Только когда рамы были уже надёжно заперты на антикварные бронзовые защёлки, раздался оглушительный грохот. Гром не хотел предупреждать о дожде заранее, и теперь раскатисто смеялся над теми, кого удалось застать врасплох обрушившимся на город весенним ливнем.
Дункан дошёл до ванной, чтобы вытереть полотенцем забрызганные дождём руки, а после снова уселся на свой специальный репетиционный стул, в который раз удивляясь тому, как постепенно исчезают за пеленой ливня вначале дальние башни городской крепости, а затем и соседний квартал, выходящий на площадь с Ратушей, уютными уличными кафе и лотками продавцов открыток. Дункан обожал заниматься в эркере, с трёх сторон окружённом Старым Городом. Текучая музыка покрывала улицы тончайшей патиной, как поступает время с медью и серебром.
На пюпитре лежали ноты, напечатанные на плотных тёмно-оранжевых листах роскошной бумаги. Раньше Дункан видел такую только в музее – в старых уникальных изданиях нот Баха, Бетховена и Моцарта, напечатанных лучшими типографиями Вены и Берлина ещё в позапрошлом веке. Трудно было поверить, что такой бумагой и этим изысканным нотным шрифтом пользуются до сих пор. Каждый листок выглядел, как гравюра – его хотелось снабдить изящной рамой и повесить на стену. Дункан решил даже, что скорее всего так и поступит, когда выучит эту музыку наизусть. А что? В конце концов, он владеет первым изданием нот великого композитора, да ещё и само произведение посвящено ему, Дункану.
Он получил партитуру по почте. Толстый конверт, склеенный из плотной бумаги такого же табачного цвета с яркими марками дальних островов, как будто и вправду пах табаком, сандалом и розмарином – удивительное, волнующее сочетание. Обратного адреса на конверте не было, но он сразу понял от кого письмо. Всё нутро Дункана радостно затрепетало, едва этот конверт был извлечён из толстой пачки утренней корреспонденции – «Наконец-то!!!».
Пальцы плохо слушались, и как всегда куда-то запропастился старый затупившийся нож для бумаг с истёртой костяной рукоятью. Дункан кинулся на кухню и схватил первый попавшийся – для разделки мяса. К счастью, служанка, готовившая еду три раза в неделю, свои инструменты содержала в идеальном состоянии. Как и Дункан свои гитары – он любовно ухаживал даже за теми, на которых не играл много лет.
Горя от нетерпения, он взрезал бумагу, и та почти взвизгнула, как табачный лист, срезанный серпом крестьянина. Дункан слышал этот звук на плантациях Кубы, куда его привезли ради развлечения организаторы гастролей. Он и сейчас помнил изрезанные острой травой пальцы мулатки. Пальцы, потерявшие чувствительность и не способные рождать музыку. Спустя столько лет Дункан в который раз поморщился при этом воспоминании, как от острой боли.
В конверте оказались ноты. Напечатанные на отдельных листах редкой по фактуре плотной бумаги. Каждый лист был пронумерован от руки. На каждом в правом нижнем углу стоял короткий росчерк, сделанный перьевой ручкой с антрацитово-чёрными чернилами. Это означало, что Дункан дождался своего часа! Наконец-то гений из гениев, лучший современный композитор, да и один из лучших, по мнению Дункана, сочинителей всех времён написал музыку специально для него, Дункана Рассела – лучшего гитариста нового века, как не раз называли его газеты после очередного триумфального турне.
Впервые с музыкой Арелито Дункан познакомился лет семь назад в Вене. Тогда один из американских коллег пригласил гитариста на премьеру сочинения композитора, о котором Дункан никогда ранее не слышал. Будь это кто-то другой, Дункан не пошёл бы вовсе, но Джеймса Паттерна он знал прекрасно – знаменитый американец никогда не взял бы к исполнению плохую музыку.
Дункан никогда не слышал, чтобы гитара звучала так. Как будто из неё сыпались хрустальные трёхмерные звёзды, которые потом катились по всему залу, соприкасаясь острыми шипами. Звук бесконечно множился, словно происходило беспрестанное деление клеток в живом организме концертного зала.
Мелодические и гармонические узоры сменялись, не повторяясь, как орнаменты в калейдоскопе. Дункан был потрясён такой космической трансцендентностью музыки и щедростью её создателя. Пожалуй, материала и идей, содержащихся в этой тридцатисемиминутной сонате, иному композитору хватило бы на целую творческую жизнь. Эта премьера по своей важности для мировой музыки стояла в одном ряду с первыми исполнениями лучших вещей Баха, Моцарта и Гайдна, и было понятно, что в зале не один Дункан осознал это. Тишина была абсолютная – всех охватило инстинктивное ощущение грандиозности происходящего – не было слышно даже дыхания сидящих рядом. Дункан и сам дышал через раз.
К счастью, после концерта к Джеймсу Паттерну допустили только его, Дункана Рассела, на правах старого друга, имеющего персональное приглашение от маэстро, и именно Дункан первым услышал историю пришедшей по почте партитуры, подписанной странным именем «Арелито». Едва просмотрев ноты, гитарист немедленно принял решение устроить грандиозную премьеру великой музыки.
И это была только первая ласточка. За следующие семь лет в точности такие же случаи произошли одиннадцать раз. Дункан знал точную цифру потому, что не пропустил ни одного концерта. Дункан пытался понять, по каким признакам таинственный композитор выбирает исполнителей для премьер своих произведений.
Партитуры получали самые разные гитаристы по всему миру – как широко известные, так и молодые, только подававшие надежды. Адресатом могли стать и пожилой, умудрённый многолетним сценическим и жизненным опытом музыкант, и дуэт талантливых, воспламеняющихся от каждого пассажа мальчишек, со старших курсов консерватории. Но Дункан усматривал в этом выборе поразительную точность - Арелито писал как будто для конкретных исполнителей, учитывая их манеру, характер, сильные и слабы стороны. Это означало, что оставаясь невидимым, сам композитор очень внимательно следил за всем, что происходит в музыкальном мире в разных уголках земли.
И главное, каждый раз музыка была настолько восхитительной, что не только сама, как вирус, моментально распространялась по планете, но и как будто вдыхала совершенно новое содержание в своих первых исполнителей. Словно божественное прикосновение, сонаты и фуги, концерты и сюиты Арелито подбрасывали исполнителей к самому небу – их карьера, качество исполнения, да и, казалось, сама одарённость с каждой нотой росли в геометрической прогрессии.
Слава самого Арелито очень быстро стала грандиозной. О нём постоянно писали, его обсуждали и главное: все силы самых матёрых репортёров были брошены на то, чтобы разыскать его и раскрыть тайну этой выдающейся личности. Но всё было тщетно – Арелито появлялся только в виде почтовых отправлений с нотами, которые композитор рассылал музыкантам по собственному выбору и на своё усмотрение.
Дункан Рассел незаметно для себя самого и сам стал ждать письма. Кажется, первые робкие ростки ожидания проклюнулись в тот момент, когда он услышал историю своего друга Джеймса Паттерна. А может быть, это началось чуть позже – когда известный немецкий гитарист объявил о своём концерте со второй после Паттерна премьерой, и стало ясно, что создан прецедент. Так или иначе, Дункан был уверен, что должен получить письмо. Он был рождён для того, чтобы сыграть музыку Арелито.
Пока длилось ожидание, Дункан ради собственного удовольствия заказывал ноты всех публикуемых произведений таинственного гения – они непостижимым образом появлялись в магазинах сразу после премьерных концертов, как будто композитор заблаговременно договаривался с нотными издательствами о дате старта продаж. Играть эту музыку было настоящим наслаждением, в котором Дункан не мог себе отказать. За все годы, отданные музыке, ему не приходилось, пожалуй, исполнять ничего более прекрасного. Когда эта музыка брызгала искрящимися бриллиантами из-под пальцев, она казалась ещё прекраснее, чем услышанная в чужом исполнении. Дункан играл с музыкой, просвечивал её солнечными лучами, щедро лившимися в окна эркера, вдыхал её аромат, пробовал музыку на вкус, предавал ей различные оттенки, жонглировал акцентами. Как никогда ранее, Дункан осознал, каким высококлассным мастером сделали его годы труда, поисков и размышлений. Он был просто уверен, что следующее письмо придёт именно ему – знаменитому Дункану Расселу – «королю классической гитары», как кричали о нём афиши мировых столиц на всех континентах.
Поэтому Дункан не торопился исполнять музыку Арелито на своих концертах. Гитарист ждал своего часа, своей премьеры, музыки, созданной специально для него. Но шли годы. Концерт следовал за концертом. А неизвестный гений осыпал бриллиантами своих нот кого угодно, но только не Дункана Рассела.
Дункан приближался к своим пятидесяти годам в славе и почестях. Он был обладателем всех титулов и наград, которые только можно вообразить и пожелать музыканту. Но годы непрерывно ожидания стали изматывать его – Дункан вдруг почувствовал, что выдыхается. Карьера по-прежнему была успешной, аншлаги и овации сливались в сплошной неиссякаемый поток, но чего-то как будто не хватало. Дункан чувствовал, что начинает двигаться исключительно по инерции. И что самое страшное, во взглядах зрителей, организаторов концертов и коллег Дункану стало чудиться сочувствие в его адрес. Он старался не верить этому ощущению, но отделаться от него никак не удавалось, и оно стало лишать Дункана покоя, сна и уверенности в собственных силах. А без этой уверенности выходить на сцену перед многотысячной публикой было немыслимо. Великий Дункан Рассел играл бы хуже, чем двенадцатилетний школьник.
К счастью, Дункану хватило мудрости и мужества своевременно поставить себе верный, пусть и жестокий, диагноз и немедленно отказаться от дальнейших выступлений. Не знавший отдыха ранее, он взял теперь паузу на неопределённый срок.
Он сменил свою дождливую и холодную Шотландию на тёплое искрящееся испанское побережье. Дункану казалось, что сама эта страна хранит гитаристов, питает их живительными соками моря, горячей земли, винограда и солнца.
Дункан поселился в небольшом приморском городке, где не было даже самого маленького концертного зала. Жизнь в Испании потекла размеренно и неторопливо – так медленно он, пожалуй, не жил ещё никогда. Просыпался по привычке рано, утренние часы посвящал занятиям. Впервые разучивал пьесы не для экзаменов или выступлений перед публикой, отбирая только ту музыку, которую навевали ему свежий морской бриз, звуки уютного города, башни старого замка на дальнем холме.
Ранее дававший несколько концертов в неделю в разных уголках земного шара, первые полгода испанской жизни Дункан почти не выезжал из своего маленького городка. Только однажды он принял приглашение старого гитарного мастера, чья мастерская была в соседней деревушке.
Поездка получилась исключительно приятной. Вначале Дункану показали мастерскую, пахнущую свежим деревом и лаком – запах, который Дункан, будь его воля, разливал бы по флаконам и разбрызгивал во всех помещениях, где жил и бывал. Это был запах детства и счастливого труда – запах его первой гитары, когда она только появилась из футляра – самое красивое создание, которое шестилетний Дункан видел за всю свою жизнь.
Потом они со старым мастером долго сидели под толстой кряжистой оливой, пили прекрасное вино из потускневшего графина и говорили обо всём. Разговор почти сразу ушёл от гитар и музыки и потёк сам по себе, захватывая всё большие территории и пространства. Дункан впервые почувствовал, что по своим интересам и взглядам на мир уже скорее принадлежит к той же возрастной категории, что и собеседник, чем к среде своих более молодых коллег и учеников. На обратном пути Дункан всё время вертел в голове эту мысль, пока она не легла в ту же копилку, что и многое другое, происходившее с ним в последнее время.
Только к концу встречи старый мастер решился, наконец, показать Дункану только что законченные инструменты. До получения приглашения гитарист ни разу не слышал имени своего нового знакомого, поэтому не ожидал ничего особенного – все лучшие мастера были ему хорошо известны. Но гитары старика неожиданно понравились ему. Особенно та, которую он взял в руки последней. Она не была такой пронзительно-громкой, как гитары новомодных мастеров, но обладала поразительно красивым голосом, разлившимся по саду и, казалось, заворожившим саму природу вокруг. С этой гитарой Дункан неожиданно для себя потерял счёт времени и сыграл, наверное, десяток вещей, пока снова пришёл в себя. Он почувствовал, что этот тёплый вечер у моря, неспешный разговор со старым мастером и, конечно, эта необыкновенная гитара сбросили с него огромный груз, который он много лет нёс на плечах, не отдавая себе в этом отчёта. И только сейчас, когда груз был сброшен, Дункан почувствовал, каким тяжёлым он был.
Неожиданно для самого себя, чтобы продлить чувство лёгкости, не расставаться с ним, Дункан попросил старика уступить ему эту гитару. Мастер был растроган до слёз и попросил за свой инструмент исключительно скромную по понятиям Дункана сумму. Гитарист тут же выписал чек, аккуратно устроил футляр с инструментом на заднем сиденье своего седана, а потом они ещё долго и тепло прощались со стариком, который казался по-настоящему счастливым.
Приехав домой, Дункан посмеялся над своей сентиментальностью и поместил футляр в самый дальний угол специальной кладовки, в которой хранились все его гитары, к утру начисто забыв о своей спонтанной покупке.
Приближаясь к пятидесяти, Дункан в какой-то момент перестал чувствовать себя уютно в своём возрасте. Он понимал, что для окончательного ухода со сцены ещё слишком рано. Но чтобы снова начать выступать, нужно было сделать над собой титаническое усилие, на которое он, как ни пытался, не находил в себе сил. Впервые за свою карьеру Дункан не мог представить даже программы, с которой он мог бы выступить. Его старый репертуар был как будто его прошлой инкарнацией, к которой невозможно вернуться снова, как ни старайся. Новые вещи, которые он играл в последнее время, годились разве что для музыкальных вечеров в тесном семейном кругу, но никак не для большой сцены. Гитарист знал, что его может спасти только музыка Арелито, но уже перестал позволять себе даже мысли о долгожданном письме. Дункан понимал, насколько опасно для него было бы впасть в зависимость от причуд композитора, которого никто никогда не видел. Да и после ухода со сцены он вряд ли интересен Арелито, который потерял из поля зрения и давно уже перестал брать в расчет «Короля классической гитары» Дункана Рассела.
Только через полтора года после переезда в Испанию Дункан решился возобновить выступления. Он начал с небольших гитарных фестивалей, где можно было при необходимости затеряться среди прочих выступающих и сыграть на сборном концерте пару самых выигрышных вещей из своего теперешнего репертуара. Через некоторое время возобновились и сольные концерты. Дункан по-прежнему пользовался большим успехом у публики, но больше не чувствовал воодушевления от собственных выступлений. Иногда посреди игры он вообще переставал понимать, что делает на сцене, как попал сюда и как ему доиграть до конца.
Временами ему казалось, что в нём больше не осталось энергии, которую можно превратить в музыку – как будто иссяк строительный материал, из которого Дункан возводил когда-то свои великолепные воздушные замки. Впервые он усомнился в главном – настоящим ли он занимается делом и не дурачил ли он людей все эти годы. А может быть, что было ещё хуже, он просто развлекал их, как карусель на ярмарке. У него не было семьи. За всю свою жизнь он не создал ничего осязаемого, вещественного. Всё, что он собою представлял, - было сплошным сотрясением воздуха. Он, Дункан, производил только звуковые колебания, долетавшие в лучшем случае до последних рядов зрительного зала, и там затухающие навсегда. Если бы не изобрели звукозапись, то от всего, на что Дункан Рассел потратил свою жизнь, не осталось бы и следа. Господи, что же чувствовали музыканты былых времён, чьё искусство существовало ровно столько, сколько длилось их выступление?
Дункан хорошо помнил тот день, когда получил, наконец, долгожданное письмо. Утром ему совсем не хотелось заниматься, и он позволил себе выходной. Надел плащ и шляпу, взял зонтик-трость и пошёл в сторону моря. Небо затянуло тучами. Штормило. Шёл конец февраля – время, когда силы у людей на исходе, и природа творит всё, что ей вздумается. За четыре года жизни здесь у Дункана не появилось ни одного приятеля. И это несмотря на то, что он вполне сносно говорил по-испански. Он не был знаком даже с хозяином ближайшей продуктовой лавки, поскольку обычно всё необходимое для него закупала служанка, а вина Дункан предпочитал заказывать через Интернет – на сайте к его услугам была вся необходимая информация, чтобы сделать правильный выбор.
В городке в тот день было совсем пусто. Местные жители не спешили выходить на улицу, туристов не было вовсе. На платановой аллее, высаженной вдоль пляжа, кроме Дункана не было ни души.
Он купил по пути какой-то журнал – его привлекла обложка, на которой ярко разукрашенные туземцы стояли на скале – на фоне полуразрушенного города. Было видно, насколько грандиозным он представал в годы расцвета. А теперь изумительная каменная кладка – настолько искусная, что раньше, вероятно, выглядела монолитной, расходилась по швам, сквозь которые прорастала сырая сочная трава.
Дункан зашёл в пустое кафе, увидев у самой витрины уютный столик с прекрасным видом на пляж и море. За огромным двойным окном Дункан был надёжно защищён от ветра, и при этом взгляд его почти ничем не был ограничен, как будто музыкант оставался на улице. Он заказал кофе, бокал французского коньяка и развернул журнал.
Статья о древнем городе вопреки ожиданиям не заинтересовала его. Вместо этого Дункан углубился в рецензии на новые книги и фильмы, и вдруг понял, что уже лет пять ничего не смотрел и не читал. До этого он пытался ещё следить за новинками и иногда покупал книги на родном языке, но прочитав страниц пятьдесят-шестьдесят, откладывал и снова брался за гитару. После нескольких часов погружения в музыку, Дункан начисто забывал о своей покупке, и книга ещё неделю лежала на том месте, где была оставлена, а потом добросовестная служанка переставляла её на книжную полку, куда Дункан никогда не заглядывал.
Он провёл в кафе не больше получаса, вслед за коньяком пропустив ещё стаканчик рома. Журнал так и остался лежать на столике, забытый своим владельцем.
Дункан радовался, что выпил ровно столько, сколько было необходимо, чтобы разогнав февральскую сырость, отбросить все мысли, чувствуя только тепло и радость.
Дункан не смог бы разобраться и определить для себя те чувства, которые испытал, вскрыв долгожданный конверт. Тут были и радость, и триумф, и изумление и страх, какой гитарист испытывал каждый раз, готовясь выйти на большую сцену. Он чувствовал эмоциональный всплеск, но в тоже время усталость – нотки бессилия, которые подбирал уже на потаённых внутренних струнах его возраст.
Но самым счастливым и дорогим было для Дункана в этот момент забытое чувство юношеской радости – его хотелось удержать в себе подольше. Дункан вспомнил вдруг свою самую первую победу на престижном гитарном конкурсе. Недели занятий в дальней нетопленной репетиционной музыкального колледжа, где постоянно приходилось греть руки. Общежитие, за окнами которого, казалось, всё время стояла поздняя осень. А потом вдруг неожиданно тёплый концертный зал и перешёптывания членов жюри в паузах и первые настоящие овации, которыми оценил его игру любимый Лондон. Но главным было всё-таки гран-при - великолепная гитара одного из лучших в мире мастеров, в звучании которой за последующие годы он обнаружил и заставил служить себе почти бесконечное количество оттенков, что позволило каждое последующее его исполнение сделать неповторимым.
Музыка, которую Арелито написал для Дункана, была настолько необычной, что тот, пробежав глазами ноты, не смог почувствовать её. Обычно Дункану не нужно было брать в руки инструмент для того, чтобы музыка, зашифрованная тайнописью нот, зазвучала в нём, едва взгляд пробегал по разлинованной бумаге. Сейчас же внутри была звенящая тишина, готовая свести его с ума.
Дункан рывком сбросил с себя плащ, схватил ближайшую из своих гитар и водрузил листки на пюпитр, стоявший в эркере. Со студенческих лет Дункан отлично читал с листа и сейчас предчувствовал близкую победу – всего несколько мгновений отделяло его от момента, когда эта новая музыка получит своё первое воплощение. Дункан сделал глубокий вдох и заиграл, стараясь скрупулёзно следовать всем предписаниям чёрных пляшущих нот и пока не очень задумываясь о содержании произведения. Дункан знал, что настоящая музыка нарастёт на строгом скелете длительностей, пауз и тонов, и только тогда можно будет вдохнуть душу в этот чёткий, рассчитанный до миллиметров каркас, содержащийся в нотной записи.
Но сейчас музыка проявляться не торопилась. Дункан внимательно проигрывал страницу за страницей, прерываясь только затем, чтобы перевернуть очередной лист. Музыка была необычной – с неожиданными яркими ходами, удивительно красивыми гармоническими переливами, филигранно выписанными основной и фоновыми линиями. Изумительную глубину добавляла полотну мастерски выполненная полифония, перекликающаяся с лучшими произведениями Баха, но имеющая абсолютно другой окрас. Мелодия, как шарик в руках фокусника, перекатывалась между пальцами – переходя с басовых струн в верхние регистры и обратно. С глубокой религиозностью Баха музыка Арелито контрастировала всеми красками жизни. Казалось, ребёнок рисует яркими красками то, как он понимает великую мудрость и глубину жизни.
Дункан не сомневался, что перед ним творение гения, но впервые за всю свою жизнь испытывал ощущение полного бессилия перед музыкой. Всего его жизненного опыта, его многолетнего служения музыке, мастерства, его познаний и размышлений оказалось недостаточно, чтобы наполнить сосуд великолепной Сонаты Арелито. Впервые, кажется, гениальный композитор ошибся с адресатом своего нового творения.
Дункан ещё надеялся, что ключ ко всему произведению найдётся в финальной части. Но вот последние такты были сыграны и в наступившей за ними тишине отчаянье, смешиваясь с шумом внезапно ожившей улицы, практически парализовало гитариста. Дункан в этот момент чувствовал себя глубоким стариком, неспособным даже пошевелиться самостоятельно.
Когда-то, когда Дункан только готовился переступить порог собственного тридцатилетия, он впервые задумался, как будет чувствовать себя, когда состарится. Он представлял, что с каждым годом его тело будет отвлекать на себя всё больше внимания, и энергии для выступлений будет оставаться всё меньше. Он вспомнил деда, болевшего диабетом, и подумал, что это заболевание чаще всего передаётся по наследству как раз через поколение. Он размышлял о собственном одиночестве – об отсутствии у него семьи и даже близких друзей. Дункану почему-то казалось, что к старости одиночество, ранее почти не беспокоившее, выйдет на первый план и повернётся к своей жертве самой жестокой стороной. Но ему и в голову не могло прийти, что с ним случится то, что происходило сейчас.
Глядя на своих великих учителей, блестяще выступавших до самых преклонных лет, Дункан понимал, что с возрастом им приходится менять репертуар, исключая из него самые виртуозные вещи. Оставались технически более лёгкие, но великие музыканты умели выбрать из них исключительно глубокие произведения, в интерпретацию которых можно было вложить весь накопленный опыт – как жизненный, так и музыкальный, чем вызвать искреннее восхищение слушателей и изумлённую заинтересованность молодых коллег и учеников.
Теперь же Дункан с ужасом обнаружил, что со старостью может притупиться чувствительность самого важного для музыканта органа – таинственного центра познания вселенской мудрости через дух музыки, через эти бесконечные последовательности извлекаемых звуков.
Сейчас в сознании Дункана царила молочно-белая пустота, как будто его внутреннее зрение полностью перестало функционировать. Как будто «третий глаз», как про себя называл музыкант это внутреннее зрение, внезапно ослеп, и эта слепота погружала сознание в абсурдный плоский мир, в котором существовало только то, что можно потрогать руками.
Дункан был раздавлен. Кризис, который он переживал в последние годы, достиг апогея – музыка, звучавшая в нём сколько он себя помнил, в одночасье смолкла. Это был конец…
Случалось, белые птицы пели в его снах до самого утра. Солнце тянулось к нему обеими руками, но не могло разбудить, как ни плескало по щекам. Оставив попытки, оно сворачивалось на подушке рядом и терпеливо ждало от него первой за день улыбки – маленький Дункан всегда улыбался, чувствуя, что сейчас проснётся в новый день, до краёв наполненный радостью.
Первым делом, только свесив ноги с постели, он брал в руки гитару, извлекал несколько звуков и только тогда его день начинался. Он нёс с собой в школу эти несколько утренних нот, как связку разноцветных воздушных шаров, и все прохожие смотрели ему вслед с улыбкой.
Что же будет теперь? Чем будут наполнены его дни? Здесь, в этом приморском городишке, где не было даже театра. Где невозможно было превратиться из артиста в зрителя, разве что целыми днями созерцать море со старого иссечённого волнами пирса, как созерцали его целыми днями местные рыбаки.
Дункан встал, отложил инструмент, вышел на кухню и включил электрический чайник. Потом с удивлением, как будто впервые, осмотрел свои пальцы. Они выглядели совсем молодыми – с загорелой бархатистой кожей, без малейших признаков старческих узлов на суставах. Руки шестнадцатилетнего. Дункан всегда ухаживал за ними – едва только на улице становилось холоднее, не выходил без перчаток. Выискивал лучшие кремы, притом, что никакими другими косметическими средствами практически не пользовался. Никто никогда не учил его, как оставаться музыкантом. В остальном, Дункан был в этом уверен, он делал для своего дара всё, что мог.
Дункан всегда помногу и с удовольствием работал, но никогда работой свой труд не называл. Скорее работой для него было то, чем приходилось заниматься без гитары в руках: переезды, общение с организаторами концертов, продюсерами, журналистами. Стоило только взять в руки инструмент, как «работа» моментально заканчивалась и начиналась настоящая жизнь.
Из всего, что Дункан за все свои годы испытал и попробовал, эта жизнь с гитарой в руках казалась ему единственно имеющей смысл и содержание. Всё остальное: путешествия, влюблённости, общение с людьми – были лишь накоплением материала, который потом можно было выразить посредством музыки.
Что же будет теперь? Дункан уже в который раз задавал себе этот вопрос, но ответа не приходило. Внутри было тихо, как бывает только во время глубокой медитации. Мозг выказывал полную неспособность хоть как-то реагировать на всё, что происходило в настоящий момент с его хозяином.
Следующие несколько дней Дункан провёл на ногах. Он бесцельно бродил целыми днями: слонялся вдоль моря, гулял по парку, карабкающемуся на гору, заезжал в соседние городки и исследовал их. Главным желанием было попозже вернуться домой, достигнув к тому времени состояния, когда ни малейших сил, чтобы взяться за гитару, уже не оставалось.
Дункана поражало, что мозг при этом продолжал молчать. Мир заливался в глаза полноводным потоком и оставался внутри исключительно в виде образов, не превращаясь в слова. Только к исходу четвёртого дня блужданий на внутренней стороне лба загорелись вдруг неоновые буквы. Дункан остановился посреди улицы, с изумлением вгляделся в них и прочитал два слова: «Выучить текст». В конце то загорался, то снова гас восклицательный знак. Помигав так несколько секунд, он потух окончательно, и только тут Дункан очнулся и продолжил прерванный путь.
Гитарист подумал, что не такая уж это плохая идея – просто засесть за ноты и перевести написанное в них в мышечную память, доведя до автоматизма последовательность движений пальцев по грифу. Пусть это ещё не музыка, а пока только физкультура. Пусть даже музыки из этого никогда не получится. Но, всё же, это лучше, чем бездействие. Более того, любому своему студенту, окажись тот в подобной ситуации, Дункан дал бы точно такой же совет. Ему самому теперь терять по сути нечего. Он успел внутренне отказаться от продолжения своей звёздной карьеры и решил, что больше уже не будет музыкантом. Это дало Дункану внезапную свободу – позволяло подойти к делу по-дилетантски, подарило ему право совершить сколько угодно ошибок – ведь ни одну из них он уже не вынесет на публику – это было решено.
Дункан засел за сонату в первых числах марта. Разучивал – как делал это всегда – по три строки. Когда запоминал очередной фрагмент, двигался дальше. Особо сложные технически места позволял себе запоминать только текстуально, проигрывая их значительно медленнее, чем требовалось.
Музыки по-прежнему не появлялось, но череда извлекаемых Дунканом звуков постепенно укладывалась в чёткий порядок ритма. Впервые Дункан не подгонял себя. Иногда всё, что он успевал за день, ограничивалось первыми же тремя строками – всего одной музыкальной фразой, которую, запомнив, он проигрывал раз за разом. Дункан как будто заново учился ходить – не думая ни о смысле каждого шага ни о направлении движения. Он шёл теперь только для того, чтобы не остановиться окончательно, и единственный смысл его движений был в отсутствии неподвижности.
За два с половиной месяца он выучил Сонату Арелито целиком. Теперь он мог играть её по памяти, в правильном темпе, грамотно выделяя отдельные фразы и голоса. Он разобрал эту музыку как будто по учебнику – с дотошностью бездарного отличника, единственное спасение для которого – чётко следовать всем указаниям теории. Музыка не рождалась.
Теперь, сделав всё, что было в его силах, Дункан снова оказался в тупике. Он отклонил несколько предложений о гастролях, и поймал себя на том, что был бы даже рад, если бы о нём вдруг все забыли. Он стал бояться телефонных звонков, и даже звук собственного голоса стал ему ненавистен. Гитарист не мог придумать хотя бы минимально уважительных объяснений своих отказов и в какой-то момент просто отключил телефон. Ноты Сонаты продолжали стоять на пюпитре – просто потому, что пюпитром Дункан больше не пользовался.
Дункан часто думал об Арелито – временами со злостью. Чёртов гений – сидит на каком-нибудь необитаемом острове и мнит себя кукловодом. Решает, кого возвысить, чью жизнь сломать. А сам, скорее всего, - посредственный исполнитель – просто не может сам сыграть свою музыку, иначе презентовал бы свои гениальные творения лично.
Но чаще Дункан просто пытался представить себе таинственного композитора, вжиться в его мысли. Ключ к его образу гитарист искал в музыке, чтобы обретя его, подобрать в свою очередь ключ к самой Сонате. Задача двух запертых комнат, в каждой из которых лежал ключ от другой, решения не имела.
В середине мая пришла жара. От неё не спасали ни морской бриз, ни короткие полноводные грозы. Служанка Дункана взяла за привычку один-два раза в неделю приносить в дом свежий букет из разноцветных полевых цветов. Она ставила их в большую глиняную вазу, по случаю купленную Дунканом на ярмарке местных ремесленников. Дункана эти букеты почему-то раздражали, но он так и не нашёл повода возмутиться – понапрасну обижать девушку не хотелось.
Он больше не играл в эркере (там было слишком жарко), да и вообще теперь играл мало. Садился перед круглым обеденным столом, на котором стояла ваза, и глядя на цветы, дважды чисто механически проигрывал от начала до конца заученную Сонату. Ему казалось, что от этих неодушевлённых звуков в комнате делалось прохладнее, но в то же время в воздушной смеси оставалось как будто намного меньше кислорода. Дункан чувствовал, что своей игрой продуцирует какой-то новый вид огня – он пожирал кислород, но не с выделением тепла, а наоборот с поглощением его. Дункан представлял, что если Земля попадёт в чёрную дыру, эффект будет примерно таким же.
Вакуум, образовавшийся в жизни Дункана с уходом из неё музыки, был, пожалуй, своими масштабами вполне сопоставим со среднегаллактической чёрной дырой. Он бродил по улицам, как сомнамбула. Останавливался у витрин и подолгу смотрел невидящим взглядом на выставленные товары. Он перестал заходить в кафе и сидеть у моря. Снова дни напролёт проводил на ногах, как будто в непрерывном побеге.
Пару раз Дункан ловил на себе взгляды местных матрон, в которых читалось, что его принимают за городского сумасшедшего, чудом сохранившего от прошлой жизни дорогую одежду.
Дункан возвращался домой только к темноте. Включал всего один торшер, ставил на проигрыватель пластинку с симфонической музыкой и полностью обессиленный падал на диван. Он слушал с закрытыми глазами, полностью отказываясь от собственного существования в пользу грозной мощи великих оркестров. Музыка тоже сплошь была тёмной, грозовой. Шестую симфонию Брукнера сменял Виолончельный концерт Дворжака, следом Хиндемит и Шостакович.
Дункан не в состоянии был дослушать пластинку до конца. Каждый раз он засыпал на середине записи – прямо в одежде, и первым звуком, доносившимся до него утром, было навязчивое гудение динамиков включённой аудиосистемы.
Как-то, пересекая площадь Ратуши, Дункан остановился возле небольшой группки туристов, которым женщина-гид лет тридцати с внушительным бюстом что-то рассказывала, жестикулируя страстно, как Караян. Шла последняя декада мая – туристов в городе становилось всё больше. Их завозили сюда только для того, чтобы показать эту площадь с Ратушей, собором и колокольней, и быстро увозили, чтобы провести остаток дня в крепости, которая вызывала значительно больший интерес. Дункан остановился – он услышал родной язык, хоть и с сильным испанским акцентом.
Женщина рассказывала об одном из бургомистров, больше других сделавшем для городка. Он был главой города почти тридцать лет, и когда почувствовал, что не может больше хорошо выполнять своих обязанностей, поднялся на колокольню этого собора (гид указала зонтиком на готический шпиль) и бросился с неё на мостовую ратушной площади. «Горожане до сих пор хранят о нём благодарную память», - закончила она свой рассказ.
Туристы двинулись дальше, а Дункан ещё несколько минут смотрел на колокольню, как будто прикидывая, насколько в действительности она высока.
Затем Дункан продолжил свой ежедневный бесцельный путь, не обратив внимания на зазывающий оклик старой торговки-цветочницы. Он остановился у передвижного вагончика, с которого торговали сырами, и купил несколько сортов, которые полюбил здесь больше других. На ужин сегодня у него будут сыр, свежеиспечённый хлеб из соседней пекарни и лучшее вино из домашних запасов.
На следующее утро Дункан чисто выбрился, тщательно выбрал одежду, написал короткую записку служанке (чистой бумаги в доме не нашлось, поэтому Дункан снял с пюпитра листок с нотами Арелито, и стал писать на обратной стороне) и направился в сторону Ратушной площади. Его удивило, что за все годы, проведённые здесь, он ни разу не поднялся на колокольню, чтобы посмотреть на город с высоты. Дункан шагал твёрдо, как человек, принявший важное решение. На его губах тускло светилась неопределённая почти джокондовская улыбка.
Дункан коротко кивнул стоявшему в дверном проёме мясной лавки продавцу, оглянулся на окна своего эркера и повернул за угол.
Он знал, что больше не вернётся в эту уютную квартиру, которую так любил первые свои «испанские» годы, однако обречённости почему-то совсем не чувствовал. Это пространство оставалось его частью, не переставало существовать в нём. Также и сам Дункан оставался частью обжитого мира – такого крошечного в сравнении с тем, что ждало его впереди.
У входа на колокольню толпился народ. Это первое, что бросилось Дункану в глаза, едва он вышел на площадь. Людей было много – кажется, ступени собора стали эпицентром какого-то праздничного гуляния. Доносилась приглушённая музыка. Толпа двигалась в её ритме, оставаясь при этом на одном месте. Тем лучше, думал Дункан, тем лучше.
Только подойдя совсем близко, он увидел сквозь ряды спин уличного музыканта, сидящего на ступенях и играющего на гитаре, а собравшаяся публика слушала его игру.
Музыка разливалась по площади, как «Большая вода» по венецианской Сан-Марко. Ноты птичьими клювами стучались в стёкла, и окна домов распахивались, подчиняясь этому зову. Все, кто стоял на площади, и кто выглядывал из окон, существовали не только в едином пространстве, но и в одном ритме. Дункан вглядывался в их лица и не узнавал горожан. Они как будто были распахнуты навстречу друг другу и музыке. Толстая матрона-цветочница, бросив свой лоток, с закрытыми глазами кружилась вокруг собственной оси, подняв одну руку. Пожилые пары танцевали. Рыбак, которого Дункан часто видел с удочками на пирсе, двигался в обнимку с красивой увядающей женщиной – видимо, женой. У него было лицо подростка, танцующего первый в жизни медленный танец в женских объятиях. Рядом кружились ещё пять или шесть пар.
Дункана ошеломило, насколько чудесной была эта музыка. Она обдавала свежестью и в то же время сжигала пламенем. Дункан никогда не слышал её раньше. Тема не была чисто испанской, хотя в ней определённо проскальзывали народные мотивы. Она была несравнимо шире и просто не могла принадлежать одной-единственной стране. Дункану казалось, что в неё влились и танцевальные темы его родной Шотландии, и что-то греческое, и славянское.
Пьеса была невероятно хороша - Дункану просто не верилось, что он мог пропустить такое сокровище. По-настоящему чудесным было и исполнение – красочное, полнокровное. Оно создавало ощущение неизбежности, как морские волны или ветер в древесных кронах. Казалось, эти звуки творит сама природа в своём безупречном, проникающем в самое естество человека совершенстве. Ошеломлённый Дункан полностью отдался воле музыки. Он чувствовал, что танцует и плачет, не способный вместить в себя всю эту красоту.
Но тут танцевальная мелодия оборвалась и за ней началась медленная пронзительная пьеса. Она поднималась к куполам собора, как молитва об избавлении, о благодати, вечной мудрости и непостижимой красоте жизни каждого человека - даже если этот человек простой торговец или рыбак в крошечном испанском городке. Музыка была о том, что каждый человек есть уже по праву рождения единственно необходимая нота в космической симфонии бытия.
Дункан увидел, как ошеломлённые горожане застыли на месте в тех же позах, в которых застали их первые ноты новой пьесы. Многие лица были орошены слезами. Женщина с ранними глубокими морщинами, не отдавая в этом отчёта, осенила себя крёстным знамением. Только когда отзвучали последние ноты, и на площади воцарилась звенящая тишина, раздался глубокий вздох. Дункан и себя поймал на том, что на время звучания пьесы почти перестал дышать, и теперь вместе со всеми тоже жадно глотнул воздуха, как будто вынырнул на поверхность из морских глубин.
Только сейчас Дункану удалось разглядеть игравшего. Гитаристу на вид было лет 27, и он был потрясающе красив. Смуглый и тонкий с длинными, чёрными, как смоль, волосами, забранными под красную андалузскую косынку. Он был одет в лёгкую льняную сорочку без пуговиц и льняные брюки. Гитара в его руках была сильно потрёпанной, но Дункан взглядом профессионала безошибочно распознал отличный дорогой инструмент.
Музыкант давал передышку рукам и принимал комплименты от моментально сомкнувшихся вокруг него слушателей. Дункан продолжал смотреть на него, как завороженный.
- Жаль, что в нашем городке нет гитариста, - кто-то стоявший рядом и переполненный нахлынувшими чувствами, толкнул Дункана в плечо. Дункан оглянулся – это был бедно одетый мужчина лет сорока пяти.
- Раньше у нас их было хоть пруд пруди – в каждом квартале жил свой гитарист. А когда по праздникам они вместе собирались на этой площади, весь город плясал до утра. Теперь все разъехались – ни одного не осталось.
Кровь ударила в голову Дункану. Оттолкнув изумлённого горожанина, он побежал. Тяжело дыша, он мчался по улицам, на которые не должен был уже вернуться, к дому, чьи двери, казалось, закрыл за собой навсегда.
Дрожащими от возбуждения руками отперев квартиру, Дункан бросился к дальней кладовке, где при постоянной температуре и влажности хранил свои инструменты. Ни секунды не раздумывая, он схватил футляр с гитарой, копленной у старого мастера из соседней деревушки и, не переводя дыхания, выбежал прочь.
Когда Дункан снова появился на площади, антракт ещё продолжался. Торговец фруктами принёс гитаристу связку бананов и тот с явным удовольствием жевал, весело переговариваясь с окружающими. Публика не расходилась, ожидая продолжения. Дункан замедлил шаг. Стараясь сохранить достоинство, он постарался предать походке максимальную твёрдость, и стал пробираться к ступеням собора.
Только когда Дункан подошёл почти вплотную, юноша-гитарист заметил его. Широко улыбнувшись и приветливо кивнув, молодой человек сделал приглашающий жест, указывая на место рядом с собой. Только сейчас публика, не отрывающая взгляда от юного музыканта, обратила внимание и на него, Дункана, и стала с интересом наблюдать за тем, что будет дальше.
Дункан положил футляр на ступени, отстегнул защёлки, извлёк инструмент. Радостный гомон толпы стал стихать, привлечённые внезапной тишиной, все поворачивались в его сторону, несколько лиц засветились радостью узнавания, тут же сменившейся ещё большим любопытством. На лице юноши продолжала сиять ободряющая улыбка.
Дункан, будучи не в силах вынести этого выжидающего внимания толпы, торопливо настроил гитару и, зажмурившись от страха и неизвестно откуда взявшегося восторга, заиграл. Он не думал, с чего начнёт и как станет играть, не готовился внутренне, как это бывало с ним обычно. Он как будто взлетел над городом, и на этой высоте ему уже ничего не угрожало. Звуки гитары прокатились дрожью восторга по камням мостовой. Дункан почувствовал, как уже успокоившаяся было публика вновь оживает и, поднимаясь от портала храма, новая волна эмоций уносит всех к самому небу. И на гребне волны – он сам – Дункан, и его гитара, и его музыка.
Не открывая глаз, Дункан услышал, как юный гитарист подхватил его мотив. Мягко и умело он создал свой восходящий поток воздуха, на котором Дункан и его музыка могли парить, раскинув крылья. К классическим сольным пьесам юноша дорисовывал вторые партии – настолько удачные и уместные, что, казалось, вся эта музыка изначально написана для двух гитар, а не для одной. Такого счастья от совместного музицирования с кем бы то ни было Дункан ещё не испытывал. И никогда ещё он так не играл.
Это длилось почти бесконечно – они играли одну вещь за другой. Вся площадь превратилась в единый ликующий организм, и лепестки цветов, сметённых порывом ветра с лотка цветочницы, сыпались, как снег, на всех, кто был там.
Никто не вёл счёт времени, кроме часов на ратуше, но на них сегодня горожане не обращали никакого внимания. Измождённый счастливый Дункан чувствовал, что у него остался ещё один, последний долг, который он должен исполнить в этот день. И он заиграл Сонату Арделито. И родилась Музыка. И все темпы, и все планы встали на свои места. И всё заискрилось и засверкало.
Соединившись, наконец, в единое полотно, каждый мазок явил бездонную глубину общего великого замысла. Подхваченный ураганом этой музыки Дункан не заметил, что на этот раз юный гитарист не подыгрывает ему. Восходящие потоки его свободному полёту уже не требовались.
Такой овации Дункан не слышал ни на одном своём концерте. Опьянённый счастьем и почти выдохшийся он встал и поклонился, сжимая гриф гитары, которая самим правом своего рождения принадлежала этому пространству – городу пропитанного морскими брызгами воздуха и старых нагретых солнцем камней.
Дункану показалось, что где-то поодаль в толпе улыбается со слезами в глазах старый испанец – гитарный мастер, создавший этот инструмент.
Только сейчас, понемногу придя в себя, Дункан заметил, что нет уже рядом с ним на ступенях юного гитариста, и как ни вглядывался Дункан в приступе внезапного беспокойства в толпу, молодого музыканта нигде не было видно. Это казалось просто невозможным! После такого чуда, сотворенного в четыре руки и две души, юноша просто не вправе был бросить его, даже не познакомившись. Дункан был стольким ему обязан – и считал просто необходимым, наконец, пообщаться с помощью слов.
Спеша уложить гитару в футляр, Дункан заметил, как что-то блеснуло на чёрном плюше внутренней обивки. Золотая цепочка с маленьким овальным кулоном. Дункан вытащил её, поднял к свету заходящего солнца и внимательно рассмотрел. На кулоне красовался изящный затейливый вензель – точно такой же, какой был выведен лёгким росчерком пера на каждой странице нот Сонаты Арделито.
- Мистер Рассел, трудно не заметить, что вернувшись после некоторого перерыва к сценической деятельности, вы сильно изменили стиль игры. Можно с уверенностью утверждать, что теперь ваши интерпретации существенно отличаются от того, что считается традиционным для классической гитарной музыки. Многие критики говорят, что ваше возвращение фактически стало причиной нового этапа в развитии гитарного исполнительства. Как произошли эти перемены? В чём их секрет?
Журналистке, сидевшей напротив Дункана, было не больше двадцати трёх, и она заметно волновалась. Дункан же был спокоен и смотрел с лёгкой улыбкой на колышущиеся от ветра листья цветка в вазоне за французским окном. Девушка была красива, и это вносило в их беседу дополнительное измерение, в котором расстояние между ними было существенно меньше реального. Наслаждаясь прекрасным днём, солнцем и лёгким запахом её духов, Дункан немного помедлил, прежде чем ответить.
- Знаете, - сказал он, растягивая слова, - я в какой-то момент почувствовал, как много условностей наросло на музыке. Как под этими наслоениями она начала тускнеть и теряться. Как в погоне за формой стала появляться музыка без содержания – она создавалась только ради новизны, которая сама по себе, не подкреплённая глубиной смысла, ничего не стоит. И тогда я вспомнил, что основное предназначение музыканта в этом мире в том, чтобы каждому, кто слышит его музыку, хотелось танцевать, плакать или молиться. И если музыкант не умеет вызвать в слушателе этих чувств, он только притворяется музыкантом. Я много лет притворялся, но сейчас, кажется, в этом уже нет необходимости. Надеюсь, за то время, которое у меня осталось, я ещё поиграю. И не только в концертных залах. Огромное счастье для музыканта – играть на улице. Играть для людей, которые знают о тебе только то, что слышат в твоей музыке. Это момент истины. Способ понять, наконец, хоть что-то о себе самом. Именно в такие моменты становится понятно, что ты представляешь собой, как музыкант и можно ли вообще назвать тебя музыкантом.