому автору удалось загрузить меня по полной программе. Не забывайте господа, речь идет о воспоминаниях, относящихся к самому юному – полутора-двухлетнему - возрасту, поскольку перед этим наш автор определяет этот возраст, как «первые, нескладные и любопытствующие шаги».
Итак, мои мысли по этому поводу. Во-первых, смог бы юный герой действительно дотянуться до кукушки? Кто ж так низко ходики вешает? Во-вторых, дети в этом возрасте не умеют ждать. Они умеют громко плакать, возмущённо топать ногами и вопить, как иерихонская труба: «Дай!» Мыслительные процессы, протекающие в их сознании, ещё не достигли того уровня, когда они способны, в ожидании чего-то, сконцентрироваться на столь длительное время. В-третьих, ни одна мать не оставит бодрствующего ребёнка в таком возрасте без присмотра больше, чем на полминуты. Это чревато самыми катастрофическими последствиями. Абсолютно нереальная ситуация. Если уважаемый автор извлек её из собственной памяти, то, думаю, хронологически, это имело место гораздо позже, когда автору было никак не меньше пяти.
«Танк ядовито-зелёный и неподвижный. Даже после замены батарей не едет. Приходится ломать пластмассовую хрустскую пушку – привет, первая ярость!»
Хочу спросить уважаемого автора – так ли необходимо долженствование, выраженное словом «приходится»? Какая-то в этом обречённость. Смысловое значение «приходится» - это вынужденная необходимость. Но была ли «вынужденная необходимость» ломать игрушу, в которой разладились контакты? После описания эпизода с кукушкой, яростная «вынужденная» поломка танка выглядит перебором. Намного лучше смотрелось бы что-то вроде: «Танк ядовито-зелёный и неподвижный. Даже после замены батарей не едет. Первая ярость – ломаешь пластмассовую хрусткую пушку...». Ушла вынужденная необходимость; эпизод воспринимается гораздо легче.
«Магазин игрушек. Вы с дедушкой в отделе... «Выбирай, внучок», - слышится глуховатый голос. Но ты поражён и обессилен увиденным, поэтому бойко писаешь в штанишки...»
Если игнорировать словечко «бойко», пребывающее в явном диссонансе с «поражён» и «обессилен", мне опять видится здесь хронологический сбой. За один абзац до приведённого текста автором сообщается, что герою уже четыре. Значит, мы видим перед собой четырёх-пятилетнего парня. И при этом – писанье в «штанишки»? Сомневаюсь. Опять сомневаюсь. Говорю Вам, как мать, приучавшая к горшку двух детей и перестиравшая горы описанного белья и штанов. Отцы в эти процессы не вмешиваются, поэтому, видимо, и не помнят толком, когда дети перестают писаться. Даже с учётом того, что юный герой был просто шокирован «скопищем грузовичков, подъёмных кранов, деревянных бульдозеров и тракторов», взять да надуть в штаны из-за этого изобилия в солидном – без ковычек приминительно к данной ситуации – в солидном четырёхлетнем возрасте он не мог. Этот эпизод «о штанишках» можно было бы поменять местами с эпизодом о кукушке. Тогда бы оба эпизода обрели недостающую им на данный момент реальность. Да и то эпизод с кукушкой продолжает будить во мне какие-то нехорошие чувства. «С удовольствием вырвал птичку из домика, тщательно разглядывал, глядил жёсткие, неподвижные пёрышки...» Б-р-р-р! Аж мурашки побежали по коже. Эпизод, достойный внимания дедушки Фрейда.
«Твой День рождения. Разрешено пригласить детей («Ты уже взрослый, сын»). Звонок в дверь. В коридоре возникает много важных и чистеньких ребят. Всё настолько торжественно и незнакомо, что ты начинаешь реветь».
Боюсь опять огорчить Вас, уважаемый автор – что-то мешает увидеть эту картину перед глазами. То ли возникшая глупая, но невольная, мысль: «А до этого, что, он всё время видел только «грязненьких»?!», то ли недоумение по-поводу «разрешено пригласить детей». А что, предыдущие Дни Рождений не отмечались? Год, два, три, четыре бедный парень так и справлял в одиночестве, без гостей, без детей? Без нарядной обстановки - цветов, шариков? Или это были совсем суровые послевоенные годы, когда не было НИЧЕГО? Особенность читателей в том, что всё, что они читают, они тем или иным образом примеряют на себя, а не рассуждают логически - "это были ТЕ годы, поэтому гостей и не приглашали - экономили..." Нет, читатель будет думать следующим образом: "Странно. А МОИ детские дни рождения ВСЕГДА отмечались" Что-то я не совсем понимаю...". Поэтому читателю надо всегда помогать. Если Дни рождений героя до пятилетнего возраста не отмечались - то тогда автору следует в двух словах объяснить - почему. Иначе читателю надоест домысливать и задаваться вопросами, и он начнёт читать другую историю.
«Мама большая и некрасивая, как бегемотиха из зоопарка. Однажды она подзывает тебя и просит приложить ухо к своему отвисшему твёрдому животу...»
Речь идёт об ожидании нового ребёнка. Опять мне становится очень обидно за женщин. Можно было бы совершенно спокойно сказать: «Мама большая и толстая, как бегемотиха из зоопарка», если уж есть необходимость делать подобного рода сравнения, но зачем говорить «некрасивая»? Опять я не верю. Никогда матери не кажутся «некрасивыми» своим детям. Это за счёт той - заложенной на самых глубинных уровнях - связи, когда мать и дитя составляют единое целое. Очень грубое и неудачное сравнение. Ну, не хватает нашим авторам тонкости описывать такие моменты – хоть плачь, ей-богу! Вы, уважаемый автор, забыли о том, что смотрели на маму глазами пятилетнего мальчика. Возможно Вам, на текущий момент, беременные женщины и представляются именно такими – «некрасивыми» и так далее, но восприятие ребёнка всегда иное – гораздо более позитивное. «Мама – большая и мягкая», «мама – большая и тёплая» - вот она – мама в глазах ребёнка, а не эта, притянутая за уши «толстая бегемотиха». И живот у беременных, простите меня за подробности, не "отвисший", а, напротив, очень упругий. Где вы видели беременных с отвисшими животами?! Таковых не существует в природе! "Отвисший..." - неверно подобранное определение (в котором мне опять видится пренебрежение к женщине), подтверждающее мою недавно возникшую мысль - нет, не о себе пишет автор в этом "Воспоминании", не о своей собственной маме, не о своём собственном братике, которому вот-вот суждено появиться на свет, а о ком-то другом, скорее всего - придуманном.
«Ты долго думаешь ночью. Какой маленький? Когда появится? Где появится? Для чего он нужен? Сон плохой, дёрганый – в нём вёрткий узловатый сгусток, напоминающий пельмень. Сгусток скачет-шлёпает по тусклому коричневому полу в кухне, а отец на четвереньках ловит его вилкой и приговаривает: «Скоро появится маленький».
Вот - очередное подтверждение моих слов. Мы читаем Толкиена, зная изначально, что ЭТО - не более чем fantasy, но мы не сомневаемся ни на секунду, что они - его герои - действительно существуют. Пусть - виртуально, усилием нашего воображения, но существуют! А здесь - нам предлагается рассказ, кажущийся едва ли не автобиографичским откровением уважаемого автора. А затем появляются крохотные червячки - "заспанная акушерка", "мама-бегемотиха", "узловатый сгусток-пельмень", выдранная с мясом кукушка из ходиков, "чистенькие детки, пришедшие в гости", "описанные в пятилетнем возрасте штанишки из-за магазинного буйства", "раздавленная в порыве безумной ярости машинка". И эти червячки начинают грызть нас. Грызть наше доверие к тому, что написанное - правда. А читателю нужно знать, что написанное - правда, даже если это сказка о "Гадком Утёнке". Именно поэтому, добравшись кое-как до среднего возраста, я плачу каждый раз, когда слышу или читаю эту сказку. Плачу теми же слезами, какими плакала много много лет назад, когда мама в первый раз прочитала мне её. А здесь - в данном конкретном случае - "эффекта Гадкого Утёнка" не возникает. Большой минус автору. Идём дальше.
«Сморщенный и пугающий (это уже о народившемся младенце – Р.), завёрнут в пелёнки, вяло шевелится, будто личинка».
Значит, о существовании «личинок», наш герой знал, а о существовании человеческих младенцев, возвращаясь к предыдущему эпизоду, нет? - Моя ирония усиливается.
«Багровый сморщенный человечек растягивает ротик в рассерженном, режущем уши плаче. Ты убегаешь в соседнюю комнату, смотришь на пыльную улицу, по которой несут гроб с багроволицым покойником. «Странно, а почему тот, который брат, - живой?.. Неужели и я был такой же – как мертвец? Нет, я был другой».
Все покойники, которых мне довелось увидеть в своей жизни, были бледнолицыми, а не багроволицыми. Но автору в этом отношении, видимо, повезло больше, чем мне. Что касается самого эпизода – странное воспоминание, будто не было до него походов с папой или бабушкой к маме в роддом, будто не было разгядывания кулёчка с младенцем через стекло,будто не готовилась кроватка, пелёнки, погремушки. Память, разумеется, избирательна, но почему нашему герою помнится всегда что-то только плохое и страшное; плохое и выпадающее из действительности?! Я прекрасно помню тот безумный энтузиазм моего старшего ребёнка, когда в доме появился второй. Его невозможно было отогнать. Эта вот ревность, которую уважаемый автор описал в предыдущем эпизоде, она растворяется и в чувстве собственности - «Мой Братик!», и в безграничном любопытстве, и в желании – очень сильном – показать, что ты уже большой и жаждешь ответственных поручений – принести бутылочку, покатать коляску, подать подгузник. Ну, откуда у автора такой негатив?! Придумал он ЭТО или нет - мне уже безразлично. Просто зачем обязательно нужно вводить гроб с багроволицым покойником в момент появления младенца в доме?! Для того, чтобы показать цикличность жизни, или для того, чтобы читатель в очередной раз поёжился от неприятных ассоциаций?
«Первый класс школы. Урок труда. Шьёте фартуки для мамы – на 8-е марта. Не хвататет материала – чуть-чуть, и ты летишь на большой перемене домой. Там, в новеньком шкафу, на верхней полке лежат три отменных простыни. Вчера утром ты слышал, как мама довольно говорила отцу, что отстояла за ними километровую очередь. Значит, хорошие, и фартук получится, что надо! Лишь бы найти ножницы для кройки. Хотя и ножик сгодится... Какое восхитительное чувство: стерильно свежая простынь послушно разъезжается вдвое!»
Не знаю, как вам, господа-читатели, а мне сразу вспомнился Карлсон с его неизменным девизом: «Пустяки! Дело житейское!». В Карлсоне из простыней был сшит привиденческий наряд, а здесь, значит, фартук. Н-да... Как-то мне сложновато представить детей, шьющих в школе на уроках труда в первом классе фартуки для мам. В годы моего детства шитьё вводилось на уроках домоводства в четвёртом-пятом классах. В начальной школе на «Труде» мы, в лучшем случае, делали к 8-му Марта или открытки, или игольницы, или искуственные цветочки, или вазочку из папье-маше, но никак не сложные фартуки. Поэтому дальнейшее развитие событий тоже немного выпадает из реальности. Ещё не понравилась фраза «ножницы для кройки». Что, будет семилетний пацан думать о каких-то специальных ножницах? Да схватит первые попавшиеся и весь разговор. Потом, следующий вопрос. А где были товарищи взрослые в этот момент? Кто смотрел за недавно народившимся младенцем? Или младенец был уже в яслях, а мама и папа – на работе? То есть, эпизод эпизодом, шейте хоть смокинги в первом классе, но убедите меня в этом. И в этом, и в том, что в первом классе уроки труда - сдвоенные и, вернувшись с большим кусманом ткани под мышкой, наш малец - на новом уроке труда, сядет рукодельничать дальше. Я - наивный доверчивый читатель, убедить меня можно в чём угодно...
«Тонко льётся голос солнца,
Воздух свежестью пьянит,
И несмело, у оконца,
Почка первая звенит...
Четырнадцать лет – наивные, школярские, но честные стихи... Одноклассница – смуглая тростинка. Она нравится, к ней хочется прикасаться...»
Всё ничего, но почему «честные»? Как стихи могут быть «честными» или «нечестными»? Я вот, например, когда была влюблена в четырнадцатилетнем возрасте в одного десятиклассника, писала совсем не о «звенящих почках у оконца». Об «оконцах» я сочиняла классе во втором. Пребывая в возрасте всем известной девушки из Вероны, я писала исключительно о предмете своей безответной любви, и о своей несчастной любви, как таковой. Я бы порекомендовала автору заменить приведённое четверостишие на какое-нибудь более соответствующее состоянию влюблённости, особенно с учётом того, что сразу после этого идёт описание этого состояния. «Тайные стыдные мысли», представление «соблазнительных обнажённых женщин-наяд – с лицом одноклассницы и фигурой молодой лаборантки из школы...» У парня в голове такие картины, а он, при этом, пишет о «солце в оконце». Любопытно, весьма любопытно. «Наивные, школярские, но честные стихи...»
Далее – интересный эпизод о январском дне, хотя в него, если честно, не вписывается сравнение деревьев с «доисторическими уснувшими чудовищами» - оно разрушает тонкую лирику, искусно созданную автором в первых сточках: «Январь – впереди десятки январей, но этот – особенный... Белый-белый боярин-бор, и в нём любой звук значителен и долог...» - прекрасные строчки, пока не вылезают на свет божий из под авторского пера эти самые «чудовища» и особенно слово «доисторический». Оно – как кол посреди двора. Перечитываю абзац на пятый раз и снова спотыкаюсь об это слово.
Затем, в конце эпизода, автор пытается уравновесить появление «доисторических чудовищ» следующуей фразой: «Впрочем, нет никакого озера: у вас сейчас стоянка астронавтов возле кратера, заполненного коллодиевой массой абсолютно холодного пространства».
Коллодий – клей из спирта и целлюлозы. Пытаюсь представить себе этот кратер. И может ли кратер, безотносительно к коллодию, быть заполнен массой пространства? Слово «пространство» мне тоже кажется выбранным не совсем удачно. И об него вспотыкается взгляд. В целом, эпизод потерял от внедрения этих «доисторических» и «космических» моментов.
Эпизод с Выпускным я опускаю. Единственное, на что мне хотелось бы обратить внимание, так это на фразу «Девочки в косметике – важные, шелестят лепестки платьев, в туфлях на шпильках – прямые, как палки».
Нельзя в одном предложении давать: «шелестят лепестки платьев» и «прямые, как палки». Стилистически, это промашка. Предложение не воспринимается. Уж лучше бы уважаемый автор повторился и сравнил девочек с тростинками. Любой ценой избегайте штампованных сравнений - они простительны третьеклассникам, пишущим сочинения, но не прозаикам, пишущим прозу.
«Я победил! До чего здорово! Я победил, - повторяешь, - перскакивая зеркальца луж, - я смог»... Победа в крупном шахматном соревновании; становишься кандидатом в мастера спорта...»
Это всё хорошо. Но где в предыдущих воспоминаниях «четвёртый разряд», «третий», «второй», «первый»? Где хоть что-то, связанное с шахматами?! Я сейчас объясню свою мысль. Чтобы работа не легла неподъемным и мёртвым грузом, чтобы она обрела свою трёхмерно-визуализированную форму, она должна быть «запараллелена», она должна быть наполнена хоть какими-то живыми деталями. Ни только «обгрызенным углом», «вырванной с мясом кукушкой из домика», «бойко описанными штанишками», мамой с "обвисшим" животом, «багроволицым покойником» и «коллодиевой массой», а чем-то ещё – настоящим! Уважаемый автор, протяните нить из самых ранних воспоминаний к воспоминаниям о победе и звании КМС. Добавьте к ранним эпизодам «котенка, закатившего шахматную фигурку под диван», «отца, разбиравшего партии Касабланки» - всё, что угодно, и тогда получится немного иная картина – более цельная и глубокая. Проза в этом смысле – исключительно благодатный материал. Здесь можно просто творить чудеса и поражать чьё-то воображение с тем же размахом, с каким это делает Копперфильд. Всё, что для этого требуется, - задействовать в момент написания своё собственное воображение – то, которое у всех у нас было в детстве. Пишут самую прекрасную прозу те, кто, вдобавок к врождённому стилистическому чутью, сохранил эту детскую способность. Создавая миры, надо жить в них самому - надо самому быть Арагорном, чтобы оставить человечеству Властелина Колец. А если взирать на эти миры сквозь тусклую призму своего пренебрежительного отношения к беременным женщинам и новорождённым братьям, прекрасной прозы не выйдет. Выйдет заурядная проза.
«Сорок лет назад ты женился. Сын – известный музыкант, постоянно в другой стране и совершенно не пишет. Есть две дочери. Старшая – врач, статная – как рано ушедшая мать. Младшая – неугомонная (как её отец) ушла от скучного и жадного мужа и заново выстраивает личную жизнь. Младшая дочь по выходным привозит внучку – самое главное и желанное событие твоего существования. Книги, написанные тобой, признание, литературные премии – ничто в мягком свете этого маленького неугомонного лопочущего существа...»
Знаете, есть такое очень любимое мною слово "скомканность". При всём моём безграничном уважении к автору, я вынуждена сказать, что эти финальные предложения оставляют ощущение полной скомканности и недоработанности. Мне, как читателю, нужно, чтобы меня держали в напряжении весь рассказ. А здесь автор как будто выдохся к концу третьей страницы. Читать стало неинтересно. Да – жизнь, да – как у всех, да – знаменитый писатель, для которого самое главное - его внучка, да – и что? Это уже не заставит перечитать этот абзац на второй, на третий раз, отложить, снова вернуться. В литературном плане – он никакой. Он – дежурный. Он заткнул собой прореху – не более. И осталось почти невысказанным самое главное - что жизнь вращается всё быстрее, быстрее, как колесо – и вот она – пройдена – прожита – пережита – передумана всеми бессонницами - тяжёлая ли, светлая ли – она твоя – одна – единственная – истекающая неумолимо – отмеряемая метрономом времени – каждой секундой – приближающая тебя – к твоему небытию, где уже не будет ни фартуков маме к 8-му Марта, ни смешных кулёчков с братиками, ни отца, несущего тебя на своих плечах, ни санок, летящих с сопки, ни апрельских луж, ни почек за окном, ни девчонок в шуршащих платьях, ни женщин, влюблённых в тебя – ни Мандельштама и дешёвого портвейна в подъездах, ни майской грозы громыхающей в водосточной трубе – НИЧЕГО! Всё ближе и ближе те Лангольеры, что сожрут без остатка и тебя самого, и всё твоё прошлоё!
Но, увы, нет накала и кульминации ни в последних мыслях героя: "Отчего же ты плачешь? Не оттого ли, что всё происшедшее с тобой - одно большое-пребольшое воспоминание?", ни в припомнившемся ему диалоге с женой:
- Что чувствуешь? Приятно?
- Чувствую асфальт. Ночной асфальт августа.
- Гроза собирается.
- Нетушки.
- Но ведь тучи. И духота...
- Увидишь, - я же говорила, что умею прислушиваться к природе. Она подскажет.
- Спроси, мы долго проживём?
Но жена всегда молчит в ответ...
На этом я тоже замолкаю и ставлю точку с той мыслью, что автору надо что-то делать с тем текстом, который был написан после весьма примечательной фразы (примечательной во многих смыслах), завершающей «одно большое-большое воспоминание» и предворяющей абзац о дочках и внучке:
«Интересно, если вскрыть сонную артерию, кровь ударит вниз так же туго? – так думаешь, подставляя голову под водосток».